. . .

 

Эх, хмельная, забубенная головушка!

Ты сейчас не стоишь и гроша.

Загуляла, забурлила снова кровушка,

Пропадет пропащая душа.

Ни к чему она теперь не тянется.

Подлая, отбилася от рук.

Словно узник в душной клетке мается.

Разорвать пытается свой круг.

 

Как воспитать не воспитуемого

 

 

 

СОВЕТЫ БЫВАЛОГО

Никто не застрахован от этого. Даже члены-корреспонденты Академии педагогических наук. Я даже был знаком с таким. Учёней некуда, а вот не задалось. Я сочувствую вам. Так вот. В один прекрасный день вы понимаете, что теряете или уже потеряли горячо любимое вами чадо. Это неприятное открытие выбивает вас из колеи. Он живет с вами, ест за общим столом, спит за перегородкой, иногда даже откликается на ваши слова. И в это же время его нет в вашей жизни. С вами есть только его оболочка. Круглые сутки он сидит в своем смартфоне, нацепив наушники и елозя пальцем по дисплею. Остальной мир для него не существует, как и он не существует для мира. Чему-то смеется, хмыкает, улыбается, даже отпускает реплики. А вот на вас ноль внимания. Вас для него не существует. В его мире вас нет. Как не существует для него школа, откуда он ничего, кроме двоек и вызовов родителей к классному родителю,  не приносит. Но и двойки вместе с учителями, что ставят их, для него тоже не существуют. Он не читает книжек, не смотрит телевизор, не гуляет по улице, не занимается спортом, ничем не интересуется. Даже девочками, которые вообще-то в этом возрасте уже беспокоят сознание подростка. Весь мир ему заменил маленький гадкий гаджет, который он никогда не выпускает из рук.

Вы в отчаянии. Вы не знаете, что делать. Кто-то бросается в библиотеку, чтобы найти рецепт у светил педагогической мысли: Аристотеля, Песталоцци, Ушинского. Уж те-то всё должны знать про воспитание. Это же гении, титаны мысли, это же ого-го! Некоторые даже пытаются найти откровения в статьях Надежды Константиновны Крупской. А почему бы нет? Ведь на них воспитали несколько поколений советских пионеров.

Ха-ха! Это всё равно, что отправиться на охоту с дубиной. Если вы ей и прихлопните кого-то, то лишь какого-нибудь грибника, которого в кустах примите за дикое животное.

Что вам может посоветовать Аристотель, который понятия не имел, что такое смартфон, или Песталоцци с Ушинским, если они в гости ездили на извозчике и писали свою нетленку при свете свечи? Не смешите мои копыта, как говорит один из популярных персонажей.

Знаете основной закон гомеопатии: подобное лечат подобным?  Вот и здесь именно так. По достижениям НТР ударим тем же самым НТРом. И вышибем клин клином!

За дело! Когда ваше чадо уснет – всё-таки оно когда-то спит – подойдите к его постели на цыпочках и тихонечко-тихонечко разожмите его пальчики, которые сжимают смартфон. Делайте это крайне осторожно, не торопитесь. Не нужно, чтобы ваше чадо проснулось. Избегайте резких движений. Спешка здесь не помощник. Можно всё загубить. Разжали? Хорошо! Берем смартфон и устанавливаем на него программку с характерным названием «Debil». Ссылочку на нее вы найдете на моей странице. Если вы когда-нибудь занимались этим, то для вас установка проги не вызовет никаких затруднений.

Как говорил мой друг детства в подобных случаях: «А ля улю модорус фикус!» То есть делов-то раз плюнуть, любой ребенок справится. Ну, вот, можно сказать, и всё!

Возвращаем смартфон на место. Наступает утро. Что делает ваше чадо, проснувшись? Бежит в туалет, умывается, чистит зубы? Как бы не так! И не думает даже! Натягивает наушники, включает смартфон и тычет пальцем в дисплей. Так же? Знакомая для многих родительских сердец картина, которая доставляет им невыразимые страдания. И вот. Проснулся, натянул наушники и тычет пальцем. И вместо обычного «Привет, бро!» он слышит хриплый голос: «Проснулся, дебил? Продрал свои дебильные моргалы? Готов к новым подвигам, лошара позорный?»

Ваше чадо в недоумении. Еще никто никогда так с ним не обращался, так не унижал его. Открывает своего любимого блогера и тот выдает: «Чего пялишь зенки, дебил дебильнейший! Самый наидебильный из всех дебилов! И как только земля носит таких дебилов? Да меня воротит от тебя, тошнит от рожи твоей дебильной, урод! Блевать хочется! Фу, мерзопакость мерзопакостнейшая, дерьмо наидерьмовейшее! Сделай так, чтобы я больше тебя у себя не видел, дебильнюга! Исчезни, провались в преисподнюю, в толчок уличного туалета, дерьма кусок, таракан вонючий!»

Чадо в отчаянии. Как? За что? Почему ему это? Включил любимого рэпера, у которого интеллект на уровне воспитанника яслей, ну, и песни, соответственно, такого же уровня. Но чадо тащится от него, подпевает, мотает головой в такт, знает наизусть многие его шедевры. Тот дергает головой и монотонно бубонит, как шаман:

Посмотрите на этого дебила.

На его дебильное тупое рыло.

Врежьте ему по роже!

Я сделаю это тоже.

Мне надоел этот дебил.

Хочу, чтобы его след простыл…

И всё в таком же духе. У вашего чада трясутся губки, дрожат ручки, на щеку накатывается горькая слеза. Он чувствует себя прокаженным, отвергнутым, изгоем, которого вымазали с ног до головы фекалиями. Он быстро переключается на игру. Оттуда бравый знакомый голос:

– Начинаем охоту на дебила. Видишь он пялится прямо на тебя своими дебильными лупанками. Быстро перезаряжаем нашу любимую винтовку М-16 и прямо в глаз дебилу. Бабах! Попали! В чем и поздравляем вас! Так и надо поступать с дебилами.  Для верности швыряем гранату. Дебильное тело дебила разлетается на куски. Всё! С дебильнейшим дебилом покончено. Больше вы не увидите его дебильного рыла! Но мы все делаем наверняка. Давайте еще и припечатаем его атомной бомбой! Вот так! Какой вы красавчик! Какой шикарный гриб! В центре его температура в несколько тысяч градусов по Цельсию. Теперь уж точно от дебила не останется никакого следа. Больше мы его не увидим никогда! Ура! Даже воздух кругом стал чище».

Ваше чадо корчится, ревет от боли. Смартфон, который в миг стал ненавистным, летит в стену. Его завывания разносятся по всей квартире. Вам, родителям, становится страшно. Жизнь для вашего чада перестала существовать. Как же это так? Разве такое возможно? Почему? За что так его? Ведь это же невыносимо! Разве можно жить после этого? Оказывается, можно. Жизнь берет свое. Естественный позыв заставляет его отправиться в туалет, после которого он заходит в ванную. И происходит чудо! Он умывается. И чувствует, что ему стало легче.

Взгляд его падает на зубную щетку. А почему бы и нет? Наверно, это прикольно! Впервые за пять лет чистить зубы. Одевается, не торопясь, разглядывая себя в зеркало. Его внимание привлекают вкусные запахи, которые доносятся из кухни. Отправляется. Рассматривает обстановку на кухне с любопытством, как будто видит ее впервые. Пробует блюда. Вкусно, однако! А какое шикарное кофе, какой у него запах и вкус! Он смакует напиток небольшими глотками и чувствует прилив энергии.

Он с удивлением для себя делает открытие. Оказывается, что жизнь возможна и без смартфона. В ней много есть интересных и приятных вещей. И сколько еще неожиданных открытий ожидает его!

Идет в школу и получает первую в своей жизни пятерку. Он поражен этим больше, чем учительница, которая ему поставила высшую оценку.  На переменах он не курит в туалете, не нюхает пыльцу бразильских мухоморов. А в ближайшее воскресенье отправляется с папой и мамой в планетарий, о существовании которого он и не подозревал.

Вот какие сказочные превращения происходят с вашим чадом, с которым вы уже мысленно распрощались, благодаря скромной программке. Ха-ха! Всё не просто, но очень просто!

Но поехали дальше! Не выходит воспитывать примером? Воспитывайте антипримером. Зачастую он оказывается более действенным, чем пример. В чем я неоднократно убеждался.  Как? Для затравки расскажу старый анекдот.

К мужичку такого босяцкого вида, худому, как узник концлагеря, подходит дама и говорит:

– Мужчина! Можно вас?

– Да хоть сто раз! – отвечает он.

– Тогда пойдемте со мной! – говорит она так нежно, как голубок воркует. Наверно, таким голоском приглашают дамочки с пониженной социальной ответственностью в бордель.

Дамочка такая эффектная! И фигурка, и мордашка, всё при ней! И походка от бедра. Мужичок чуть слюной не подавился. «Ни фига, – думает, – подвезло! И что она во мне нашла такого? Но ведь что-то нашла! Значит, я еще не в конец потерянный для этого дела».

– А куда мы идем? – спрашивает мужчина.

– Ко мне! – отвечает дамочка. – А куда же еще? Даже странно, что вы задаете такой вопрос.

Мужичок чуть ли не поет. «Сейчас накормит, попотчует коньячком, в в душе помоюсь. А потом займемся с ней любовью на шикарной кровати. И она такие фортели будет выкидывать! Давно уже я этим делом не занимался. Ох, как давно! Даже стал забывать, как это делается. Но ничего! Восстановим навыки! С такой-то чикой!»

Приходят. Квартира такая приличная. Она ему с порога:

– Раздевайтесь!

Видно, уж совсем не в терпеж дамочке. Приперло! Край, как надо! Нужно оправдать доверие.

Cнял он кепку, ботинки, куртку.

– Совсем раздевайтесь! – командует она.

Вот это напор! Вот это страсть! Трудно даже представить, какой у нее темперамент! Вот бабенке приспичило! Конечно, сначала бы поесть, выпить не мешало. Но можно и потом. И такая последовательность пойдет.

Разделся он до трусов. И ждет, что она сейчас его возьмет за руку или за что там ей удобней и поведет его в спальню с шикарной кроватью, где можно кувыркаться, как угодно, и не бояться, что упадешь.

Она кричит:

– Вовочка!

Оба на! Выходит пацанчик. Несуразный такой, угловатый. И надутый, как индюк.

– Вот, сынок- говорит дамочка. – Не будешь кушать, будешь такой же, как этот дяденька. Его можно как экспонат на уроках анатомии использовать. Все ребра чуть ли не наружу торчат.

Вот вам воспитание антипримером.

И вы своему чаду:

– Вот будешь вечером сидеть перед телевизором и пить пиво с рыбой, и будешь таким же толстым и заплывшим жиром, как и я, твой горячо любимый папочка. Оно тебе надо? И на тебя тогда не то, что девушка, даже вокзальная побирушка не глянет. И будешь ходить, отдуваясь, как паровоз. Уф-уф-уф! Ну, и сопутствующие болезни, само собой.

– Будешь дымить, как труба котельной, и станешь таким же, как и я. Десять шагов прошел и одышка. А если десять шагов пробежать, то вообще крантец придет. Оно тебе надо? Мужик в расцвете лет, жить бы и радоваться жизни, а уже, считай, инвалид.

– Вот не будешь читать книжки, уроки учить, и будешь, как я, твой папка ящики с фруктами таскать за десятку в месяц, жить в убогой однушки и целый год на велосипед копить. А потому что папка твой был дурак в детские годы и не слушал маму с папой.

Недостатков, узких мест, так сказать, в каждом из нас вагон и маленькая тележка. И надо это использовать на полную катушку в процессе воспитания вашего чада. Хоть какая-то польза будет от них. Тут главное творческий подход. Трафареты и шаблоны тут не подойдут. Надо так подать свои недостатки, чтобы ребенка это потрясло, повергло в шок, чтобы он испытал глубочайшее отвращение к вам. И ни в коем случае не захотел быть похожим на вас.

Я уверен, что всё у вас получится, что мои советы помогут вам, и вы сможете воспитать из своего не воспитуемого ребенка достойного представителя нашего общества, которым со временем вы будете гордиться и ставить себе в пример, сожалея о том, что у вас не было такого прекрасного воспитателя.

С вами был ваш любимый блогер Макаренко 2.0. Ставьте лайки и подписывайтесь на мой канал. Пока! Пока! До новых встреч, друзья! А их еще будет немало!

 

 

[Заголовок документа] [Подзаголовок документа]

[Адрес электронной почты]

Аннотация [Заинтересуйте читателя с помощью аннотации (как правило, это краткое содержание документа). Если вы готовы добавить свой текст — просто щелкните здесь и введите его.]

 

Три седмицы дней

 

 

 

 

Рассказ

«Наш поезд подходит к станции Чернореченск. Стоянка поезда тридцать минут!»

Он поднял нижнюю полку, достал рюкзак, поставил его возле ног. Повернулся к окну. Потянулись колки, поля, картофельные огороды, тополиные посадки с кленовым подгоном, убогие домишки частного сектора, извилистая грунтовая дорога, с ямами, ухабами, то расширяющаяся, то сужающая, по которой-то ходить не безопасно, не то, что ехать на автомобиле. В прочем, предместья многих городов такие неприглядные.

По этой дороге ползли темно-синие «жигули». Переднее стекло было опущено, и было видно, что за рулем сидит молодой парнишка, которому, наверно, дед по доверенности разрешил ездить на этом раритете. Но на широкую городскую улицу на таком хламе выезжать стыдно.

Возникла большая серая коробка локомотивного депо, в котором ремонтировали локомотивы. Многие чернореченцы работали на железке. У железнодорожников была своя поликлиника, дом культуры, библиотека, стадион и профилакторий.

Это уже город. Вот Черемушки, улица Ленина, многолюдная и многоавтомобильная, где на каждом шагу магазины, офисы разных фирм, отделения банков.

Поезд замедлил ход. Начались вокзальные склады, потом широкий перрон. На одном пути стоял пассажирский состав, на других грузовые. Медленно катался туда-сюда тепловоз.  Состав задрожал, резко замедлил ход, дернулся вперед, потом назад и остановился. Слева было высокое здание вокзала, окрашенное в бледно-желтый цвет.

Он закинул рюкзак на плечо и пошел по коридору полупустого вагона. По узкой ковровой дорожке.

Из этого вагона он был единственный пассажир до Чернореченска. Дальше состав шел в Восточную Сибирь. Проводница, невысокая пухлая женщина лет сорока с большой грудью встретила его в тамбуре вагона. Одной рукой она держалась за поручень, в другой был свернутый желтый флажок.

– Не забыл ничего, солдатик? – спросила она.

– Тебя забыл, красавица. Может, со мной пойдешь? Я хороший, добрый. Тебе со мной понравится.

– До ближайших кустиков?

– Да нет! Тут загс недалеко.

– Я вообще-то замужем. Мне что вас, мужиков, солить? Так ты вон какой костистый и на засолку не годишься.

– Жаль. А с чего ты решила, что я солдатик?

– А для меня вы все, парнишки, солдатики. Если не отслужил, то будешь служить.

– Не горюй тут без меня!

– Давай иди!

По перрону расхаживало не более десятка человек. Скорей всего праздношатающиеся.  Несколько мужчин, которые вышли из вагонов покурить, а кто-то сбегать в ближайший ларек. Да парочка транспортной полиции, молодые худые парни.

Его никто не встречал. Да ему и не нужно было этого. А маме он решил сделать сюрприз. И уже представлял ее реакцию, когда он войдет в дом, сбросив перед этим на веранде рюкзак.

Дорогой он звонил маме, но говорил с ней так, как будто он еще лежит в больнице, а не по пути к дому. А то еще затеет какой-нибудь ремонт, побелку, покраску.

От вокзала до дома далеко. Он взял такси. Цена удивила его. Сто десять рублей. «Почти бесплатно, – хмыкнул он. – Детишкам на мороженое. Хотя в северной столице, наверно, и на мороженое бы не хватило». Так! Так! Сколько же он не был в родном городе? Год и три месяца. Ощущение же такое, что он был здесь в прошлой жизни. Оно так и было в действительности. Жизнь его в один миг разделилась на до и после. Но так-то всё старое, знакомое. Виденное тысячи раз. Ничего не менялось. Как улицы на окраинах были неопрятными, так и остались. Оно и понятно: ведь это не лицо города. Высоких гостей по этим улицам не возят. А для своих сойдет.

Грязные кюветы вдоль дороги, которая считалась асфальтированной, если можно было назвать асфальтом почерневшие плиты с ямами и трещинами между ними. В кюветах прошлогодняя листва, пластиковые бутылки и пакеты. Возле многих дворов гаражи и углярки. Но было несколько новостроев с широким купеческим замахом. Двухэтажные деревянные срубы, которые хозяева потом намеревались обшить сайдингом. Кого же это занесло на убогую улицу? Понятно, что земля здесь стоила дешевле, чем в других микрорайонах. Земля в городе дорожала. И предприниматели отстраивали себе дворцы на месте старых халуп, хозяева которых были рады перебраться в другое место.

Приехали. Вот маме и подарок. Их развалюха скособочилась, кажется, еще больше. А если мамы не окажется дома? И на входной двери его ждет большой навесной замок? Ушла по каким-нибудь своим делам: в магазин, в больницу, к подружке. Да что же он себя готовит к самому неприятному? Вот есть в нем такая черта. Придется сидеть на пороге, бродить по небольшому дворику, огородику, заглядывать в постройки.

Но дверь оказалась открытой. Всё те же тесные сенки, со скрипучим прогибающимся полом. До ремонта у него никак не доходили руки. Все время появлялись какие-нибудь дела. Входная дверь обшита клеенкой, уже порванной в нескольких местах. Из дыр выглядывал войлок. Он помнил, как они вдвоем утепляли эту дверь. Из сенок он попал на кухню, где была большая печь, за которой комнатушка, его спальня со старой деревянной кроватью и круглым самодельным ковриком перед ней.

Мамы не было на кухне. Но она слышала, как хлопнула входная дверь, вышла из зальной комнаты и застыла в дверном проеме, долго всматриваясь в него, как будто не узнавала. Всплеснула руками и потянулась к нему.

– Сережа!

Он шагнул к ней, обнял ее за плечи, маленькую и худенькую. Она заплакала, ткнувшись лицом в его грудь.

– Чего ты, мам? Я живой, целый и невредимый.

Она продолжала плакать.

– Сережа! Сыночек!

Он повел ее в зал, усадил на диван. Сам сел рядом. Здесь ничего не изменилось с того времени, как он уехал из дома.

– Всё хорошо, мама.

– Что же ты не позвонил, что едешь? Я ничего и не готовила. Ведь было же у тебя время?

– Сюрприз хотел устроить, мама. Прости меня. Не подумал я. Дурак. Надо было позвонить. Конечно, надо было позвонить. А я вот, как дурак, со своим сюрпризом.

–

Первыми появились Ладные. Сергей их увидел в окно, когда они шли по двору.

– Ладные идут, – сказал он. – Мам! Ну, я же говорил тебе!

– Прости, сынок! Но как-то не по-человечески это. Столько дома не был! Столько пережил! Заново на свет родился. Люди просто не поймут, если не позвать, Сереженька.

-Ладно, мама! Я ничего. Ты права, конечно.

Ладные были пенсионерами. Даже внешне похожие друг на друга. Низенького роста, пухленькие, с коричневого цвета лицами, как будто они только что вернулись с жаркого юга, где днями лежали на приморском пляже, подставив себя солнцу. У их знакомых было такое ощущение, что домой они приходят только ночевать. Любимым их занятием было ходить в гости к родственникам, к знакомым. Ни одного приглашения они не пропускали. Если приходили пешком, а не приезжали на автомобиле, то значит рассчитывали на гулянку, выпивку. Они проходили в зал. У каждого было свое определенное любимое место. И хозяева знали об этом. Вот у них, сколько помнит Сергей, дядя Вова всегда садился в кресло возле дивана, а ноги поджимал под себя. В такой позе он мог сидеть часами, только чуть разворачивая корпус влево-вправо. Тетя Люба в кресло возле журнального столика. Причем они считали, что раз они пришли в гости, то хозяева должны были их развлекать, рассказывать им новости про себя, про знакомых, про городские дела, про власти. Они сидели молча и ждали разговора. Молчание могло затянуться и на четверть часа и на полчаса. Это их нисколько не удручало. В конце концов, хозяева найдут, о чем разговориться. Если был включен телевизор, то смотрели телевизор. Но тут их пристрастия расходились. Дядя Вова мог смотреть все подряд, а тете Любе подавай сериалы и концерты. Причем не отрывались от телевизора, даже если там показывали рекламу, которую они смотрели с таким же интересом, как фильм.

Сергей помнил, как ему досаждали эти визиты, потому что приходилось сидеть с гостями, бросив свои занятия. И о чем-то разговаривать с ними. А это могло длиться несколько часов. Ладные никуда никогда не торопились. Срочных дел у них, кажется, не было. Ладные могли часами сидеть в одной позе, не меняя ее. И это удивляло Сергея. У него через некоторое время начинали болеть ягодицы, ныть спина, хотелось встать, пройтись, резко помахать руками и ногами. Но не делать же это при гостях? Через два – три часа уже всё стонало в нем: «Ну, когда же ва уйдете? Сколько же можно?» Наконец между супругами возникал разговор, что пора уже и выдвигаться.

Это еще ничего не значило. Они могли после этого просидеть и полчаса, и час. Они по очереди шли в туалет на дорожку, потом долго одевались, потом их нужно было еще проводить до калитки и там постоять с разговором. Попрощаться несколько раз.  И при этом не заводить никакого нового разговора, который снова бы задержал их. Часто, Сергей знал об этом, от них они шли еще к кому-нибудь в гости, благо родственников и знакомых им в городке хватало. И возвращались домой уже к ночи.

Сергей встал у порога, первым встретил Ладных, крепко пожал руку дяде Вове. Тетя Люба первой стала раздеваться, долго расстегивала куртку, потом молнии на сапогах. Мама что-то варила, парила, и тетя Люба вызвалась ей помочь. Сергей с дядей Вовой пошли в зал. Сергей включил телевизор. С телевизором можно было и помолчать или сделать паузу. Показывали новости. Он быстро переключил канал. Какой-то детектив с элементами мелодрамы. Излюбленный жанр российского телепрома. Дядя Вова сел в кресло. Ничего не менялось. Поджал под себя ноги и сложил руки на животе. Казалось, фильм полностью захватил его и больше ничего не интересует.

– Как вы? – спросил Сергей. – Ничего?

– Ничего, – ответил дядя Вова, не отрывая взгляда от телевизора, где сейчас парочка выясняла отношения.

– Дети? Внуки?

– Ну… живут. В гости приходят. Мы к ним ходим.

– Ну, и хорошо! – кивнул Сергей. – Не болеете?

– Да так… Спину вот иногда прихватит. А у бабки давление скачет.

Жену он начал называть бабкой лет десять назад. Даже между собой обращался к ней так. Хотя тетя Люба молодилась. Выходя из дома, непременно подкрашивала губы. Причем помады не жалела. И вот это сочетание ярко накрашенных губ и темной кожи лица делали ее похожей на обитательницу племени Амазонии,  до которого еще не добрались первооткрыватели.  Постоянно делала себе короткую прическу и красила волосы: то в черный цвет, то в каштановый с фиолетовым отливом. И новой прической обязательно хвалилась подругам.

– А чо там? – спросил дядя Вова, кивнув подбородком вверх.

– Где? – не понял Сергей.

– Ну, там…

– А! ну, не знаю. Я же давно уже оттуда. Как ранило. Да что там может быть? Воюют. А я в Питере лежал, восстанавливался. Потом полгода ждал протез из Германии. Ну, и учили, как с ним ходить, обращаться. К нему же привыкнуть надо. Сначала-то сложно.

– Ну, – протянул дядя Вова. – Воюют. Только вот один город полгода уже берут. А там городов-то ого-го сколько! Если каждый город по полгода брать, это сколько же воевать тогда? Если бы в Отечественную войну такими темпами продвигались, то до сих пор война бы шла. Ведь немец до Волги дошел, полстраны захватил.

Зашла мама.

– Мужчины! Занесите стол с веранды!

На веранде стоял раздвижной стол, который они заносили в зал, когда намечалось много гостей. Больше этот стол никак не использовали. И он стоял на веранде до очередной гулянки.

Тут же мама вспомнила и всполошилась:

– Ой, сиди, Сереженька! Я сама с дядей Вовой!

– Чего ты, мам? – обиделся Сергей. – У меня всё хорошо. Занесем с дядей Вовой. А вы своими делами занимайтесь на кухне.

Но мать всё-таки встала у порога, придерживала двери.

– Осторожно, сынок! Тут порог. Не запнись!

«Гости съезжались на дачу», – вспомнил Сергей из чего-то далекого, школьного. Но из чего, так и не вспомнил.

Подошли Рыльские. Дядя Толя был всё тот же, громкоголосый, ругливый, который своим голосом и смехом наполнил дом.  Казалось, что он вообще не умеет тихо говорить. К тому же он считал себя юмористом. Рассказывал анекдоты, долго, с подробностями, которые сам же придумал. И был уверен, что от этого анекдот становится еще смешней.  Когда он начинал очередной анекдот, все с тоской ожидали, когда же закончится это мучение. Дядя Толя громко хохотал, остальные из вежливости кривили улыбки. Еще он шутил и шутил всегда неудачно и неуместно, то и дело ставя людей в неприятные ситуации.

Обычно он только сам смеялся своим шуткам.

– Ну, и где наша нога, Серега? – спросил он.

– Какая нога?

Женщины на кухне замолчали.

– Та, которую тебе отчикнули?

– Ты дурак что ли? – крикнула, побагровев, тетя Таня, его жена.

Дядя Толя громко расхохотался. Сергей улыбнулся. Вспомнил, как на одной гулянке дядя Толя громко говорил своей сестре, что у ее мужа есть любовница, которую он дерет (он так и сказал дерет) уже полгода. Муж сидел здесь же за столом и со скучным видом жевал куриное мясо, как будто речь шла вовсе не о нем.

– Главное, чтобы то, что между ног, не отрезали, – опять пошутил дядя Толя.

– Да заткнись ты наконец! – завизжала тетя Таня. – Дурака кусок!

Нервничать ей было нельзя. Три года назад ей в голове сделали операцию вырезали опухоль.

– Девочки! А вы налейте нам, пока вы там шурум-бурум! – попросил дядя Толя.

– Лучше бы ты дома сидел, – сказала тетя Таня.

Но и дома дядя Толя мог наклюкаться в одиночку и уснуть на полу на кухне возле печки.

Мог, выпив, отправиться на «жигулях» в магазин, до которого пешком было идти десять минут. Правда, у него болели ноги и долго ходить он не мог. Когда-то давно он упал с березы и ушиб позвоночник. В магазине он брал новую порцию спиртного. И что удивительно, ни р

азу не попадался гаишникам. Хотя он рассказывал, что один раз попался, но гаишник даже не заподозрил, что он под мухой.

Пришли Завалихины, дядя Витя с тетей Людой. Дядя Витя был старший мамин брат.

Мама рассказывала, что в детстве он лупил ее за то, что она следила за ним и стучала родителям, что он курит. Ну, как лупил? Хлопнет по заднему месту и погрозит кулаком.

– Привет! Привет, Серега!

Он приобнял и похлопал его по спине. От дяди Вити пахло дешевым табаком. Сколько помнил Сергей, дядя Витя всё время собирался бросить курить.

– Как оно?

– Лучше всех! – ответил Сергей.

Но бойкости в его голосе не было. Да и что такое «оно»? Жизнь? Здоровье? Служба?

– Серега! Держи хвост пистолетом!

– Я знаю, дядя Витя. А вы чем занимаетесь?

– Работаю.

– Как работаете? Вы же на пенсии.

– А дома, знаешь, сколько работы? Знаешь, какой у нас огород? Придешь к нам, я тебе покажу. Виноград посадил, вишню, черешню, грушу, ну, там смородина, крыжовник, малина, ирга, само собой. Грецкий орех даже. Апельсин.

– А у нас апельсин-то вырастит? Вроде это южное дерево, тепло любит. В субтропиках где-то там растет.

– Не знаю, Серега…. Так что работы!

–

Дядя Вова много лет работал в местной администрации. И был с высшим начальством на короткой ноге. Сейчас на пенсии он получал две пенсии: основную, ту, которую получают все пенсионеры, и дополнительную, которая положена тем, кто работал на выборной должности. На любом мероприятии, будь это день рождения или поминки, он по старой привычки почитал своим долгом произнести первую и зачастую и последнюю речь. И сейчас он поднялся со стопкой в руках. Живот его колыхался над столом. Жена посмотрела на него с уважением, потом оглядела сидящих за столом: все ли молчат и готовы слушать речь ее мужа.

Она гордилась тем, что муж ее работал начальником, считала, что это возвышает их над всеми в любой компании, поскольку таких высот ни один из их знакомых не достиг.

– Мы все рады, что ты вернулся домой. Ты живой. И это самое главное. Жизнь – высшая ценность. Все остальное уже второстепенно. А тебе пришлось рисковать жизнью. Ты выполнил свой долг перед родиной. И мы все гордимся тобой. Вот таким и должен быть мужчина, как ты. Для матери, для родственников, для всех нас главное, что ты живой. И то, что ты с нами. За тебя!

Зазвенели стопками. Дядя Толя, как всегда на любой гулянке, садился в дальнем конце стола с торца. Возле себя он ставил бутылку водки и всегда сам наливал себе. Наливал он, как говорится, с горочкой. Это была действительно горочка. Водка, налитая по самые края, поднималась к центру. Это было похоже на фокус. Выпив, не расплескав, казалось, невозможно. Но у дяди Толи получалось. Он наклонялся к стопке и быстро закидывал ее содержимое в рот, резко откинув голову назад. Вот и сейчас он продемонстрировал этот фокус. Не пролив ни капли, он схватил куриный окорочок.

– Не расстраивайся, Серега, из-за ноги! – прорычал он. – Тебе вон какую ногу смастерили! Теперь осталось тебе детишек настрогать.

Тетя Таня ткнула его локтем в бок.

– Дурак что ли? Ты думай, что  говоришь!

– А что я говорю? Я всё правильно говорю. Или ты против детей что-то имеешь?

Дядя Толя принялся за окорочок и не стал больше спорить с женой, которая тут же отвернулась от него.

Сергей с детских лет не любил многолюдных шумных застолий. И не понимал, как можно часами сидеть за стол и все время есть и пить. Слушать всякое разное, кивать, поддерживать разговор, который для тебя совершенно не интересен, нисколько для тебя не нужный.  Это казалось ему таким утомительным.

Он поел салат, съел котлету с гарниром и почувствовал себя совершенно сытым. Чем еще можно заниматься за столом? Только слушать разговоры и стараться поддерживать их.

– Ты чего не выпил? – спросил Саша, сын дяди Вити, а значит, его двоюродный брат.

Они не были слишком близки. Разные интересы, разные знакомые, разные школы. Саша был красивый парень с внешностью голливудского актера, наделенный художественными талантами.

– Я же на таблетках сижу. Регулярно надо принимать. Сам понимаешь, с алкоголем несовместимо, – сказал Сергей и тяжело вздохнул для убедительности: мол, надоели мне эти запреты.

– Понимаю! – кивнул Саша. – Таблетки, наверняка, дорогие?

– Есть дороги. Импортные. Но часть я получаю бесплатно. По специальной программе.

– Хоть что-то.

Сергея кто-то дернул сзади.

Обернулся. Это был внучок дяди Вовы.

– Вас там какая-то тетенька спрашивает.

Выбрался из-за стола. Вышел во двор. Никого. Может быть, тетенька подождала да ушла? Вышел за двор. Елена Владимировна, их учительница русского языка и литературы, организатор внеклассной работы. Она была, как и всегда, стройной, высокой, гордо держала голову. Поэтому могла показаться высокомерной, хотя и не была таковой. Улыбается. Но взгляд серьезный, строгий, которого так боялись шалуны в школе. Она могла одним взглядом остановить расшалившегося ученика.

Конечно, любимые ее цвета: красное и черное. Красная куртка и черная макси-юбка, доходившая почти до черных туфель. Ступни у нее были большие. Наверное, сорок второго мужского размера. Это было единственное, что не нравилось Сергею в ее внешности.

– Здравствуй, Сергей!

Она протянула узкую и сухую, как у старушки, ладонь.

– Здравствуйте, Елена Владимировна! Вы не меняетесь. Всё такие же красивые и строгие.

– Спасибо, Сергей! А ты изменился. Возмужал. И взгляд у тебя стал какой-то другой. Ну, как у взрослого мужчины, который уже успел многое повидать в этой жизни.

– Да, я уже не мальчишка. Это вы правы.

– Наверно, я не вовремя. Оторвала тебя. Там у вас гости.

– Это мама. «Неудобно, – говорит, – если не устроить встречу. Люди не поймут». А у нас тут родственники, друзья, хорошие знакомые. Она права, конечно. Хотя мама всегда права. Устал я с дороги. Хотел просто отдохнуть.

– У тебя всё нормально?

– Нормально.

– А как…

– Нога? Германский протез. Хорошее изделие. Уже привык. Могу бегать и плясать. Как настоящая нога. Так что теперь буду ходить на дискотеки. Может, и каким спортом займусь.

– Хорошо! А я вот что, Сергей. Хочу пригласить тебя в школу.

– Зачем?

– Ну, не на уроки, конечно.

Она улыбнулась, зачем-то прикрыв ладошкой рот. «Может, проблема с зубами», – подумал Сергей.

-. Внешкольное мероприятие. Ты выпускник нашей школы. Прошел через такое. Участник СВО. Вот хотим провести твою встречу со старшеклассниками, чтобы рассказал. Ну, это на твое усмотрение. Это же не урок отвечать. Что хочешь, то и скажи.

– Да что мне рассказать? Я на фронте-то всего лишь несколько дней был. Толком и не воевал. Ни разу не стрельнул. Потом бабах! – всё. Госпиталь,  клиника. Так что никакого рассказа у меня нет. Нечего мне рассказывать, Елена Владимировна.  О больничных буднях, уколах, процедурах, капельницах?

– Ну, зачем же? О своих боевых товарищах. Что это за ребята, какой у них настрой. О своих ощущениях, мыслях по этому поводу. Ну, всё, что считаешь нужным сказать своим, так сказать, младшим товарищам. Им это будет очень интересно.

– Вы лучше меня расскажите. Какой из меня оратор. Да и не героя я никакой. Подвига не совершил, наград не имею. Мало ли что из того, что побывал несколько дней на передовой. Или мне значок ГТО на мундир повесить? Так засмеют же ребятишки.

– Я прошу тебя, Сергей. Даже если расскажешь, как всё это внешне выглядит: природа, окопы, как держатся наши ребята на передовой, о чем они говорят, каков боевой настрой. Про обстрелы расскажи. Про мирных жителей. И вас же готовили к СВО? Как готовили, чему учили, что говорили офицеры о военной операции, какая подготовка у наших ребят.

– Извините, Елена Владимировна! Мне вам неудобно отказывать, но я не приду. Не надо никакой встречи. Извините! Это не для меня. Поймите! Нечего мне сказать.

– Жалко, Сергей. Мы так надеялись на эту встречу. И учителя хотели с тобой повидаться. Что же… Хотя, если передумаешь, позвони. Может быть, у тебя сейчас просто плохое настроение? Я тебе дам свой телефон.

– Давайте, Елена Владимировна.

Она протянула ему свою визитку. «Ты смотри как! Ушами мух не бьют. А я-то думал, что только бизнесмены обзаводятся визитками».

– Я оторвала тебя, побеспокоила. Извини, Сергей!

– Это вы меня извините. Поверьте, мне очень неудобно, что пришлось вам отказать.

Она пошла, высокая стройная. На высоких каблуках черных туфель. «Вот черт! У нее же волосы покрашены в черный цвет. Я-то всё время думал, как ей удается помолодеть. Ушла пешком. Значит, приехала на автобусе. А ведь у них, у мужа есть автомобиль. Даже, кажется, какая-то иномарка. Несколько раз он видел ее возле школы. Могла бы взять такси».

–

– Дядя Сережа!

Он обернулся.

Рядом стоял внучок Ладных, черноволосый, черноглазый, такой же смуглый, как и дед с бабкой.

– Что тебе?

– Расскажите, как вы воевали.

– Как тебя зовут?

– Сережка.

– Тезки значит. Да не воевал я, Серега.

– А дед говорит, что вы с войны пришли. Вам там ногу оторвало бомбой.

– Ну, так случилось. Не повезло маленько.

– Вы там стреляли? Убивали немцев?

– Немцев? Каких немцев?

– Ну, там на войне фашистов этих?

– Стрелял на полигоне. По мишеням. А так никого не убивал.

– Ууу! – разочарованно простонал Сережка.

Мальчишка был расстроен.

– А пистолет вы привезли?

– Что ты! Какой пистолет?

Он взъерошил мальчишке волосы.

– В каком классе-то?

– В третьем. Задолбала эта школа.

– Учись, тезка. Слушай учителей! Они тебя только хорошему научат.

Направился в дом. На веранде столкнулся с Сашей.

– Вот покурить, – сказал Саша. – Ты куришь?

– Курил. Знаешь, пока лежал в госпитале, в клинике, отвык. Решил и не начинать.

– Я никак не могу бросить. Ну, пойдем, хоть постоишь рядом. А то одному скучновато. Поболтаем за жизнь. Все-таки мы родственники, братья двоюродные. Так же?

Вышли за двор.

– Куда думаешь? – спросил Саша.

– Никуда. Ну, то есть не думал еще. Надо приглядеться, походить, поспрашивать.

– Ну, у тебя же профессия есть? Что заканчивал?

– Факультет информатики в колледже.

– Во! В цель! У нас сейчас сидмина ищут. Парень работал, уволился. Его в банк пригласили. Иди!

– У нас это где?

– В районной больнице. Я там в котельной работаю. Ну, и по всякому ремонту вызывают.

– Я как-то еще не работал нигде.

– Да там любой пацан справится, который в компьютерах разбирается. Ничего сложного. Подсоединить, загрузить программки, принтер подключить, сканер.

– Подумаю.

– Думай! Да побыстрей! А то займут место.

Сергей зашел в дом.

Застолье вступило в ту фазу, когда все говорят и никто никого не слушает. Разобрать по отдельности, кто что говорит, было невозможно. Да ему это было и не нужно. Громче всех ораторствовал дядя Толя.

– Это всё америкосы. Они везде стараются нам нагадить. Всюду свой нос суют. Я еще тогда говорил, когда коммунистов разгоняли: вы еще пожалеете об этом. А пятнистый этот лег под америкосов. Что ему скажут, он то и делает, чтобы угодить им. Теперь америкосы везде.

– Да уймись ты! – урезонивала его тетя Таня. – Вот и дома как начнет орать, телевизор нельзя посмотреть. Посмотри, как морда у тебя раскраснелась, вены надулись. Вот-вот кондрашка хватит. Доорешься! Угомонись, говорю тебе! Никто тебя не слушает.

– Я же говорю, что это америкосы нам везде гадят. Вот Жуков предлагал в сорок пятом году. Не послушались Жукова.

«Чем можно заниматься в этом гвалте? – грустно подумал Сергей. – Только пьяным почувствуешь себя нормально». Ему тошно было смотреть на блюда, которые стояли на столе. Некоторые из них лишь чуть-чуть тронули. Вот всегда на стол готовят с прицепом.

От криков звенело в ушах.

«Может, уйти куда-нибудь? – колебался Сергей. – Удобно это будет или нет? Не обидятся ли? Порубить дрова? Нет! Обидятся!»

Почувствовал на плечах теплые ладони. Он всегда узнает их. По одному только прикосновению.

– Сереженька! Что тебе положить? Ты ничего не ешь. Вон как исхудал. И сейчас не ешь.

– Ничего не надо. Я чаю себе налью.

– Сиди! Я сделаю.

Но чаю он не дождался. Его опять дернули. Это был Сережа, внук Ладных. Видно, сегодня ему выпала роль курьера.

– Вас там тетенька какая-то вызывает.

«Кому это я еще сегодня понадобился?»

Вышел. Как только увидел ее, сердце бухнуло и как будто провалилось. Выпрямил спину.

На ней была зеленая куртка, сиреневая шапочка, из-под которой на лоб выбилась светлая прядь. Ему хотелось протянуть руку и поправить прядь, спрятать ее под шапочкой.

– Здравствуй, Сережа!

Она шагнула к нему и протянула сразу две ладошки. Он зажал их ладонями, смотрел ей в глаза и улыбался. Говорить ни о чем не хотелось. Просто стоять и смотреть на нее.

– Здравствуй, Лена!

– Ты изменился.

– Ты тоже. Стала еще красивей. Как плохо, что я не пишу стихов. О тебе можно говорить лишь стихами.

– Ты не отвечал на мои звонки.

– Ну, там нельзя было пользоваться телефоном. Об этом сразу предупредили. Так что телефон у меня был постоянно отключен. А потом по госпиталям, больницам. Я сам его отключил. Чего рассказывать? Про анализы, уколы, таблетки. Кому это нужно?

– У!

Она кивнула.

– А как вообще ты?

– Нормально.

– Что ты сейчас будешь делать?

– Не знаю. Может быть, Лена, прогуляемся? Сходим куда-нибудь? В какую-нибудь кафешку?

– Сережа! Я не могу. Мне на дежурство надо. Времени уже в обрез. Вот зашла посмотреть на тебя.

– Какое дежурство?

– Я в нашей больнице сестрой подрабатываю. И дежурить приходится через двое суток на третьи. Я же в медколледже учусь. А на каникулах вот подрабатываю. У нас так почти все девчонки делают. И денежку заработаешь и практика все-таки. На деле смотришь, на что ты годна.

– Я, может, к вам в больницу пойду сидмином.

– У!  Это хорошо. Ты же всегда компьютерами увлекался. К тебе в школе и учителя и ученики обращались.

– Часто будем встречаться.

– Сережа! Знаешь… Прости меня! Ты, конечно, меня осудишь. Наверно, будешь ненавидеть меня.

– За что?

– Ну, в общем, у меня есть парень, молодой человек. Вот так уж получилось. Такое же случается? Мы с ним живем уже полгода.

Сердце опять бухнуло и упало.

– А почему ты у меня просишь прощения? Разве ты в чем-то провинилась передо мной?

– Ну…

– У нас же ничего не было.

– Мне казалось, что ты меня любишь. И такое известие тебе будет очень неприятно.

– Тебе это показалось. Два раза-то всего поцеловались. И всё! А его ты любишь? Хотя зачем я это спрашиваю. Какое мое дело, кого ты любишь? Не подумавши, спросил.

– Может быть, осенью свадьбу сыграем.

– Ну, счастья тебе! Чтобы все у тебя было хорошо. Надеюсь, что он любит тебя.

– Ты не держи на меня зла!

– Да перестань ты! Беги давай, а то опоздаешь. Спасибо, что зашла. Я хотел тебя увидеть.

Повернулся и пошел к дому. Прихрамывал. Хотя был уверен, что уже избавился от этого. «Что за ерунда? Ведь я же не хромал. Может, это от нервов. Такое, наверно, бывает».

–

Сел у краешка стола. Пели. Дядя Вова был вроде солиста. Он широко размахивал руками. Подбородок его был задран. Он был доволен своим голосом и считал, что неплохо поет. Растягивал последние слова каждой строчки и рубил ладонью.

Дядя Витя поднялся из-за стола, наклонился над Сергеем, положил ладони ему на плечи.

– Покурим?

– Да я не курю.

– Я тоже. Балуюсь так. Бросать надо. Я когда работаю дома, почти и не курю. Пачки тогда надолго хватает.

Сколько Сергей помнил, дядя Витя всё время бросал курить и всё время дымил, как паровоз, особенно когда выпьет. Сигарету докуривал до самого фильтра, когда в ней уже и табака не оставалось. В прочем, так же успешно он бросал пить. И по-прежнему напивался в одиночку и в компаниях.

Вышли. Дядя Витя тяжело опустился на скамейку.

– Ну, садись! Поговорим!

Похлопал ладошкой возле себя. Закурил, откинул голову к ограде, взгляд устремил кверху.

Сергею сидеть и разговаривать не хотелось.

– Что это?

– Вы про что?

– Ну, вот война…Когда она закончится?

– Не знаю. Может быть, кто-то и знает. Но мне такие люди не попадались. Это как стихия. Никто не знает, когда она закончится.

– Я знаю. Вот этот сказал… Ну, ты его должен знать. Он, как скажет, так и бывает. Он сказал, когда закончится. Когда победим, тогда всё и закончится. А мы победим. Я его всегда читаю в компьютере. Он сказал, что к осени всё закончится. Ну, ты его должен знать. Умный такой мужик. Во всем хорошо разбирается. Я его всегда читаю.

– Дядя Вить! Мне кажется, там надолго.

– Нет, Серега! Он мужик толковый, я его всегда смотрю. Вот как он сказал, так и будет. Снарядов у них уже нет и у НАТО кончились. Мужиков всех позабирали. Больше брать некого. Остались бабы, детишки и старики. У них уже некому воевать. Ну, и многие сбежали за границу. К осени всё закончится. Вот увидишь!

Сергей вздохнул.

– Я знаю. Как сказал, так и будет. Всё к осени кончится. Вот помяни мое слово.

Курил дядя Витя долго. Уже оставался один фильтр, но он что-то выжимал из него. Поглядывал то на улицу, то на Сергея, вроде что-то еще хотел сказать, но не сказал.

– Я так тебе скажу, Серега, они уже выдохлись. Всё! Выдохлись! На последнем издыхании. Осенью всё закончится. Это этот сказал… Ну, ты его знаешь. Он, как скажет, так и бывает. Я его больше всех уважаю. Нет! Есть и другие нормальные. Но его я больше всех уважаю.

– Я в магазин схожу, дядя Вить! Воды куплю. Скажите там, если будут меня спрашивать.

–

Магазин был в самом конце улице. Сергей не торопился. «Может быть, пока хожу, всё и закончится». И мама уже убирает со стола.

Кажется, в магазине ничего не изменилось. Только продавщицы были незнакомые. Ассортимент был тем же и на тех же местах. Купил полторашку и вышел на бетонное крыльцо.

– Эй!

Обернулся. Двое парней в замусоленных спортивных костюмах, с щетиной на лицах. Сразу понятно, что из той категории, которая нигде не работает, но время желает провести весело. Они еще не приблизились, а от них уже несло бухаловом.

– Дай закурить!

Подошли. Один, который пониже, стоял перед ним, другой зашел за спину. Сергею это не понравилось. Он повернулся боком, чтобы держать в поле зрения и того, и другого.

– Я не курю, мужики!

– Мпортсмен что ли? – спросил тот, что стоял впереди.

– Вроде того.

– Мы-то при чем? Мы-то курим.

– И что?

– Курить хотим.

– Ребята! Ну, вот же магазин. В чем проблема, не понимаю.

– Объясни ему, корефан!

Сергей почувствовал, что в бок ему что-то уперлось. Скосил взгляд: обычный складной перочинный ножичек. Серьезные пацаны с таким не ходят. Крутят вола! Хотя, если знать, куда ткнуть, то и таким ножичком можно убить.

– Вы что, пацаны?

– Бабло гони!

= Всё! Всё! Успокойтесь! Сейчас отдам!

Не было страха. Да и не верилось, что эти два обормота могут убить человека. Для убийц они выглядели и вели себя слишком несерьезно. И скорей были похожи на героев «Комеди клаба». Ну, не смешно ли? Он стоит на крыльце магазина и его грабят две каких-то обезьяны! Сергей вытащил из кармана джинсов всё, что у него там было. Где-то около трех тысяч.

– Всё, мужики! Можете проверить.

Интересно, видят ли продавщицы, как перед окном их магазина грабят человека? Может быть, они даже знают эту парочку, которая живет где-то поблизости?

Нет! Если и видят, то тут ничего не поймешь. Один стоит сзади, загораживает его. Может, просто мирно беседуют? Кулаками же не машут, не дерутся. Он им что-то отдает. Даже если и деньги, так что с того? Попросили знакомые ребята. Скорей всего на пузырь не хватает. Встретили на крыльце и попросили. Обычная история.

– Ну, вот понимающий клиент попался, – сказал тот, что стоял перед ним.

Улыбнулся. Но улыбка нехорошая, наглая. Вроде как могли и по голове настучать. Так что еще будь благодарен, что не настучали.

Тот, что стоял сзади, убрал ножичек. В магазин не стали заходить. Поступили разумно. Пока они торчат в магазине, он мог вызвать наряд

Крикнул им в спину:

– Ребята!

Обернулись.

– Что, фраерок?

– Вы не боитесь?

– Чего?

– Ну, позвоню в полицию, сделают ваши портреты. Вы же местные. Участковый вас узнает.

– И чо?

– Как что? Арестуют.

– За что?

– Грабеж.

– Какой грабеж? Мы попросили у тебя денежек взаймы. Ты дал добровольно. Или мы тут дрались с тобой, выворачивали тебе карманы? Ничего такого не было. Если даже здесь камера и работает, то что с того? Все тихо, бесшумно, без махалова. Стоят три пацана, мирно беседует. Один им деньги дает. Что с того? И это… я же вижу, чувак, по тебе, что ты не из тех, кто бежит в ментовку. Тебе это за падло. Или я ошибаюсь? Так разочаруй нас! Побазарим тогда по-другому.

– Понял я! – кивнул Сергей.

Парни дошли до ближайшего переулка и скрылись в нем.

Сергей брел, помахивая полторашкой. Вспомнил учителя ОБЖ.

– Если на вас напали или собираются нападать, есть три способа действий в этом случае. Самый правильный: бежать, как можно быстрей. И никакая это не трусость. Постыдного ничего в этом нет. Не удается бежать, выполняйте все требования бандитов, не ступайте с ними в пререкания, не угрожайте им, не хвалитесь, что у вас черный пояс каратэ. Отдайте деньги, драгоценности. Поверьте, жизнь дороже всего этого. Так стоит ли жертвовать собой ради кошелька или мобильника?

– А какой же третий способ? – спрашивали мальчишки.

– А третий самый плохой. Оказать сопротивление нападающим. Хотя иногда бывает такая ситуация. Что ничего иного не остается. Но если вы не Брюс Ли и не Ван Дамм, не делайте этого. Вряд ли вы выйдите победителем из этой схватки, даже если у вас все в порядке со здоровьем. С двумя-тремя бандитами вам не справиться, а то, что вы обозлите их, это точно. И они пойдут на крайние меры, даже если и не собирались этого делать. Тогда вас запросто могут убить или покалечить.

Он поступил разумно. Один удар в челюсть или солнечное сплетение и он свалился бы и не смог подняться. Озлобленные хулиганы его начали бы пинать. И всё равно бы забрали деньги. Хотя вряд ли под окнами магазина его стали бы избивать. Но двинуть в челюсть, ткнуть ножичком – это вполне. И быстро бы скрылись.

Стало весело. Он столько лет прожил на этой улице и ни разу не налетал на хулиганов. И был совершенно уверен, что на родной улице он в полной безопасности. И тут в первый же день… Даже в голову не могло прийти такого.

Почему-то он считал, что вокруг него, хотя он и был в гражданской одежде, такая аура человека, вернувшегося с войны. И все, кто с ним общаются, должны почувствовать это. Он даже был уверен в том, что это именно так. А теперь эта уверенность в мгновение испарилось. Никакой ауры нет. Он такой же, как и все, обычный человек. И люди даже не поймут, что вместо ампутированной ноги у него германский протез, которого он ждал в питерской клинике целых три месяца и который так подошел ему, что он быстро прошел реабилитации и не испытывал никаких затруднений в движении.

–

Сергей подходил к дому и видел, как со двора выходили гости. Возле калитки ему попались дядя Толя с тетей Таней. Дядя Толя был заметно пьян. Лицо его раскраснелось.

– Серега!

Дядя Толя поднял кулак над головой.

– Держи хвост пистолетом!

Сергей улыбнулся и кивнул.

Мама убирала последнее со стола. Он бросился помогать.

– Мыть не буду, – сказала она. – Ставь в раковину! Устала я сегодня. Завтра и помою. А ты где был?

– За водою ходил в магазин.

Они сели на диван. Наконец-то остались вдвоем. Тишина. И можно почувствовать себя дома. Мама включила телевизор. Шли новости. Генерал озвучивал диаграмму, на которой было показано, сколько уничтожено вражеской техники. После этого любой бы решил, что у противника ничего не осталось. И единственное, что ему остается подвисать акт о полной и безоговорочной капитуляции.

– Мама! Включи что-нибудь другое!

Переключила. Детектив из серии, что идут годами, даже в выходные и по праздникам.

– Ходишь, не болит нога? – спросила мама.

– Совершенно не болит. Как собственная. Всё хорошо, мама. Я уже привык. Как родная стала.

– Сережа, а там страшно?

– Знаешь, когда нас везли, много смеялись, рассказывали анекдоты. Все же молодые. Не верилось, что где-то идет война. Мы же войну только в кино и видели. А так чтобы…ну, не верилось. А когда въехали на Донбасс и увидели дома, в стенах которых пробоины от снарядов или нет крыши, когда увидели деревни, где остались только черные фундаменты, искореженные легковые автомобили по обочинам, танки без башен, гаубицы со стволами, которые уткнулись в землю, вот тогда поняли, что здесь идет война. И всё равно такое ощущение, как будто мы смотрим какой-то художественный или документальный фильм. Нас привезли не на самую передовую. Но на западе зарево полыхало. Это наша артиллерия била. И такие глухие раскаты, как во время грозы.

– Что ты только не пережил, мой мальчик! – вздохнула мама.

– Они тоже били, но по ближним позициям или вообще по городу и снаряды пролетали у нас над головой. А потом вдалеке глухое бух взрыва. И это не прекращалось ни на минуту. Три дня просидели в окопе. Ничего не происходило. А на четвертый день к нам прилетела эта чертова мина. Никогда не забуду этот звук приближающейся мины. Троих сразу убило. А мне повезло. Такая перед глазами яркая вспышка и дикая боль. И всё! Больше ничего не помню. Отключился. Очнулся уже в госпитале. Сразу даже не понял, где я, и что мне уже сделали операцию, ампутировали ногу. Потом уже дошло, что у меня больше нет ноги. Какое-то необычное ощущение. Врач говорит, что спасти ее было нельзя. Началась бы гангрена. Еще хорошо, что меня быстро доставили в госпиталь. И еще там, в окопе, остановили кровь. А левую ногу спасли. Вытащили осколки. Хорошо, что кость не задело. Потом на самолете, в Питер. Ты помнишь, как я мечтал побывать в этом городе? Там в клинике меня лечили. Да и протез ждал, когда придет. Вот и вся моя война. Ничего толком и понять не успел, как уже отвоевал и стал военным инвалидом.

– Ты стрелял?

– Ну, а как же!

– И убивал?

– Нет. Никого, мама, не убил. Хотя на то и война, чтобы убивать. Ты убиваешь и тебя могут убить. На полигоне стрелял перед отправкой. А потом привезли нас. Сидели в окопах. Даже заскучали. Что же это за война, если нам не надо ничего делать?

– Сережа! Покажи… ну, это…

Он задрал штанину. Мама провела рукой по протезу.

– Не больно?

– Нет. Ну, иногда ночью почувствуешь, что вроде там твоя нога, родная. Что все это было лишь во сне. Даже зачешется. Ногтями скребешь.

Он улыбнулся. Наконец-то он дома, где знаком каждый сантиметр. Можно, закрыв глаза, найти, что угодно.

– Слава Богу, что ты живой. Это самое главное.

– Да, мама, это самое главное. А что нога? Да вот это мне стало почти родной ногой.

– Сынок! Ты ложись! Ты же устал. Я тебе постелю в твоей комнате. Я там ничего не трогала.

– Спасибо, мама! Я завтра, наверно, схожу…

– Куда сходишь?

– Работу надо искать.

– Господи! Сынок! Успеешь еще наработаться. Только приехал, уже работу…Да и какая тебе работа?

– Всё нормально, мама. Я полноценный человек. Я даже инвалидом себя не считаю. Саша говорит: в больницу нужен специалист по компьютерам. Прежний уволился.

– Ты же любил с ними возиться. И в колледже на это учился. Мне кажется, это неплохая работа.

– Только больница мне уже вот здесь.

Он провел ладонью ребра по шее.

– До того надоели больничные палаты, запах лекарств, грохот тележек по коридору. Опять в больницу? Нет уж! Схожу в этот… в центр занятости. Там меня поставят на учет.

– Как хочешь.

Она поцеловала его в макушку, как это делала в детстве. Ему захотелось уронить ей голову на колени.

Лег. Даже не верилось, что он дома, не в больнице. Здесь все было родное, близкое.

Какая у него будет новая жизнь? Почему-то раньше не задумывался об этом. Плыл, как по течению реки. Куда вынесет. И вот вынесло. А впереди полная неясность.  Никаких планов особых у него нет. Наверно, это не хорошо, когда ты не планируешь свое будущее.

–

Открыл глаза. Первое, что он увидел чистое небо в окне. Ни одного белого пятнышка. Такое ощущение безмятежности и безопасности, которое могут дать только родные стены. Над тобой небо, вечность. Твое тело покачивается на теплых волнах. Тебя куда-то несет в неведомую даль, и ты уверен, что там будет все хорошо, что там ты будешь счастлив. В мире есть только ты и это небо, и вечность. О чем еще можно мечтать? О счастье? Но каково оно это счастье? Может быть, счастье – это просто жить. Как прекрасно вот так лежать, не думая о прошлом и будущем и знать, что рядом с тобой самый близкий человек, которому от тебя ничего не надо, кроме того, чтобы ты жил, чтобы ты был на этом свете.

Из кухни уже доносились запахи. Конечно, мама будет готовить что-нибудь такое, что он любит. Она знает, что он любит. И будет это делать каждый день. Сидеть с ним за столом и смотреть с улыбкой на него.

Поднялся, натянул брюки, вышел.

– Доброе утро, мама! Ничего не меняется. Ты уже с утра у плиты. О! у меня уже слюнки бегут.

– Сереженька! Что ты не спишь? Еще рано. Ты так любил поваляться в постели. А как тебя порой было трудно поднимать в школу. Я тормошила тебя, а ты поворачивался на другой бок. «Мам! Ну, еще немножечко?»

– Выспался.

– Тебе что-то снилось?

– Наверно. Не помню. А что?

Он насторожился. Сны часто у него были нехорошие. Оттуда из окопа, над которым пролетали снаряды и мины.

– Кричал.

– Да? Наверно, и матерился?

– Матерился. Я же от тебя не слышала никогда ни одного матерка. Мне казалось, что ты их не знаешь.

– Мама, прости! Там мужики все матерятся. Это, как грязь, впитывается в кожу и невозможно отмыться от нее. Тебе надо было толкнуть меня. Ты сделай так в следующий раз.

– Ты всё еще воюешь?

– Нет, мама, это пройдет. Вот увидишь. Не сразу, но пройдет. Как проходит всё. И это пройдет.

Блинчики с вареньем, пирожки, рыба в тесте… Когда она это все успела? И зачем столько? Но мама всегда готовила с запасом. Если не съедали, на следующий день выносила собаке.

– Вкусно, мама. Очень! Сто лет такого не ел.

Мама стояла возле стола, не сводила с него глаз, стараясь угадать любое его желание. И она была счастлива угодить ему, обрадовать его, видеть его снова довольным.

– Это… машинка-то жива?

– Какая машинка?

Она вытерла руки о фартук. Подвинула к нему чашку с малиновым вареньем. Она знала, что он такое очень любит.

– Бриться.

– А что ей сделается?

Всё было целым, всё работало, всё лежало на тех же местах, как он оставил, когда уезжал.

–

Вот он и собрался, обул туфли. Потопал. К протезу шла заготовка под обувь, которая оказалась самый раз.

– Пойду, мама! Да и город гляну.

– Хорошо, сынок! К обеду только вернись. Да смотри, сильно ногу-то не напрягай!

Он знал, куда пойдет. К его удивлению, военкомата на прежнем месте не было. На месте вывески светлый прямоугольник. Металлические двери закрыты. На окнах не было штор.

– Что, парень, военкомат нужен. Да ты не дергай дверь! Всё равно там никого нет.

Обернулся. Мужчина, улыбается. Поверх футболки оранжевая накидка. Значит, рабочий.

Военкомат перебрался в прежнее здание налоговой. Конечно, это не то, что в старом военкомате: просторно, все блестит, пластик, кресла, журнальный столик в зале, где толпятся новобранцы. Стенды с информацией.

Зашел в кабинет, где ставили на учет.

– – Мне бы… в общем, хочу заявление подать.

– На контракт?

– Это ко мне, парень!

Пожилой майор махнул рукой. Сергею он сразу понравился. Лицо у него было доброе.

– По повестке?

– Нет. Добровольцем.

– Документы!

Протянул.

– Слушай… Ты же… Твоя война, парень, кончилась.

Майор вернул ему документы.

– Вы что? Маресьев без ноги летал. И стал Героем Советского Союза, грозой для фашистских асов. Знаете, сколько таких примеров! Давайте я спляшу?

Он отошел от стола. Теперь все повернули головы в его сторону и ожидали чего-то неожиданного. Сергей приготовился. Приподнял ногу.

– Не надо! Не надо! – махнул рукой майор. – Пиши заявление! Ничего не обещаю. Пройдешь комиссию. Там как решат. Светлана тебе даст направление в больницу.

Через три недели Сергея направили на Донбасс. А через три месяца он погиб.

Вечная ему память!

 

АМБА

Рассказ

Блиндаж оборудован на совесть. Чувствовалась работа профессионала. И конечно же, патриота, который не хочет, чтобы ребята, его соотечественники, гибли. Над бетонным перекрытием трехметровый слой земли, который перемежался несколькими слоями бетонных плит.

Блиндаж защищал при прямом попадании снарядов и мин калибром до ста двадцати двух миллиметров. (при установке взрывателей на осколочное действие).

В блиндаже помещалось десять человек: шесть лежа и два сидя. Для этого были двухъярусные нары. Свет получали от генератора. На всякий случай еще держали несколько аккумуляторов. В углу стояла отопительная печь. У задней стенки была труба для вентиляции. Перед казематом был устроен тамбур.

Стены и потолок были бетонными, но обшитые деревянной рейкой. В подсобке, кроме генератора, стоял холодильник и кондиционер. В другой подсобке фляги с водой, продукты и медикаменты. А в третьей – оружие, патроны и гранаты. Еще была небольшая кухонька, два туалета и душевая. Работал телевизор, была сотовая связь и интернет.

В кают-компании, как ее называли, посередине стоял длинный стол, возле него лавки. На стене большое зеркало, шкафчики для одежды и обуви. На стенах висело несколько картин на исторические сюжеты, где сечевые казаки рубят в капусту клятых москладей: битва при Орше, поход Сагайдачного на Москву, битва при Конотопе и при Чуднове; портреты украинский героев: Мазепы, Петлюры, Коновальца, Бандеры, Шухевича. Само собой, призывы бить москалей, быть героями, истинными арийцами и европейцами, которые надежно защитят цивилизованные народы от нашествия варварских орд.

Мыкола Небаба, низенький, коренастый, круглолицый, был здесь самым младшим. На фронт попал месяц назад. Москали и сепары сильно их не беспокоили. Их участок считался второстепенным. Основные бои шли севернее. И с той стороны стояла постоянная канонада. Снаряды на их позицию прилетали, но редко. Ракет по ним не пускали. Расчет за несколько месяцев не потерял ни одного человека. Не было даже раненых. Это расслабляло. Поэтому постоянно то один, то другой ходили в соседнее село. Но если бы даже и прилетела ракета, то и она не смогла бы проломить перекрытия. По крайней мере лейтенант Питро Пивторобатька заверял их в этом. Говорил, что здесь они в полной безопасности. Если что-то и попадет сверху, то только тряхнет. Они стреляли из гаубицы в три смены, благо снарядов было хоть одним местом ешь. Через день приходил транспорт с новой партией снарядных ящиков. И у них всегда оставался нерасстрелянный запас, которого становилось всё больше.

Мыкола протер глаза. Огляделся. Кажется, поспал он основательно. Было непонятно, какое сейчас время суток. За столом сидело трое бойцов: Пивторобатька, Нарко и Забула. Стучали костяшками домино. Мыкола стал прислушиваться к их разговору. Понять суть того, о чем они говорили, смог не сразу, поскольку в основном они матюгались. Говорили, как обычно о девках, о бухле, о том, как они погонят москалей до Сахалина, о том, что скоро Запад подгонит вундерваффе и позиции колорадов посыплются, как карточный домик. Нужно лишь немного подождать и наступит перемога. Не сегодня-завтра. С Запада едут чудо-бойцы, которые прошли и Крым, и рым, и медные трубы.

Раздались веселые голоса.

– Це Забула йде, – сказал Пивторабатька. – Дюже веселий, значить, чимось розжився. Це добре!

Забула был веселый, шебутной мужичок. Он не мог и часа утерпеть, чтобы чего-нибудь не замутить. Пузо у него во! Щеки почти на плечах висят. В дверной проем проходил с притиркой. Вошел, шумно отдуваясь. Шагнул к столу. Задрал куртку. За ремень были заткнуты три бутылки.

– Де ти розжився, пане Забула?

– Місця треба знати, панове. Під лежачий камінчик вода не тече. На дупі-то сидячи, трохи висидиш.  Тут же село поруч. Пішовши. З мужиками ля-ля, тополі. Я їм пару гранат, а вони мені це добро. Ще й шмат сала вирішили. Ось так-то, хлопці. Ну, шо, молодий, пялишься? Став склянки, готуй закусон. Будемо перемогу відзначати. До того ж і свято у нас сьогодні.

– Якой, Охрім?

– День гранованого склянки.

Забуло захохотал. Пузо его тряслось. Знатное пузо было у Забулы. Такое пузо нужно долго выращивать и лелеять.

Кажется, что его живот жил отдельной жизнью.

Разлили.

– Ну, за перемогу! – рявкнул Забуло.- – Шоб усі москалі згинули! Ні дна їм ні покришки!

– Слава Україні!

– Героям слава!

Звонко чокнулись. Пили стоя, как и положено настоящим патриотам. Откинув головы назад.

Горилка была крепкая и вонючая. Обожгла Мыколе глотку. Как будто глотнул пламя. Снизу от живота стала подниматься противная волна. И толками по пищеводу катилась вверх.

Мыкола зажал рот и побежал к помойному ведру. Только успел добежать, как его понесло.

– Який же ти воїн, якщо горілку не можеш пити? – засмеялись мужики. В прочем, к их насмешкам Мыкола привык.

– Випий навздогін! Закрепи! – посоветовал Забуло. – Як то кажуть, перша колом…

– Тільки поменше! – попросил Мыкола.

Налили поменьше. Полстакана. Меньше не наливали. Мыкола с ужасом смотрел на мутную жидкость.

– Тільки не нюхай!

Мыкола зажмурил глаза. И крупными глотками выпил. С шумом выдохнул. И тогда почувствовал отвратный запах горилки. Схватил пластик сала.

– Фу!

Скорей зажевать, чтобы не полезло назад, как в первый раз. Как можно такое пить целыми стаканами?

– Бачиш, дура? А то “не можу”. Немає в армії слова”не можу”.  Є тільки”так точно”. І вперед! – укорял его Пивторобатька. – Випий навздогін! Закрепи!

– Не можу!

– Ну, і дурень ти, Микола! Їй богу, дурень!

Мыколе хорошо. Его развезло. Щеки покраснели. Аппетит разыгрался. Мечет сало, малосольные огурчики. громко смеется шуткам. Один раз даже запел:

– Ой, у гаю при Дунаю.

На него шикнули. И он замолчал. Что мужикам не понравилось, не понял. Душевная же песня.

– А ось я, мужики, чув, не знаю, правда чи ні,- встрял он в разговор. Никак не мог он сейчас молчать, – що у москалів є загін диверсантів. Там одні азіати: чукчі, буряти, якути та інші вузькоокі. Вони підбираються до позиції тихо, як змії, і вирізають всіх, хто там ні на є південь.

– Плюнь в очі тому, хто таке бреше. Це москалі спеціально байки пускають,- авторитетно сказал Нетудыхата.  Он был тут самым грамотным. Работал до войны мастером в техническом колледже. – Воювати вони не вміють. Тільки звикли трупами завалювати противника. Генерали у них вміють тільки горілку шмагати. А ось ми нащадки січових козаків, справжніх воїнів. Нас ніхто ніколи не перемагав. Ми непереможні.

– Слава Україні!

– Героям слава! – грянули хором.

И опять поднялись и звонко чокнулись. Мыколу покачивало, и он одной рукой придерживался за край стола.

–

Тимирязев долго всматривался в карту. Чертова высота! Укропы там окопались основательно. Считай, восемь лет строили оборонительные укрепления. Врылись так в землю, что не выковыряешь их. Шарахнуть бы по ним авиацией или ракетами, чтобы только ошметки полетели! Нельзя. Позиции у них на окраине села. Специально так обустраивались. Впритык с жилыми домами. Знают, уроды, что по мирным жителям мы стрелять не будем. А тех, кто хотел бы уйти, не выпускают. Пустые дома им ни к чему. Пойдешь в атаку в лоб, сколько положат бойцов, сколько сожгут техники! На этом и расчет строят. Здесь надо действовать вручную, хирургическим методом. То есть вырезать их скальпелем.

Крикнул сержанта Федина, который служил при нем ординарцем и посыльным. Поэтому обычно он был всегда рядом. А если куда-то надо было отойти, обязательно отпрашивался.

– Лейтенанта Кондакова вызови ко мне!

Не прошло и пяти минут, как с порога раздалось:

– Товарищ капитан! Лейтенант Кондаков по вашему приказанию явился.

Якут Тэрэнтэн Кондаков был самым высоким в группе. Ну, высоким по их северным меркам. Целых метр шестьдесят восемь. Остальные поменьше и телом более худые. Коряк Кайнын Ягинов вообще полтора метра. Ну. Сущий семиклассник. Хотя многие семиклассники дали бы ему фору. Со спины его за пацаненка принимали, сына полка.

Лейтенант, склонившись над картой, молча слушал командира. Тимирязеву нравились эти северные люди тем, что умели слушать, не перебивая.

– Только, лейтенант, надо сделать всё бесшумно. Если подымут тревогу, такое начнется, мама не горюй.

– Не начнется, – буднично отвечал лейтенант. – Мёртвые не смогут поднять тревогу.

Капитан удивленно посмотрел на него. Эти северные люди всегда изумляли его своим хладнокровием.

– Но, товарищ капитан, как вы будете брать эту сопку? Вот здесь мы неприятеля уберем. Но когда вы пойдете в атаку, вас заметят с этой точки и откроют по вам бешеный огонь.

– Там будет работать артиллерия.

– Пока будет работать артиллерия, они отсидятся в блиндажах. Блиндажи у них хорошие. Снаряды не пробивают их блиндажи. А потом вылезут и откроют огонь. Много ребят положат. Это не дело, капитан. Ты сам говоришь, что у бойца две задачи: выполнить приказ и остаться живым.

– Тыныгат, это опасно. Там азовцы засели. Воевать они умеют. Подобраться к ним не так-то просто.

– Война – всегда опасно.

– Ну, с Богом, Тыныгат! Кстати, в какого Бога вы верите? Всегда хотел спросить. У вас, наверно, свой северный Бог?

– Мы верим в Айыы – прародителя народа саха. Федор Куяку верит в Анернеита – духа всех вещей. Вайтын Тавляков молится солнцу. Тэтако Енкоев молится Нуму, своему верховному богу. Ситукэн Чабанов верит в главных духовных помощников шаманов аями. Тургэн Харалдаев уверен, что богиня Эхэ Бурхан создала землю и все, что на ней есть. И все мы верим в Иисуса Христа. У нас у всех один бог, только называется он по-разному и молимся мы ему каждый на свой лад. Но разве это важно? Ведь не это же важно.

Отряд лейтенанта Тыныгата Кондакова состоял из восьми человек вместе с ним. Это были таежные охотники. Ему несколько раз предлагали увеличить вдвое отряд, но он каждый раз отказывался и говорил о том, что на охоту толпой не ходят. Себя его бойцы иначе, как охотниками, не называли. Отряд его жил отдельной жизнью в стороне от всех, обитал в отдельном блиндаже и питался отдельно. Днем его бойцов обычно не увидишь.

О существовании этого спецотряда знали только несколько человек. Он был секретным. Подчинялся он капитану Тимирязеву. В штабе о нем было известно лишь двоим офицерам. Позывной у лейтенанта Кондакова был Амба. Лишь Тимирязев обращался к лейтенанту по имени. На передовой были представители разных народов и никто не удивлялся этим северным охотникам. Бойцы отряда были неразговорчивы, и когда кто-нибудь со стороны пытался разговорить их, обычно отвечали «Моя твоя не понимать». После чего всякое желание познакомиться с ними пропадало. О чем говорить, если моя твоя не понимать?

Вооружены они были холодным оружием. Имели огнестрельное оружие, но не любили им пользоваться. У них были луки, но изготовлены они были по спецзаказу.

Охотник всегда должен действовать бесшумно, иначе зверь уйдет. Вот так бесшумно они подбирались к вражеским позициям. Отряд Кондакова отправлялся на задание по ночам. Хорошо, если ночь была пасмурной и на небе не было ни звезд, ни луны. Их глаз, как у ночного хищника, был приспособлен к полной темноте, в которой они могли разглядеть то, что не увидит обычный человек. У украинских артиллеристов в это время начиналась ночная смена. Чтобы скоротать смену, они палили, куда придется. При каждом выстреле бойцы Кондакова падали на землю и пережидали, когда померкнет след от летящего снаряда, который мог бы выдать их. В прочем, на украинских позициях обычно не ждали ночных вылазок. За десяток метров бойцы Кондакова могли увидеть стебелек травы. Фонариков они с собой не брали. На них не было ничего, что могло бы светиться во тьме. Еще каждый из них обладал собачьим нюхом и за много метров мог учуять человека или зверя и даже распознать, какой тип орудия впереди.

Кондаков, когда был у капитана, несколько раз провел пальцем по разминированному проходу, чтобы наверняка запомнить его. Палец передал в его мозг информацию о каждом повороте.

Этого было достаточно. Теперь он знал, сколько шагов нужно пройти прямо, чтобы затем свернуть направо, сколько шагов пройти направо, чтобы снова повернуть на прямую, а затем через сколько шагов повернуть налево и так до самой цели.

Бойцы шли след в след, падали бесшумно на землю, когда взвивался очередной снаряд или ракета, пережидали и снова шли вперед, где-то делали короткие перебежки. Вот и высотка. Лейтенант долго всматривался в темноту. Вот один караульный. Вот другой в сторонке возле кустиков. Еще и потягивает сигаретку. Совсем дурной. А вот подальше присел и третий. Каждый из бойцов знал, что ему делать. Никому не надо ничего разъяснять. Каждое движение отточено, ничего лишнего.

К первому постовому Кондаков подобрался сам, замер в паре шагов, ожидая, когда успокоится сердце и дыхание станет неслышным. Он превратился в неодушевленный предмет. Стремительный бросок, короткий взмах рукой с кинжалом. Постовой качнулся, осел и повалился навзничь, не издав ни единого звука. Только глухо булькала кровь из разрезанного горла и в агонии подергивались ноги.

Ко второму постовому нельзя было приблизиться вплотную. Он оказался вертлявым, постоянно передвигался, крутил головой. Если на него прыгнуть, он мог заметить тень и поднять тревогу: крикнуть, ойкнуть, пискнуть. Этого было достаточно, чтобы третий закричал или выстрелил. Федор Куяку достал из-за спины лук. Стрела прошла как раз в том месте, где возле черепа заканчиваются шейные позвонки. Постовой испустил дух сразу, даже не почувствовав боли. Рухнул на землю и сразу затих.

Капитан как-то спросил Кондакова: зачем этот каменный век, лук, стрелы, ведь есть же оружие для спеназовцев, с глушителем, почти бесшумное? Нажал на спусковой крючок и всех делов.

– В полной тишине будет слышен щелчок и в темноте видна вспышка. И кто-то может успеть поднять тревогу. И знаешь, товарищ капитан, огнестрельное оружие не всегда имеет преимущество. Наши предки не раз успешно бились с русскими, которые были вооружены огневым боем, пищалями и пушками. И одерживали победу. Чего уж греха таить, порой отряды охотников-воинов истребляли стрельцов или казаков. И вооружены они были луками, пальмами, кинжалами, топорами. Я не в обиду это говорю, но в нашей истории всё было. Пока стрелец установит пищаль, насыплет из мешочка пороху, протолкнет в ствол пулю, подожжет фитиль, лучник несколько раз успеет поразить его. Особенно этот недостаток огнестрельного оружия сказывался в ближнем бою. Да и порой лук бил на большее расстояние, чем пищаль. И убойная сила его была не меньше. Так что не надо списывать лук со с стрелами, да и другое холодное оружие. Оно еще долго будет служить воинам.

Вайтын Тавляев снял третьего постового, метнув в него специальный нож для метания, который пробил и разгрузку, и сердце насквозь. А вот от пули разгрузка могла бы и спасти. Постовой какое-то время стоял на месте, как бы не понимая, что с ним произошло. Потом колени его подломились, и он, как мешок, рухнул на землю.

Кондаков спрыгнул в окоп. Следом за ним двигались его бойцы. Скоро лейтенант оказался перед массивной дверью, которая вела в блиндаж. Двери были сделаны по спецзаказу. Кондаков медленно потянул двери на себя. На него пахнуло жареным мясом и мужицким потом. Лейтенант просунул руку и бросил вовнутрь гранату, после чего быстро захлопнул двери. Сам и его бойцы упали на землю, закрывая голову ладонями.

Дверь качнулась, но осталась на месте. Кондаков поднялся, снова приоткрыл дверь, подождал, пока осядет пыль от взрыва гранаты, просунул ствол автомата и дал очередь от угла к углу. Прислушался. Никаких звуков из блиндажа не доносилось. Здесь стояли «азовцев», а их не брали в плен и не щадили. Как говорили, «собаке собачья смерть».

Расчет гаубицы М-777 состоял из восьми человек. Больше этого расчета не существовало. Бойцы Кондакова заложили взрывчатку под гаубицы, снарядные ящики и в сам блиндаж, где была оружейка с автоматами, ящиками патронов и гранат.

Двинулись к следующему расчету. Здесь стояли срочники. Они обслуживали гаубицу «МСТА-Б». Это была гаубица еще советского производства. Но до сих пор она представляла грозную силу. Сняли охрану. Кондаков постоял у двери, приложив ухо. В блиндаже шло веселье, самый разгар. Пьяные голоса перебивали друг друга. Хлопцы отрывались. Кондаков рванул дверь на себя, дал очередь в потолок и завопил:

– Все на пол! Руки в гору! Кто дернется, получит пулю! Так что лучше не шутите, мужики!

Первым сбрызнул Пивторобатька. Мыкола лежал наполовину под столом, лицом уткнувшись в кости и шкурки сала. Он повернул голову и увидел широкоскулые смуглые лица с узкими щелками глаз. Все ему показались на одно лицо, как единокровные братья. «Вот тебе и нет «Амбы»! – подумал он.

– Медленно поднимаемся, руки держим на затылке» и на выход! – скомандовал Кондаков.

И чтобы ни у кого не возникло соблазна, передернул затвор. Бойцы прорычали что-то на своем языке.

Тут раздался истошный вопль:

– Командир! Кормилец! Не убивай!

Это был Пивторобатька. Его армейские штаны в промежности были сырыми. Глаза бегали, как белки в колесе.

Он упал на колени. По небритым его щекам бежали крупные слезы. Губы тряслись.

– Трое детей! Не оставь сиротами!

Он ухватился за штанину Кондакова и умоляюще заглядывал ему в лицо, продолжая завывать.

– Я не убивал. Я срочник. Схватили по дороге домой, сунули в воронок и привезли сюда. Вот тебе, говорят, гаубица, стреляй! Ты же артиллерист. А я даже не целился, стрелял.

– И стрелял по мирным жителям.

– Да мы же так… Куда летит, туда и летит. Заставляли стрелять. А мы и не целясь даже.

– А сколько ты мирных жителей убил, не целясь. Не хотел бы убивать, сдался в плен.  Вставай!

Вышли из блиндажа. Пивторобатька продолжал выть. Остальные угрюмо молчали.

– Пожалуйста, не убивайте!

Мыкола даже не испытывал страха. Может быть, это было действием горилки, после которой море по колено. «Как же так, – думал он, – жил-жил, а теперь меня не будет? Разве такое возможно, чтобы меня не было. Значит, не будет вообще этого мира. Куда же я денусь? Жалко, что мамку больше не увижу. И вообще никого не увижу. А может быть, там есть какая-то жизнь? Ведь попы говорят, что и после смерти есть жизнь».

Темень была такая, про которую говорят «хоть выколи глаза». Питро Нарко запнулся и упал.  Мыкола разглядел черный силуэт гаубицы, которая по-прежнему задирала вверх свой убийственный ствол. Вдалеке иногда блестели всполохи, после чего доносилось глухое рокотание. Это стреляли другие расчеты по колорадам. Некоторым даже больше нравилось стрелять ночью. По крайней мере, не жарко.

– Жить хотите? – спросил Кондаков.

– Хотим! Хотим! – канючил Пивторабатька. – Мы не по своей воле. Это нацбаты зверствуют, а мы нет.

– Умеете плавать? – спросил Кондаков.

Мыкола удивился. Если их ведут расстрелять, зачем спрашивать, умеют ли они плавать.

– Вон идите туда! Там река.

Кондаков протянул руку вперед. Его бойцы сзади подталкивали пленных в спину.

– Плывите на тот берег! Не уйдете отсюда, от вас даже пыли не останется. Скоро здесь будет такой тарарам!

– Идем быстрее! – запищал Пивторобатька. – Пока не передумали. Мы умеем, умеем плавать.

Пришлось идти медленно и осторожно, поскольку ничего не видно. Или в яму упадешь, или налетишь на кустарник и всю морду оцарапаешь. Держались друг за друга. Впереди послышался тихий шелест. Это была река. Осторожно раздвигали камыши. Река неширокая, течение несильное, так что переплыть ее раз плюнуть. Даже не стали снимать с себя одежду и обувь. Там за рекой их спасение, их жизнь, которую они только что чуть-чуть не потеряли.

– Ось і дійшли, хлопці! Попливли! Нехай воюють без нас.

Пивторобатька снова обрел командирский голос. Он повеселел. Как удачно вывернулись!

Впереди зашелестел камыш.

– Стій! Хто йде!

Окрик был грозный. Они вздрогнула и остановились. Послышалось щелканье затворов.

– Це ми! Свої! Це я Півторабатька!

– Чому покинули позицію?

Того, кто спрашивал и тех, кто был с ним, не было видно. И это только добавляло страха.

– Немає там ніякої позиції. “Амба” розкрила позицію. Ви б, хлопці, теж бігли. Це чорти з пекла. Вони можуть перетворюватися в змій і птахів і проникати куди завгодно.

– Дезертири! Труси! Зрадники! – раздалось грозно и гневно. – Тварі продажні! Назад! Бігом! І відкриваємо безперервний вогонь по колорадам. Щоб довбали їх всю ніч!

– Тобі треба, ось і біжи назад! Немає там більше ніякої позиції, – огрызнулся Пивторабатька. – Ми вже своє відвоювали. Ситі по голро войнушками.

– Отвоевались, кажеш? – рычал кто-то грозный и большой, тот, кто преграждал им путь к спасению. – Ну, раз отвоевались, так отвоевались.

И он скомандовал:

– Вогонь!

Мыкола сначала не понял. Как будто злые пчелы ударили по его телу со всего размаха и больно укусили тут и там. «Зачем это? Откуда они взялись ночью эти пчелы?» Нестерпимо зажгло. «Как больно!» – подумал Мыкола. Это была его последняя мысль и последнее ощущение в жизни.

Все восемь артиллеристов лежали в камышах. Если бы их осветили, то можно было бы увидеть расплывающиеся кровавые пятна на их одежде, рты, раскрытые в крике, который они не успели выкрикнуть, неестественно подогнутые руки и ноги, которые как будто специально завернул кто-то безжалостный и насмешливый, кому нравится издеваться над людьми.

– Слава Україні! – гаркнул командир азовцев.

– Героям слава! – нестройно отвечали ему. Как-то неохотно, без былого энтузиазма, как будто им надоело каждый раз кричать одно и то же.

Тут со стороны позиции, откуда только что пришли артиллеристы, громыхнуло так, что казалось, что небо раскололось над головами. И яркая вспышка осветила все кругом. Огненный шар стремительно разрастался. И тут последовал второй взрыв. И огненная волна помчалась к реке, все сжигая и превращая в пепел на своем пути. И убитые артиллеристы, и дозор азовцев превратились в горящие головешки, которые тут же рассыпались в прах. Вода у берега зашипела и забурлила кипятком. На далеких позициях со страхом наблюдали за огромными огненными шарами.

–

– Ну, вот и амба!

Капитан Тимирязев был доволен.

– Ну, что, товарищи офицеры! Сейчас «Метеориты» пройдут по полю и ведите своих ребят на высотку. Пусть они там хорошенько закрепляются. Противник попытается вернуть их назад.

Вышли. Начинало рассветать. Откуда-то доносилось пение. Остановились. Стали прислушиваться.

Адан ралтан дарлан дао

Аджо лямо джоран нараон

Аджо лямо джоран ооа

Йран джото динго рейран терра.

– О чем он поет? – спросил старший лейтенант Новиков.

– Дорогой мой Драконанэ.

Рад тебя я вновь видеть.

Редко мы бываем вместе.

Редко ходим мы друг к другу.

– Ты по-ихнему понимаешь?

– Нет. Капитан Тимирязев говорил. Они как раз сейчас с задания вернулись. А после этого обязательно вот эту песню поют. Это вроде как традиция у них.

– Они – это кто?

– Амба.

– Так говорят, что никакой «Амбы» нет, что это выдумки хохлов, чтобы опорочить Россию.

– Может быть, и нет. А может быть, и есть.

Бойцы начали выдвигаться на высотку. В позиции ВСУ образовалась большая брешь.

СЕЧКАРЕВ

Рассказ

 

Он всё тут ненавидел. Ненавидел с самого первого дня. Ненавидел самой лютой ненавистью. Все в нем дышало этой ненавистью. Его бы воля, он всё это уничтожил бы, разломал. Он ненавидел эту дорогу от дома, тяжелую входную дверь, гардероб вместе с гардеробщицей тетей Таней, которая ни на кого не повышла голос и тихо улыбалась каждому, как мадонна на картинах художников Возрождения. Поднимался по ненавистной лестнице на второй этаж и заходил в ненавидимый им класс с ненавистной классной доской, партами, учительским столом. Бросал ненавистный рюкзак на пол.

Когда звенел звонок на урок, он рычал, глухо и свирепо, как хищник,  который опасается, что у него отберут пищу. Каждому, кто заходил в класс, он давал краткую характеристикуэ

– Светка – профурсетка.

– Никита – свиное корыто.

– Анютка – проститутка.

– Иван – болван.

– Лизка – облизка.

– Семен – гандон.

– Верка – тарелка.

– Богдан всегда пьян.

– Машка – лохмашка.

– Егор – мухомор.

Сначала на него обижались, бежали жаловаться к классному руководителю, которая вскоре поняла, что заниматься с Сечкаревым воспитательной работой – это все равно, что учить корову бальным танцам. И говорила всем одно и то же: «А вы не обращайте внимания!»

Вот заходит учительница.

– Встать! Суд идет! – орал он. – Пришла свинья, открывай ворота!

Урок, как всегда, начинался с перепалки.

– Так, ребята, проверяем домашнее задание! Открываем тетрадки! Сечкарев, а почему ты не приготовил учебные принадлежности? Где твоя тетрадка, учебник, ручка?

– А чо вы фамильничаете? У меня имя есть.

– Позволь мне самой решать, как мне обращаться к ученикам. В обращении по фамилии нет ничего оскорбительного.

– Ага! К кому-то Толенька, Машенька… К своим любимчикам.

– Ты сегодня достанешь учебные принадлежности? Или мы так и будем препираться?

– И чо?

– У тебя нет ничего на парте.

– Ну, достану! И чо! Чо сразу-то придираться? Только  меня и видите, как будто никого больше нет в классе.

Он наклоняется и долго копается в рюкзаке. Потом громко хлопает учебником по парте. И смотрит на учительницу, что она на это скажет. Она молчит и ждет. Начинает искать тетрадь. Перебирает тетради, читая по какому предмету каждая. Хлопает нужной тетрадью по парте. Остальные тетради убирает в рюкзак. Делает он это, не торопясь, то и дело кидая взгляды на учительницу. Надувает щеки и с шумом выдыхает.

Учительница стоит возле него. Она привыкла, что все исполняют ее требования. Иначе, какая же она учительница и чему она сможет научить детей, если они не будет ей подчиняться?

– Тебе еще понадобится ручка, – говорит она.

– Опять писать, что ли? – плаксиво стонет он. – Задолбали уже своей писаниной!

– У нас урок русского языка. На каждом уроке мы должны писать.

– Уже рука отваливается от вашей писанины.

Он трясет рукой, как будто хочет показать, что вот сейчас его рука отвалится. На лице страдальческая гримаса.

– И дневник достань!

– Ага! Сяс! Разбежался! Опять двойку ни за что влепите. Только и знаете двойки ставить.

– Куда ты будешь записывать домашнее задание?

– Куда надо, туда и запишу.

Проверка заканчивается.

– А почему Сечкарев не сдает?

– А где я писать буду?

– У вас две тетради. В одной вы выполняете домашнее задание и сдаете ее на проверку, а в другой выполняете классную работу. Я тебе что Америку открыла? Ты же не в первом классе.

Она говорит это почти на каждом уроке. Наверно, не теряет надежду, что когда-нибудь дойдет. Но каждый урок повторяется одно и то же. Сечкарев надулся и сопит.

– Забыл я вторую тетрадь.

– Записываем тему урока! Сечкарев! Почему ты не записываешь?

– У меня ручка не пишет. Ручки какие-то дебильные. То пишут, то не пишут. Достали, блин!

Учительница берет из органайзера свою ручку, но на всякий случай проверяет ручку у Сечкарева.

– Зачем ты обманываешь? У тебя ручка нормально пишет.

– Сначала не писала.

– Так, ребята! Открываем учебник! Новый параграф. Читаем новый параграф. Маша! Прочитай вслух! А все следим по учебнику! Не отвлекаемся. Мы сегодня должны усвоить теоретический материал.

– Машка – лохмашка!

– Сечкарев! Ты между прочим на уроке находишься. И нечего выкрикивать. Тем более оскорблять своих одноклассников.

– Чо я сделал? Слова нельзя сказать. Тогда рты заклейте нам скотчем.

Все смеются. Кроме учительницы. К сожалению, она видит, что класс на стороне Сечкарева, хотя и не любит его. Но он свой, он такой же ученик, как и они.

– Маша! Продолжай! Так сейчас мы будем делать тренировочные упражнения на новое правило. Если, ребята, вы затрудняетесь в написании, заглядывайте в учебник, в параграф. Каждый раз мы будем обращаться к правилу, чтобы мы его поняли и запомнили. Чтобы грамотно писать, нужно усвоить и применять правила автоматически. Первый пример я разбираю сама. Я записываю его и комментирую.

Учительница пишет на доске. У нее красивый крупный почерк. Такой почерк называют каллиграфическим. Сечкарев в это время отрывает лоскуток бумаги, делает из него шарик, который жует во рту, потом пальцами снова придает ему форму шарика. Откручивает колпачок авторучки и вытаскивает стержень. Он сует авторучку в рот с той стороны, где выходит железный наконечник стержня, вставляет бумажный шарик с другой стороны. И дует, что есть силы. Бумажный заслюнявленный шарик падает возле ног Ирины Николаевны, которая продолжает писать на доске. Второй шарик летит в Лену Воробьеву, которая сидит на первой парте и попадает ей в голову, в волоса. Сечкарев радостно улыбается и толкает одного, другого соседа.

– Ирина Николаевна! А Сечкарев плюется.

Ирина Николаевна отворачивается от доски. Сечкарев успел сложить руки. Он само смирение.

– Сечкарев! Мне нужно вызвать твою маму в школу?

– А что маму-то? Мама же не плюется.

Все смеются. Всё-таки с Сечкаревым не соскучишься. Он любой урок превратит в представление.

– Давайте Сечкарев выйдет к доске и будет записывать пример.

– Да запросто! Хоть сто тысяч примеров, – бодро говорит Сечкарев и потягивается.

Он поднимается и медленно двигается к доске. Спешить ему некуда. По ходу он останавливается возле Кирилла Калачева, кладет ему ладонь на голову, оттягивает средний палец и закатывает оплеуху. Радостно хихикает. А Кирилл от неожиданности присел.

= Дурак что ли? – стонет он.

Варю он дергает за хвостик.

– Дебил! – шипит она. – Больной и не лечишься.

Сечкарев виляет тазом и машет поднятыми руками, как будто танцует.  Ему весело.

У Коли Тарасова он всё сбросил на пол. Ирина Николаевна уже жалеет, что вызвала его к доске. Но отступать поздно. Зато у доски он будет под ее полным контролем.

Ирина Николаевна диктует, что должен записать класс. Поворачивается к классу. Класс смеется. Что еще такое? Она поворачивается к доске. На всю доску крупными печатными буквами написано ИСТОРИК – ЛОХ. Еще и пририсована улыбающаяся рожица.

Историка Ивана Николаевича он ненавидит сильнее всех, вместе с его историей и всем, что связано с ней: историческими картами, атласами, рабочими тетрадями.

Когда он заходит в кабинет истории, то скандирует:

– Кабинет лоха для лохов.

Звенит звонок. Иван Николаевич заходит в кабинет. Сечкарев шипит:

– Жаба! Гандон! Говно на палочке!

Иван Николаевич здоровается.

– Здравствуйте, ребята! Садитесь, пожалуйста! Рад вас всех видеть в полном составе и в полном здравии!

Все садятся. Сечкарев стоит.

– Что-то случилось? – спрашивает Иван Николаевич.

У него сегодня хорошее настроение. Порадовали одиннадцатиклассники, они подготовили замечательные сообщения.

– Ага! – кивает Сечкарев.

– Могу я узнать, что именно?

– Историю свинья съела.

Все смеются.

– У тебя юмор такой? Если тебе нравится, то можешь стоять, – говорит Иван Николаевич, по-прежнему улыбаясь.

– Можно я пересяду?

– Можно.

Сечкарев берет рюкзак, идет и садится за учительский стол. Все смеются. Сечкарев, улыбаясь во весь рот, смотрит на Ивана Николаевича. Ну, и что ты теперь сделаешь?

– Ты собрался проводить урок?

– Ага!

– Ну, что же… Флаг тебе в руки!

Иван Николаевич уже не улыбается. Хорошее его настроение испарилось без остатка.

Сечкарев оглядывается, хватает указку и бьет ею по голове Аню Богачеву.

– Ты чо совсем? Иван Николаевич, сделайте с ним что-нибудь? – стонет Аня. – Чо он дерется?

– Ребята! А может быть, вы сами с ним что-то сделаете? Ведь это ваш товарищ, одноклассник.

Иван Николаевич оглядывает класс. У всех какие-то хмурые лица, как будто их собрались кормить кашей –размазней.

– Он дебил полный. Ему хоть что говори, – ворчит Лена Сердюкова.

– Так!

Сечкарев стучит указкой по столу, хмурит брови, губы поджимает к носу, чтобы показать, какой он сердитый.

– К доске пойдет Гребешкова Светка, из говна конфетка! Но, чо сидишь, чучедо огородное? Давай к доске! Шевели булками! С тобой учитель говорит. Или родителей вызвать? Ты учителя не слушаешься? Давай дневник!

Ивану Николаевичу надоедает этот цирк. Позабавились и хватит! Нужно вести урок.

– Всё! Иди на место!

– А чо?

– На место иди! – голос Ивана Николаевича становится заметно громче. Но он не хочет срываться на крик.

– Зачем?

– Ты русского языка не понимаешь? Я сказал: иди на место! Посмеялись и хватит!

– А то чо – ударите?

– У нас урок идет. Мы должны изучать новый материал. В классе ты не один. Есть и другие ребята, которые хотят учиться. Ты идешь против всего класса, ты всем вредишь.

Сечкарев берет рюкзак за лямку и тянет его по полу.

– Уууу! Чух! Чух! Чух! – он шумно выдыхает. Свободной рукой делает круговые движения.

Иван Николаевич вызывает к доске одного ученика, другого, третьего, спрашивает пройденный материал, просит показать на карте места сражений, комментирует ответы.

Сечкареву скучно, он зевает во весь рот, громко, потом произносит:

– Спать хочу! Ох, и скукота эта история! Сдохнуть можно. Бе-бе-бе! Тьфу ты! Надоело!

Кладет руку на парту и роняет на нее голову. Но молчит он недолго, начинает бормотать, как будто спросонья:

– Мы едем-едем-едем, в далекие края, веселые соседи, хорошие друзья.

– Сечкарев, может быть, ты пойдешь домой спать? – говорит Иван Николаевич.

– Чо можно?

– Нужно.

Он берет рюкзак за лямку и тянет его за собой по полу к выходу, при этом поводит плечами вправо-влево. У дверей останавливается.

– А вы двойку не поставите?

– Не поставлю.

– Точно?

– Я сказал «не поставлю», значит не поставлю. Двойку еще нужно заслужить. А ты сегодня и двойки не заслужил.

– А за что вы мне двойку в той четверти влепили?

– Потому что ты ничего не учил. Ни разу не ответил ни одного параграфа, записей в тетради не вел.

– Да нет! Это вы плохо учите.

– Паша! Ты собрался домой. Иди, ради Бога! Я тебя не держу. И никому не скажу об этом.

– Я никуда не пойду. А вы не имеете права выгонять с урока.

Он идет к парте, волоча за собой рюкзак. Проходя мимо Ивана Николаевича, кулаком сует ему в бок. Иван Николаевич с удивлением смотрит на него.

Единственный учебный предмет, который ему нравился, это была физкультура. Только ради нее и стило ходить в школу. А так бы взорвать ее, эту проклятую школу!

Учитель физкультуры ему нравился. Он даже пытался втереться к нему в доверие. Поэтому заискивал, просительно заглядывал ему в глаза и показал готовность выполнить любое его указание. На построении орал на тех, кто нарушал линейку. На разминке орал на тех, кто отставал или делал что-то не так. И ожидал похвалы от учителя. Он показывал себя строгим командиром. Когда играли в волейбол, он орал на тех, кто не мог принять передачу или отбить мяча. Орал так громко, что лицо его краснело от усердия.

На лыжах он бегал быстрее всех, и если кто-то шел впереди него, то орал: «Уйди с трассы, корова!» Если не уходил, то тыкал его лыжной палкой в спину и злобно шипел.

Но больше всего ему нравился футбол. Не на воротах, не в защите он не хотел стоять. Он хотел забивать голы. Ведь каждый забитый гол – это восторг, это радостные крики. Он хотел быть только нападающим, и чтобы мяч был только у него. Поэтому футбольное поле постоянно оглашалось криками:

– Мне пас передавай, дебил!

– Ну, куда ты с мячом бежишь? На меня пасанул, скотина немытая!

– Сюда мне мяч, идиот!

Он ходил прилежно на секцию, не пропускал ни одной тренировки и был уверен, что станет великим футболистом. Это была его заветная мечта. Больше ничего его не привлекало.

Дождь ли, вьюга, он непременно шел на тренировку с целлофановым пакетом, в котором лежали кроссовки. Эти кроссовки он надевал только для тренировок и больше никуда.

Всё остальное в школе он ненавидел. Время от времени в школу вызывали маму. Это была толстая женщина, сельский фельдшер. Поэтому она считала себя культурной. Тогда к директору или к завучу приглашали всех учителей, которые вели уроки в его классе. Жалобы были одни и те же: хамит, на замечания не реагирует, домашние задания не выполняет, задирает одноклассников, дает им обидные прозвища. Мама возмущалась:

– Как не делает? Всё он делает. Приходит домой и садится за уроки. Я его проверяю. У него всё написано. По устным предметам отвечает, стихотворения учит, английский учит.

– Наталья Владимировна! Мы что вас обманываем? Зачем нам это? Мы же заинтересованы в том, чтобы ребенок учился. Мы желаем ему только добра.

На счет только добра у мамы были большие сомнения. Она была уверена, что всё как раз наоборот. Ее сыночка невзлюбили и шпыняют его со всех сторон и по делу, и без дела. И какие тут в деревне могут быть учителя? Дебилы одни, которые сами ничего не знают и ничему не могут научить детей, и срывают на них только свою злобу. И каждый раз обещала, что подействует на сынка.

Дома она ему говорила:

– Меня сегодня снова вызывали в школу из-за твоего поведения и твоей учебы.

– Делать им нечего.

– Ты почему хамишь, нарушаешь дисциплину, срываешь урок? Ну, чего ты надулся? Отвечай!

– Ничего я не срываю, не хамлю и не нарушаю.

– Так что выходит, что учителя врут, напраслину возводят на тебя? А ты белый и пушистый?

– Достали уже!

– Вот приедет отец, он с тобой поговорит по-мужски. Я ему всё расскажу, так и знай.

Отец его работал на вахте на севере.

– Да чо, блин! Только меня и видят. Как будто никого больше нет в классе. Остальные балуются и им ничего. А если я, то сразу родителей в школу. Достали!

– Так! Ты хочешь велосипед? Ты папку просил, чтобы он тебе к лету купил велосипед.

– Ну. Хочу.

– Тебе папка говорил, что купит, если без троек закончишь год.

Паша надувал щеки, лицо его краснело. Он еле сдерживался, чтобы не заплакать. Закончить год без троек. Легко сказать. Это всё равно, что слону залезть на дерево. Тут хоть бы за год двойки не получить. За четверть-т уже есть двойки. И за вторую четверть нахватал двоек.

– Причем тут тройки?

– Притом. Учиться надо.

– А я учусь. Чо я не учусь что ли? Ни одного урока не пропускаю, тетради у меня есть.

– Учишься и двойки одни.

– Да у них хоть учись, хоть не учись, всё равно одни двойки понаставят. Им бы только двойки ставить.

– Ты мне уже который раз эту песню поешь.

– Ну, если правда.

– Ты сегодня делал домашние задания? Ну, ничего молчишь? Ничего ты не делал.

– Делал.

– Чего ты врешь? Вот как пришел из школы, швырнул рюкзак в угол и даже к нему не подходил. Меня-то не обманешь. Я же все вижу. Делал он! Делатель! Ничего ты не делал!

– Сделаю.

– Конечно, сделаешь. Значит, давай так. Сейчас переодеваешься, идешь в пригон, чистишь навоз, поишь корову, даешь ей сена, соломку подсыпь на пол, чтобы Зорька не маралась. А потом заходишь домой, обедаешь и садишься за уроки.

Паша не торопился. Лучше убирать навоз, чем сидеть за этими дебильными учебниками. Потом принес воды, положил сена, натрусил на пол соломы. Ну, вот и все переделал. Долго отряхивался. В дом не хотелось заходить. Вышел за ворота. На улице было пустынно. Ни души. И даже собаки и кошки не бегали. И куры не греблись в земле.

Вдали показались две фигурки. Он стал ждать, чтобы узнать, кто такие. Когда они поравнялись с домом, он свистнул. Они вздрогнули. Он выкрикнул:

– Две подружки – долбанушки.

Они фыркнули в ответ:

– Дебил.

И ускорили шаг. Связываться с Сечкаревым у них не было ни малейшего желания.

Поплелся в дом.

– Всё сделал?

– Ага! Как сказала, мам. Навоз вычистил. На корыте отвез на огород. Корову напоил, дал ей сена. Соломы на пол насыпал.

– Садись за уроки!

– А можно я…

– Что можно?

– Телевизор посмотрю?

– Сделаешь уроки, хоть на голове стой.

Он идет в свою комнату. Здесь у него двухтумбовый стол. Над ним книжная полка. Вытряхивает рюкзак на стол. Математика. Дебильная математика! Как он ее ненавидит! Пишет «Домашняя работа». Потом номер задачи. Читает задачу. Ничего не понимает. Можно, конечно, завтра списать у кого-нибудь. Но мамка же будет смотреть тетрадь и все равно заставит решать эту дебильную задачу. Он тяжело вздыхает.

Читает еще раз задачу. Записывает, что дано и что нужно найти. Еще раз прочитал задачу. Вроде немножечко начинает проясняться. Вспоминает, что на уроке решали подобную задачу. Стал решать. Получился какой-то ответ. Заглянул в конец учебника. Фу! Правильный ответ. Еще нужно решить пять примеров. Нет! Ну, зачем столько задавать?  Решил один пример. Хватит! Остальные спишет завтра. Открыл «Русский». Русский – глаз узкий. С его дебильными правилами, бесконечными упражнениями. Стал списывать упражнение. Даже до середины не дописал. Если списывать остальное, то уйдет целая перемена. Это что он целую перемену должен горбатиться с этим упражнением? Географию он уж точно не будет делать, спишет завтра. Правда, там что-то еще нужно на контурной карте нанести. Сложил тетради и учебники на завтра.

– Мам! Я всё сделал, – крикнул он. – И письменные, и устные почитал. И на вопросы ответил.

– Что-то быстро.

– Мало задали.

– А стихотворение выучил? Помнишь, в прошлый раз тебе двойку влепили за то, что стихотворение не выучил.

– Какое стихотворение? Никакого стихотворения не задавали.

– Это я так спросила. На всякий случай. А вдруг ты позабыл про стихотворение.

– Тетради нести?

– Вот мне только осталось тетради твои проверять. Я за день так напроверяюсь, что ноги под собой не чувствую. День на работе крутишься, домой придешь, вари, стирай, убирай. Я уже и забыла, когда отдыхала в последний раз. Как белка в колесе, кручусь.

– Я погуляю?

– Погуляй! Только недолго.

Выходит на улицу. Плохо, что сегодня тренировки нет. Вот были бы каждый день тренировки!  Носятся заполошные куры. Переваливаясь, ходят утки. Какая-то шавка галопом пронеслась по дороге. К вечеру холодает. Возле фонарного столба валяется пустая полторашка из-под пива. Интересно, кто ее тут мог бросить. Тот, кто пил на улице. Пинает ее, старясь попасть в фонарный столб.

По дороге проходят взрослые мужики. Он с ними не здоровается. Как вообще не здоровается со взрослыми.

Вообще не понимает, зачем это с учителями-дебилами здороваться, с мужиками, с бабами деревенскими, которые ему на фиг не нужны. Мамка его дергает иногда, чтобы он здоровался, когда они вместе идут. В этой жизни столько непонятного и ненужного. Если бы он устраивал жизнь, то многое было бы по-другому. Вот детский садик – дебилизм один. Ходить за ручки парами на прогулку. Если на детской площадке толкнешь кого-нибудь, воспитательница орет, песку насыпал за шиворот – орут. Игрушку отобрал – орут. На каждом шаге орут, орут и орут.

«Чего орете-то, дебилы? Я и сам могу заорать. Школа – это вообще сплошной дебилизм. Ненавижу! Терпеть не могу! Чтобы они все повздыхали эти учителя!»

Эх, была бы взрывчатка, заложил бы ее по углам – бабах! И всё! Нет дебильной школы. Нет учителей-дебилов! Нет учеников – дебилов. Вот это была бы счастливая жизнь! Никуда ходить не надо. Нет никакой дебильной истории, нет никаких дебильных домашних заданий. Он свободен. Играет целыми днями в свой любимый футбол. Красота! Спишь сколько хочешь, гуляешь по улице.

Начало темнеть. На западе горела ярко-красная вечерняя заря. Улица снова была пустынной.

Зашел в дом. Мама лежала на диване перед телевизором. Смотрела сериал. Она не пропускала ни одной серии.

Был бы у него телефон или компьютер. Сейчас бы поиграл. Но у него не было ни того, ни другого и в ближайшее время., кажется, не предвиделось. И все из-за этой дебильной школы.

Мамка сказала, что если закончит учебный год, то купят ему велик. Следующий год на четверки – покупают телефон. Сказать-то можно всё. Только эти четверки с неба не падают.

Ведь сама знает прекрасно, что не видать ему четверок, как собственных ушей. Так что не будет у него ни велика, ни телефона. Вон Денис учится с двойки на тройки, а у него есть и телефон и велик. В школе он иногда вырывал у кого-нибудь телефон из рук, начинал быстро тыкать пальцем и водить по экрану, спешил поиграть во что-нибудь.

Он садится на кровать, достает тетрадь и сам с собой начинает играть в морской бой. Получается плохо и неинтересно, потому что знаешь расположение кораблей противника. Какой же это морской бой, если всё знаешь друг про друга? Не с мамкой же играть?

Выходит в коридор, снимает трубку телефона и начинает набирать номер телефона. Телефон у них дисковый. Сейчас таких ни у кого не увидишь. Жадничают купить новый.

– Ты кому звонишь? – кричит мать.

– Сашке.

– Зачем?

– Уточнить, что задали по биологии. Не успел записать. А так не помню, что задали.

– А ты знаешь, сколько времени? Десять часов. Люди уже спать легли.

Идет к себе, раздевается и забирается под одеяло.  Спать не хочется. Начинает придумывать новые прозвища. Старые-то уже и самому надоели. Никого ими не удивишь.

Училка – лурилка.

Математичка – в заднице водичка.

ОБЖист – дуралист.

Учителя – вши и тля.

Школа – дурола.

Урок – заскок.

Это занятие ему надоедает. Он закрывает глаза и засыпает. И снится ему, как он несется по полю с мячом. Кругом кричат и свистят. Он ловко обходит защитника. Тот недоумевает, куда же подевался мяч. Все разбегаются в стороны: пацаны, учителя, бабы и мужики. А он бежит и бежит с мячом. И чем он ближе к воротам, ем громче крики. Сейчас он ударит по воротам, и все завизжат, закричат. Но ворот почему-то все нет и нет. Они уже давно должны быть, а их почему-то все нет. Куда их отнесли? Бесконечное поле. А ворот нет.

– _ Дебилы! – кричит он. – Где ворота? Ставьте ворота! Зачем вы убрали ворота?

Тут он видит перед собой глубокую черную яму. Мяч падает в яму. Но он успевает остановиться на самом краю. И какой это дебил выкопал яму посередине футбольного поля?

– Иван Васильевич! – кричит он. – Что это такое?

Иван Васильевич – учитель физкультуры. Единственный человек в школе, которого он уважает.

– Сам не видишь, что это такое? – говорит Иван Васильевич. Он стоит за его спиной. На шее у него висит свисток, которым он подает команды. Если свист резкий, это значит, что Иван Васильевич сердится.

– Где ворота?

– Где надо.

Иван Васильевич смеется. Толкает его в спину, и Паша летит в яму. Летит и летит. Где же дно этой проклятой ямы? Она кажется бездонной. Ему никак не удается достигнуть дна.

– Спасите меня! –  кричит он и просыпается.

За окном брезжит рассвет. Он встает. Шлепает в ванну. Брызгает на лицо холодную воду и окончательно просыпается. Он идет к себе. Проходит мимо рюкзака и пинает его.

– Дебилы! Задолбали уже!

День начинается. Опять идти в эту дебильную школу. Как он всё ненавидит! Когда же всё  закончится?

 

ГОЛОДНЫЕ, НО ЦЕЛЫЕ И ЗДОРОВЫЕ

Было это в перестроечные времена, когда в магазинах, кроме продавщиц, прилавка, весов и стен, ничего не было. Ехали мы с Васей из города, везли люминесцентные лампы для совхоза. Кончилась у нас жратва, решили заехать в село, что по пути было.

Может, повезет, хоть хлебушка купим.

Подъехали к магазину. Закрыт. На обед. Стоим, ждем. Подходит мужичок в полосатой майке. Закурить попросил. Сыпнули ему на кусочек газетки табачка деревенского, который в те времена лишь ленивый не выращивал в огороде. Курева в магазинах тоже не было. Даже спички пропали.

– Что это вы везете? – спрашивает мужик.

А лампы были упакованы в такие длинные картонные коробки. И у нас целый кузов этих коробок. Вася же не может без прикола.

– А макароны вам привезли из города.

– Что? Целую машину?

– Целую!

Мужик как-то весь преобразился, ожил. Помолодел даже! Глядь! А его уже нет. Не успели мы перекурить, а к магазину со всех концов народ бежит. Что-то вроде массового забега.

– Я буду первой!

– Я первый!

Крик такой до облаков! Распределяют очередь. Вообще-то мы первые! Когда мы подъехали, здесь еще никого не было. Чуть было не выступил! Что-нибудь завезли съестное, наверное. Вот народ и собрался! До открытия, ну, минут десять еще ждать. Все выглядывают продавщицу. Ждем и мы! А тут до нас женщина подкатывает, такая полная.

– Что это всю машину нам? Или по другим деревням развозить будете, мужики?

До нас доходит! Ну, Вася! Ну, натворил! Что будет с нами, когда они узнают, что в коробках? Хорошо, если просто покалечат. Уже спор идет, поскольку будут давать: по килограмму на руки или по целой упаковке. Если по упаковке, то на всех не хватит. Шепчу:

– Вася!

Вижу, что и он догадался. Побледнел. Бочком-бочком, садимся в кабину. Стараемся дверками громко не хлопать, чтобы не привлекать внимания. Вася тянет трясущуюся руку к ключу зажигания и медленно поворачивает его. По газам! Что твой Шумахер! Вася – не водитель, а пилот! Я сижу и молю: лишь бы заглохла.

Так Вася километров сорок пролетел, поглядывая в зеркало заднего вида. Про превышение скорости забыл и про ГАИ, хотя всегда смертельно боялся этого.

НЕ РУБИ СУК

Поехали веники заготавливать. Заехали в лесок. Потихоньку срезаем веточки. Толику не нравится это дело.

Медленно слишком. Он задирает голову вверх. Хотя что там увидишь, кроме голубого летнего неба? Толик однако увидел то, что нам недоступно. Заткнув топор за пояс, он лезет на березу, благо она не только высокая, но и ветвистая.

– Ты куда лезешь? – кричит жена Толика.

– Куда надо!

Забирается всё выше и выше.

– Придурок! Слезай!

– Замолкни, женщина! – доносится глас сверху.

Если Толик что-то задумал, его не остановишь.

Всё выше и выше, и выше, как сталинский ас. Даже снизу смотреть страшно.

– Да ну его, дурака! – махает жена рукой.

Опять режут веники и забыли про Толика. И вдруг какой-то шелест, всё нарастающий. Поднимают головы. Сначала летит топор, следом за ним огромный сук, с которого можно наломать веников на всю зиму. За суком сыпятся отборные маты. За суком большая черная птица. Но это не птица, а сам Толик в свободном полете. Хрясь! Уэас! А если… Подбегаем. Дышит. И даже мычит что-то нечленораздельное. Жена материт его на все корки. Всё! Грузимся! Толик оживает и сам садится за руль. За свою машину он даже мертвый никого не пустит. Уговаривать бесполезно.

Вроде бы обошлось… Но нет! Пришлось вызывать «скорую». Толика увезли в больницу. Ушиб позвоночника. Месяц пролежал. Потом употреблял таблетки. И спиртного в рот не брал. Когда он лечится, то пить бросает. Уже после лечения признался.

– Ну, как ты умудрился?

– Ну, как! Как! А вот так! Сук, вижу, хороший,  раскидистый. Добрался до него. С этого сука веников на зиму хватит. И чего бы я внизу копошился? Лицом сажусь к стволу, значит. И давай топором тюкать. А сук толстый!

Всё, как в пословице! Эх, не учит ничему народная мудрость! Толика уж точно!

ТЁЩА ЭЛЕКТРИКА

Толик – электрик. И как сапожник без сапог, так и у Толика дома то электропечь не работает, то где-нибудь света нет. тёща нюнит:

– Толь! Ну, когда ты мне свет сделаешь? Столько уже обещаешь!

В тещиной спальне лампочка сгорела. Работы, сами понимаете, на минуту. Но Толику всё некогда. Толик отмахивается:

– Когда-нибудь!

Надоела теще по вечерам сидеть без света, а по утрам в темноте шарахаться. А свечек сейчас в домах не водится. С кухни притащила табуретку. Кряхтя, влезла на нее, выкрутила сгоревшую лампочку и вкрутила новую. Не горит лампочка.

– Толь! – кричит. – Я лампочку новую вкрутила, а она не горит.

А Толик на кухне обедает.

– Так ты проверь! Может, света нет или патрон неисправен.

– Как проверить-то?

– Ну, пальцем и проверь!

Теща вывернула лампочку и сунула палец в патрон. Как не убилась еще, падая с табуретки? Толик заливается. С полчаса слова не мог выговорить. Захлебывается смехом. Между ним и тещей с той поры редкие минуты перемирия вообще закончились. А об истории со своей тещей он теперь рассказывает каждому встречному-поперечному.