…Мне неплохо давались описания поворотов.

Ален Роб-Грийе

 

 

Как план, как ландкарту

На плотном папирусе,

Он город над мартом

Раскинул и выбросил.

Борис Пастернак

 

 

…Его воздух так густ, что трудно дышать.

Генри Джеймс

(о картинах Тинторетто)

 

 

…И всё же, создаётся впечатление, что больше нечего сказать – лексикон исчерпан, речи произнесены… Тогда о чём здесь толковать, к чему все эти слова, если все точки над «i» уже расставлены и ничего не происходит там, где всё давным-давно могло произойти! Темы иссякли, истощились, поросли быльём… Камертон умолк, финальный аккорд гулом утекающего времени испаряется словно эфир в колбе алхимика… Некогда ждать, опомниться, обрести дар слова, набрать речевые обороты… Вырваться на простор, вдохнуть другого неба, где глагол не изрыгается как горькая пилюля, где речь не дар, а трофей, добытый с шумом ристалищной канонады в момент, когда напористость произносимого возрастает, и тембр решительно меняется, слова вылетают и растут как снежный ком, нанизываются на невидимый шомпол, вращаются вокруг своей оси, тут же освобождаясь от гипотетического вертела, выворачиваются наизнанку…, – от значения к значению и от случая к случаю… Они встраиваются в общее эхо голосов, где таранят друг друга как частицы броуновского движения, становясь частью нездешнего мира… Я стою на перепутье… Ещё несколько фраз о том о сём, чтобы было всё понятно, понятно до отвращения, до нежелания понятности и так далее… Тут необходимо выдержать долгую паузу, паузу, которая может и затянуться, и показаться безмерно долгой, долгой, до отвращения… И снова может показаться, что уже нечего сказать о том, что происходит вокруг, и у некоторых слов есть неприятное до отвращения свойство расти как снежный ком, усиливая собственное значение, тембр звучания, гротеск выражения и так далее…, исчерпывая значимость сказанного, когда уже совсем нечего сказать… Когда все точки над «i» опять расставлены остаётся ограничиться тем, что бьёт в глаза, отпечатывается в различных сочетаниях и конфигурациях – в тысячах, сотнях, миллионах изображений – силуэтов и форм, атакующих меня, навязывающихся как единственно возможные комбинации одного и того же кадра, задающего тон всей игре, в которую включаешься незамедлительно, без надежды дойти до финала, выбраться за пределы предполагаемого поля игры или сбиться с назойливого ритма… Набрав речевые обороты, вытянуть руку и приземлить овальный мяч за заветной чертой…, за секунду до момента, когда её движения вправо-влево напомнят метания маятника с постепенно затухающей амплитудой. Каждый раз, секунду помедлив, она будто зависает в крайних точках пространства, чтобы снова, не торопясь, молча двигаться вглубь комнаты, по ходу блуждая взглядом так, будто о чём-то размышляет, ищет что-то или надеется найти. Мерный звук её шагов подобен ритму вбрасываемых карт и имитирует их плавное приземление к местоположению соперников… Но маятник, как ему и положено, замирает, останавливаясь где-то в центре зала и, вращая головой, несколько раз поворачивается вокруг своей оси. …Её движения штампованы, жесты надуманы, а стук каблуков отпечатывается во мне отточенностью фразы: раз, два, три… Я откидываюсь назад, кладу локоть на спинку дивана, небрежно закидываю ногу на ногу и жду пока она заливается pink-floyd’oвским смехом первых минут звучания «Dark side of the moon». Проходит минута, другая… Звук её голоса пронизывает меня насквозь, рикошетит от стен, бьётся в окно. Время движется медленно, словно посасывается коньяком из рюмки или неторопливо потягивается кальяном, и планомерно, с чувством, жёлтый пар выдыхается в атмосферу: ф-ф-ф-ф-ф… И больше ничего не произносится, тут всё понятно, понятно до отвращения, до нежелания понятности… и так далее. Сцена сыграна без слов и звучит молчанием, окутывает морозящим столбняком, разит подлой картечью – паузами, жестами, застывшими гримасами.

Застыв в центре залы, она в привычной для себя манере стреляет глазами как снайпер-профессионал, но неизбежно попадает в «молоко»: мимо…, мимо…, мимо… Посторонний звук лопнувшей склянки, распыляющейся мелкой оросительной капелью вдруг срывает её с места, и ожив, она стартует… Размашистыми движениями, то приближаясь ко мне, то отдаляясь, она открывает вояж странствий по комнате – вперёд-назад, вправо-влево и по диагонали – периодически скрываясь в меблированных лабиринтах обстановки. Завершив движение или жест, а в иных случаях просто подойдя к замыкающей точке траектории пути, она застывает на месте, тотчас оборачиваясь восковой статуей, манерно приставленной к мебели для оживления интерьера душной комнатной атмосферы. (И свалился же мне на голову этот манекен – тайный посланник улиц, – витрина по ней плачет). Этот факт фиксируют несколько зеркал разных размеров и форм, расставленных то тут, то там в непредсказуемом порядке. Им отведена роль искусно увеличивать пространство и скрывать за своими поверхностями таинственный мир, засвидетельствованный многочисленными суевериями. Этот мир вторгается в комнату зеркальным конвоем многократного отражения, его надлежало бы остерегаться, быть начеку и так далее, интуитивно ощущая… Нет, всё сказанное выше следует зачеркнуть, выбросить в мусорную корзину, забыть навсегда и так далее, в виду того, что сцена слишком дёшево сыграна, чтобы быть хитрым обманом или претендовать на звание такового: надуманная героиня шляется по замкнутому пространству комнаты в поисках неизвестно чего?! Или, может, разумнее было бы всё вернуть заново, переставить иглу на начало пластинки, – избегая по возможности фальстарта, – где бы она вновь ходила по комнате в поисках того, что, может быть, ей так необходимо, где её скучающе-нервный взгляд блуждал бы и падал с предмета на предмет. Затем, через некоторое время, он вдруг остановится напротив стеллажа с видео, и она попросит у меня одну из кассет, как раз ту, которая мне особенно дорога. Я не знаю, как быть: отказать ей – дурной тон. Я вижу, как она берёт её длинными тонкими пальцами, смачивая губы языком, вставляет кассету в аппарат… Музыка, титры, голос за кадром, движение камеры по «гостиным, перегруженным убранством века иного, к безмолвным залам…». Её взгляд скучает, она то и дело перематывает плёнку, с трудом улавливая происходящее в кадре действие, она пялится в экран ничего не понимающим взором. Но всё-таки отказать ей невозможно, ведь она никогда ни в чём мне не отказывает, даже в самой малости (вот именно в малости-то она и не отказывает). Я подвигаюсь к ней поближе, так, что её ухо оказывается на уровне моих губ. Я прошу её о самой малости, заранее зная, что мне-то она в этом не откажет. Может быть, так будет и на этот раз… Она смотрит на меня в упор. Что последует за этим долгим испытующим взглядом: скандал, истерика или, может быть, жест согласия? Я отворачиваюсь, делая вид, что ничего не произошло, открываю брошенную на диване книгу и про себя читаю первую попавшуюся фразу: «…и в глазах её пустота».

 

Минута, вторая, третья… Не прошло и получаса с её появления, как сюжетная линия, будто пущенная под откос, срывается с пера и замыкается в прочную цепь ассоциаций, что проскальзывают в механическом перечислении через запятую, шевелении губ, покачивании правой ноги небрежно закинутой на левую: манекен, зрелище, пространство, лабиринт… Лейтмотивом диктуются свои условия – закрыть книгу, отложить её в сторону, забыть про неё навсегда и так далее…, постепенно уступая навязчивым образам, разворачивающим свои фронты, и разделяющими со мной внезапно просочившееся одиночество, вовлекая в водоворот своего скольжения… Ведь что может быть навязчивей её движений взад-вперёд или по кругу, будто находясь в лабиринте… Будто находясь в лабиринте, она огибает предметы и многочисленную мебель, заполнившую пространство комнаты, словно продирается сквозь лесную чащу с густой растительностью и характерным для неё буреломом. Зачем она это делает, куда стремится, что хочет показать? Может быть, её движения не так уж бесцельны и бессмысленны? Возможность обдумать такой ход событий завораживает меня, и я на время отключаюсь, забывая о её круговороте по лабиринтам-пространствам и мебельных препятствиях комнатного микрокосма, и путаясь в паутине чего-то неопределённого…

 

Амплитуда движения бёдер…, размеренность шага…: цок, цок, цок… Что это, перемещение, танец, просто плавное обтекание предметов? Это ритм, такт, музыка! Музыка вращения, стратегия ввинчивания в комнатный интерьер, в контекст мебельной обстановки – гипнотическая экспансия болта в гайку…

Не исключено, впрочем, что она просто преследует свою тень, или протаптывает тропинку от пункта А до точки В, или… следует какому-то невидимому маршруту, пунктиром пролегающему у неё под ногами, выстраивая трасологию преследования автором своей жертвы…

Пусть она не надеется на мои возможности гида по тускнеющему «миру», загромождённому вещами. Пусть считает, что я предпочел бы бродить по прочерченной на карте территории словно кисть рисовальщика, реанимирующая духов поблекшего царства, где всё понятно, понятно до отвращения, до нежелания понятности…, где каждая фраза прописана как таблетка, шаги и жесты скорректированы с точностью курьерских поездов… Может быть тут всё иначе? Здесь глаголется истина, сущее говорит здесь само от себя, собственным языком, открыто, не прячась, в своей первозданной чистоте, не принуждая держаться линий, параллелей, стремительно уходящих в даль, в вечность, где они должны пересечься, – убеждён Лобачевский, или встреча им не грозит, – уверял бы Евклид?

И снова я собираю её образ будто по крупицам, составляю из отдельных фраз, колебаний её тела, движений бёдер, поворотов головы и так далее, как художник вдохновенно собирает мозаику, а эксперт скрупулезно восстанавливает из осколков поверхность лобового стекла обстрелянной машины президента…

В пространство комнаты вторгаются сумерки, они опускаются медленно, словно загружается тяжёлый компьютерный файл, высвечивая на небесном мониторе беспросветную космическую мглу с битыми пикселями звёзд. Предметы теряют чёткие очертания, сливаясь со своими тенями, падающими навзничь, не разбирая места… Траектория её движений становится ещё менее понятной, что непременно должно быть отмечено, так как о чём же ещё можно сообщить, учитывая неопределённость ситуации, разворачивающейся в замкнутом «перегруженном убранством» помещении, где линии предметов стёрты, а слова тонут в океане сказанного давным-давно или только что… Точка. Но я намерен продолжать. Взгляду, падающему с предмета на предмет, становится всё труднее различить то, ради чего… Я опять на перепутье и фраза остаётся незаконченной из-за непродуманности последствий, а также возможного резонанса, вызванного надрывностью её звучания, со словами, что гуляют сами по себе, рикошетят от комнатных стен и мебели, обтекают предметы и так далее, но, не найдя убежища, повисают в воздухе словно свежевыжатое бельё на натянутой верёвке. Тут я, временно отступив, затаившись, засев в импровизированном окопе, вновь и вновь возвращаюсь к попытке закончить сентенцию и припомнить, сказано ли это давно или только что, а заодно оценить возможности речевого строя мистическим образом отразиться на её походке и движении огибания выступающих не к месту предметов, гасящих энергетику скольжения (ведь именно так можно означить способ её перемещения). А что если однажды она набредёт на мысль о перемене местоположения, о перебазировке точек дислокации, и, взявшись за перо, набросает трафик, маршрут, картографию своего скольжения, трасологию болта резьбой гуляющего в гайке?

А пока, с видом пикирующего истребителя она совершает очередной налёт на стеллаж, но вдруг останавливается перед ним как вкопанная, будто специально имитируя восковую куклу, забытую кем-то или оставленную с неким тайным умыслом, малопонятным намерением. Но кукла обнаруживает себя нервными движениями пальцев, шарящих в предметах, которые мне особенно дороги. Я медлю с тем, чтобы остановить её. Она цинично пользуется этим. Её пальцы никак не могут успокоиться, они пробираются все дальше, жалят длинными ногтями предметный мир стеллажа и впиваются в жертву как зубы мурены, целиком и полностью поглощая моё внимание… Я заворожено смотрю на это чародейство, пока она хладнокровно пользуясь моментом, временно отступив от стеллажа, назло мне, вдруг начинает медленно расстёгивать тонкими пальцами неопределённого цвета блузку, перебирая ими сверху вниз, как аккордеонисты перебирают клавиши на любимом инструменте. Затем, закончив виртуозничать с пуговицами, она, как будто спохватившись, резко вскидывает руки и, сложив их крест накрест, нервно хватает себя за грудь, сжимая её обеими ладонями, будто проверяя всё ли при ней или имитируя природную стыдливость, или защищая себя от оценивающих взглядов или… Но, ощутив привычную упругость, успокаивается и, словно забыв о блузке, начинает вращать вокруг своей хрупкой талии клетчатую плиссированную юбку, пытаясь нащупать микроскопическую молнию, затерявшуюся в её многочисленных складках. Попытка повторяется вновь и вновь, механика движений отточена ею до автоматизма и весьма привычные скольжения пальцев играют в них ведущую роль… Не обнаружив молнии, она прибегает к иной стратегии и кладёт ладонь на внутреннюю сторону бедра, затем тащит ее вверх, прихватив при этом юбку… Стоп! Формат и рамки текста не предполагают ничего эротического или смахивающего на эротический подтекст… и она снова роется в каком-то хламе, хаотично сваленном на полку.

 

Следующий пассаж должен быть выделен особо (должен быть выделен, и баста!), где могло бы говориться о том, что сумерки сгущаются, и не понятно, то ли дневной свет улетучивается, то ли мы, в батискафе-комнате погружаемся в океанские глубины колодца городского безвременья…, где и настигаемся временем привести себя в порядок, навести марафет, почистить пёрышки… И она, как бы невзначай, вынимает расчёску из складок материй, долго рассматривает её, проводит по зубцам большим пальцем и подносит ко рту. Сжав расческу зубами, она собирает волосы в хвост и медленно водит по нему длинными деревянными зубчиками. Расчёска только что вынута ею изо рта, и красные пятна губной помады похожие на кровь наверняка отпечатались на гладкой поверхности. Повернув голову в пол-оборота, она замечает своё отражение в зеркале. Отражение расчёсывается и также заинтересованно смотрит на оригинал, словно обе прикидывают возможность подмены, а то и зоны для апгрейда у противоположной стороны. Довольны ли они друг другом? – основной вопрос «зеркальной философии».

Нарциссический кураж захватывает её полностью. Западая на беззвучное шевеление её кроваво-накрашенных губ, я висну в прострации, теряя всякую возможность переключить фокус перцепции на иной зияющий объект, компенсируя потерю созерцанием генезиса немой артикуляции.

Отмечая у неё, опущенную ранее, естественную склонность к аутоэротизму (она почти бравирует им), я делаю вид, что меня этим трудно удивить, и хотелось бы лицезреть его обновлённую версию. Я тут же намекаю ей на это. Она делает вид, что не понимает меня… не понимает меня… не понимает… К концу сообщения слова постепенно замедляются и плетутся за сказанным как хвост удава, рискуя зависнуть в пространстве произнесённого давным-давно или только что…, за ними следует пауза, которая может и затянуться, и показаться безмерно долгой… Стоит только остановиться, взять time-out, и фразы выстраиваются сами собой, живут своей жизнью, вылетают и растут как снежный ком, …ещё несколько фраз…, …чтоб было всё понятно… – и так далее. Конец  маркировке. Точка.

Теперь же следует откинуться на спинку кресла, беззвучно внимая продолжению сцены, где она словно стоит на распутье и пристально в упор рассматривает перед зеркалом своё отражение, не моргая и не жмурясь. Внезапно её интерес переключает отражение мебели, стоящая за спиной, её взгляд падает с предмета на предмет – легион предметов и вещей разных размеров и форм, разбросанных, расставленных в непредсказуемом порядке… Они сдавливают внутреннее пространство помещения до размеров «микроидного мира», поглощают человека и обрекают его быть куклой-в-себе, делая заложником обмана…, бесчисленного множества обманов, призванных оживить застывшие геометрические очертания, слабо проступающие сквозь захламлённость «убранства века иного», и незаметно рождая вопрос, достаточно ли гармонично мы вписаны в интерьерное пространство мебельного «микромира»? Несомненность положительного ответа гарантирована отсутствием присутствия иных наблюдателей и пассивной созерцательностью вторгнувшегося зазеркалья.

 

«Хватит?!», – бросаю я в пустоту, стремясь прокрутить нули на счётчике темпоральности, обратить зависающее безвременье вспять, клацнуть по нему delete’ом. И тут я осекаюсь, застукав её сидящей на диване… Это как напороться на битое стекло или увидеть как перед носом захлопываются двери. Она облокотилась на полукруглую спинку дивана, широко расставила ноги. Её колени разведены по сторонам, в свободном пространстве между ними провисает клетчатый плиссированный подол. Она держит в руках дистанционный пульт, направляя его на экран, словно дуло пистолета. Постоянно нажимая на кнопку EJECT, она скармливает кассеты «видеомонстру», которые тот регулярно выплёвывает для того, чтобы заглатить новую наживку. Это наугад просматриваются попавшиеся под руку видеоплёнки: сейчас с героини пытаются содрать одежду в сжатые сроки (как жаль, что у неё нет с собой секундомера). Но в её планы не входит дожидаться конца «эксперимента», и она, мотая ленту всё дальше и дальше, вдруг останавливается на том месте, где буржуазного вида писатель рассуждает о закате модернистской литературы. Но ей чужды как фривольность дешёвых картинок домашнего видео, так и глянцевые сплетни инфантильных буржуа, натянувших маски писателей. Она слишком далека от обоих «фронтов». В этом смысле у неё железное алиби, она вообще чужда какой-либо рефлексивности и не задумывается над ворохом обступающих её событий. Всё, что ей нужно знать, она давно уже узнала. Сейчас ей важно другое – во что бы то ни стало, нужно найти, докопаться, достать нечто, что, может быть, ей так необходимо. Вопрос: именно поэтому она шлындает в замкнутом пространстве комнаты, разыскивая неизвестно что? Ответ: точно.

 

Следующая часть должна быть озвучена с более спокойной интонацией и размеренным темпом, так сказать пьяниссимо. Тембр голосового звучания может быть выбран произвольно. Произвольно выбранным тембром, на три-четыре, произносится текст, претендующий на изящество, к примеру о том, как я сижу с ней рядом на диване, она же тем временем, в обычном для себя режиме, гоняет плёнки, мотая их туда-сюда, ловко манипулируя пультом и подпитывая кассетами всеядный видеомеханизм. Назло мне, она регулярно смачивает губы языком, периодически вставляя кассеты в аппарат, демонстрируя то, что она… в полной боевой комплектации (хотя, что может означать эта возня с плёнками, – умозаключаю я философически, надеясь, когда-нибудь показать ей, где раки тусуются) и, выбрав оружие, собрав артефакты, она вскроет, рассекретит, развенчает код сокральности, что приютился на скомканном клочке пространства и, дав вещам, действиям, обстановке другие имена, инвентаризирует систему в свойственном ей алфавите, чтобы затем связать всё в один узел и… Но обреченность тяготы взаимного присутствия настойчиво повелевает ей вдыхать галлюциногенную испарину комнатного мира, приправленную неопределённостью момента, глотаемого натощак ломтями.

Я подвигаюсь к ней поближе, так, что её ухо оказывается на уровне моих губ. Я прошу её о самой малости, надеясь, что она мне в этом не откажет. Будет ли так на этот раз? Она посмотрит на меня в упор… Что последует за этим долгим пустым взглядом: скандал, истерика или, может быть, жест согласия? Тогда я отвернусь и сделаю вид, что ничего не происходит… А что если она мне просто откажет, или будет сопротивляться, – я силюсь предугадать события, – что может поставить меня в глупое положение, ведь сцены насилия всегда давались мне особенно тяжело. Но… эврика – я открою книгу и прошепчу первую попавшуюся фразу: «…и в глазах её пустота».

 

Я стремительно листаю страницы, бросая беглый взгляд на строчки, мелькающие у меня перед глазами. Я ищу то место, которое когда-то особо привлекло моё внимание. Она, ранее бродившая по комнате словно потерянная, теперь подходит ко мне сзади, заглядывая в книгу через плечо. Затем заходит с фронта, будто имитируя намерение пригласить на танец, садится рядом, расставляя ноги так, что клетчатая плиссированная юбка свисает у неё между колен. Она просит меня прочитать какой-нибудь отрывок – абзац, а то и страницу на мой выбор, которая пришлась бы мне по вкусу, а может была бы мне особенно дорога. Как быть, ведь отказать тому, кто не отказывает в самой малости – дурной тон. Она устраивается поудобнее, словно планирует что-то долго записывать под диктовку, не вникая в содержание произнесённого, или просто вздремнуть. А я тем временем теряюсь в догадках, лихорадочно листая страницы в поисках неизвестно чего. Может создаться впечатление, что все точки над «i» она уже расставила, и мне теперь нечего сказать, разве только интонацией, голосом, произвольно выбранным тембром имитировать движение по «гостиным, перегруженным убранством века иного, к безмолвным залам…». Вот я (а что остаётся делать?), выдержав долгую паузу, в течение которой тщетно сканирую мелькающие перед глазами строчки некоего малоизвестного романа “Наружный шов”, и, увы, не найдя желаемого, вслух читаю первый попавшийся под руку фрагмент. В тексте будто бы трактуется магия жеста, свойственного девушке, отпивающей из горла обычной пластиковой бутылки серебристого цвета. И больше ничего… Осушив бутылку, она сядет в автомобиль, слегка помяв обтягивающее лёгкое платье металлического цвета, с обручем, поддерживающим материю на шее и легким непринуждённым жестом запустит «машину желания», включит фары и, развеяв мрак, рванёт с места, а там кто знает, с кем сведёт её шальная одиссея…

Но свято место пусто не бывает – как она явилась когда-то на смену незнакомке «Новой Москвы», что тронулась с места, высадив временных попутчиков из открытого салона нового автó… (где они и торчат по сию пору), так и ей предстоит быть вытесненной новой очаровательной картинкой, вторящей потоку рекламных фотоснов…

В артикулируемой цитате заметен ненавязчивый исследовательский порыв, который исподволь интересует меня, поэтому далее как-то само собой моё внимание затягивает символика витиеватых рассуждений, но, заметив через некоторое время пустое поблескивание её глаз, я замолкаю, предпочитая, развесив уши, вслушиваться как последняя прочитанная мною фраза тонет в океане сказанного минуту назад или только что…

 

…Её зеркальное отражение при сумрачном освещении комнаты напоминает никем ненаписанный портрет, а контуры зеркала служат рамой. Идея ясна как божий день: все мы сошли с картин и претворяем их сюжеты. Её сюжет – в картинах орфистов, где она позирует, ломаясь и извиваясь словно в пароксизме, изображая драму женских тел и одновременно, непонятно зачем, пристально всматривается в отражающую поверхность предмета. Возможно интересуясь его изнанкой, тщетно стараясь узреть ту сторону – зазеркалье, и место, где оно могло бы брать своё начало? Где новые глубины не скрывают гул пронёсшихся столетий, и эхо минувшего бежит по лабиринту хрупкой солидарности улиц, разворачивающей свои фронты… Но за зеркалом всего лишь стена, мощная кирпичная стена и ни каких зазеркалий… От её плоскости визгливо рикошетит суета, проносясь сценической чечеткой вдоль отвесных вертикальных строений, исписанных баллончиковой краской, барабанной дробью резонирует от неуклюжих зданий, просачиваясь сквозь окна домов обратно вовнутрь, новостями газетных полос муштруя рефлексы манекенных созданий.

Там изживает себя перспектива, когда-то воспетая философом в системе, отводящей зеркалам своё местечко в психосоциологии комнатной расстановки.

Хотя философские штудии безмерно далеки от невротических рефлексов, она тоже привыкла коситься на зеркала, действовать с оглядкой на свой дубликат, видимость которого постоянно отсылает её вперёд, к центру, в срединную часть пространства. Словно там начало пути, исток её дороги – сюжета с непредсказуемым концом.

Кривляясь перед зеркалом, она даёт волю воображению, мимикрируя под навязчивый образ модных журналов и рекламных щитов, где дребедень блестит как бриллианты. Он всегда тут как тут – в стеклянных витринах напротив, сияет ликами девы, укутанной в металлические тона, словно призывая охватить её стройный стан, отхлебнуть из серебряной бутылки, окольцованной длинными тонкими пальцами, рвануть с места посеребрённого железного коня, неотъемлемо стоящего на её фоне. Что происходит затем?… Она, пятясь словно поражённая геометрическим неистовством пространства, делает несколько шагов в направлении центра комнаты, приблизившись ко мне, и снова отдаляется. Её образ занимает все меньше и меньше площади зеркального отражения и, учитывая матовый цвет проникающего в комнату сумрака, очень быстро сливается с окружающей обстановкой и оседает, будто пыль среди стеллажей, шкафов, столов, трюмо, нескольких кресел и т.п. Закончив «сеанс» отражения она омоется просочившимся одиночеством и будет выглядеть так, будто осталась совсем одна в целом мире и/или совершена какая-то чудовищная ошибка, которую невозможно исправить.

«Осечка!» – говорю я себе, следуя жанру самокритики, – зеркала здесь абсолютно не причём. Девушка не входит в планы с зеркальным отражением, она ведёт свою игру и императив автора «опасайтесь зеркал», ей не подходит, выглядит глупо и нелепо. Девушка не так простодушна, как намекалось выше, и заблуждается не больше остальных. Она является символизацией совсем иного порядка и отсылает к структурам иного рода. Зеркала – блеф, ничего незначащий фарс, людей отражают не только зеркальные поверхности. Кутаясь в металлические тона, припадая к пластиковой бутылке, опираясь на автомобиль, муза рекламных плакатов просто обещание, избыточность желанья или бледное отражение чьих-то несбывшихся надежд.

 

Она тем временем интересуется дистанционным пультом, лежащим между нами. Уверенно сжимая его в руках, она вдруг забегала по кнопкам длинными тонкими пальцами, будто они не принадлежат остальному телу, а ведут самостоятельную активную жизнь. Периодически, желая направить пульт в сторону экрана, она непроизвольно выбрасывает левую руку вперёд, словно бы играет в настольный теннис и в руках у неё ракетка. Но не исключено, что этот жест в её исполнении больше напоминает мазок кистью художника, проводящего линию, черту, штрих, или нет, пунктиром набрасывающего контуры будущего силуэта, только-только воплощающегося замысла.

Замысла, претворённого… не помню кем, устаканившего хаос в линию горизонта. Теперь она стремится в даль, в бесконечность, где пресечётся, пересечётся или просечётся тема… Тема параллельного скольжения с… Стоп! Но жестом, которым подводят черту, она всего лишь мотает плёнки, чтобы снова уставится в экран ничего не понимающим взором (наверно прикидывая, как это может быть ей полезным?). Пройдёт минута-другая и она вновь соскочит с места и пустится в странствия, а там, кто знает, где и когда закончится её комнатная одиссея?

 

Её целеустремлённости можно позавидовать – в поисковом угаре она режет пространство, словно ножницы бумагу, рассекая его на лоскуты, а то и разрывая в клочья. Но к чёрту целеустремлённость офонаревшей красотки… Это ей можно простить, потому что, изящно виляя бёдрами, она огибает острые углы и обтекаемые округлости меблированных барьеров? Периодически она останавливается, чтобы обдумать следующий шаг. Может быть дело близится к разгадке той шарады, которую она сама себе загадала? К сожалению, я ей ничем не могу помочь. Я придерживаюсь иного сценария, где колебание её тела, движение бёдер, повороты головы и так далее составляются в отдельные фразы… Но как сказать ей об этом? Ведь тогда, наверняка, у меня появится шанс повлиять на тактику её скольжения, картографию перемещения… или хотя бы склонит её лечь на другой курс, так как прежняя тактика устарела, изрядно затянулась и кажется невыносимо долгой…

Следующая волна её самолюбования накрывает меня с головой, и я стараюсь особенно не скрывать этого, чтобы ею не дай Бог не овладело чувство безысходности (иначе не дай мне Бог почувствовать это на себе). Ещё минута–другая и я от безысходности готов ретироваться – всем существом просочиться вовне глотком коньяка или, на худой конец, улетучиться затяжкой кальяна, который жёлтыми клубами выкурил бы меня к… Как вдруг она выставляет одну ногу вперёд, щиплет себя за синтетическую капсулу (где-то чуть выше колена), покрывающую нижнюю часть тела и начинает подтягивать колготки вверх, немного приподнимая при этом плиссированную клетчатую юбку. Её корпус подался вперёд, вытянув шею она оглядывается на своего зеркального двойника. И вдруг я замечаю, что двойник почему-то смотрит на меня, и подмигиваю ему в ответ, чтобы и его невзначай не обуяла безысходность. Тем временем, подтяжка экипировки переходит в поглаживающий массаж длинных стройных ног, а заодно и той части «витринной униформы», которая облегает их: колготок и высоких сапог на тонкой шпильке с экстравагантной застёжкой спереди. В этот момент я, уподобившись сетчатке всевидящего ока, наугад выхватывающей одну картинку из целого потока земных снов, образов, галлюцинаций, наблюдаю контуры её суетной активности, как Птица-Брегель проникается сорочьим распятием, парящим над охотничьей ватагой, словно Зеркало-Веласкес отражает венценосную семью, фрейлин, запечатлеваемых придворным портретистом.

Впрочем, чувствуя, что следующей нарциссической атаки я не перенесу и поперхнусь ломтями нахлынувшего на меня соблазна (в этом месте мне становится жаль, что описание сцен насилия, навязанной видом разбросанной всюду скомканной бумаги с кроваво-красными пятнами губной помады на её поверхности, не мой конёк), я поворачиваюсь к телеэкрану и нажимаю кнопку PLAY на пульте, непредусмотрительно оставленном ею на диване, и, обрадованный тем, что «видеомонстр» отвечает мне взаимностью, развесив уши, слушаю глянцевые сплетни обуржуазившегося писаки.

 

Внезапно показное самодовольство, высеченное на лице кропающего фигляра вытесняет серая муть, дребезжащей рябью заполоняя собой экран, а комната постепенно «загружается» в ночь, увлекая нас в свой матовый водоворот. В окне отражается старый гниющий город, многократно описанный великим писателем, и я не собираюсь повторяться (иначе, того и гляди, потянет прогуляться по его улицам с топором за пазухой). Но великий писатель не мог знать, что в метафоре комнатных пределов просматривается граница города и солидарность его улиц просвечивается вдоль и поперёк… Города, плотно окутанного саваном плесени (на манер австралийского берега, французского моста, немецкого парламента), в уже проступивших на нём фиолетовых прожилках, с семенящей сетью клеток…; …с его окраинами и вялой инфраструктурой, распластавшегося от пункта А до точки В.

Это расстояние отмечено на карте пунктирной линией и покрывается ею изо дня в день туда и обратно. …С городом, карта которого исписана вдоль и поперёк разноцветными карандашами, её связывают неопределённые отношения и смутные воспоминания. Оттого-то её блуждания по комнате так напоминают шараханья ребёнка, заблудившегося в суматохе уличного водоворота и безуспешно пытающегося разузнать у прохожих, как можно выбраться из этого муравейника людей-манекенов, высыпавших на улицу для оживления вялой городской инфраструктуры. Я вижу, как она скользит вдоль линии, отмеченной пунктиром на карте городских пределов с его окраинами, изящно виляя бёдрами и, тонко рассчитывая движения огибания (похожими на ритуальный танец), обтекает уличных зевак и не к месту выступающие здания, отбрасывающие тени без разбора, прямо в толщу суматошных улиц, растянувших свои границы от точки А до пункта В.

 Совершая резкие движения и размахивая пультом, она чертит им в воздухе какой-то план, предварительно проводя таким «карандашом» по воображаемой линии, прикинув набросок будущего пунктира, а может и вовсе, магическими движениями призывает на помощь дух Птолемея, Геродота или, может быть, Страбона, изрядно поднаторевшего в картографии местности.

Штампованностью жестов и надуманностью движений она что-то пытается выразить или кому-то возразить, или обозначить какую-то мысль, чтобы стало всё понятно, понятно до отвращения, до нежелания понятности и так далее…

Закончив с «магией», она привычным движением нажимает на кнопку EJECT и вынимает кассету из аппарата, словно вырывает сердце у живого существа. Теперь оно будет биться в её руках, уходить в её пятки и обливаться её кровью, в сущности, совершенно чужой и внешней. Она понесёт его и покажет всем, всем тем, кого она знает, своим в доску, таким же как она похожим друг на друга субъектам, одинаковым как клонированные овцы… Она отдаст это сердце на потребу своим клонам-мутантам, чтобы забавляться с ним, пока им не пресытит, не надоест, не набьёт оскомину. Вопрос: А что потом, забвение? Ответ: Точно. Я вижу, как они толкутся вокруг него, и лезут со своим «понимаю», и каждый норовит трактануть его от балды, от дури, от безделья, трепануть языком, выплеснув наружу внутреннюю муть.

Вопрос: всё это следует зачеркнуть, выбросить, забыть навсегда? Ответ: ни в коем случае – запомнить, заучить, заскрижалить!

 

Наступает пауза. Сюжетная нить рвётся, её обрывок тянется бесконечно долго как хвост гремучей змеи, крадущейся в траве, и замыкается в прочную цепь ассоциаций (перечислю их через запятую): пустота, зрелище, манекен.

И далее я продолжаю.

Она стоит спиной ко мне и смотрит на мерцающую витрину, нависшую напротив окна и пилькающую неоновым светом прямо ей в глаза, будто специально целясь. Видимо, это и называется у них «целевая аудитория», жаждущая, независимо от пола, обернуться блондинистой красоткой, представленной здесь одиноко стоящим за стеклом витрины манекеном. Долго же она так будет стоять, и наблюдать за ширпотребными рекламными находками «ловцов человеков» из соседней бутик-лавки?  Напряжение нарастает, на её нервном лице проступает эмоция недовольства – наступающим сумраком атмосферы, образом в витрине напротив или безвкусицей мебельной расстановки. Она, того и гляди, развеет сумрак, войдёт в образ, наведёт порядок в сумбуре комнатного мира, так не похожего на мир внешний с его капканами, сетями и ловушками на каждом углу, тупиками и лабиринтами, в которых легко затеряться. Один неверный шаг и ты обречён, пара неловких движений и тебя уже накрыла семенящая сеть клеток городской ландкарты. Здесь тебя настигнет отвращение, ведь станет всё понятно: совершена какая-то чудовищная ошибка, которую уже нельзя исправить.

Её надлежало бы остерегаться, быть начеку и так далее… Интуитивно ощущать формат и рамки текста…, и пару тел…, в режиме tête-à-tête вращающихся относительно друг друга в пароксизме неведомого танца… словно на подмостках сцены… И ошарашено внимать остатку дня, затягивающемуся петлёй на шее.

День стремительно тянется к финалу, съёживается до микроидных размеров, испаряясь, постепенно улетучиваясь прочь. Но, похоже, в её силах поймать кураж, и не дожидаясь испарения летучего субстрата, закусив удила, вырваться из клетки вон. Увлажняя языком чувствительную кожу губ, оставив страх и трепет скользить по городу, держась как в замкнутом пространстве…, слиться с ритмом городских окраин, рассекая шагами фьорды улиц, трасс, кварталов, словно бы нарезанных ломтями…, миновать клешней соблазна, нехитро расставленных ловушек – искушений улиц…, глазеть на конвои фонарей, слепящих неоновым светом и выпустив пар, успокоиться…, чтобы затем обнаружить себя стоящей ликом к стене, исписанной аббревиатурой «T.E.R.R.O.R.» в стиле граффити – яркими фосфоресцирующими красками на мутном фоне…

 

Сюжетная линия соскальзывает из-под пера и срывается под откос, как сходит с рельс железнодорожный состав с титулованными особами, подорванный усилиями экстремистов.

…Она стоит, опираясь о подоконник, и смотрит в окно, затем поворачивается вокруг своей оси, опустив руки по швам так, словно это руки кукольной марионетки на шарнирных суставах, незадействованные кукловодом.

Я будто связан по рукам и ногам грянувшей темнотой, закручивающейся удушающей петлёй африканского удава, и смотрю ей прямо в глаза не в состоянии пошевелиться…

Шоу «выдохшихся неоновых фонарей» у неё за спиной ослепляет меня и заставляет щуриться, словно она сошла в пространство комнатных сумерек в ярком лучезарном столбе… Картина аналогична рентгеновскому снимку: мутный силуэт на ярком фоне…

Рентгенограмма показывает следующее: на ней неопределённого цвета блузка (под блузкой пусто – полное отсутствие какой-либо одежды); клетчатая плиссированная юбка, в многочисленных складках которой прячется микроскопическая молния, особенно труднодоступная при порывах страсти, что многократно осложняет её поиск, а иногда и охлаждает пыл; колготки, туго облегающие стройные ноги и нервно поправляемые ею с регулярной периодичностью; высокие сапоги с прикольной металлической застёжкой спереди и дерзким наброском полуобнажённого женского силуэта справа…

 

Возьмём недолгий тайм-аут, чтобы вернуться назад и поймать на себе её осмысленный и ясный взор, который эффектно отвлекает от резкого па, следующего сразу за окончанием короткой передышки – поворота и взмаха складчатой юбки (я кожей ощущаю перемещение невидимого потока, вызванного волнением ткани), приводящего в движение тяжеловесный воздух комнаты, и тревожа пыль, разлетающуюся по её периметру словно разбитое вдребезги стекло, а затем, как ни в чём не бывало, вновь сливающуюся со средой. Не станем утаивать эмоцию жалости к этой первозданной субстанции, покрывавшей меблированную поверхность комнатных предметов, однако вынесем за скобки то, что теперь она, потревоженная полами одежды, мечется позёмкой по гладкой, почти зеркальной поверхности паркета или составляется мозаикой битого стекла, словно стремится к воспроизведению прежней цельности «упаковки», безнадёжно утраченной, и оставленные на ней метки теперь напоминают прошитую пулями солдатскую гимнастёрку или продырявленный кошачьими когтями гигантский полиэтилен.

 

Прошло некоторое время, и она уже смотрит на меня осмысленным и ясным взором, затем резко поворачивается, и взмахнув складчатой юбкой (я кожей ощущаю перемещение невидимого потока, вызванного движением ткани), приводит в движение тяжеловесный воздух комнаты. Потревоженная пыль, словно разбитое вдребезги стекло, разлетается по комнате, сливаясь со средой. Мне жаль этой первозданной субстанции, покрывавшей меблированную поверхность комнатных предметов, но теперь она, потревоженная полами одежды, мечется позёмкой по гладкой, почти зеркальной поверхности паркета или составляется мозаикой битого стекла, словно стремится к воспроизведению прежней цельности «упаковки», безнадёжно утраченной, и оставленные на ней метки теперь напоминают прошитую пулями солдатскую гимнастёрку или продырявленный кошачьими когтями гигантский полиэтилен. Один единственный взмах, исполненный с чувством, оставил позади герметичность капсулы, статус мыльного пузыря,  стягивающего всё пространства комнаты. Полы одежды, приходящие в соприкосновение с предметами, собирая с них пыль, оставляют взамен следы, похожие на рисунки, петроглифы или штрихи, а то и вовсе, смахивают на пунктир от трассирующей пули или стежок вышивки, превращаясь в пробоины, в зияющие дыры, в источник сквозняка, которым, как через трубочку в бокале коктейля, посасывается безвременье комнатного мира…, что плывёт сквозь меблированный фьорд варяжской ладьёй, затем замирает в центре, балансируя среди предметов обстановки и комнатного хлама как болт в резьбе перед тем, как затонуть в недрах гайки. Неустойчиво балансируя, она начинает вращаться вокруг своей оси, видимо намечая цель, или мысленно описывает круг – незримый горизонт, территорию брожения, окольцовывая безопасный диаметр (имени Хомы Брута), затем, решительным шагом, но полностью соблюдая плавную изящность собственной кинесики, направляется к одному из элементов мебельного антуража, выхватывая оттуда дорогую мне вещицу как вырывают сердце у живого существа, и вечер намертво пришпиливается к месту с безнадёжностью железной заклёпки. Пользуясь этим она ретируется в тень, в «небытие» – в свободное пространство за шкафом, куда я провожаю её взглядом снайпера, следящего за мишенью, где она и оставляет меня одного, наедине с собой, как стрелкá-неудачника, постоянно пуляющего в «молоко»: мимо, мимо, мимо…

 

Чем я займу её, когда она выйдет из «тени»? Что ещё ей придёт в голову? На что она положит свой глаз, к чему протянет руку, куда направит стопы? Что будет, если она найдёт ответ раньше меня? И тогда встанет вопрос, кто перед кем будет держать экзамен или, как большое отражается в малом? Как вытекает одно из другого, или как видимость паразитирует на тайне?

Ведь её трудно представить за мирным занятием, скажем поливкой цветов, мытьём посуды или вышиванием строчкой наружу… – ровными неторопливыми стежками, напоминающими пунктирную линию на картах крупных мегаполисов и незаметных городов (так она могла бы вносить толику гармонии в наспех скроенный мир, сшивая его разорванность уверенной рукой, и тогда может статься, что мы в нём лишь узелки на изнаночной ткани города).

 

Её топографические художества давно интересуют меня, а искусным навыкам мог бы позавидовать даже тот, кто изрядно поднаторел в картографии местности. Потому-то я так внимательно вглядываюсь в загадочные надписи, нанесённые карандашом прямо на карту, что лежит на столе в плотно заставленной мебельными излишествами помещении, геометрия которого искажена спецификой пространственных иллюзий. Линия пунктира уводит меня по странным старым улицам, петляющим под ногами уличных зевак и не вовремя высыпавших прохожих, пытающихся интегрироваться в толщу суматошных улиц…

Я преследую её, следуя буквально по следам в пространство меона, вторгаясь в немыслимый мир, где она сидит за столом согнувшись, и чертит что-то цветным карандашом на картонном плане городской инфраструктуры. Ярко-красный грифель наносит пунктирную линию вдоль узких семенящих улиц с их пустынным безлюдьем, вторгаясь колором в сереющий мир. Её точным выверенным движениям можно позавидовать, они ведут карандаш посреди проспектов, площадей и переулков так, будто сам Страбон или Меркатор, нависая над плоскостью стола, водят её тонкими изящными пальцами, стремительно нанося яркий пунктир на картонную карту городских пределов.

Я пристально всматриваюсь в схематичный набросок местности, продираясь взглядом сквозь нанесённое на него письмо, словно это джунгли с густой растительностью и характерным для них буреломом… небесным телом устремляясь вниз, рассекая атмосферу слой за слоем, к земле, будто влекомый силой гравитации… Влекомый силой гравитации, или уподобившись цепкому взгляду иноземного захватчика, взглядом устремлённого сквозь подзорную трубу на город с перспективой вторжения…

Не успела доктрина метеорита пробить бренную голову пассивного созерцателя, как письмо – картографические знаки и нанесённые от руки буквы – начинает расплываться и последовательно превращаться в прямые линии, которые преследуют меня и тянутся как хвост удава…, бомбардируют и тут же, мгновенье спустя, устремляются в даль, летят параллельно друг другу, догоняя бесконечность, пересекаются в её абстрактной актуальности, отдалённости и приблизительности, повинуясь каким-то геометрическим формулам, выражающим законы пространства и времени, сентенциям Евклида, Лобачевского или того, кто изрядно продвинул эпистему расстояния.

 

В претендующем на изящество письме незаметно отразим её лицо, подробно освещаемое лампой, лучи которой ровно бурят её контур сверху вниз. Игра светотени жонглирует отдельными фрагментами её лика, а её портрет запечатляется во мне в различных сочетаниях и конфигурациях. Тысячи, сотни, миллионы изображений, силуэтов и форм, атакующих меня, навязывающихся как единственно возможные комбинации одних и тех же кадров. Они пронизывают меня, как лучи солнечного света проникают в старый склеп, зияющий архитектурой ушедшей эпохи на заброшенном кладбище. Но я вновь и вновь устремляюсь в суматоху уличного водоворота, туда, туда, где, изящно виляя бёдрами, она разделит солидарность улиц и заюлит среди бесчисленных прохожих и работяг, как по команде выскочивших на улицу латать дряхлое городское хозяйство – тяжеловесное пространство с собранием нелепостей, сгрудившихся в одной точке пространственно-временных ортагоналий, где она пребывает, зависая в поисках ответа на никем не заданный вопрос.

 

Она бросит карандаш и её блуждающий взгляд остановится на картине, занимающей доминирующую высоту и повествующей о некой драме. Холст с картонно-маслянным коллажом гласил Delaunay и изображал…, даже не драму, – драмищу, судя по изгибающимся в пароксизме телам и полосатой череде красок. Впрочем, кто поручится за то, что не здесь банк ответов на бесконечные «почему» – вместилище, копилка возможных разгадок, а её поисковый угар не эхо глубинной потребности искать, чтобы жить, задавая нелепые вопросы и улавливая смутные гулы – вдруг нечто важное протянет ей руку? Впрочем, её вопрос это песчинка в океане дюн или море песка, который топчут бедуины на верблюдах-внедорожниках. Но здесь не пустыня, а я не кочевник-созерцатель…

Она беззвучно шевелит губами, шепча себе под нос буквы, слоги, имена – Sonia…, Robert… (понять до конца невозможно), и в зависающий пустоте её взгляда краткое содержание мелькающих дней, компендиум прожитых мгновений. Но, кажется, она не задумывается над ворохом обступающих её событий, а душа её – резюме, лаконичная образно-функциональная инструкция по применению, всего несколько фраз о том, о сём, …что в глазах её пустота…

Она косится вверх, устремляя свой взор к высотной доминанте и, потупившись, скользит по картине глазами, ничего не понимая, не понимая, не поним… Она смотрит на меня, ничего не понимая, словно осуждает выхваченный из полумрака набросок силуэта, где правая нога небрежно закинута на левую, или надеется отыскать ответ на никем не заданный вопрос. Я планирую отделаться малой кровью, принеся в жертву супругов-орфистов, и вытягиваю указательный палец, превращаясь в указующий перст, становясь жестом, стрелкой, продолжением пунктира, линией предела, устремлённой выше по косой. Она косится вверх, паркуя свой взор к высотной доминанте, фланируя глазами по картине, затем, потупившись, переместит фокус прицела и посмотрит на меня, ничего не понимая, не поним… Слова блуждают и теряются, или вращаются, залезая одно на другое, – крутятся, словно лотерейные билеты в барабане судьбы. Я достаю один из билетов жребия, медленно разворачиваю его, вслушиваясь в хруст склеенной бумаги, а затем созерцаю там странную аббревиатуру T.E.R.R.O.R.

 

Эврика! Пока картина владеет её вниманием, отпечатывается в различных сочетаниях и конфигурациях – в тысячах, сотнях, миллионах изображений…, я, секунду помедлив, не торопясь, молча, начинаю движение вглубь комнаты, отхожу на несколько шагов в сторону и обдумываю первую же прорвавшуюся мысль (верную или не очень): а что, если её художества это карта пути к отступлению, нить Ариадны, протянутая для того, чтобы я мог вовремя ретироваться. Впрочем, конспирологической нотой добавим к рассмотрению и противоположный мотив – «город» хочет направить по ложному следу, подтолкнуть к неверному шагу вправо-влево, к чудовищной ошибке без возможности её исправить, затем интегрировать ещё одним винтиком в уличную суету, растирающую в пыль, разжаловывающую в тень, чтобы после, знаком нанести на карту мегаполиса – другие планы не просматриваются.

 

Предположим, что я встану и выйду на улицу… Выйду наружу, гонимый солидарностью улиц положу голову в пасть саблезубому чудовищу, стану его временной добычей, предварительно зачеркнув всё вышесказанное, выбросив в мусорную корзину, забыв навсегда и так далее, тайком унося то, что ещё можно спасти, но застреваю в дверях, пасуя перед дилеммой: должен ли я оглянуться напоследок или нет, смутно припоминая, чем этот жест может обернуться. Вдруг я инстинктивно бросаю на неё быстрый меткий взгляд, напрочь пренебрегая опытом античности, обрекая вечно кочевать здесь, периодически меняя трасологию перемещения, дислокацию базирования, картографию скольжения и т.п., чтобы затем постепенно раствориться в душной атмосфере меблированного косма. Я разворачиваю карту – набросок предсказуемости, подробно-дотошной проработанности пространства на предмет тайн – расчерченную иллюзией их отсутствия – там раскинулась территория, испещрённая улицами, словно тяжело больного человека искромсали скальпелем хирурга – и выхожу, закрыв глаза, шагнув во враждебный мир, оставив свой собственный там, в душной комнатёнке, избалованной моим присутствием и присутствием мира, ни на что не похожего, стараюсь напоследок запомнить сонм образов, окуривавших меня; надо оставить его здесь в неприкосновенности, закупорив как бутылку с джином, до мельчайших подробностей запомнить игру светотени, отдельные фрагменты локального универсума, запечалившихся во мне в различных сочетаниях и конфигурациях. Тысячи, сотни, миллионы изображений, силуэтов и форм, снующих вокруг и претендующих на универсальность, исключающую комбинации одних и тех же кадров, где колебания её тела, движения бёдер, повороты головы и так далее, превращаются в отдельные фразы, сентенции, формулировки…

 

Карта города, стянутого системой островов, напоминает мозаику или puzzle, словно бы рухнул неизвестный метеорит, раздробивший «Атлантиду» как обычное стекло, на корпускулы, элементы некогда единого целого, предоставив обширный материал для всевозможных фантазий, утверждающих в частности, что разные куски островной территории города стремятся стать правильными геометрическими формами, они де, будто слизаны с полотен Ар-Нуво и подражают остроритмическим мазкам кубических орфистов… Укладываются в прочную цепь ассоциаций, что проскальзывают в механическом перечислении через запятую: Деррен…, Дюфи…, Делоне…; сдают свои пространства по бросовой цене, растворяя их контуры в океане чего-то неопределённого…

От точки А до пункта В протянулась прямая линия, и её следует пройти мерно, не торопясь, чеканя каждый шаг, словно идёт канатоходец, ощущая каждое движение тела, мышц, суставов, угол наклона корпуса, – будто идёшь над пропастью…

Мы заполняем улицы как пена шипучки заполняет бокал до краёв и выхлёстывается за его пределы, течём из одного конца города в другой, разливаясь до окраин, туда и обратно, в душном водовороте себе подобных, людей-манекенов, из точки А в пункт В и наоборот. Нашими усилиями раскачивается центр тяжести кругового вращения неподъёмной городской инфраструктуры, оживает бесконечный радиус городского диска, покоящегося на китах-атлантах, черепахах-кариатидах… и ещё чёрт знает на чём.

…Над пропастью от здания до здания, что прорастают тенями прошлого прямо в толщу сереющих улиц, накрывают снующих прохожих, предлагая им свои истории по бросовой цене… Их легенды и тайны давно замусолены, заезжены злыми слюнявыми языками, запросто превращающими сказки старых городов в компендиум пошлых анекдотов, а ровную кладь состарившегося кирпича в «старый фонд» бюрократического лексикона.

Солнечный диск, нависая точкой над «i», ликом одноглазого мятежника пялится на город ошарашено. Я странствую среди прохожих, теряясь в их толпе, такой же как они, один из них, лишних людей, катящихся каменьев, чьими усилиями совершается городское вращение. Я бреду в их толпе, под их неусыпным контролем, под конвоем их повсюдного присутствия, словно на казнь, совершаемую дотошно, каждый день, по-кафкиански. И пустота человеческих глаз обступает плотной стеной, вынуждая продираться сквозь неё пассажиром битком набитого автобуса, стремящегося к двери, готовой вот-вот захлопнуться, лишив перспективы выхода… Лишить перспективы выхода, напомнив о трудности вывинчивания болта с ржавой гайки.

Наш тесный мир вращается под нашими ногами, сотрясая пустоту и наполняясь ею, потому что именно так рождается его музыка. И мы крутим эту заезженную пластинку под названием «город», шипящую и посвистывающую на все лады, заедающую на каждой октаве, а она скользит под нами, как музыкальный диск граммофона скользит под тяжестью иглы, выводя свой незатейливый мотивчик. Наш удел – слушать эту музыку, и двигаться ей в такт, ведь вращение пустоты – это в сущности всё, на что способны хрупкие манекенные создания. Остальное – за пределами их власти.