Когда в конце войны он повстречал свою будущую жену, ему едва исполнилось 20. Она предстала его изумлённым глазам как радуга, которая однажды вдруг появилась над руинами Сталинграда, после стольких месяцев неподъёмной ночи и чёрного железного раскаленного неба Сражения.
Его чувства были достаточно противоречивыми. Были моменты, когда он ощущал себя живым, даже живее всех живых, тогда он с удивлением мог даже рассматривать обе свои руки, как будто видел их в первый раз. «Выжил, выжил, выжил», — повторял он снова и снова, — «и руки даже у меня есть». В 16 лет он прорвался на фронт со старшим братом и отцом, дошедший в полковую разведку через битву под Ельней, через Сталинградское страшное побоище; и уже не казалось, что так не бывает, чтобы красная вода в реке текла. А она текла и текла – багровые реки, красные реки, тёплые реки от человеческой крови.
Внезапно ему начинало казаться, что его нет совсем, что он лежит там тесно с товарищами на Мамаевом кургане и не встанет уже, и трава даже не вырастет там никогда, на той чёрной расплавленной земле. Ему страшно было наблюдать за быстрым умиранием естественных человеческих потребностей, когда можно было пролежать сутки в снегу в ожидании врага, вместо него в снегу лежал хладнокровный и бесчеловечный профессионал, и он не был там, он как будто исчез, растворился и стал оборотнем. Он всегда был замкнут и самоуглублён, не грешил самомнением и вздрагивал, когда его называли героем. Никогда бы раньше ему и в голову не пришло, что можно пребывать в постоянном страхе, левый глаз его тогда начал нервически подёргиваться и во сне, тик оставался 15 лет спустя, напряжённость лицевых мускулов избороздила его юношеское лицо глубокими морщинами. Он узнал, что можно очень долго не спать, не расслабляться, прислушиваться в любое время суток, за несколько минут до налёта понимая по холодному ознобу, что приближается люфтваффе. Познать пришлось многое: крайность одиночества и жалость к самому себе, неожиданное и неуместное желание вдруг обладать женщиной, потребность напиться — что угодно, только снять хотя бы на миг это страшное напряжение.
Замерзший в подвале, он спал перед заданием пару часов, и ему всегда снился осенний день в их большом деревянном доме на холме у речки, долгие утомительные дни охоты с отцом и братом на уток; он вновь как наяву слышал мокрый запах рыжего леса, ощущал обжигающий уже зимний ветер на разгоряченном молодом лице. Иногда в этот сон врывались полчища немцев в одинаковой униформе, они маршировали бесконечными рядами, их надменные лица со шрамами, повёрнутые вздёрнутыми подбородками, закрывали всё небо до самого горизонта. Нечем было дышать, ветер жёг уже невыносимо, лицо горело, страшно и истошно грохотало охотничье ружьё, утки кричали человеческими голосами «Воздух!!!». Он просыпался, опять бомбили. Последний налёт был три часа назад. В углу в неестественную кучу ужаса сбились обмочившиеся новобранцы. Чёрной птицей металась хирург Вера, поступали раненые…
И была ещё одна ночь.. или день, потому что всегда была ночь тогда. Солдаты по тоннелю бегали в разбомбленную мельницу на площади. Там прямо с земли соскребали остатки муки и из этой грязной каши пекли хлеб. Под оглушительный грохот орудий на правый берег Волги переправляли десятки тысяч солдат. «Кто ж тогда за небесами спрятал солнце», — думал он!
В сорок пятом он повёз Дину домой в родной город на Смоленщине знакомить с братом и матерью и жениться. Отец остался в Севастополе навсегда.
Тогда едва державшихся на ногах пленных немцев перегоняли пешком из разрушенных ими городов и в жару, и в 30-градусный мороз — для кого-то это стало последней дорогой смерти. Один из них, облезлый и жалкий солдат по имени Ганс выжил, попал в его город. Конечно, немцы работали, многие из них на стройках. В первые послевоенные месяцы голодали. «Так же как в окружении», — вспоминал Ганс.
Его костлявые пальцы цеплялись за ограду, из-за которой выбирался один отдельный молящий взгляд глубоких голубых глаз. Голодно. По-прежнему очень холодно. Катя — соседка, ткачиха, герой труда, поймала этот голубой взгляд однажды и с тех пор ходила мимо, со стыдом вытаскивая из-под подола кусок булки.
Когда Ганса отпустили, он мог уехать в Германию, но остался. Как-то с этим смирились, у Кати был очень сильный характер. Чтобы смириться было проще немца стали называть Ганс Иоганович. Ну что ж делать, приблудился, тоже человек. В стертом с поверхности земли Кёльне никто его не ждал, кроме Собора на берегу Рейна. Но он мечтал свозить туда Катю. Дома не было тоже, все погибли, но хоть место показать.
Он и Дина знали эту историю, знали, что полюбили Ганс с Катей друг друга, так случилось.
Они почти никогда не говорили о войне, не было нужды рассказывать брату или Дине про тот день в Сталинграде и про другой в лесу, про то, что было и как было, они и так знали.
Шестьдесят третий год застал его мужем и отцом уже двоих детей. Кончилась война. Они с Диной к празднику Великой Победы даже купили фаянсовые тарелки и чайные чашки, до этого посуды не было, ели на газете. Воскресный День Победы! Как можно описать словами, что значил для них этот День! Его ждали каждый год с той же силой, с которой ждали и в сорок первом, и в сорок пятом! Этот день начинал сверкать миллионами ярких праздничных искр с самого раннего утра. Уже отутюжен был пиджак, Дина заботливо вытирала от пыли и от своих всё никак не хотевших остановиться слёз ордена и медали – Медаль за Отвагу, Орден Отечественной Войны I степени, Медаль за оборону Сталинграда! И пироги, обязательно пироги. Продукты для их приготовления собирались заранее – сахар, мука, доставали масло, яйца ездили купить в деревне. С утра Дина бежала к невестке – печь, у них было больше места. Каждое 9 мая зарождался совершенно новый ослепительный мир. Настоящий мир, полный надежд, в котором сын сидел и, высунув язык, старательно закрашивал альбомный лист в сплошное голубое небо, а дочь чему-то счастливо улыбалась в подвесной люльке.
Он часто моргал, рассматривая увесистый пиджак, не уверенный, будет ли его надевать. Потрясающе было до того, как собраться у брата на обед, пройтись по улицам родного города, ослепнуть от солнца, отметить, где и что нового восстановлено и отстроено, увидеть их, фронтовиков, вышедших также на улицы, девочек с огромными бантами, прежде чем выпить в городском кафе первые священные боевые сто граммов.
Он всегда в этот день чувствовал себя в безопасности и тепле. Чувство безопасности росло из нереальности происходящего. Ему казалось, что это не он идёт по улицам, а его тень, какой-то герой, увешанный орденами, которому улыбаются. А он за этим радостно наблюдает из спокойного места.
В тот день в кафе было людно, но дверь закрыта. Гуляла ткацкая фабрика: звуки гармони, смех, кошка под столом, одноклассница Тамарка мелькнула, птицы в небе, наши птицы, солнца луч в закрытое окно.
Администратор Петька преградил дорогу: «Дорогой товарищ, никак нельзя, закрыты на «спец» обслуживание». Досадно, однако, настроение было такое великолепное, что никакой вертлявый Петька не мог его испортить, никакое «спец» обслуживание». Замерли звуки, несколько испуганных взглядов метнулись в его сторону. В городе знали его характер, знали и каким он вернулся из Сталинграда. Но он ещё не чувствовал налёта, забыл про чувство холода, прикидывал, где же можно ещё в другом месте так же радостно начать праздновать. Ещё минута прошла, минута молчания, он повернулся к выходу, закрыты так закрыты. Но приоткрылась дверь, выскочил из неё гул и смех, запах спирта и варёной картошки, накатило гарью. И сквозь ворвавшуюся из прошлого канонаду он увидел Ганса Иогановича, рядом с Катей, в гимнастёрке. В потной лапе Ганса блеснул непрозрачный гранёный стакан. Обе целые руки были заняты, в другой он держал на вилочке скользкий грибочек.
Зачем-то в этот момент Петька снова повторил, что нельзя выпить, закрыты, фабричные гуляют.
Он смотрел на грибочек, никак не мог оторваться. Как наяву увидел холодное болото, осень сорок третьего. Он взял «языка», молоденького красивого парня. Его долго допрашивали. Фриц всё время плакал, всё елозя по зарёванному лицу рукавом. После допроса надо было убить, так надо. Поручили ему, повёл в лес, на болото, один на один. Два мальчика, ему 18, фрицу, как выяснилось, 20. Немец снова зарыдал, скороговоркой на высокой ноте всё плакал и плакал на немецком. Он различил знакомые слова – «фрау», «майн зон». Он шёл, не останавливаясь, всё дальше, хотя уже можно было остановиться, уже всё было бы сделано. Немец рыдал, упал на колени, никак не мог достать что-то из кармана. А он ждал, руки онемели. Наконец немец вытащил фотографию, на ней красивая женщина, очень молодая и очень красивая и маленький пухлый мальчик в бриджах. «Майне фрау, майн зон», — еле слышно говорил немецкий юноша. Вскинул ружьё, прицел, красное закатное солнце блеснуло дулом, застыли 2 карие слезы ужаса – глаза Фрица, как пулями остановили его сердце. Убил, так убил — отдал, как брату свой выстрел. Нельзя было не убить…
И вдруг неподъёмной тяжестью налились ордена, как то ружьё тогда, никак не поднималось. Он резко развернулся, оттолкнул Петьку, за два шага оказавшись рядом с Гансом Иогановичем вышиб ненавистный грибочек из пальцев и сунул кулак под рёбра, знал куда. Мог и убить, но зачем, просто двинул под рёбра. Немец сразу обмяк, согнулся и задохнулся, осел на стул. Взвизгнула Катя. Перестала музыка.
Ну вот и всё. Его посадили. Был суд, показания Кати, Петьки, Ганса Иогановича, приговор – 2 года. Он всё смотрел в окно во время суда и думал: ни одного разрушенного здания, и светло. «Мы всё сделали, всё, что смогли».
Дина сломалась, начала пить. Он, вернувшись из тюрьмы, тоже. А что было делать?
Катя с Гансом жили рядом.
