Александр Яржомбек. Эвакуация (рассказ)

ЭВАКУАЦИЯ

А. Яржомбек

Участников боёв в ВОВ уже почти не осталось (во всяком случае тех, которые в здравом уме и твёрдой памяти). Уже не так много осталось нас – людей, которые в войну были детьми. На очередных похоронах сверстника я подумал, что стоит описать свою эвакуацию из ленинградской блокады. О самой блокаде распространяться не буду. О ней написано достаточно много. Тем не менее, должен сказать, что от голода я страдал не очень – притерпелся  и потихоньку «доходил». Действительным страданием было одному дома ждать маму с работы. Я почти непрерывно громким шепотом молился, чтобы она пришла и можно было прижаться к ней и сосать прекрасную пластмассовую пуговицу её милой вязаной кофты. Из репродуктора неслись бодрые песни типа «Играй мой баян и скажи всем друзьям отважным и смелым  в бою, что как подругу мы Родину любим свою». Почему-то это нагоняло тоску.

Мы пережили первую блокадную зиму. Наш Институт физкультуры имени Лесгафта вывезли по «дороге жизни» по льду Ладожского озера наверное в марте. До этого у нас уже была возможность выбраться – отец служил на аэродроме на Волховском фронте. Оттуда прилетел самолёт, пришёл молодой , высокий  лётчик (помню фамилию – Куликевич), принёс немного еды, мне деревянный игрушечный эсминец приведший меня в восторг. Мы должны были улететь рано утром. Всю ночь собирались, тепло одевались – была сильная стужа. Однако, на самолёт не успели. Самолёт сгорел над Ладогой.

Эвакуация началась с железнодорожного вокзала, все были возбуждены и тревожны. Мёрзли. Мне дали глоток разведённого одеколона, чего-то немного поесть. Куда прибыл поезд можно было бы установить, но меня больше интересует не история с географией, а свои отрывочные детские воспоминания. До ночи мы ждали в какой-то деревенской избе. Потом погрузились в бортовые полуторки  и тронулись во мрак. Я, естественно,, мёрз, но занят больше был тем, чтобы поменьше касаться попкой штанишек, в которые слегка напустил. Я  всю жизнь  «слаб желудком», в первом классе даже обделался прямо на уроке и не покончил с собой от позора только потому, что не знал, что так можно поступить. Запор у меня в жизни был только однажды – лет через 50, когда я повредил позвоночник в поясничной области. Это было мучение, но на именинах приятеля я сильно напился и всё как рукой сняло. Рекомендую.

Нас рассадили в «пульманы» и повезли. Возили долго  – то в одну сторону, то в другую. Были разговоры о Сталинграде, но там стали назревать события. Нас в пути время от времени подкармливали. Иногда удавалось добыть чего-нибудь типа картофельной шелухи. На многочисленных стоянках и остановках все выходили «оформиться» (юмор) то есть справить нужду, подавить вшей  на белье,  поискать досок для нар, воды, пищевых отбросов.  У нас с мамой был маленький литровый самоварчик. Мы его одалживали –  обычно в связи с чьей-нибудь болезнью. Чаще всего просили для детей – в нескольких вагонах ехал какой-то детский дом. Носить и оберегать самоварчик было моей обязанностью. В пульмане было человек  20 и 5-6 детей разного возраста, один даже совсем маленький, ещё почти не говорил. Взрослые как могли развлекали нас. Старикан по имени Кузьма  Егорыч  сочинял нам  жуткие сказки, где фигурировал какой-то Доктор-Заупокой. О Кузьме Егорыче ещё будет речь впереди.

По мере  продвижения на юг становилось легче. Как я сейчас полагаю, в апреле мы прибыли в город Нальчик. Это был поистине рай. Не было слышно привычной для нас канонады. Фронт был в недосягаемой, как нам казалось, дали.  Всё зеленело и цвело. Горизонт украшали горные вершины необыкновенной красоты. В столовой давали гороховый кисель. При входе в столовую каждому выдавали ложку и при выходе её следовало отдать. Скоро я впервые в жизни попробовал клубнику. Нам дали клочки каменистой земли, где рекомендовали выращивать картофель и фасоль. Камни складывали пирамидами. Если по пирамиде ударить палкой оттуда выскакивала уйма зелёных и коричневых ящериц. Мы с мамой ходили в лесистое предгорье на быструю речку Нальчик (подкова). Там я нашёл кукан с наловленной кем-то рыбёшкой. Когда бывал дождь дети пускали кораблики в лужах. У меня были такие хорошие кораблики, что я с удивлением узнал, что мой отец был столяр. В город приезжал зверинец с замученными зверями. На базаре работали различные балаганы. Лето 1942 года – счастливейший период моей жизни. Однако были и печальные события. Пришла весть о гибели под Смоленском  маминого младшего брата Валентина.

Возобновились занятия студентов. Мама хорошо знала анатомию и стала работать прозектором в анатомическом театре  – готовила препараты для занятий. Помощником её был Кузьма Егорыч. Она им командовала и он ей почтительно подчинялся. Я частенько отдыхал от жары в этом прохладном  подвале.

«Материал» поступал из ближайшего госпиталя. Хранились трупы в большом чане с формалином. Мама говорила Кузьме Егорычу: «Вон того, потощее»,  «Надуйте кишку.  Да не ртом, через трубочку», «Высыпьте свой табак из черепа. Он мне сегодня понадобится». Я удивлялся, когда студентки входя в «театр» всплескивали руками и вскрикивали. Мертвецов я  насмотрелся в блокаде – и во дворе, и на лестнице, и даже на холодной плите в кухне. Меня живо интересовали татуировки: «сердце пронзённое стрелой»,  «якорь», «что нас губит», «нет в жизни счастья» , «не забуду мать родную» и т.п. Я спрашивал маму: «а почему у этого такой сплющенный нос?». Она отвечала: «он долго лежал на каменном столе лицом вниз».

В городе было военное училище «Выстрел». Курсанты ходили строем и громко пели: «Стоим на страже. Всегда-всегда. Но если скажет Страна Труда. Прицелом точным врага в упор. Дальневосточная! Смелее в бой, краснознамённая. Смелее в бой!».

Нас разместили по местным жителям. Мы с мамой жили в чуланчике у грузин. Мы с ними очень подружились и даже встречались после войны. Дядя Пётр был важной персоной. Он работал в столовой. Его отец  Аслана – огромный  старик в вылинявшей серой чохе  плохо понимал происходящее. Немецкие «рамы» не бомбили, а разбрасывали листовки  типа «Бей жида-политрука. Морда просит кирпича». Увидев самолёт старик  впадал в панику, кричал «Вай ме!» и убегал в сад. Когда самолёт улетал, он радовался как дитя и говорил, что война кончилась. Мне дозволялось подбирать плоды, которые падали с деревьев в саду. Я набирал пригоршни алычи за майку и угощал мальчишек на улице. Моё прозвище  было Алыча.

К Петру почти ежедневно приходил его приятель майор из военкомата уговаривать пойти в армию. Женщины провожали его в сад, где скрывался  Пётр и гримасничая  отдавали честь у него за спиной. В саду мужчины пили вино и беседовали. Пётр  таки-ушёл в армию, отвоевал, вернулся невредимым. Наши друзья –  двое молодых кабардинцев Аскер и Кучук тоже ушли на войну. Вернулись с орденами и раневыми нашивками, но были отправлены в Казахстан, где должны были показываться в милиции. В 60-х годах эти два громадных уже пожилых мужика бывали у нас в Москве. Их возмущало, что у них не отобрали партбилеты. Один стал профессором-лингвистом, другому поручили командовать домом отдыха.

Но фронт в конце лета подошёл и к Нальчику.  Опять загремела канонада. Поперёк улиц рыли противотанковые рвы, сооружали баррикады из старых машин, ломаных телег, брёвен и всякого хлама. Мы, мальчишки с восторгом  лазили внутри этих нагромождений. Под домом молодые солдаты ладили пулемётное гнездо и курили махорку, заворачивая её в клочья немецких листовок. Для прикуривания использовали кремень и кусок рашпиля. У офицеров были бензиновые зажигалки из гильз с припаянным зубчатым колёсиком. Консервы они вскрывали ножом из рессорной стали. Один хвастался, что этим ножом он резал румын. Военные были разных национальностей. Над  речью азиатов беззлобно подшучивали: «Нога храмой. Башка балной. Дорога узкий. Кимандыр русский крычит шыр-шаг!», «Винтовка балшой-балшой – на одного. Катилок маленький-маленький – на дваих».

Однако, армия отошла без боя, а немцы почему-то не приходили. В городе начались пожары и мародёрство. Я с упоением  принимал в этом активное участие. Ходил по брошенным разграбленным квартирам. Искал прежде всего съестное и не без успеха. Нашёл палку копченой колбасы, банку консервов – через месяц мы её вскрыли, оказалась сгущенка. Из вещей мне достался градусник. Преподаватели и студенты ушли через перевал. Мать из-за меня не пошла, сожгла комсомольский билет и осталась  ждать развития событий. Через пару дней старики и инвалиды организовали что-то вроде временного правительства и патрулирования. Был отремонтирован старый паровоз, несколько телячьих вагонов, позвали сапёров восстановить взорванный путь. Этим поездом мы покинули благословенный Нальчик. Помню переправу через ущелье реки Урвань. Рельсы были положены на «ряжи» – срубы наполненные булыжниками. Поезд шёл медленно-медленно. Внизу стояли солдаты и наблюдали за рискованной операцией.

Поезд привёз нас на берег Каспия. Я увидел прекрасное светло-голубое море. Железная дорога шла вдоль берега. Во время частых и долгих стоянок все шли купаться в тёплой и как бы мыльной воде – мальчики налево, девочки с детьми направо. Жизнь снова стала прекрасной. Девушки пели мелодичные, ныне забытые песни: «Небо синее и море и твои глаза», «Чайка смело пролетела над седой волной», «Приходи, милый. Бил свиданья час. Птицей сизокрылой ночь идёт на нас».  Парни шепотком пели другие песни, смысл которых я понял гораздо позже: «Мой дед от импотенции горазд лишь на сентенции, кузен из-за инфляции склонился к мастурбации, отец из-за поллюции не принял революции, а я из-за эрекции не посещаю лекции».

Мало-по-малу добрались до Баку. Раскинули бивуак у гранитного парапета на морском берегу. Тёплый ветер сдувал барахло в море и за ним приходилось прыгать в воду. В конце 60-х я посетил эти места. За парапетом росли деревья, благоухали клумбы, вились прогулочные дорожки. – Море отошло. Сейчас оно, говорят, снова вернулось.

Мы погрузились на палубу грузового парохода «Каганович» и отправились через море в Красноводск. Мама лежала пластом, хотя качки особенной не было. Я бродил среди барахла и беженцев, любовался чайками и тюленями.

Красноводск – удивительное место. Ни травы, ни деревьев я не помню. На горизонте красно-бурые горы. Стояла сильная жара. Воду продавали стаканами из вёдер. Нам устроили баню. Я, естественно, ходил в баню с мамой. Там я испытал одно из величайших потрясений своей жизни. Под душем ополаскивалась молодая женщина. Она поворачивалась под струями, поднимала и опускала руки. Никаких сексуальных чувств я, шестилетний доходяга не испытывал, но взгляда отвести не мог. Я ничего конкретно не помню о телосложении этой женщины, но она, как бы я сейчас сказал, была создана по какому-то божественному лекалу.  Я помню какой-то медовый колер её образа – мама была беленькая как молочко. Нечто подобное ваял Аристид Майоль, но одно дело скульптура, другое – живой человек. Много позже, на встрече бывших блокадников я узнал, что это была знаменитая гимнастка Чабанова – общепризнанная красавица.

Дальше наш путь лежал через всякие Каракумы-Кызылкумы. Этого тоже никогда не забыть. Парни набирали на стоянках камней и швыряли в стоящих столбиками сусликов. Верблюды были серьёзны и величественны. На стоянках у местных жителей обменивали остатки одежды на овощи и фрукты. На станции Мары маме исполнилось 30 лет (значит это было 28 сентября). Она выменяла на фланелевую куртку  целый таз винограда. У нас был праздничный пир. Нам подбрасывали время от времени продукты – постное масло, повидло, муку. Из муки на костерке между двух камней  мама варила затируху.  Я запомнил это яство как очень вкусное. Когда лет через 40 мы с ней клеили обои мучным клейстером, я его попробовал и нашёл очень недурным.

Конечным пунктом эвакуации Института был город Фрунзе (ныне Бишкек). Полагали, что сюда-то уж враг не доберётся – заблудится. Это тоже прекрасный город между гор. В парке текли арыки. Мы с мальчишками строили на них запруды и нас гонял старик-сторож. На ветвях каштанов и чинар по краям улиц висели клочья верблюжьей шерсти. Мы жили в раздевалках стадиона – каждая семья на своей кучке барахла. К этому времени немцев отогнали от нашей малой Родины города (тогда городка) Конаково. Немцев остановили в восьми километрах у Второго Мохового (ныне остановка электрички Конаковский мох). Мама уволилась и мы на настоящем пассажирском поезде поехали из Азии в Европу. В Москве меня поразил эскалатор Метро. Пока мама с вещами спускалась, я решил ещё разок прокатиться вверх и вниз и чуть не потерялся.

Читайте журнал «Новая Литература»

Дедушка с бабушкой в Конаково жили в большом деревянном доме с двумя печами, был там сарай для кур и коз (на корову был большой налог). В саду были плодовые деревья и ягодные кусты, в огороде грядки, но пока была снежная  зимняя пора. Чай пили из самовара, пищу варили в русской печи. Вообще быт был вполне деревенский. Сначала на месте Конакова был рабочий посёлок при фаянсовой фабрике Кузнецова, но в 30-х годах построили  Иваньковскую плотину, разлилось Московское море и затопило много деревень и даже городов. Жителей переселили в Кузнецовский посёлок. Кроме того, городок слился с окружающими деревнями . Получилось тысяч 12 жителей. Так и жили кварталами – там Корчевские, здесь Андрониха, Полтево, Глинники, Заборье. Летним утром на главную улицу Свободы выгоняли скотину и она под присмотром пастухов паслась в ближайших перелесках. Вечером  на фоне заходящего солнца  появлялась  туча пыли с мычанием и блеянием. Женщины и подростки встречали своих  скотов криками Марта-Марта-Марта!  Эльза-Эльза-Эльза!  Скотине давали немецкие имена. Кур и скотину кормили из военных касок – немецких и наших. Их много валялось на местах недавних упорных боёв. Использовалась также бракованная фаянсовая посуда, вагон которой ежедневно выставляли за городом для разбора. Мы, ребятишки, пускали по воздуху с высокой насыпи белые тарелки. Весной козы ягнились. Резвых козлят держали в избе и они прыгали прямо по кучам картошки, насыпанной по углам. Была и собачонка Туска (сперва думали, что кобелёк Тузик). Крупную овчарку Усмана забрали на войну.

Дед  работал бухгалтером на фаянсовом заводе (ныне обанкротился и закрылся) в старинном кирпичном строении стоя за конторкой. Он был педантичный и неразговорчивый, но притом мастер на все руки, к тому же умел охотиться и рыбачить. Работала также тётя Оля, портниха и закройщица. Я в этой  патриархальной семье оказался четвёртым  внуком. Мама устроилась в госпиталь и вместе с ним двинулась вслед за фронтом. Ей дали лейтенантские погоны и войну она закончила в Восточной Пруссии. Родители подбрасывали деньжат и жили мы в общем не голодно. Время в детстве очень длинное. Это сейчас для меня 10 лет тому назад – это недавно. А те три года в семействе деда – это длинная и содержательная эпоха. Бабушка Евдокия Андрияновна  была мне за мать. Она крестила меня в Ильинской церкви ближнего села Селихово, где потом и деда, и её, и тётю Олю отпели. Бабушка молилась утром и вечером с земными поклонами, а поскольку перед божницей был стол, младшая внучка Лариса  помолившись залезала по стол, полагая, что это часть молитвенного ритуала. Дед не молился и в церковь не ходил, но против религии по-видимому ничего не имел. В доме было много икон писаных ещё его братом Иваном – иконописцем и художником из мастерской Ильи Репина. На чердаке мы, дети любили разбирать огромную папку эскизов, набросков и рисунков Ивана Егоровича (пейзажи, портреты, сцены из сельской жизни). Он к сожалению рано умер «повредившись умом». На чердаке валялись также «колодки» – деревянные ноги предков-сапожников имевших некогда мастерскую и лавку в Москве на Чистых прудах.

Интересно и привольно было и зимой и летом. Лыжи мы распарив  загибали в частоколе, коньки прикручивали к валенкам при помощи верёвки и палки. Хорошо было зацепившись крючком за задок розвальней  запряженных быками (лошади все были на войне) катиться по заезженной до блеска дороге. Катались мы с крутого берега Донховки на салазках. Была у нас и «лыжанка» – что-то вроде лыжного самоката. Суровый, неулыбчивый дед  много чего делал для  детей. Была деревянная лошадка, пружинное ружьё, превосходная поворотная тележка. Он мастерил красивые скворешники, сделал превосходную лодку. На ней мы и «пихлись» шестом по Донховке до Волги, а по Волге гребли или ставили парус. Уезжали с ночёвкой – «в ночное». В заводях водохранилища мы ставили сети сплетённые и посаженные дедом. Стреляли из старинной двустволки уток и грачей. Мы – это я и двоюродный брат Анатолий, моя защита и опора. Кстати, в конце 50-х я навестил стариков и обнаружил на чердаке аккуратный гроб. Это дед позаботился о своих похоронах. Умер он года через три, когда я уже работал на Камчатке..

Домой возвращались раненые – кто хромой, кто без руки, кто в толстых очках на искорёженном лице, кто заикаясь после контузии. Многие дико пьянствовали, жутко бузили, теряли медали. Их не осуждали, но ужасались. Мой  дальний родственник Витя Широков вернулся после тяжелого ранения в задницу – «калямый» то есть хромой. Он любил проводить время с нами – ребятами. Ездил с нами на самодельной брезентовой лодке, вместе с нами  бреднем ловил рыбёшку в речке. Увидев горку он говорил: «я здесь бы залёг. Артирелия сюда не достанет». Моим товарищем по играм  был тоже какой-то четвероюродный Генька по прозвищу Мамарин. Его маму звали Тамара и когда его маленького спрашивали «ты чей?» он отвечал «мамарин». Это был безобидный и добродушный мальчишка. Как-то шаловливый приятель нагадил ему в шапку. Мамарин вытряхнул, одел на голову и обиженно ушёл не сказав ни слова. Я виделся с ним в студенческие годы. Мы радовались, что остались верны своим детским увлечениям – я стал ихтиологом, а он рыбаком. Потом он (здоровенный блондин) кого-то зарезал, отсидел, вернулся, опять кого-то зарезал. Из Вологды он слал матери посылки с клюквой и брусникой.

В конце войны появились трофеи: мотоциклы, аккордеоны, рубашки расстёгивающиеся донизу, брюки с двумя задними карманами, иностранные шинели. Мальчишки ходили в танкистских и лётных шлемах. У меня была синяя будёновка – отец как-то проездом из части в часть забегал к нам. Привёз кое-какие харчи, жестянку спирту для угощения. Он взвесил меня на безмене, говорил «силён!», дал мне поиграть своим ТТ, подарил будёновку.

Я помню конец войны. Рано утром я проснулся на печи. За рекой орали и палили из ружей. Дед с бабкой тихо вспоминали  сына Валентина. В Ленинграде наша семья собралась в конце 45-года. Но отец с матерью скоро разошлись – отвыкли друг от друга за время войны  да и претензии имели друг к другу.

Так закончилась моя эвакуация.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.