Владимир Никитин. Рассказ в порту перед отплытием (рассказ)

В ближайшем будущем,

вне зависимости от времени, в котором живёте.

Набережная святого Христофора была видна как на ладони: извивались узкие переулки, оплетённые мощными зелёными лианами, со всех сторон зажатые каменными лачугами; по улицам бродил морской ветер, приносивший летнюю прохладу; брусчатка, политая садовниками, сверкала на предзакатном солнце. Немногие закрытые окна пылали, отражая свет, будто от пожарища. Море лениво облизывало берег, словно укачивало люльку.

Двое в окне портовой таверны застыли, как в подрамнике. Один – с виду мрачный, второй – словоохотливый и благодушный. Зной спадал, на массивном деревянном столе вырос третий графин вина, и разговоры стали многословнее.

– Пять лет плавания, а может, и больше. Считай, что вечность. Бог знает, когда я снова увижу свой город, – мрачный щедро плеснул вино в кубок.

– Хочешь, я тебе скажу?

– Сказки о новых землях?! – он фыркнул. – Я слышал их слишком много, чтобы понять – утешение и ничего более. Меня ждёт лишь тесный деревянный ящик и неизвестность – вот что можно гарантировать. На остальное и ростовщик не примет ставок.

– Ты узнаешь не об этом, а о твоём городе.

– О месте, где я родился и вырос? Кроме которого я ничего толком и не знаю? Ну-ну. Не так я представлял последнюю попойку перед отправлением.

Ветер влетел в их окно, и мрачный, закрыв глаза, блаженно вдохнул морской воздух.

– Ладно, пока есть время и вино, говори. Свои мысли мне порядком надоели, как назойливые мошки.

– Слушай!

 

***

 

Переулок был тесным, в низину не проникало солнце, освещавшее верхние улицы ярко-оранжевым светом. Занимался ранний вечер; дневная жара только отпускала день, но посреди зеленевших от времени и влаги толстых стен царила прохлада.

Лёгкой походкой, чуть пританцовывая, мальчуган в измятых ботинках сновал меж домов, заглядывая то в одно, то в другое окно, и было неясно, что ему за дело до чужой жизни, и к чему это беззастенчивое любопытство. Возможно, он просто хотел прикоснуться к уюту, которого лишена его жизнь.

Паренёк аккуратно обошёл кадку с цветком, что украшала вход в дом. У следующих ворот он остановился и обернулся; он был далеко не юн, но худ и подвижен – коротко стриженный, с быстрыми, жадными глазами, с испещрённым угрями и сыпью лицом, которое от уха до уха пересекал рубец.

 

– Как он его получил? – спросил мрачный.

Читайте журнал «Новая Литература»

И рассказчик охотно продолжил.

 

Это случилось в придорожном кафе близ трассы. Миновал световой день. Дорога, покуда хватало глаз, уходила в ночную синеву; по обеим сторонам от неё стоял кипарисовый лес. Дорожное полотно выхватывали из темноты по частям длинные фонари и вывески от таверн. На обочине ждали грузовики, пока водители набирались сил для нового рывка.

В кресле кафе устало развалился широкоплечий мужчина со спокойным и открытым взглядом, слегка затуманенным от бессонницы. Его спина чуть ослабла после тяжёлого дня, и казалось, что он сутулится. Иногда мужчина морщился, пытаясь распрямиться: то ли засиделся за рулём, то ли потянул мышцы, загружая фуру. За его крепкими плечами с трудом просматривался худощавый паренёк, выбалтывающий очередную историю. Он без умолку трепался, не переставая жевать, – сквозь этот поток были едва различимы нотки благодарности.

– Спасибо ещё раз, потерял бумажник, а вернее – вытащили. Целый день без еды и надежды добраться домой.

Мужчина легко кивнул, и было понятно, что до того прозвучали слова «Не за что», были ободряющие жесты и прочее, но сейчас он уже устал принимать слова признательности.

Паренёк заказал салат, суп, второе, а потом и чай со сладким пирожным. Водитель благодушно не замечал промедления, утомляясь разве что от нескончаемого монолога. Ему не терпелось ехать дальше, но прервать трапезу не евшего сутки он не решался.

Он тяжело встал, размял плечи и, потянувшись, направился в туалет. Как только шофёр скрылся из вида, парень взял соль с края стола и будто случайно просыпал её в чай водителя. И если внимательно не присматриваться, сложно было заметить, что в напиток попал порошок, который принесли загодя.

Водитель вернулся с блестящим от воды лицом.

– Давай уже поедем, я не спал трое суток, – сказал он.

– Возможности не было? – с сочувствием в голосе отозвался паренёк.

– Почему же, иногда была. Но если и задрёмывал, то больше чем на десять минут не отрубался, все мысли о грузе, пока не доберусь, не отдохну нормально. А в своей привычной кровати сутки проваляюсь.

Паренёк кивал, дожёвывая тёплую солёную лепёшку, что подали к блюдам.

В салоне водитель показал на подушку у изголовья кресла.

– Спи, если хочешь, – сказал он, но глаза первыми смежились у него.

Он успел завести машину и тут же застыл над приборной панелью. Со словами: «Сейчас, обожди чуток» он положил голову на руль и уснул.

Пальцы юноши быстро шарили по карманам шофёра – в его хваткие руки перекочевали бумажник, телефон, часы и цепочка с крестом. На этом он не остановился: облазив бардачок, вынул навигатор, пару банок с кофе, консервы и коробку с инструментами.

Попытался снять магнитолу, но лишь надорвал контакты и плюнул на затею. Потом паренёк вылез из салона, упаковав вещи в сумку, которую достал из кармана. А затем, глянув на фуру, вспомнил слова водителя о грузе. «Он что, настолько ценный?» – взволновался пройдоха, опьянев от предчувствия. Подойдя к прицепу, открыл багажник: количество ящиков вселило надежду на удачный улов. Он медленно, неловко читал маркировку; буквы плясали, поначалу скрывая смысл: «Детские лекарства»! Бесполезные для него, ведь они распространялись бесплатно.

– Чёрт! – прошипел воришка, и тут же получил тяжёлый удар по уху. Его голова стукнулась о багажник, и он рухнул к колёсам.

– Я говорил, что не сплю больше 10 минут, – тихо произнёс водитель, но внешнее спокойствие было обманчиво.

Им овладело холодное бешенство.

– Я же помог тебе и так, – процедил он, так и не поняв, что несостоявшийся попутчик не нуждался ни в еде, ни в подвозе, и пнул со злости по щуплой заднице.

Паренёк, тяжело дыша, залез под машину и затаился за колесом. Но водитель не стал ждать, пока тот вылезет. На прицепе висел закреплённый трос, и это весьма некстати для воришки решило его дело. Шофёр снял трос и быстрым движением выбросил его вперёд и вниз – сталь прошлась по лицу парня, разодрав и окровавив кожу. От гнева и боли тот взвыл и, оскалившись, стал отползать.

– Чтобы я не ждал тебя в другом конце с этой приблудой, двинь ко мне сумку, – сказал мужчина.

Вор рычал, как пёс, крепко сжимая добычу. А потом резко бросил её и пустился наутёк.

Водитель присел, достал сумку и вынул бумажник, затем долго смотрел на фото в нём, перебирая вновь обретённую цепочку пальцами. А потом крепко уснул, прислонившись к огромному колесу и выпустив трос из рук.

 

***

 

– И после этого… – рассказчик показал на воображаемый рубец.

– Знаю, он никогда больше не крал.

– О нет, он решил, что никогда не сворует у того, кто сможет его наказать. Следуй за ним дальше, и ты поймёшь, к чему этот разговор.

Мрачный начал представлять завершение истории, и с надеждой, но в то же время со страхом, выпалил:

– Как он умер?

– А я сейчас покажу, – жёстко улыбнулся рассказчик, и в этой улыбке была вся напрасность веры в безнаказанность.

 

***

 

Штукатурка клочками облезала с небольшого балкона. Наш знакомый воришка сидел за чашкой чая и хмуро глядел на сновавших по своим делам людей; у каждого из них было то, в чём он нуждался: лихо заломленные шляпы, цветные шарфы, округлые ботинки, мягкие пальто, счастливые обручальные кольца и, конечно, телефоны. Трубки звонили и сообщали о разных сделках, выигрышах в тендерах или удаче на бирже – по меньшим причинам, по его мнению, этих людей не тревожили. В комнате не умолкал радиоголос, он монотонно вещал: «Как и предсказывали аналитики, цена падает… и единственный способ уберечься от… вполне вероятен рост, но в целом прогноз нельзя считать…».

Паренёк сидел и слушал, мотая на ус, иногда подливая в стакан крепкого чая. «Главное правило деловых людей, – услышал он, – минимизировать риски, свести их к нулю: именно в этом залог будущего успеха».

Он усмехнулся; по всему выходило, что в тот раз он неплохо подстраховался – доверчивый и уставший перевозчик, неплохо разыгранная легенда, снотворное, наконец. Но отчего-то не сработало. Жертва оказалась сильнее, чем он думал. Не такая беспомощная, как бы хотелось…

Голос объяснял: «Надо точно просчитать все последствия и принять решение, при котором не будет даже малейшей угрозы вашим инвестициям и капиталу».

И тогда парня осенило; на изуродованном лице заиграла усмешка.

Вот мы уже видим его идущим в темноте по едва освещённой улице. У железных ворот он вдруг захромал и стал сутулиться; лицо его приобрело застывшее, чуть дебильное выражение. Он миновал входной пост и слился с ручейком из людей. Кого здесь только не было, и почти все – стары, хворы или калечны – они шли, как тени, с трудом пересекая двор. Те немногие, что выглядели здоровыми и бодрыми, с неприязнью и брезгливостью смотрели на немощных, хотя так же пользовались добротой других людей.

На желтоватом здании висела вывеска – «Скворечник», приют.

Паренёк устроился возле крыльца, исподлобья изучая окружающих его людей. Он достал помятую картонную пачку и, прикуривая, успел раза три отказать просящим. Остановившись взглядом на особо одиноком постояльце, воришка подошёл к нему и угостил сигаретой. Он больше кивал, стараясь внимательно слушать – от напряжения у него покраснели уши. У каждого тут теплилась своя история, одна извилистей другой; виртуозному драматургу пришлось бы постараться, чтобы сделать их правдоподобными. Новеллы звучали настолько невероятно, что казались искусственными.

Человек, к которому обратился паренёк, мало чем отличался от других. Разве что в руках он мял сумку – видно, в тот день он получил передачу от родственников или благотворителей.

На закате в ночлежке отключили свет; то тут, то там слышались хрипы, кашель и стоны, раздавались бормотания и крики во сне. Меж спящих только воришка лежал с открытыми глазами и закрывал нос рукавом, чтобы не дышать с обездоленными одним воздухом.

Позже он бесшумно пробрался к постели недавнего собеседника и забрал пакет, что тот сжимал во сне сухими руками. Убедившись в глубоком сне бедолаги, он сдернул тёплую куртку, которой тот укрывался, как одеялом. Накинув её, воришка резво обошёл комнату – его умению ориентироваться в темноте оставалось лишь позавидовать. Он аккуратно снял очки с носа спящего старичка; забрал торчащий из его кармана телефон, чуть не задев костыли у кровати. А в конце совершил контрольный обход.

 

…Мрачный не удержался и рванулся вперёд, словно хотел остановить парня в рассказе, и прошипел:

– Он вор и подлец!

– Плохо, что вор, но хуже, что подлец, – холодно заметил рассказчик.

– Он же…

– Он, вероятно, не во всём виноват, ведь вряд ли мог точно знать, что в пакете находились не только еда и вещи, но и необходимые лекарства, без которых смерть так же реальна, как жизнь. Старик давно подорвал здоровье, и без пальто быстро захиреет. Сил бороться у его организма нет – истощился. А тот бедолага без очков дальше носа не видит, и мир для него почти погас. Для другого калеки телефон был единственной связью с умирающей в другом хосписе женой.

– Странно как-то ты его защищаешь.

– О нет, я этого не делаю. Я лишь говорю, что всех последствий, он, возможно, знать не мог. Но если и знал, вряд ли изменил бы свои намерения.

Представь теперь, как под землёй пахнет затхлой водой. В ней неподвижно лежит чумазый измученный паренёк, утративший привычную суетливость. Узнать его, думаю, можно лишь по шраму.

– Как это произошло? – спросил мрачный.

И его собеседник рассказал о том, как…

 

В приют по ошибке попал старик с чистой памятью – вышел из дома и забыл, как вернуться обратно. Его долго искали, но звонки уходили в никуда. Когда нашли, то выяснили, что он обворован: ни телефона, ни даже трости с памятным набалдашником при нём не оказалось. Отыскать воришку сложности не составило, тот надёжно прятался лишь от беспомощных. И телефон продать не потрудился, от жадности оставил и номер. «Ну разве станет за ним бегать одинокий старик, слабый умом?», – думал он. И когда паренька обнаружили, он был растерян и даже обижен, ведь он так хорошо всё продумал!

Узнали его на городском рынке, где карманник сновал меж рядов, угощаясь от щедрот продавцов. Его окликнули, и он пустился наутёк, твёрдо вознамерившись во что бы то ни стало избежать наказания. Жители бросились за ним и почти настигли. И тогда паренёк, увидев открытый люк, около которого велись работы, решил скрыться от преследователей под землёй. Он шмыгнул туда и уже в прыжке почувствовал жар – его обварил пар от горячей воды.

Люди собрались наверху и, отдышавшись, кричали, чтобы беглец дал знак, жив ли, а кто-то без охоты предлагал сбегать за лестницей. Но тот не отвечал, боясь, что его ждёт тяжелая расплата. Поднявшись на ноги, он понёсся дальше; воришка не знал, как долго бежал, но света становилось всё меньше, а подземные коридоры – всё уже. Не помня себя от страха, он сделал шаг, как оказалось, в бездну: сорвался и упал на торчащий из земли штырь. На нём, обездвиженный и напуганный, он истекал кровью, хоронясь от людей и солнца под землёй.

 

Некоторое время они молчали.

– Я понял, что ты хотел мне показать – это страшный конец.

– Ну что ты, это ещё не конец для него и пока ещё не страшный, но здесь, в этом месте, свой довольно бесславный путь он почти завершил.

– Он давно там лежит?

– Дня три минуло.

– Я спасу его. И выгоню из города – к чему эти пытки и медленная смерть?!

– О нет, спасти его совершенно невозможно. Но там, в канаве под землёй, он больше не лежит. Ты хочешь, чтобы я сменил тему? Пожалуйста.

 

***

 

Там, где дорога шла в горку и смыкалась с переулком Новой Недели, на холме находился единственный в городе храм без стен, обозначенный лишь колоннами. Службы в тот час ещё не было, но подле амвона стоял художник Матфей, его взгляд замер на большом деревянном распятии, перед которым горели свечи, отбрасывая свет на ноги Спасителя.

Прихожане буднично занимались своими заботами: кто шептал прогноз погоды на ухо соседу, кто зажигал свечи, приникая дыханием к иконе. Матфей с детским любопытством, как в первый раз, изучал всё вокруг. Он не отрывал глаз от закрытого алтаря, будто рассчитывая, что врата вот-вот распахнутся.

 

– Все ждут благодати или хотя бы благословения, у него же все мысли о том образе, что явился ему, о будущем холсте, – говорил рассказчик.  – Он взвешивает детали, которые оживят привычный образ, словно пробует их на языке.  Пытается увидеть будущую картину глазами зрителя, не отрываясь от неё, делая шаг назад, чуть не сталкиваясь с молящимися.

 

Матфей видел её уже готовой – воплощённой, вещью в пространстве; для него она уже существовала, и он испытывал мучительное нетерпение, желая как можно быстрее разорвать расстояние между образом и реальностью.

Ближе к ночи он решил пройтись по городу: бродил по улочкам и переулкам, наслаждаясь звуками лунного вечера. В них слышалось лёгкое дыхание ветра, шелест листьев и посвистывание сурков. Тени от деревьев сплетали незамысловатые узоры на стенах небольших домиков.

Прогуливаясь по длинной зелёной аллее, Матфей неторопливо поднимался в гору. В темноте на высоких кустарниках мерно покачивались бутоны. Он вышел на бульвар Святого Христофора, с которого открывался путь наверх, к Красному холму. До него долетела нежная, как прибрежный ветер, мелодия. Матфей поднялся на пригорок, откуда шла музыка. В саду, что примыкал к храму, играли концерт. На крыльце звучали лютня с клавесином, и мелодия обволакивала тех немногих посетителей, что сидели на деревянных скамьях. Он опустился на лавку подле одного из слушателей, и зажмурившись, откинул голову вверх.

Ветер раскачивал звуки, словно лодку посреди безбрежного ночного моря.

И на этом судёнышке художник видел себя – звёзды мерцали над ним, сияя далёким бело-голубым светом. Музыка всё больше окутывала, а потом в одно мгновение, словно испуганный сверчок, – исчезла. От земли повеяло слабой прохладой, но ноги её почти не ощущали, став невесомыми. Время начало возвращаться. Матфей глубоко вдохнул; прошёл час или более того.

Люди покидали свои места – на скамье подле него остался лишь один человек. Тёмная плотная одежда, облегала всё его тело. Некоторое время они оба смотрели прямо перед собой, затем обменялись неторопливыми взглядами. Сосед Матфея поднялся и стал уходить, но, пройдя пару шагов, повернулся и спросил:

– Не хотите чаю или кофе, если не боитесь бессонницы? – он улыбнулся, словно счёл это предположение маловероятным.

– Да, – тихо ответил художник, думая о прибрежном кафе или баре, что работали по ночам.

– Тогда пройдёмся, – сказал незнакомец.

Матфей следовал за ним по пятам, но замешкался, когда они подошли к двери храма.

Он всё же зашёл, спросив:

– Вы пригласили меня в церковь?

– В трапезную, – ответил тот.

Они миновали коридор, оказавшись в просторном помещении с деревянными скамьями и столами. Сквозь узкие окна слабо просачивался лунный свет. Мужчина стал хлопотать, заваривая чай.

– Вы отсюда? – поинтересовался Матфей.

– Почти не спросили: работаю ли я здесь? – он улыбнулся. – Я священник. Присядьте. Недавно я вас видел на перекрёстке Святого Еремея и в больнице для тяжелобольных, где мы помогаем в меру сил.

Он устремил открытый взгляд на художника.

– Нет, я не болен, во всяком случае, ничего об этом не знаю, – ответил тот, присев. – Болен родственник.

– Чем он… – начал священник.

– Нет, я не об этом хотел говорить. А о другом – как направился в храм на перекрёстке Еремея, чтобы открыться незнакомому человеку. Придя туда, я сделал, что хотел, но другие мысли одолели меня – о том, как воплотить образ в картине, чтобы он перестал меня мучить, пытаясь выбраться наружу, – художник замолчал, а потом, осмотревшись, спросил: – Мы можем пройтись по коридорам храма?

Собеседник едва помедлил с ответом:

– Прошу.

Они миновали неосвещённый холл и спустились по лестнице вниз. Свечи перед распятием чуть колыхались от лёгкого сквозняка. Художник встал, глухо изучая фигуру.

– Оставить вас? – предложил священник.

Матфей кивнул. Вышел он через несколько минут – спокойный, как тихий вечер.

– Ещё чая? – спросил служитель, предположив, что тот не готов сразу говорить.

– Пожалуй… Могу я иногда приходить сюда и быть в одиночестве?

– Это у вас не получится, – мягко улыбнулся священник. И тихо произнёс:

– Вы не для молитв об этом просите.

– Да, не для этого.

Служитель помолчал.

– Хорошо, если вам это поможет и пойдёт на пользу – молитвы иногда причудливо выражаются. Но не обессудьте – иногда вас будет тревожить послушник, меняя свечи и убирая огарки.

 

***

 

Послушник встал около полотна и обвёл взглядом помещение. Он убрал отгоревшие свечи и поставил новые. Матфей писал, не замечая ничего вокруг.

– А мне сказали, что вы тут молитесь в одиночестве.

Художник вздрогнул.

– Как видите.

– Это будет икона?

–  Совсем нет.

– Я побуду рядом с вами, если не возражаете.

– Обычно я забываю, что рядом кто-то есть. И ваше присутствие как никогда кстати – меня тяготит одна история, которую не хочу больше держать в себе. Но мне надо знать, к кому обращаюсь.

– Родители зовут Паблий, а имя того, к кому отнесёте слова, вам известно не хуже меня.

Некоторое время Матфей молча водил кистью, а потом начал говорить:

– Когда я пришёл снова навестить отца в хосписе, нас провели в библиотеку. Тишину нарушал лишь шелест страниц, изредка переворачиваемых людьми, которые там находились. Их я насчитал немного, и все они увлечённо читали истрёпанные книги. Мы сидели за угловым столом, около книжного шкафа. Руки отца лежали на пожелтевшей обложке романа, и по сравнению с ней казались бледными. Посещение подходило к концу, вскоре начинался обед.

– Мне бы хотелось попросить тебя об одной вещи, – произнёс отец.

Я едва заметно кивнул.

– У нас тут жил один парень, хочу узнать, что с ним теперь.

– Как его найти? Ты знаешь имя?

У отца дрожала голова.

– Он взял чужое. Его почти поймали, я слышал это, и загнали под землю – там он ушёл от погони.

– Что ж, вор и так перетерпел многое, чтобы ещё наказывать.

– Нет, дело не в этом. Я знаю, что он там под землёй умирает, сам не в состоянии выбраться и боится позвать на помощь.

– Но где?

– По рассказам это место не перепутать ни с каким другим – оттуда хорошо просматривается порт, и можно видеть, как разгружают баржи и швартуют лодки.

Мне не было нужды спрашивать более точно.

С детства мы с отцом прогуливались там и наблюдали, как корабли заходят в гавань, как уставшие, но радостные моряки покидают суда и торопятся к своим семьям. Зимой, запасшись термосом и бутербродами, мы устраивали небольшие пикники, глядя, как у причала разводят костры и греются, перекусывая, портовые грузчики.

– Найди его, – попросил умирающий. – Это слишком страшная смерть.

Я посмотрел в окно. Деревья тянули к стеклу ветви, на которых распускались почки. Последнее цветение… в следующем году отец вряд ли его увидит.

Послушник выдержал паузу, а затем спросил:

– Вы пошли туда?

– Да, но сделал наполовину. На ту половину, которая даёт ровно столько же, если не делаешь ничего, но при этом чувствуешь временное успокоение.

Я отправился на пристань, но пока добрался, день успел перевалить за экватор. Здесь мы с отцом (он молодой, я ещё ребёнок) когда-то любовались морскими пейзажами, сильными и весёлыми моряками… Сев на землю, я зачарованно изучал будничную работу тех, кого считают романтиками. Я находился в том же месте, смотрел на тот же порт, но, пожалуй, другими глазами. И вспоминал, что тогда чувствовал, что хотел, о чём мечтал. Что говорил отец. А ведь у него были собственные желания и мечты, планы на будущее и уверенность, что всё будет именно так, как он представлял.

Мысли заполонили меня; я сам не заметил, как просидел до заката. Люк в сумерках нашёл не сразу – на улицу опустилась темнота. Я звал, кричал. Пытался понять, какая там высота, бросая монеты, но ни звука не раздалось в ответ. Ни фонаря, ни верёвки я не взял. Возможно, я не очень-то хотел помочь, и меня больше занимала своя боль. Я кое-что узнал об этом парне, и мне казалось, что это неплохое оправдание, если оно, конечно, нужно. Всё, что я мог сделать, когда решил не спускаться вниз, это пойти в службу спасения. Они приняли мою заявку, но что случилось дальше, мне неизвестно.

Матфей отстранил кисть от полотна. Послушник смотрел на холст.

– Темновато, душно на картине, – сказал он. – Он словно пленник, зажатый камнем и тьмой в подземелье. Будто томится у вас. И под ногами черным-черно и над головой – темень.

Художник улыбнулся.

– Это взгляд человека, – ответил он не совсем ясно.

 

Мрачный нетерпеливо вздохнул и отёр пот со лба:

– Послушник… я не понимаю, почему ты уделяешь ему столько внимания?

– Я расскажу тебе его историю.

 

***

 

К городской ратуше примыкал небольшой домик «Фонда благоденствия». В нём сидели писцы и без устали строчили на плотной бумаге. Присмотревшись, можно было заметить, что они переписывали с листков небрежно и криво нацарапанные тексты. Они торопились, стараясь не допустить ни единой помарки.

 

– Эта сторона конторы не видна посетителям, – говорил рассказчик.

 

Дверь открылась, вошёл мужчина с окладистой бородой и уложенными воском усами. Приосанившись, он сказал: «Время»! И умолк. Люди в зале застрочили быстрее.

Некоторое время господин (назовём его Н.) наблюдал за работниками, а затем без слов ушёл в кабинет, где светился искусственный камин, стоял пустой аквариум и располагалась состаренная мебель.

Он сидел в широком кресле, а перед ним ждал проситель в истёртом пальто и мятых на коленях брюках. Ворот его рубашки пожелтел и смялся, волосы давно нуждались в мытье, отливали синевой впалые щёки, выбритые, судя по всему, старым тупым лезвием.

– Приступайте, – вальяжно дозволил хозяин кабинета.

– Я услышал, что у вас помогают тем, кто попал в тяжёлое положение. И я раньше, признаюсь, никогда не просил и привык справляться сам, но сейчас, боюсь, не в силах…

– Продолжайте. Если и не получится помочь, то будьте уверены, конфиденциальность для нас превыше всего. Но пока никто не остался недоволен – мы всем пытаемся подсобить.

Проситель стал говорить; и можно было только гадать, как судьба человека может иметь столько сплетений.

– Не возражаете, если я кое-что запишу? – перебил г-н Н. – Не хочу ничего упустить. Детали весьма важны.

– Да, конечно, – отвечал проситель и продолжал.

Его историю внимательно выслушали, а в конце, ободряюще хлопнув по плечу, пообещали, что свяжутся с ним. Выпроводив посетителя, господин Н., поджав губы, бросил лист с пометками ближайшему писцу:

– Что застыл? Работай. Новая сказка. Не бог весть какая, но на безрыбье…

 

– Зачем всё это пишут? – не понял мрачный.

Рассказчик ответил:

– Эти новеллы пользуются большой популярностью, они хорошо продаются на улицах по большим городским праздникам. К ним дописывают ободряющую концовку, как главный герой превозмог все тяготы, беды и победил, обретя здоровье, богатство и семью. Подобными мотивациями его фирма, как он считает, помогает людям.

– А бедолагам, действующим лицам, он отдаёт часть денег с продаж?

– С ними после беседы этот господин больше не видится, а его помощники вскоре сообщают самым назойливым, что сделать ничего не могут. Господин Н. иногда записывает рассказы о бедах человека, которому обещали помочь, но обманули, мол, вот новая трагедия. И продаёт свежую историю. Таким образом, он сам стал героем этих повествований – отрицательным. Вы озадачены? Он не сразу пришёл к такому делу. Вначале господин Н. хотел открыть фонд и, набрав денег под благотворительность, тут же исчезнуть. Но потом на первом светском рауте, где он был гостем в роли мецената, господин Н. преподнёс пару новелл сильным мир сего. Денег они не дали, но слушали с интересом. А потом один сказал – если люди в такой ситуации борются, живут, то и у нас должно хватить сил всё преодолеть. И наш знакомый понял, что ему нужно продавать. Некоторое время он промышлял мифами на приёмах за еду и связи, но потом утомился и решил механизировать производство.

– У Н. есть семья? – помолчав, спросил мрачный.

– Да, он же хороший инвестор. О детях говорить не будем – правила не позволяют, а вот о жене можем узнать.

Слушатель приготовился перемещаться по рассказу.

– Нет нужды далеко ходить, – улыбнулся собеседник. – С другого входа зайдём.

 

Новое помещение мало чем отличалось от предыдущего, разве что не было столько служащих и называлось проще – «Второй шанс». Люди в зале то и дело подписывали какие-то документы.

 

– Там снаряжали в плавание тех, кто всё потерял в городе и хочет попробовать счастье в других местах, – пояснил рассказчик. – Хозяйка компании, жена г-на Н., обеспечивает инвестиции спонсоров. На время поисков обещает следить за домами просителей или клиентов, а в случае успеха она забирает свою долю.

– А если неудача?

– О таких случаях мало известно людям.

– Людям…

– Но тебе я расскажу. Не далее как вчера сюда приплыл корабль, на котором вернулся один из таких непутёвых искателей лучшей доли. По прибытии он заявился в офис, где и выяснил, что дом его продан по оставленным распискам. Он стал далеко не первым, с кем случилось такое.

– Но почему об этом никто не говорит? Зачем другие обращаются в фонд?

– Те, кто вернулся на щите, бороться уже не могут, у них нет сил, состояния и репутации. Ни документов, ни дома. Кто им поверит? Конечно, прислушались бы к тем, кто вернулся с победой. Но успешным она исправно возвращала их собственность, а они, в свою очередь, делились с ней заработком. И госпожой Н. вполне довольны – они обрели вторую жизнь, не подозревая, что лишь их усилия дали им эту возможность и спасли от обмана и, как следствие, полного разорения. К тому же они не знали, что зачастую их снаряжали на деньги, вырученные с их неудачливых коллег. Да если бы даже знали… По их меркам, между теми, у кого получилось, и теми, у кого нет – пропасть и ничего общего. В этом они схожи с управительницей – та считает свою деятельность частью судьбы. «Если суждено надломиться, – говорит она, – то суждено, и ничего не попишешь».

Рассказчик махнул рукой.

 

– Паблий незадолго до того, как отказался от мирской жизни, пришёл к ней наниматься на работу, ничего не зная о делах фонда. У прежнего работника случился сильный стресс, что привело к утрате душевного равновесия.

Будущего послушника встретили снисходительно:

– Так, у вас хороший опыт, работа в благотворительности, – отметил приказчик. – «Фонд благоденствия» нам хорошо знаком.

Соискатель покраснел и замялся, но стук в дверь прервал беседу.

– Кто там? – резко спросил работник.

­ – Мне назначено, я только с корабля, – робко отвечали ему.

– Ждите за дверью! Хорошо, молодой человек, мы вам позвоним, а этого, там в приёмной, его зовите.

В комнату опасливо зашёл посетитель.

– Я пытался связаться с… – он назвал имя директора.

– Она очень занятой человек.

– Да, я понимаю, – сдался измученный мужчина.

У него не хватило ни сил, ни желания спорить: он недоедал больше трёх дней. Хотя с учётом его долгого странствия и всех испытаний время на него стоило найти – на кону стояли его жилище, очаг, будущее.

– Что вам угодно? – раздражённо спросил приказчик.

Вопрос выглядел странным – очевидно, что визитёру угодны его документы на дом, которые на время поисков счастья у него изъяли как гарантию того, что вернувшись с удачей, он рассчитается. Да, ему в итоге не повезло, но ведь риск был заложен в сделке – разве не так ему говорили?

– Вы хотите сказать, что ходили по морю бесплатно, мечтая за наш счёт состояться и обогатиться, и теперь ни за что не должны платить? – брезгливо поморщился приказчик.

– Я лишь хотел иметь шанс начать всё заново.

– Ну а почему именно там, а не здесь искать удачу? Обязательно бежать, что ли?

Оба понимали, что этот вопрос к делу не относится, но посетитель всё же ответил:

– Я не бежал, но здесь у меня не заладилось, а сдаваться не хотел.

– В любом случае, ваш дом пошёл в уплату поездки, – поскучнел приказчик. – Прошёл суд, мы пытались с вами связаться, но…

– Как пытались?!

– Мы слали письма на ваш домашний адрес.

– Но я был в плавании, вы же знаете!

– Данных другого контактного лица вы не потрудились сообщить.

– Верните мне сейчас же мои документы! – закричал визитёр.

– Не могу. Боюсь, они утеряны. По правилам мы не несём за них ответственности дольше года отсутствия клиента.

Слова об утере оказались единственными правдивыми из сказанных приказчиком.

– Как же… Куда я пойду?

– А куда вы собирались? – поинтересовался приказчик.

Проситель промолчал, и только его глаза налились кровью.

 

***

 

Странник покинул кабинет с пустыми карманами и животом, в лёгких сандалиях, ещё помнивших песок далёких земель. Чтобы отогнать любые мысли, он решил идти, пока хватит сил. Куда направлялся, он не знал и сам. Дорога привела его в порт. Когда хлынул дождь, бедолага забрался под перевёрнутую лодку, брошенную на берегу, и тут же забылся сном. Ему снилось тепло и солнце; грёзы были добрыми и яркими, как мыльные пузыри. Проснувшись, он решил, что все беды ему померещились. Он встал и побрёл домой – туда, куда он привык приходить изо дня в день до неудачного путешествия.

Дверь открыть не вышло – на воротах висел новый замок. Он долго, но бессильно стучался, отбив ладони и кулаки. Никто и не думал отворять; в ответ лишь надрывно лаяла собака. Странник сел под фонарём, твёрдо решив не двигаться с места, пока не пустят. Над ним, замёрзшим и продрогшим, всю ночь на крыльце качался фонарь. И где-то в этот момент рядом с домом, с которым не мог распрощаться, он тронулся разумом…

 

Мрачный сглотнул. То ли действовало вино, то ли сказалось мастерство рассказчика – он словно бы видел героя история вживую.

И тут бедняга повернул к ним лицо, будто только заметив, посмотрел особенно детскими глазами – удивлёнными и обескураженными, что так странно сочетались с сединами и морщинами на увядшем лице, и спросил: «Есть еда?».

– Он видит нас, – прошептал мрачный.

– Да, он видит.

– Я пойду куплю ему поесть, – сказал мрачный.

– Вафли. Шоколадные вафли, – просил несчастный, словно и не знал других слов.

– Это прошлое, как наваждение после вина, – остановил собеседника рассказчик. – Но если хотите, вы можете узнать продолжение.

Снова то же место, фонарь ещё горел, но свет стал тусклее. К бродяге подошёл человек и присел рядом. Он сообщил, что приплыл совсем недавно и так же обманут. Угостил его любимыми вафлями. Сказал: то зло и несправедливость, что сеет этот «благотворительный» фонд, надо остановить. И добавил: хозяйке не понять их страданий – у неё-то есть дом, большой и тёплый. Уронив нужные слова, он щёлкнул огнивом и выбил искру; провёл рукой по пламени, слово проверил, греет ли.

– Тёплый, – зачарованно повторил бедолага, – что ж, сегодня она хорошенько прогреется – до самых костей, – и пошёл прочь.

Человек посмотрел ему вслед и пробормотал с ухмылкой:

– Ну вот и хорошо, пусть передаст привет от меня г-же Н. Не стоило ей требовать такую большую мзду…

 

Этой же ночью странник подпалил ворота богатого дома, и к его удивлению и страху они вспыхнули, как сухое сено. Он бросился к двери и попытался выбить её, но без толку – такого крепкого дерева бродяга раньше не встречал; а замок-паук блокировал её полностью. В тот час он один пытался отворить дверь – хозяйка слышала, как ломятся, и решила – воры. Она с мужем закрылась в потайной комнате, словно сейф обитой железными листами, которую сама называла усыпальницей, а шутники – саркофагом. Из неё супруги уже не вышли, обретя пылающую могилу.

Странник пытался выломать замок, пролезть в окна, но решётки, раскалившись от жара, обжигали руки. От дыма тяжело дышалось, огонь не подпускал близко, разрушая перекрытия внутри и поедая брёвна снаружи.

Одна из горящих досок упала на путешественника, и его одежда загорелась. Он бросился в канал, чтобы унять боль и огонь, а, может, закончить затянувшиеся скитания. Обожжённый и раздавленный судьбой, беглец не имел сил, чтобы выбраться из воды, и она несла его всё дальше и дальше. Уже в порту, где канал впадал в море, его нашли моряки и выудили, словно большую странную рыбу. Выходив, они взяли бедолагу с собой в плавание. Обратно он не вернулся, найдя себя в постоянной дороге.

Его и не искал никто – по бумагам он давно пропал в путешествии.

 

– Ты спрашивал, при чём тут послушник, – вдруг прервал историю рассказчик.

– Я?! Ну да, видимо, – задумчиво отозвался мрачный.

– Тогда вернёмся немного назад. Незадолго до – в той же конторе рядом с приказчиком сидел будущий послушник.

 

– Вы начнёте с фиксирования обращений, – приказали Паблию. – Будете вести журнал, заносить данные просителей и номера документов. Через год, если хозяин не объявился, утилизируйте личное дело. А вот и первое задание, что мы вам дадим, – и протянули листы с фотографией будущего поджигателя.

 

– Я слышал что-то подобное, – сказал мрачный. – Давно. И всё же не могу понять причём тут художник, его-то и не было вовсе, ведь так?

– О, был, есть и будет. И кто знает, может, очень скоро вы встретитесь, – и собеседник продолжил.

 

***

 

Паблий не отрывал глаз от холста Матфея, на котором появлялись лица просящих о помощи, обманутых, и, что ещё хуже, осмеянных в горе. И себя он числил среди тех, кто помогал в недобром деле.

–Я слишком долго сюда шёл, – произнёс послушник. – И по дороге не препятствовал, а способствовал злу. Думая, что помогаю, потворствовал корысти и подлости.

И задумавшись ненадолго, продолжил:

– А сейчас вы пишете эту картину…

Художник выдохнул и мягко ответил:

– Я пишу без зла в сердце и не ради добра, как цели, – я изображаю, что вижу.

– Вы творите в его церкви, и в моём доме. А что из этого выйдет, и для чего вы это делаете? И что за это за вторая картина, всегда завешенная?

Ответа он не получил.

Матфей сложил кисти и, попрощавшись, покинул храм. Послушник смотрел ему в спину, словно ожидая, что тот обернётся, и уже при выходе бросит взгляд на алтарь, но гость быстро отдалялся, глубоко погружённый в свои мысли.

Покушения в этом времени ещё не случилось; оно надвигалась, как буря, став неотвратимым.

Художник шёл по дороге, иногда поднимая голову, чтобы ответить кивком на редкие приветствия прохожих. Солнце катилось за небосклон.

На перекрёстке он сел за столик небольшого патио, подставив лицо ярким лучам. Заказал какой-то съедобный пустяк и попросил сварить крепкий кофе. Едва заметно водил рукой в такт лёгкому ветру… Когда небо порозовело, встал и двинулся дальше по дороге, которая вела в горку к водонапорной башне – с неё центр города был виден как на ладони.

Матфей взбирался по лестнице, и каждый следующий шаг давался ему всё легче – он шёл на высоту, на которой ему так свободно дышалось. Наверху его встречало раскрасневшееся солнце и залитое светом небо.

С крыши он увидел патио, где только что ел, а чуть дальше – лечебницу отца; по привычке он махнул ему, хотя знал, что тот вряд ли ответит. Художник смотрел на крыши домов и окна мансард – в одном из них на фортепиано играла молодая девушка. Неподалёку зеленел холм, на котором давеча под ночным небом он слушал музыку.

Обычно, когда Матфей принимался за картину, отворялись ставни в мансарде, и за прозрачным тюлем, словно за фатой, появлялось прекрасное, но грустное женское лицо. По первости он отвлекался на её появления, а затем перестал.

Он приступил к делу и хотел изобразить на полотне тонкие черты в мансардном окне, но на этот раз ставни не сдвинулись. Тогда Матфей начал писать по памяти, а потом вдруг почувствовал, что не один. Рядом с ним на крыше стояла девушка, ранее прятавшаяся за занавесками. Она молчала, пытаясь рассмотреть холст за его спиной.

– Я не ради вашего окна сюда поднимался, – тихо ответил художник, думая, что успокаивает.

– Вот смотрите, – он отошёл от картины.

Девушка с нетерпением взглянула на полотно. Её саму почти не различить.

– Я за вами не подсматриваю, – сказал он.

– Вижу, – глухо ответила Анна, услышав: «Не вас я пишу. Мне вы неинтересны».

Художник продолжил писать, не удосужившись прогнать её.

Она осталась подле него: снова рядом с кем-то и одновременно одна. Так часто бывало и прежде – около что-то происходило, но не с ней. Перед ней же – широкая спина, занятые любимым делом руки; картина, появляющаяся из ниоткуда с помощью линий и красок.

Без всякого умысла она начала ему рассказывать о своей жизни и о матери, какой запомнила её в детстве. Если бы у Анны был выбор, она бы не открылась, но сейчас Матфей стал её последним слушателем.

– С мамой после прогулки мы сидели на крыше и, болтая ногами, ели мороженое. Закат красил город в тревожные цвета, дома сверкали, словно в них жили лишь счастливые люди. Напротив, уходя в неспешное лазурное небо, виднелась водонапорная башня.

Я вдыхала летний вечер, когда почувствовала цитрусовый аромат. Открыв глаза, сказала:

– Мне казалось, ты ешь апельсин.

Мама протянула руку, и под пышной веткой сорвала ярко-оранжевый, как солнце, плод. В воздухе разлился аромат свежести. Это было давно…

– А что было недавно? – спросил художник.

Она рассказала, закончив пересказом беседы:

– Доктор, вы чаще всего говорили сегодня слова: «я не знаю», «сказать не могу». Но что после этого я могу знать о болезни, лечении, как мне понять, что делать дальше?

– Этого я сказать не могу. Диагноз у вас на руках.

Лица сидящих напротив покрывала тень. Бабушки рядом весело щебетали, нимало не задумываясь о своей доле. Записи на листке жгли руки. Она вышла на улицу навстречу весеннему яркому дню. На первом тёплом солнце грусть казалась гостем, который ошибся дверью.

Свет заливал двор и беседку, что стояла здесь же. В одной из них сидела её мать и перебирала подол старого простого платья. Глаза её были слегка прикрыты. Она смотрела в сторону выхода, словно только и ждала часа покинуть лечебницу.

Дочь присела рядом, решив пока не звать младшую сестру.

– Нам надо ехать, – сказала Анна.

– Куда? – спросила мать.

– Домой.

– Но это ненадолго?

– Наверное, да. Необходимо лечение.

Мать кивнула.

– Надо, пожалуй, позвонить отцу, чтобы он сюда больше не приезжал, дать другой адрес.

– Нет смысла, он не собирался больше меня навещать.

– Но почему? Как?

– Аня, не всё ли уже равно. Скажем так, у него свои беды и заботы.

Мать оперлась на руку дочери, и они пошли.

 

Художник не перебивал; чуть свесив голову, он изучал холст, словно цельную вселенную, которая сошлась в одной точке. Когда солнце село, он ещё некоторое время смотрел на город, лежащий внизу, а затем удалился, оставив треногу на крыше. Анну он так и не дослушал; она уходила, ругая себя, что доверилась стене.

 

***

Шли дни, а другого слушателя она не обрела; Анна наведывалась снова и снова, продолжая историю – начинала на закате и вела рассказ до сумерек. Матфей молча работал кистью. И так же без слов прощания исчезал, не вступая в разговор.

Оставшись одна, девушка смотрела на город,  живо наблюдая, как загораются манящие огни, как школьники и студенты, смеясь, встречают тёплые вечера, как весёлая музыка, словно ветер, легко разносится по улицам.

Анна привыкла забираться на крышу и говорить, наблюдая за работой художника. Картину за плечами Матфея она не видела и не стремилась заглянуть за спину.

В конце недели девушка покинула дом и привычно отправилась к водонапорной башне. Историей она поделилась целиком, так и не дождавшись обратной реакции. В тот день Анна твёрдо решила разговорить художника, услышать хоть слово в ответ.

Она, быть может, не искала поддержки или ободрения, но соскучилась по общению – тому, чего не могла дать её родная сестра. Та забыла и жила дальше, а Анна не смогла – и беседовать им, в сущности, было не о чем.

Девушка пришла до заката и долго сидела одна, подставив лицо тёплым лучам. В тот день у неё было покойно и тепло на душе; её не трясло в беззвучной дрожи, внутренняя боль не сковывала мышцы и не холодила суставы. Анна закрывала глаза и в плавных движениях ветра ей слышалась свирель. Сладкий сон мягко окутал её.

Ей показалось, что перед ней картина, на которой нет ничего, кроме нежного света, хотя, возможно, это лучи уходящего солнца лежали на её ресницах.

Ветер подул сильнее; Анна с улыбкой открыла глаза, и поняла, что художник больше не появится. Она не знала, что у Матфея была встреча с послушником, с которой тот не вернулся.

На улице начинались сумерки: она одна, но на удивление не ощущает привычной пустоты. И это ещё больше раздосадовало её – как она так легко смирилась с пренебрежением? Почему рада той малости, что подарил ей вчерашний незнакомец, выступив слушателем поневоле?

И только тогда Анна увидела тубус, оставленный словно для неё. Она открыла его и достала картину, которую художник писал на крыше. А на ней…

Патио, где неторопливо обедают горожане. Выше – красные черепицы. На холме священник слушает музыку около тенистой аллеи; неподалёку за прозрачной воздушной занавеской вдумчивая девушка играет на фортепиано. Под облаками Анна, сорвав с ветки апельсин, протягивает матери. Дорожка бежит к набережной, там мальчуган с отцом любуются на закате, как причаливают корабли, как жгут костры озябшие матросы. По воде плывёт судно, на палубе которого путешественник смотрит в сторону ускользающей земли. Чуть поодаль беседка, в ней женщина, слегка улыбаясь, щурится на тёплое весеннее солнце. На ровной дороге стоит храм без крыши и стен, открытый со всех сторон. А ниже уровня моря, средь подземных вод, лежит воришка, скрываясь от людей и затворившись от всего живого; рядом за железными замками и решётками прячутся в огненном доме известные всему городу «благодетели».

 

***

 

Качнулась палуба, земля уходила из-под ног. Из темноты еле заметно проступала гавань, порт отдалялся, а вместе с ним и город на холмах.

Он, более не мрачный, находился на корабле – без сомнений и сожалений покидающий родную прежде землю.

– Каждый день отсюда уходят суда, – сказал ему художник на палубе.

– Но ведь кто-то и возвращается, – отозвался недавний слушатель.

Матфей не ответил.

Было темно, и казалось, что за бортом нет ничего, лишь пустота – море и небо стали неразличимо темны для глаза. Поскрипывали снасти, иногда слышались неторопливые шаги по палубе. Движение едва ощущалось – корабль бесшумно застыл в ночи, словно бы никуда не приближался. Едва заметная качка напоминала, что это ещё не конечная точка пути.

Они плыли по границе внутренних вод, и судно уходило всё дальше. Туда, где не работал корабельный компас, и бесполезны карты. Там не существовало ни границ, ни горизонта; лишь небольшие острова, на каждом из которых находились люди. На одном из них художник разглядел отца. Вода обнимала и объединяла эти небольшие куски суши, переливаясь между ними.

Матфей не заметил, как начался шторм, и как они вышли из внутренних вод в бесконечность.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.