Когда я влетел с морозной улицы, весь раскрасневшийся, словно боярыня с картины, влетел румяным пирожком, со сверкающими от слез глазами, сын всё еще увлеченно собирал конструктор, выстраивая идеальные цветовые сочетания.  Он до сих пор не был одет и ползал по мягкому и теплому ковру, словно по пушистым волнам…

Я невольно застыл.

Мне отчего-то представилось, как в детстве я прятался за любым препятствием, лишь бы не нашли, лишь бы остаться одному. Прятался за старым неуклюжим креслом, за нагромождением книг, за швейной машиной, за огромным антикварным радио, похожим на военную рацию, за занавесками и тюлем, за комодами и под кроватью. Прятался, чтобы остаться наедине со своими мыслями, чтобы никто не мешал погрузиться в свой мир и мечтать, мечтать.

А он сидит посреди комнаты, отовсюду виден, точно смысловой центр, которым для моей жены и меня он и является…

На нем сходятся все лучи, падающие из окна, и все наши улыбки.

А главное – занимается в отличие от меня делом. Конструирует, собирает, подбирает. У него всё получается ладно, деталь к детали, цвет к цвету, он крайне деловит и собран.  И даже в ванной он…моется…  А не как я в детстве…Не просит добавить маму шампунь в воду, чтобы вся вода покрылась цветными пузырями, в которых, как в елочных игрушках, отражаются мечты…

– Готов? – спрашиваю я.

Он только кивает, даже не глядя в мою сторону.

Что ж, в его деле больше смысла, чем во взрослой работе…

Сейчас ему еще виден смысл или его иллюзия.

Поля, моя жена, выходит с кухни, привычно обнимает и целует в губы.

– Прости, упарилась с готовкой, одно другое, сейчас одену его и пойдем.

– Ты лучше сама оденься, а я пока его…

– На машине? – кричит из спальни жена…

– Нет, зачем? – отвечаю я, натягивая на ребенка пуховик.  – Уже в гараж поставил… Пешком до парка пройтись сейчас одно удовольствие.

Она выходит, как всегда красивая и стройная, и я невольно улыбаюсь, глядя на неё.

– Ну что? – спрашивает она и начинает искать несуществующую пушинку на одежде, складку, потом поправляет волосы…

– Что-то не так?

Я с улыбкой качаю головой…

Она вдруг становится строгой.

– Лучше купи ему еще конструктор. Этот он уже собрал.

– Боюсь, темпы его сборки скоро опередят производственные возможности корпорации Лего…

– Тогда тебе придется самому изобретать конструкторы… И, знаешь, что, ответь сыну: почему не вышла третья часть мультфильма, который он хочет посмотреть? Почему дядя еще не снял продолжение?

– Дядя пытается склеить огромную длинную киноленту, из которой состоит  фильм. Это как собрать очень большой конструктор, иногда на это уходят годы…

Я смотрю на задумавшегося ребенка и у меня полное ощущение, что он низкого мнения об интеллекте этого самого дяди, который так медленно «собирает ленту»…

На улице я снова удивляюсь взглядам прохожих – всё никак не могу привыкнуть, хотя прошло уже шесть лет, как мы (и я) стали предметом такого интереса.

Я не знаю, как это произошло. Но в один день, стоя около метро в ожидании будущей жены – позади меня в цветочном магазине в тепле ждал уже готовый букет фисташковых орхидей – я заметил впервые эти взгляды. Поначалу я не понимал причины. А потом до меня дошло. С просветленным лицом, с едва-едва выныривающей на губах легкой улыбкой, с живыми теплыми глазами человек кажется чужим среди мрачных сосредоточенных лиц, движений доведенных до автоматизма, потухшего взгляда. Чужим и непонятным…

Каждому хочется доискаться до причины подобной радости и, не видя её, отчего-то расстраивается – радость-то оказывается неискусственной.

– Не обращай внимания, – одергивает меня жена.

Прогулочным шагом мы дошли до парка….Сегодня был последний день масленичной недели, прощеное воскресенье. Впереди предстоял строгий пост, и московские парки оккупировали гуляки и семьи. Около одного аттракциона скопились и взрослые, и дети. Там громко смеялись, подчас раздавались возгласы восхищения, одобрения. Иногда  кто-то разочарованно ухал или пытался при детях сдержать крепкое выражение…

Сын потянул нас к аттракциону, где папы поочередно брали кувалду и пытались ударить по цели так, чтобы  выбить как можно больше очков. И тут же еще одно испытание –  выдают перчатки и предлагают, как можно сильнее ударить по автомату, который в цифрах показывает силу удара.

Последним бил грузный мужчина довольно мрачного вида. Его результат был пока самым лучшим.  Ему причитался плюшевый заяц среднего размера. Но хозяин аттракциона сулил ему огромного медведя, если он побьет рекорд.

Тот отказался и взял зайца.

– Пап, а можно мне этого медведя? – спросил сын.

Я максимально небрежно пожал плечами. Схватил кувалду и ударил достаточно сносно. Но по сумме теперь мне нужно было врезать по автомату так, чтобы побить тот самый рекорд.  Без медведя я уйти не мог. Если бы не было около жены и ребенка, я бы точно выбил всё, что нужно. Но при них я волновался, не дай Бог сорвется удар.. Я говорил себе  – такой пустяк, всего лишь аттракцион, всего лишь медведь… Я себя знаю – если на меня давит результат, всё выходит только хуже, то ли дело, когда мне неважно получится или нет – тогда выходит как надо.

Я крутанулся на носке ноги, как учили, и, собрав всю силу, выбросил руку и ударил в перчатке по автомату… Раздался какой-то странный звук, и всплывшие цифры мало напоминали арабские – скорее это была какая-то клинопись…

– Слушай, друг, – расстроился хозяин. – Автомат сломал, теперь чинить.  Ну, зачем так дубасить?

Но медведя, осуждающе качая головой, всё же выдал. А это главное.

Ребенок уходил счастливым. Я так и не понял, что ему больше понравилось – игрушка или то, что папа тоже умеет неплохо ломать вещи. Жена со вздохом покачала головой, что переводилось как: «Боже, сам еще ребенок».

Как всё начиналось? Мне тогда уже было 30, ей – 22. Она была серьезной девушкой, у которой в отличие от меня, не случилось типично студенческой жизни и подросткового безумства.  Подростковый возраст был, институт был, даже общежитие, а вот безумия и студенческой жизни не случилось, она прошла мимо всего этого за ненадобностью.

Я тогда и так не был образцом невозмутимости, спокойствия и рассудительности, но встретив её, окончательно растерял эти мужские качества.  Причем я знал, что они ей очень нравятся, она ценила в людях основательность,  похожую на ту, когда мужчина дал обет молчания и после этого не говорит, но делает.

Я же мало делал, мало что умел, зато при ней говорил не переставая… Я говорил даже то, что постыдился бы услышать от другого. Я бесконечно шутил, и это порой было обременительно.

Нередко она прерывала меня – с тобой невозможно говорить серьезно, говорила она. А главное – я утомлял беспричинным оптимизмом. Мне казалось смешным то, что смешным не являлось.   Я говорил тогда, когда стоило молчать. Шутил, когда это было неуместно, лучше было бы выслушать, отнести серьезно. Никогда ни до ни после я не чувствовал себя так неуверенно, никогда не было такого страха потерять человека, хотя я всё для этого делал, никогда так не презирал себя за свою неосновательность, суетливость, говорливость  и легкость. Никогда не был так недоволен собой.  После встречи я разбирал каждое свое слово, каждое выражение, взвешивал, словно пробовал на язык и всегда впадал в уныние. Мне казалось, я всё делаю неправильно и всегда неуклюж. Я потерял сон. Встреча могла длиться 10 минут, мои разрушительные мысли о ней – несколько дней.

Я был тем, кто менее всего мог ей понравится… Хотя в действительности свои недостатки я маниакально выпячивал… на всякое серьезное замечание находил сто абсурдных, на любую искренность отвечал иронией, я всё обсмеивал, менял свое мнение (не меняя его по сути) сто раз, во всем сомневался, торопился сказать, чтобы быть понятым, в итоге перебивая и тарахтя, оставался туманным. Задев её, сразу же начинал извиняться раз в сто усиленнее, чем того требовала ситуация.  Нередко впадал в самоуничижение, часто ей же самой рассказывал о своих чувствах, то как я счастлив, что они есть, то как несчастлив. Неясно, что она могла ответить в том или другом случае. Она лишь внимательно смотрела на меня…Несмотря на то, что писателем был я, к словам относилась серьезно она…Хотя почему несмотря? Может  быть,  именно поэтому…

Если ты строитель, ты всегда отличишь обычный камень от того, что имеет вес чуда. А значит, обычные камни тебе приелись…  стали рабочим материалом, разменной монетой, бесконечной паутиной, в которой ты можешь разглядеть то, что действительно важно.  Количество слов не застилает глаза. В ночи всегда виден сверчок. Из толстой книги, открыв её наугад, ты выловишь среди тысячи строк одну нужную. Из тысячи лиц в мегаполисе – её лицо. Чтобы ловить человеческие души не нужны сотни удочек, да и одна не нужна.

Я сразу понял – хочу, чтобы этот человек был мне родным, близким, частью меня, моей судьбы, При этом я всячески подчеркивал различия между нами, подчас мнимые и притянутые за уши. Если она говорила, что приземленная девушка, я стремился в небеса. Если была романтичной или трогательной,  я становился циником. Я знал, что она скромна, но столько скабрезностей и двусмысленностей, сколько ей, не говорил никогда.  Мне хотелось, чтобы она всегда была счастлива, весела… особенно, когда я рядом. Любое её неудовольствие, усталость, расстройство  я воспринимал на свой счет. И назойливо пытался «исправиться»… Она говорила: «Иногда лучше оставить человека в покое…».  Как будто я этого не знал! Но её не мог – слишком мы редко виделись, чтобы оставлять в покое…

И сейчас – она моя жена, которая вырывает меня из череды мыслей и показывает на кафе, где можно согреться кофе, теплой выпечкой, горячим глинтвейном.  А рядом под фонарями сверкает каток…Я вспоминаю сказку из детства, в которой старый бородатый  фонарщик с почерневшим от сажи лицом каждый вечер обходил «свои владения» и зажигал керосиновые фонари..Я представлял, как темная улица становится светлее,  что благодаря ему  город живет дальше.  Он тот, кто несет свет. Помню, как было обидно, когда родители «просветили» меня, что эта профессия уже не существует… Отсутствие в этом мире Деда Мороза тронуло меня куда меньше…

Мы садимся за столик около окна, украшенного гирляндой фонариков, которые горят, словно светлячки.  В помещении даже жарко, мы мигом разоблачаем ребенка, я снимаю с жены пальто, обнимая её сзади и целуя в шею. Она легонько вздрагивает, и я чувствую, что улыбается.

– Папа самый сильный, – говорит сын.

– Папы всегда самые сильные, – отвечаю я. – А мамы самые красивые…

Меня до сих пор удивляет, что Поля смотрит на меня с гордостью. Прошло не так мало лет, но удивляет. Мне привычней было, когда при нашем знакомстве всё вызывало у неё сомнение. Самая частая фраза при разговоре со мной была: «Ты? Ты это умеешь?, ты это можешь?! Ты хочешь этому научиться?!».

Она не говорила, что я вру. Не говорила, что у меня не получится. Не говорила, что не верит в меня.  Но всё так звучало… самое интересное, что те, на чье мнение мне было плевать, иногда излишне полагались на мои возможности. Она же их неизменно ставила под сомнение. А я совершал глупость: каждый раз в сердцах оскорблялся и бросался на словах, которым она не верила, доказывать свою состоятельность.

Потом, разумеется, корил себя и за это.

Когда она впервые с искренним удивлением задумчиво сказала: «А ты сильный…», – я даже не знал, смеяться мне или плакать…вроде бы приятную вещь озвучила,  но почему-то стало обидно…

Как любому влюбленному, мне хотелось увидеть себя её глазами.  Словам я не доверял вовсе, да и она была слишком скупа на них…

Её настолько поражало любое моё умелое действие, любой рассудительный поступок или находчивое решение, что мне оставалось только гадать: насколько в её глазах я беспомощен, неповоротлив и неприспособлен к действительности. Как ни странно, это было похоже на вызов. Легко бы всё давалось, будь я равнодушен, но как раз этого «спасительного дара» я был лишен полностью.

Чем дольше мы общались, тем меньше я ощущал уверенным в себе мужчиной, тем больше хотелось забраться на постамент и  кричать на всю ивановскую о своей состоятельности. Тем больше хотелось быть грубым, равнодушным, непонимающим, непробиваемым. Но не получалось.

Спасли бы дело неожиданные регалии, награды, успехи – вполне бы подошло запоздалое к тому моменту вручение Нобелевской премии, подвернувшееся как раз героическое спасение мира или хотя бы – хорошая работа…

Но как назло мир не желал потакать моим комплексам, и всё оставалось как есть. Я следовал за ней тенью и больше, чем обычно, говорил невпопад, проваливался в лужи, забывал вещи, промахивался, чтобы  я не кидал или по чему бы не бил;  в самые неподходящие моменты на мне рвались брюки, и даже волосы стали как по заказу стоять дыбом – я словно бы старался соответствовать тому образу, который она создала…  Нелепого, чудаковатого, несерьезного..  Я всё чаще задумывался о том, чтобы убежать куда глаза глядят, подальше от людей, спать под открытом небом на сене и полностью отрешиться от мира. К счастью, климат вносил коррективы в эти планы…

– Так надоел этот холод, – произнесла Поля. – Хорошо, что скоро отпуск. Не верится – через пару дней окажемся в тепле, на море…

Подошел официант и, прежде всего, мы заказали для сына огурцы и горячие булочки – то, что он любит больше всего…  И стакан свежевыжатого сока.

 

***

 

В аэропорту перед сдачей багажа я катал сына на тележке.

– Надо будет обязательно в московском супермаркете проделать этот фокус, – говорил я.

– Научишь его еще! – строго перебила жена, как всегда чуть нервничая перед полетом.

При получении посадочных я попросил три места рядом, чтобы одно точно было около окна. В первую нашу поездку я забыл так поступить, и почти весь взлет радовался, что у меня заложило уши – Поля была очень убедительна в своем недовольстве, ведь ребенку нечем было заняться, в окошко-то не посмотришь…

Весь полет он или собирал конструктор или бегал между рядами кресел…

Перед посадкой мы прошлись с сыном, взявшись за руки, на второй этаж  самолета.

В duty free купили новый конструктор, на этот раз игрушечный самолет.

В номере, собирая его, сын показывал: вот тут мы сидели, тут туалет. И удивлялся: «Где второй этаж?!».   А я всё думал, что же имела в виду девушка с ресепшн, когда протягивая мне ключи, переспросила: «А вам точно это нужно?».

Думаю, в моих глазах отразилось недоумение, и она сразу протянула три пластиковых карты.  Но скоро её нелепый вопрос напрочь вылетел из моей головы, стоило мне только увидеть стеклянную пирамиду, в которой располагался наш люкс.

В первый же день, купив подводные маски, мы отправились на море: ныряли с пирса, плавали на глубине. Мимо косяками проплывали чудаковатые разноцветные рыбы.  Когда мы с женой натирали друг другу спины кремом, я поцеловал родинку на её спине, она чуть вздрогнула и улыбнулась. Потом повернул к себе и прикоснулся губами к ключице. Сын уже успел убежать за ровесником из Германии играться с мячом на футбольном поле. Они не понимали друг друга, но о чем-то оживленно разговаривали, и общение явно складывалось.

– Пойди, поиграй с ним, – попросила Поля. – А то там совсем взрослых нет.

На зеленой траве он не столько играл, сколько двигался под музыку.  Когда появилась еще и мама,  танец стал еще более зажигательным. Меня же он обычно приветствовал танцем лягушонка, как я его называл:  он быстро сводил и разводил колени ног, чем всегда нас веселил.

На пляже я ловил заинтересованные взгляды – все понимали что муж и жена вместе уже не малый срок, если судить по возрасту ребенка. Но видно их удивляли какие-то простые вещи, вроде как, когда я валялся на лежаке, жена нагнулась и, улыбаясь, поцеловала меня в губы, и погладила по волосам. Или как мы смотрим друг на друга, как заливисто смеемся, как боимся оторваться надолго, как все время ищем прикосновений друг друга.

Перед входом в ресторан на обед служащие гостиницы спросили меня номер комнаты. Я назвал.

Проходя мимо,  услышал позади себя шепот – один сказал другому:

– Безумные эти русские…

– Зато платят втройне…

Я остановился, задумавшись, где это я успел так переплатить, но сын меня уже тянул к подносу с булочками. Впереди у нас были, как всегда, огурцы.

Я поднял его над собой, чтобы он дотянулся до булочек, и отпустил, – он понесся занимать нам столик.

– Что ты ему потакаешь? – укорила Поля. – Пусть хоть мясо, рыбу поест, что-то солидное, только выпечку и огурцы, нельзя же так…

Я пожал плечами и пошел набирать «солидное».

– И сок попроси, только, чтобы не холодный, безо льда, – крикнула мне вслед.

По дороге к номеру, мы остановились около большого детального макета нашей гостиницы и её территории. Под стеклом сын отыскал и нашу пирамиду, и главный вход, и море, и ресторан, где мы ели.

Вечером в фойе играла живая музыка. Мы заняли столик ближе к окну, в котором виднелись огни фонарей.  Между столиками и музыкантом было немного свободного места, но когда заиграла композиция «Сan’t help falling in love» я тут же протянул Поле руку, и мы первыми пошли танцевать. Она нежно обняла меня, прижавшись, я невольно провел рукой по её волосам и по спине, и тут же ощутил какую-то тяжесть в ногах. Глянув вниз, мы рассмеялись – наш сын танцевал вместе с нами, обняв нас настолько, насколько позволял ему рост.  Мы танцевали, прижавшись щека к щеке, и я снова ловил удивленные взгляды, пожалуй, всем казалось, что те, кто долго вместе, так уже не танцуют, словно только что влюбились, словно всё в первый раз.

Уходя с танцпола, я натолкнулся на администратора гостиницы, который спросил меня:

– Вы женаты?!

Мы с Полей только рассмеялись в ответ, что я ему мог сказать…

Я привык к таким вопросам.

Утром мы снова пошли на пляж.  Я бежал, ведя футбольный мяч так, словно играл в баскетбол, сын несся рядом, пытаясь отнять.

На пляже после нескольких часов под палящим солнцем, Поля попросила принести свежевыжатого сока. Я отправился к бару, отстоял очередь, и  вернулся обратно.  Поставив в тень сок,  прилег на лежак  около сына и жены. Задумавшись, я смотрел на море…  Рядом сын строил песочный замок и как-то очень внимательно изучал меня.

А потом вдруг сказал: «Ты не папа».

Я хотел было что-то ответить, но увидел, как жена покачала головой и приставила палец к губам.

***

– Вам сейчас не надо спорить, доказывать, – услышал я шепот и невольно обернулся на голос.

Я увидел женщину в возрасте, чуть полную, с округлым лицом.

– Вы меня слышите? – спросила она, – Я подумала, что Вы не здесь.

– Что? – Переспросил я. – Нет, уже здесь, так Вы говорите…

– Не стоит пока мальчику доказывать, что Вы – отец. Пройдет время и…

Я уже не слушал. Подошел к ребенку, который сосредоточенно собирал пирамидку из конструктора: красный кубик к красному, зеленый к зеленому, желтый к желтому, он выстраивал идеальные цветовые сочетания, не обращая внимания на происходящее вокруг.  Я знал, что это признаки аутизма. Подошел, погладил его по голове.

Он снова сказал:

– Ты не папа…

Я улыбнулся. Нужно  время.

А вслух только произнес.

– Тебя тоже не устраивает действительность? Интересуют другой мир, свой, который реальнее и, возможно, комфортнее для нас… В этом мы с тобой, брат, похожи…

– А можно еще один вопрос? – снова вмешалась женщина.

Я не стал ей говорить, как ненавижу неожиданное проявление действительности, словно плывешь на спине по спокойному морю, закрыв глаза, ласково светит солнце и когда уже совсем расслабился,  в пятку кусает медуза. Я только сказал:

– Давайте.

– Ваш уровень дохода для усыновления вполне достаточен. Но я не знала, что столько получают за книги…неужели столько?

– Иногда бывает.

Я взял за руку малыша и повел ко входу, услышав, как она прошептала себе под нос: «Может и мне тоже что-то написать…».

В коридоре стоял большой стеклянный макет, где детально был воссоздан приют.

Передо мной снова, в который раз, стало возникать фойе гостиницы, я услышал шум воды фонтана и даже различил мелодию  «Сan’t help falling in love».

Я помотал головой и видение исчезло.

Потом выезжая из паркинга, ожидая пока откроют шлагбаум, я вспоминал Полю, с которой мы так и не сходили в тот парк…

 

Владимир Никитин.