«Трудно разуму постичь, что было
и что осталось в тени.»
Слово о полку Игореве.

Глава I. Петербург.

Я проснулся до будильника, не от его пронзительного звука, а скорее от той оглушающей паузы, которая ему предшествует. Комната была серой: только контуры шкафа и полоска света от фонаря за окном, закатившегося за карниз. Петербург дышал летом, пока ещё не дневной пылью и солнцем, а туманом и медленно просыпающимся светом.

Пальцы нащупали выключатель, щелчок и вот ожила тёплая лампа на столе. Здесь всё было, как и вчера: стопка с заявками, тонкий карандаш, блокнот с графитовым краем. Запах чая с бергамотом, всегда один и тот же. И ещё письмо. Конверт, подписанный быстрым, порой плохо читаемым почерком человека, привыкшего много писать. Я вернулся поздно и, занявшись мелкими домашними заботами, так и не прочитал его. Теперь оно лежало в ожидании момента, когда сможет раскрыть свои секреты.
Я историк — реставратор, работаю в музее уже несколько лет. Не в залах, где слышны голоса экскурсоводов и посетители украдкой снимают экспонаты на телефоны, а внизу, в фондах. Там пахнет бумагой, клеем, старым деревом и временем. И мне нравится то, чем я занимаюсь. Я не ищу сенсаций. Я восстанавливаю дыхание времени. Сижу над документами, которые десятилетиями никто не открывал. Смотрю, как проступают чернила, как бумага трескается по сгибу, как почерк дрожит в конце строки.
Моя специализация – документы второй половины XIX и начала XX века. Это эпоха, когда бумага ещё делалась из тряпичного волокна, а чернила из железного купороса.
Письма, указы, личные записки, квитанции, прошения.
Я знаю, как пахнет 1863 год. И как звучит 1905-й, если его читать не по учебнику, а по почерку. А те, кто помнил меня после истории со старым саквояжем, подшучивают: «Ты – повелитель архивной пыли и забытой временем бумаги». Я не спорю. Просто я умею слушать, когда она молчит.

Я раскрыл письмо. Оно было от Сергея Дмитриевича Н., сотрудника Музея истории Екатеринбурга. Он ведущий специалист отдела редких документов и главный по архивным коллекциям XIX века. Мы познакомились в Москве, на исторической конференции. Сергей Дмитриевич выступал с докладом, а потом, в кулуарах, мы долго говорили о «восточных архивах». Он с увлечением рассказывал про особняк на улице Карла Либкнехта, где расположен музей — его вотчина. Про полки с сотнями документов, про подвал, где до сих пор находят листы без подписей, и карту 1897 года, на которую каждое утро ложится солнечное пятно, всегда ровно на место Бородинской битвы.

Я тогда усмехнулся, а он только пожал плечами:

– У времени хорошая память на великие события.

Второй раз мы встретились уже в Петербурге за коротким обедом в грозовую весну. Сергей Дмитриевич накануне вернулся из Праги, где участвовал в исторической выставке В этот раз он был менее многословен, но, как всегда, точен в выражениях. Он с лёгкостью вспоминал названия даже второстепенных фондов, как будто каталоги были у него в кармане.

Он не любил публичность, хотя его имя звучало на многих конференциях, в закрытых каталогах и в списках тех, кто имел право прикасаться к документам, которые не выставляют, а только хранят. Приглашал меня приехать к нему в Екатеринбург, поработать в архиве. Помочь восстановить несколько редких документов. Мы не были близкими друзьями, но иногда обменивались письмами: сухие строки с новостями, короткие пожелания к праздникам. Он, как и я, не любил общение через чаты и быстрые сообщения и предпочитал писать мне на бумаге. Его письма всегда приходили вовремя, без спешки, но и без опоздания, Он обладал редким умением угадывать момент, когда нужное слово ещё не потеряло свою ценность.

 

Письмо (отрывок)

Алексей,

…не стану тянуть: мне недавно прислали пакет с документами, среди которых есть несколько очень интересных писем. И к ним странная сопроводительная записка, словно приглашение к раскрытию тайны. На первый взгляд это обычные пожелтевшие страницы. Но если это оригиналы… тогда всё происходящее не укладывается в голове.

Некоторые документы дают основания предполагать связь с архивом семьи Галицыных. В частности, много вопросов вызывает письмо на французском с подписью князя Галицына.

Ряд материалов с повреждениями: пятна, потёртости, местами размытый текст. Некоторые фрагменты спорны, но в целом вполне пригодны к работе. Именно поэтому я сразу подумал о тебе.

Почерк в письмах не очень похож на чиновничий того времени. Формулировки слишком точные, почти церемониальные. Бумага явно не из наших фондов, но близка по качеству к тому периоду времени, которое указано. Содержание и все эти странности не укладываются в архивную логику, заметны несовпадения. Мне кажется, есть связь с темой, которую долгие годы изучал А. Левандовский. Я поднял все бумаги из фондов музея, но пока вопросов больше, чем ответов.

Со всех бумаг мною сделаны копии. Текст в третьем письме особенно привлекает внимание, там явно читается фраза, почти как указание на место. Я не уверен, это метафора или след. Но именно оригинал этого письма внезапно исчез. Осталась только копия. Исчезновение странное: никто не признаётся, но кто-то явно знал, что ищет. Или думал, что знал.

Я запросил в московском архиве всё, что есть по теме, включая возможные описи, сопроводительные письма, любые упоминания. Пока жду ответа. Но не покидает чувство, что времени мало.
Мне нужен ты. Здесь нужен человек, который сможет почувствовать подделку. И лучше, если не из нашего музея.

Найди возможность и приезжай. Официально всё оформим, как всегда. Но на самом деле… мне нужна твоя помощь. Всё происходящие очень странно.

Сергей Д. Н.

P.S. По неподтверждённой пока гипотезе, письма могут иметь отношение к переписке лица, в то время обозначавшегося как “Его Величество”. Думаю, ты догадаешься, о какой семье речь.

Если вдруг меня не будет в аэропорту, тебя встретит моя дочь Катя. Она в курсе всего и знакома с трудами А. Левандовского не хуже меня. Пусть тебя не пугает её прямота, она умеет быть и внимательной.

Я решил: это дело на пару дней. Посмотрю, помогу и вернусь. Ничего масштабного. Тем более, отпуск давно просился.
Екатеринбург. Галицыны. Левандовский. Вероятная подпись Государя.

Я сразу понял — нужно обязательно поехать и отправил сообщение Сергею Дмитриевичу: «Принимаю приглашение. Постараюсь приехать в ближайшие дни. Время уточню. Прошу оставить первоисточники до моего приезда. Копия не заменяет дыхания бумаги.»

 

Глава II. Отъезд.

На работе обошлось без подробных объяснений, я оформил отпуск за свой счёт «по особым обстоятельствам, требующим моего немедленного присутствия на месте обнаружения исторического оригинала». Формулировка звучала официально, но достаточно расплывчато, чтобы не вызывать лишних вопросов. Коллеги не удивились, зная что меня часто приглашали на консультации, порой совсем неожиданно. Настораживала срочность, но руководство, к счастью, не стало возражать.

Итак, впереди у меня были две недели на разгадку тайны, спрятанной в строчках писем. Но я рассчитывал быстро разобраться, а потом погулять по городу, в котором раньше не бывал.

Повезло и с билетом: купил с вылетом на следующий день, в 15:40, из Пулково. Более того, мне досталось место у окна – удача дающая возможность спокойно обдумать события, которые разворачивались слишком быстро. Я отправил на электронную почту музея, которую мне оставил Сергей Дмитриевич, сообщение с номером рейса и временем прибытия.

Дорожную сумку собрал быстро: сменная рубашка, планшет, два механических карандаша, лупа в футляре и небольшая коробочка с пинцетами, скальпелем и ещё несколькими инструментами, с которыми я не расставался никогда. В последний момент достал старый блокнот, в который заносил события, требующие размышления. Не для отчёта, а для внутренней сверки.

Такси приехало через пятнадцать минут. За окном плыл августовский Петербург: тепло, но без жары. В небе парили чайки, как будто город пытался что-то сказать на прощание, но не находил нужных слов.

В Пулково всё шло по расписанию: кофе «с собой», паспорт, рамка. Удивительно, но сумка не зазвонила ни разу, будто даже металл понимал, что это не та поездка, где стоит мешать.

В самолёте я откинулся в кресле назад и прикрыл глаза. Мы ещё не оторвались от земли, а внутри уже началось то знакомое движение: мысли начали упорядочиваться сами, складываясь в архивные ячейки.

– Письма и документы. Одно исчезло.
– Имена Галицыных и Левандовского.

– «Его Величество»
– И Катя.
Я не знал, что ждёт меня на той улице Либкнехта, но чувствовал, в этот раз бумага не будет безответной. И, если Сергей Дмитриевич действительно столкнулся с чем-то, чего не решился озвучить, значит решение поехать было правильным.

Самолёт слегка дёрнулся и начал разгон.
Я снова почувствовал то особое напряжение, которое возникает, когда ты не только в дороге, но уже и в истории.

 

Глава III. Встреча

Самолёт приземлился в Екатеринбурге мягче, чем ожидалось. Сквозь иллюминатор промелькнуло: аэропорт Кольцово и яркий свет в стёклах нового фасада. К трём часам полёта добавились два часа разницы между местом вылета и прилёта. Я перевёл свои часы – 20:35 по местному времени.

Пассажиры поднимались со своих мест неспешно: хотя кто-то торопился, но большинство не спешили, словно их путь ещё не завершён. Служебный автобус подвёз нас к раздвижным дверям терминала. Я сжал ручки сумки и вышел в тёплый воздух аэропорта. Многочисленные лампы терминала сразу отрезали его от внешнего мира, множество раз отражаясь в широких стеклянных проёмах. Внутри стоял приглушенный шум, откуда-то доходил тонкий аромат кофе и даже показалось, что пахнет дорожной пылью, чем-то степным, до боли не питерским.

В зале прилёта всё было, как обычно: таблички с надписями, люди с цветами, ожидание. Я огляделся. Сергея Дмитриевича нигде не было.

Медленно прошёлся вдоль перил. Возможно, он задержался или мы просто разминулись. Я уже почти потянулся к телефону, когда заметил у дальней колонны девушку с табличкой.
На белом листе крупными печатными буквами: Алексей.

Я подошёл. Она заметила движение, вскинула взгляд и улыбнулась, немного неловко:

— Вы Алексей? Здравствуйте. А я Катя. Отец просил встретить вас…если что…

Пауза. Она не договорила.

Катя была невысокая, с короткой тёмной стрижкой. Волосы чёткими прядями обрамляли правильные черты лица, как будто нарочно оставленные для быстрой тени. Тонкая линия губ, искорки огоньков в глубине голубых глаз. Двигалась она быстро, отрывисто, как будто ловила что-то на краю взгляда. Во всём читалась явная тревога, скрытая за вежливостью.

— А где же отец? Он сам не смог приехать? — спросил я.

Катя на мгновение опустила глаза, потом прямо посмотрела на меня:

— Он исчез. Позавчера вечером. Вышел из музея и не вернулся домой. Телефон не отвечает. Два раза была в полиции, хотела подать заявление, но они не спешат: «мало ли куда мог мужчина отправиться». Пока нет повода для возбуждения уголовного дела. Я… решила подождать, но очень беспокоюсь. Он никогда не делал так раньше.

Катя повела меня через парковку. Я шёл за ней следом, вглядывался в эту девушку и пытался осмыслить услышанное. В Кате чувствовалась внутренняя строгость, не от нелюбезности, а от собранности. Она будто точно знала, где заканчивается мысль, и начинается молчание.

Мы подошли к серебристой машине. Я потянулся к задней двери, но она уже открывала водительскую:

— Садитесь спереди. У нас ведь не экскурсия.

Улыбка была почти сухой, но мгновением позже панель автомобиля ожила светом и зазвучала музыка. Радио Monte Carlo и первая же нота выдала плавную джазовую мелодию. Я вздохнул, узнав знакомые аккорды.

Катя бросила на меня быстрый взгляд, подняв одну бровь:

— Вы тоже это слушаете?

— Да, особенно когда еду один в ночь. Или когда не хочу думать слишком быстро.

Она улыбнулась, уже шире. Строгость в лице смягчилась, будто что-то внутри сделало шаг навстречу. Дальше ехали молча. Но не в тишине, тоненькая ниточка звука словно протянулась между нами.

Через пол часа мы свернули на улицу Малышева, к гостинице с громким названием «Центральный by USTA Hotels». Большое пятиэтажное здание с высокими и узкими окнами, в нём словно жил советский дух прошлых лет. На ресепшене Катя всё уладила за пару минут: бронь уже ждала, имя внесено, ключ отдан мне в руки.
— У вас третий этаж с левой стороны. Это к лучшему.

— Почему?

— Тут внизу дискотека и порой, говорят, в номерах над ней всю ночь стаканы на столе подпрыгивают. Располагайтесь, отдыхайте. Завтра в девять я за вами зайду, — сказала Катя и голос её был не властным, но уверенным.
В номере было довольно скромно, прохладно и тихо. Я на секунду замер у окна. В свете фонарей виднелась улица, деревья, и что-то похожее на купола вдали. Быстро умывшись и разобрав вещи, я вышел на улицу. Прогуляться по вечернему городу игде-то перекусить.

Центр Екатеринбурга в августе – это смесь стекла и старого кирпича. Я свернул на улицу Вайнера: брусчатка, редкие прохожие, витрины, отражающие фонари. Скульптуры вдоль улицы словно застыли в ожидании. Город не шумел, он будто ждал чего-то.

Я прошёл мимо Площади 1905 года. Статуя Ленина смотрела в сторону, как будто он не хотел видеть, что происходит вокруг. Дальше – дом Севастьянова. Подсвеченный, он выглядел как декорация к спектаклю, который давно закончился.
Я остановился. Рассматривал лепнину, не как турист как реставратор. Каждая деталь в ней похожа на слово в письме: можно не заметить, но если убрать, исчезает смысл и всё очарование.

На набережной Исети было тихо. Вода отражала огни и лёгкой рябью размывала их контуры, как потёки краски на старой картине, написанной в поисках воспоминаний.

– Что ждёт меня завтра?

 

Алексей. Историческая справка.

Голицины и Романовы.

Семья Голицыных один из старейших и самых влиятельных княжеских родов России, происходящий от великого князя литовского Гедимина. На протяжении веков представители рода занимали ключевые посты при дворе, были воеводами, дипломатами, сенаторами, меценатами и хранителями русской культуры.

Особое место в истории семьи занимает связь с Домом Романовых:

– Княгиня Прасковья Голицына приходилась тёткой Петру I.

– Князь Иван Андреевич Голицын был женат на родственнице супруги царя Алексея Михайловича.

– В XIX веке через браки и службу при дворе семья укрепила доверие и родственные связи с императорской династией.

После революции 1917 года часть семьи эмигрировала, сначала в Константинополь, затем в Париж, Рим, Лондон.
Во Франции представители рода хранили архивы, письма, документы, связанные с последними годами империи.
Некоторые из них, как князь Александр Голицына и его потомки, стали неофициальными хранителями памяти, передавая бумаги через эмигрантские фонды и частные коллекции.

В одном из таких архивов, по неподтверждённым данным, хранились письма, предположительно связанные с перепиской Николая II.
Именно эти документы, спустя десятилетия, могли попасть в руки Сергея Дмитриевича.

 

 

Глава IV. Музей. Первая загадка.

Катя зашла за мной к девяти утра, и мы отправились в Музей истории города. От гостиницы дошли быстро, я только успел спросить, есть ли новости об отце. В ответ она отрицательно покачала головой.

Музей располагался в старинном купеческом особняке на улице Карла Либкнехта. Его фасад был отреставрирован, но явно помнил теперь не видимые трещины, словно спрятанные морщины на лице старого человека. Это здание как будто не могло определиться между купеческим прошлым, партийной юностью и вот этой цифровой эпохой. Оно следило оценивающим взглядом за каждым входящим. Так смотрят те, кто видел на много больше, чем хочет рассказать.

И вот я здесь.  Но кем оно примет меня. Как историка? Как гостя? Как свидетеля? Или просто как архивную крысу, которую позвали туда, где чернила еще не успели исчезнуть со страниц времени?

Через выставочные залы Катя повела меня в подсобное помещение. Верхний свет был приглушён, а я шагал медленнее, чем ей бы хотелось. Я останавливался у некоторых витражей, задерживал взгляд на выставленных предметах за стеклом, словно они могли что-то рассказать.

— Вы всегда так смотрите? — не выдержав, спросила она.

Я приостановился.
— Как же я смотрю?

— А словно все эти вещи могут заговорить.

— Иногда могут. Если долго на них смотреть.

Она чуть улыбнулась, но не показала этого. А я заметил.

Мы поднимались по ступеням на второй этаж и только гулкий звук её шагов напоминал, что я здесь не один. Архив находился на втором этаже. Катя открыла дверь ключом из связки, и мы вошли в помещение с высоким потолком. Тишина за дверью была другой: не тишиной комнаты, а чего-то недосказанного. Вдоль стен стеллажи с папками и книгами, на подоконнике стопка газет и чашка с недопитым чаем. У окна большой канцелярский стол на массивных ножках, явно прошлого века. На нём казались чужими современная лампа и закрытый ноутбук, следы новой эпохи.

— Сначала посмотрите вот это, — сказала Катя и подала плотную папку из серого картона, слегка потёртую на сгибах.

— Эти письма и бумаги отец получил месяца полтора назад. Самое странное, что их прислали на адрес музея, но персонально ему. Он всё свободное время занимался ими, поднимал данные архива, сверял что-то с бумагами Левандовского. Я помогала ему разобраться с некоторыми из них. Папа был просто одержим идеей, что в письмах скрыт особый смысл, он называл это «ключ». Считал, что он указывает на какое-то событие или место. Это касалось третьего письма и именно оно неожиданно исчезло. К счастью, остались копии. Папа очень нервничал и пытался найти оригинал. Но никаких следов. А позже выяснилось, что из его блокнота была вырвана одна страница. У нас и раньше случались в музее мелкие пропажи предметов из фондов запасника. Кто виноват, так и не знаем. И буквально на следующий день исчез папа. Я думаю, есть связь между всеми этими событиями.

— И ещё, отец делал запрос в центральный архив в Москву и ответ пришёл буквально перед его исчезновением.

Катя достала с полки большой плотный конверт с рядом почтовых марок и лиловыми печатями, а я подсел к столу и открыл папку. Внутри аккуратно разложенные листы.
Три письма, каждое в отдельном плотном пластиковом чехле с застёжкой. Не обычные офисные файлы, а архивные конверты, с защитой от света и влаги. На каждом наклейка с номером, датой и инициалами Сергея Дмитриевича. Я не стал сразу доставать их.
Сначала просмотрел другие материалы. Копия запроса в Центральный архив на официальной бумаге, печати, подпись заведующего. И рядом несколько других бумаг: таблицы, справки, тонкие листы с пометками.
На одном французский текст, почти выцветший: “Famille Galitzine, Paris. Archives privées, déposées au Fonds impérial.” (“Семья Galitzine, Париж. Частные архивы, помещенные в императорский Фонд.”)

На другом печать с лилией, частично размытая, и подпись: “A. Galitzine, 1936.”

Старый конверт с печатью и надписанный тоже по-французски: “Galitzine, Paris. Archives privées. Transmis par voie exceptionnelle.”

Письмо на французском языке и подпись: Князь Галицын

Я провёл пальцем над штампом, не касаясь – контур всё ещё читался. Всё это были не просто документы. Это следы жизни, перенесённой из России во Францию. Семья Голицыных, как и многие другие, оказалась в эмиграции после 1917 года. Именно во Франции, русские иммигранты хранили письма, воспоминания, предметы, которые несли в себе не только память, но и надежду. Сейчас же часть этой истории лежала спокойно предо мной, как будто ждала своего времени. И я понимал, что это нельзя потерять. Я просмотрел все эти бумаги внимательно, но всё же письма притягивали больше.

Бумага тонкая, чуть кремовая, с лёгкой волной по краям. Чернила выцветшие, но читаемые. Все три письма имели небольшие признаки повреждений, не критичных, но важных для оценки. На первом письме внизу дата: декабрь 1917г. и короткая, чёткая подпись: «Николай».
Без инициалов. Без титулов. Так он всегда подписывался и в отречении, и в письмах к семье.
Это не было высокомерие. Это была усталость власти.

Я понимал, что держу в руках не просто документы. Если хотя бы одно из них подлинное — это историческая бомба. А если подделка, то высокого уровня, сделанная с пониманием эпохи, стиля, бумаги, чернил.

 Среди бумаг и блокнот Сергея Дмитриевича, с загнутыми уголками, в твёрдой обложке, исписанный карандашом. На одной из страниц аккуратный заголовок: “Предварительный анализ писем. Не исключена подделка. Если подлинные, особое внимание третьему письму.”

Дальше много коротких пометок и выписок с указанием источника.
На полях карандашные стрелки, восклицательные знаки, подчёркнутые фразы.
Одна из них: “Всё больше вопросов, особенно третье письмо. Проверить: не поздняя ли бумага?”

Я снова посмотрел на чехлы. Письма лежали ровно, как будто ждали, когда их прочтут.
Или когда их раскроют.

 

Глава V. Письма.

Я разложил содержимое папки на столе. Отложил в сторону остальные документы и взял сопроводительную записку.

Уважаемый Сергей Дмитриевич,

Мы обращаемся к Вам как к лучшему специалисту, чьё имя связано с точнейшим и бережным исследованием переписки Императорской семьи.

После длительных переговоров нам удалось получить часть бумаг, предположительно принадлежавших одному из доверенных лиц Николая II. Среди них личные письма, бухгалтерские записи, отдельные личные заметки.

Документы, по нашему мнению, представляют исторический интерес.

Особенно обращает на себя внимание письмо 1917 года, написанное в Царском Селе. Мы предполагаем, что структура писем вызывает определённые вопросы, и, возможно, содержит скрытую информацию.

Мы уверены, что Ваша компетенция позволит рассмотреть эти материалы в нужном контексте.

Будем признательны за Вашу предварительную оценку.

С уважением, группа исследователей. В скором времени мы с вами свяжемся.

Я взял в руки письмо на французском и внимательно просмотрел качество бумаги и чернила.

Paris, le 14 février 1919

Cher cousin,

En vertu de notre ancien accord, la famille Galitsyn reste la gardienne des intérêts spirituels et financiers de la Maison impériale.

Un certain nombre de documents nous sont confiés, y compris un document bancaire au porteur émis en faveur de Sa Majesté l’empereur Nicolas II. Ce document, bien que complet en termes de montants et de références, ne contient pas le code littéral nécessaire à son activation.

Selon l’accord de prédication, certaines informations importantes devaient être obtenues séparément, par le biais de lettres personnelles rédigées par le gouvernement. Cela concernait ses ordres financiers et les lieux où se trouvaient certains documents importants.

Cependant, depuis son assignation à résidence à Tsarsky Selo, la transmission de tels messages est devenue incertaine.

Nous avons décidé de mettre tous les documents à votre disposition. En espérant que vous puissiez prendre soin de leur sécurité et découvrir le sort des lettres.

Nous agissons par devoir, fidélité et respect de la mémoire.

Laissez votre prudence et votre honneur guider vos démarches.

Prince V. Galitsyn

Pour la Maison Galitzyn.

Всё соответствовало предполагаемому времени написания: и стиль и качество бумаги. Я стал читать сделанный очевидно Сергеем Дмитриевичем перевод:

Париж. Февраль. 1919 год

Дорогой кузен,

В соответствии с нашим прежним соглашением семья Галицыных остается хранителем духовных и финансовых интересов Императорского дома.

Нам доверены ряд бумаг, в том числе банковский документ на предъявителя, выданный в пользу Его Величества императора Николая II. Этот документ, хотя и является полным по суммам и ссылкам, в нём отсутствует код из пяти букв, необходимый для его активации.

Согласно предварительной договорённости, часть важной информации предполагалось получить отдельно, через личные письма, составленные Государем. Это касалось его финансовых распоряжений и мест нахождения отдельных важных документов.

Однако с момента его домашнего ареста в Царском Селе передача подобных посланий стала неясной.

Мы приняли решение передать весь пакет документов в ваше распоряжение. Надеясь, что вы сможете позаботиться об их сохранности и выяснить судьбу писем.

Мы действуем из долга, верности и уважения к памяти.

Пусть ваша осторожность и честь будут направлять ваши шаги.

Князь В. Галицын

Для Дома Галицына.

Я взял первое письмо. В правом нижнем углу лёгкая трещина, как от многократного перегиба. Бумага тонкая, с водяным знаком. Чернила тёмно-синие, выцветшие, но ровные. Почерк сдержанный, с характерным наклоном.
Подпись: Николай.

Я начал читать:

Царское Село, июль 1917.

Дорогой друг,

Александра Фёдоровна передаёт вам сердечный привет. Её здоровье остаётся стабильным, и она, как всегда, проявляет удивительное мужество. Мы часто вспоминаем прежние времена и надеемся, что Господь ещё даст нам возможность увидеться.

Армия более не с нами, но мы сохраняем твёрдость духа. Наступившие обстоятельства требуют от нас терпения и внутреннего спокойствия. Мы проводим дни в размышлениях и чтении, стараясь сохранять привычный порядок, насколько это возможно. Дети чувствуют себя удовлетворительно, и мы благодарны за возможность быть вместе.

Мы молимся о том, чтобы всё происходящее не привело к окончательному разрыву с тем, что веками составляло суть нашего народа. Перемены, происходящие в стране, вызывают у нас не тревогу, но глубокое сожаление. Вера и верность — вот что должно остаться.

 Тревожусь относительно дел, о которых вы упоминали ранее, прошу соблюдать прежнюю осторожность. Всё должно быть приведено в надлежащий порядок, без излишней огласки. Я полагаюсь на ваше благоразумие и discretion.

Очень благодарен за вашу неизменную преданность. Пусть это письмо дойдёт до вас без задержек. Мы сохраняем надежду и веру, что всё ещё может быть устроено по воле Божией. Вы, конечно, помните о нашей предварительной договорённости на случай возможных затруднений и о моём обещании уточнить слово молитвы, что хранят эти строки, и счёте дней, что хранят дети наши. Да видит Господь, пришло это время.

Искренне ваш, Николай

Я читал медленно, словно письмо могло рассыпаться в руках.

Сдержанное, почти будничное. Но в этих фразах чувствовалась некая странность, пока не понятная мне. На первый взгляд всё говорило о подлинности письма.

«Дорогой друг», кому же оно было предназначено? Как оно связано с Францией и Галициными?

Второе письмо. Без даты и подписи.

Бумага по высокому качеству схожа с первым письмом, но немного размыты чернила во второй и частично третей строках, будто туда попала капля воды.

Стиль другой, более светский. Явно написано от женщины к женщине.

“Вчера мы снова играли в карты. Алексей смеялся, как прежде…
Я не могу привыкнуть к этой тишине…
Всё кажется временным, как будто (плохо читаемое место) когда нас позовут обратно.
Но, увы, никто не зовёт.”

Ещё несколько пространственных фраз. Явно старались обходить все острые углы в описании своих будней. Я перечитал ещё раз. Фразы простые, но в них что-то неуловимо странное. Как будто письмо написано без уверенности, что адресат его получит.

Я сделал пометку:

“Возможно: письмо Александры Ф. к Вырубовой. Или подделка под неё. Проверить стиль.”

И это письмо было очень похоже на подлинное.

Размытое место выглядело как пятно, чернила слились с текстурой бумаги, теряя смысл. Из небольшой сумки, которую всегда брал с собой, я извлёк коробочку с моими инструментами. Достал маленький флакончик, пластиковый пинцет, скальпель и пару тонких резиновых перчаток. Намочив в осветляющем растворе кончик ватной палочки, стал осторожно проводить по краям пятна, что бы не задеть структуру. Взял микролинзу с сильным увеличением и слой за слоем начал восстанавливать контуры букв.
Завиток “м”, петля “ж”, точка над “ё ”. И вот фрагмент за фрагментом фраза стала обретать свой первоначальный смысл: «…как будто мы просто ждём, когда нас позовут обратно».

“Всё кажется временным, как будто мы просто ждём, когда нас позовут обратно.
Но, увы, никто не зовёт.”

Я отложил письмо. Катя стояла рядом и молча смотрела.

— Вы думаете, это что-то важное? — спросила она.

— Пока не знаю, но у истории нет мелочей, — ответил я.

 

Третье письмо. Май 1918, но без подписи.

(Цветная фотокопия хорошего качества, сделанная С.Д.)

Сгиб по центру чуть потянул бумажные волокна, и оттуда расходится слабая желтизна

Для обычного взгляда всё читаемо, но реставратор замечает больше, чем просто текст.

Бумага плотная, гладкая поверхность. Чернила на оригинале похожи старинные, но фотокопия не передаёт всех тонкостей. Почерк очень схож с рукой Николая, но поспешный и нервный. Как будто писал тот же человек, но в спешке, в страхе, в темноте.
Стиль тоже вычурный, не свойственный Государю. Слишком “философский”.

“Не всё, что было у нас, уйдёт вместе с нами.
Господь не оставит в Своей милости и даст сохранить то, что ценнее злата.
Пусть земля сохранит это — там, за рекой, где закончилась дорога и откуда видны три креста на храмах Его.

Всё, что было нашим, теперь вне времени.
Мы не знаем, что будет завтра, но знаем, что останется после нас”.

И ниже фраза: “We must bow down our heads and repeat the sacred words: Thy will be done.”

Моих познаний английского хватило, что бы перевести: Мы должны опустить головы и повторить священные слова: “Да будет воля Твоя.”

Николай II, по воспоминаниям, часто повторял эту фразу в последние месяцы.

Я сделал пометку:

“Возможно подделка. Без оригинала трудно делать выводы”. Ещё раз провёл взглядом по краям и плотности слоя.
Эти письма не просто лежали, ими пользовались. Их читали, к ним возвращались. Это не архивная мёртвость, это документы, которые дышали и, судя по их виду, многое пережили.

В блокноте Сергея Дмитриевича по поводу третьего письма нашёл краткую заметку:¨возможно из дома Ипатьева.”

Я перечитал письмо. Оно звучало как молитва, но наполненная отчаянием. Словно последнее причастие.

“Три креста на храмах Его” — слишком образно.
“Ценнее злата” — слишком прямолинейно. Это не голос обречённого. Это голос того, кто хочет, чтобы его услышали. Я сделал пометку: “Почему именно это письмо исчезло первым?”

Снова открыл блокнот. Почерк у Сергея Дмитриевича чёткий, сдержанный. На одном листе подчёркнута фраза: “Третье письмо не совпадает по стилю. Проверить почерк. Слишком литературно.”

Я отложил блокнот. Взял копию архивного ответа. Плотная бумага, гербовая печать, подпись заведующего. Внутри список документов, связанных с перепиской семьи Романовых.
Несколько совпадений по датам. Один фрагмент был выделен Сергеем Дмитриевичем жёлтым маркером:

“...возможная переписка с доверенным лицом, выехавшим за границу в декабре 1917 года. Подпись не установлена.”

Я откинулся на спинку стула. Пока всё было аккуратно. Слишком аккуратно. Как будто кто-то хотел, чтобы именно это бросалось в глаза.

— Откуда взялись эти письма? — спросил я у Кати.

— Анонимный даритель. Вернее группа исследователей. Более, чем странно. И на конверте штемпель был московской.
И сделав паузу, Катя добавила:

— Отец считал, что письма не подделка. Он сравнил почерк с архивами РГИА. Но… сам признал: не может быть.

 

Алексей. Историческая справка.

Андрей Анатольевич Левандовский (1951–2017)
Историк, архивист, исследователь частной переписки и культурного кода Императорской семьи

«Есть письма, которые нельзя читать — их нужно понимать.»
— А. А. Левандовский

Кандидат исторических наук, преподаватель историко-архивного института, специалист по истории дворянской культуры, религиозной символики, и эпистолярного жанра в XIX–XX вв.

Автор учебников, монографий и эссе, посвящённых русской интеллигенции, кризису историографии, а также личным судьбам в эпоху перемен.

В 1980–1990-х годах активно занимался исследованием личных архивов семьи Романовых, в том числе коллекцией писем Александры Фёдоровны, хранящейся в эмигрантских фондах.

Его работа отличалась тем, что он рассматривал письмо не просто как документ, а как носитель символической и духовной информации.

Ключевые тезисы

• В статьях и неформальных записях утверждал, что некоторые письма Императорской семьи были написаны с использованием религиозного акростиха, шифров, кодов доверия, отсылающих к Псалтыри, цитатам из Евангелия, и к зашифрованным знакам в структуре текста.
• Особое внимание уделял письму, которое называл “слишком личным”. По его мнению, оно не предназначалось для официальной публикации, а имело характер интимного духовного завещания.
• В одном из очерков писал: “Смысл не в словах, а в порядке. И этот порядок подчинён не грамматике — а вере.”
• Его наблюдения легли в основу многих архивных версий, включая гипотезу о втором слое писем, созданном с намерением передать определённое послание — тем, кто умеет слушать тишину между строками.

«История — это не только факты, но и паузы между ними.»
— А. А. Левандовский

 

Глава VI. Блокнот.

Я вернулся к блокноту Сергея Дмитриевича. Он работал не как архивист, а как следователь. Как человек, который знал, что ищет. На одной из страниц заголовок:

“Соколов. Левандовский. Несовпадения.”

Дальше список:

• “Соколов: отчёт 1919, упоминает 3 письма, найденные в вещах Александры Фёдоровны. Одно исчезло.”
• “Левандовский: коллекция 1930-х. Упоминание о письме без подписи, ‘слишком личном’.”
• “Слухи: в Екатеринбурге долго говорили, что ‘что-то осталось’. Если не золото, то что? Документы?”.

Я перевернул страницу и замер. Следующий лист был вырван. Остались рваные края и отпечаток карандаша на предыдущей странице. Здесь даже не понадобились мои профессиональные знания, решение было очевидным. Я положил поверх чистый лист бумаги, провёл мягким графитным стержнем. Слова начали проступать как призраки: “…место за рекой. Три креста.
Возможно, речь не о ценностях, а о духовном завещании”.
“Не исключено, что письмо подлинное. Но смысл, очевидно, не буквальный”.

“Моё предположение, что это указание на место хранения ценностей, полагаю теперь ошибочным. Речь скорее идёт о последнем завещание Романовых”.

Я отложил лист. Фразы проступили не только на бумаге, но и в голове. Сергей Дмитриевич не строил пустых теорий. Он нашёл след, который вёл глубже, чем архивные несовпадения. Письма повели его от слухов к фактам. Сергей Дмитриевич быстро понял, что был в тупике. Третье письмо не о месте на карте, где спрятано что-то ценное, материальное. Это о месте, где душа готова встретится с Творцом. Это – исповедь. Последняя. Написанная, возможно, в ночь перед расстрелом. Не для потомков. Для Бога.

“Возможно, речь не о ценностях, а о духовном завещании.”
“Смысл. Очевидно, не буквальный.”

 Исторически – это открытие. Но для тех, кто ищет золото, это насмешка. Для тех, кто боится правды, это угроза. Он понял, что дальше идти не нужно. Но кто-то уже шёл за ним. Тот, кто не умел читать между строк. Он видел только одно:

“Романовы. Что-то точно и для меня осталось.”

Я закрыл блокнот. Сергей искал историю. А нашёл границу между памятью и жадностью.

Между истиной и теми, кто её не хочет. Теперь я знал, с чего всё началось. Но не знал, чем это закончится.

Катя стояла у двери. Молчала. Потом тихо сказала:

— Отец говорил мне… что нашёл что-то важное. Не объяснял. Только сказал, что большая ценность. Но не та, о которой все думают.

И добавила:

— Он говорил, что очень близок к пониманию и разгадке.

 

— Нам надо сделать паузу, — сказал я, — слишком много событий разом.

— Согласна. Давайте немного пройдёмся, сменим обстановку, — ответила Катя.

 

Глава VII. Прогулка.

Мы решили прогуляться по городу и на ходу обсудить все последние события. Когда вышли из музея, день уже приближался к вечеру. Воздух был сухим, с лёгкой прохладой – август уже напоминал, что скоро осень. Незаметно мы дошли до большого торгового центра Пассаж. Катя сказала, что “на минутку” и повела меня вглубь, в магазин с яркой вывеской: «Гипербола».

— Здесь всегда были самые вкусные слойки, — сказала она. — С детства помню.
Она подошла к витрине, выбрала две с сахарной корочкой, чуть подрумяненные.
— Свердловские. Настоящие.
Я поднял бровь.
— Это диагноз?
— Это счастье, — ответила она и рассмеялась. На выходе она протянула мне одну.
— Попробуйте. Их надо с маслом и вареньем.
— Что, прямо сейчас?
— Нет-нет, сейчас просто съешьте. А я расскажу, как надо…

Мы вышли на улицу и она начала рассказывать:
— Когда я была маленькой, папа часто приносил их вечером. Я разрезала слойку пополам, намазывала сливочным маслом, а потом малиновым вареньем.
Она улыбнулась.
— Это был мой ритуал. Даже если день был плохой, слойка всё исправляла.

Я смотрел на неё и думал, как странно: в человеке, который только что говорил о пропавших документах, письмах и следователях, вдруг открывается девочка с вареньем и маслом. И это такое настоящее.

Мимо больших зданий мы вышли к реке Исеть. На той стороне в лучах уходящего солнца горела золотым огнём высокая колокольня. Гладь воды была почти неподвижна, только медленно расходились круги от уток. Катя достала из сумки бумажный пакет с хлебом.

— Я всегда ношу с собой. Они тут как хорошие сотрудники, всегда вовремя и на месте.

Я усмехнулся.
— В Петербурге я тоже знаю место, только там лебеди почти ручные. Это в Михайловском саду. И помолчав, добавил.

— Только там тишина совсем другая, застывшая. А здесь — живая.
И подумал.

— Там я был один в этой тишине. А здесь ты рядом.

Мы сели на скамейку. Катя бросала крошки, утки подплывали, шлёпая лапками по воде.
И я смотрел, но не на пруд. На неё. А Катя бросала крошки, и утки, как по команде, выстроились в полукруг.
Она улыбалась, не мне, а им или своим мыслям. Только я всё равно чувствовал, как эта улыбка касается меня.

— Вы часто бываете один? — спросила вдруг она, не оборачиваясь.

Я чуть усмехнулся.
— Почти всегда. Работа такая. Архивы, документы, тишина.
И через паузу.
— А потом привыкаешь. И уже не знаешь, как по-другому.

Она кивнула.
— Я тоже. После мамы… папа ушёл в себя, а я — в книги.
— А что вы читаете?
— Да всё подряд. Но больше всего люблю старые письма. Там люди не прячутся за экраны. Там они такие, как есть.

Я посмотрел на неё.
— Можно… на «ты»?
Она повернулась ко мне.
— Я ждала, когда ты это предложишь.

Мы оба улыбнулись.
И в этот момент что-то изменилось.
Не резко. Как будто воздух стал ближе.

— Ты не такая, как я ожидал, — сказал я.
— А какой ты ожидал?
— Казалась холодной, закрытой. И рад, что ошибался.
— А ты? — Она посмотрела прямо. — Ты тоже не такой, как я, сначала подумала.
— А что ты обо мне подумала?
— Что ты будешь и на меня смотреть, как на экспонат. Или как на часть дела.

— Разве я так смотрю?

— Уже нет, — она улыбнулась, — сейчас ты смотришь по другому.
Немного помолчала, а потом добавила:
— И мне это нравится, как смотришь.

Мы сидели молча. Утки разошлись. Солнце опустилось ниже, и вода стала цвета меди.
Катя убрала пустой пакет в сумку.

— А ты веришь, что всё можно начать сначала? — спросила она вдруг.
— Смотря с кем, — ответил я, сразу поняв о чём она.
— Есть же те, кто тоже теряли, но всё ещё хотят найти?

— Почему ты одна? — спросил я вместо ответа.

Катя ответила не сразу. Смотрела на воду, как будто искала там нужные слова.

— Потому что я слишком долго жила чужими историями. А когда захотела свою, рядом уже никого не осталось.

Она повернулась ко мне и улыбнулась, не грустно, а спокойно. Как человек, который не жалеет о прошлом, но всё помнит.

Я кивнул.
— Я тоже и терял и искал.
Пауза.
— И даже думал, что уже нашёл.

Она посмотрела на меня, но ничего не спросила. И я был благодарен за это. Больше не стал ничего объяснять и рассказывать, просто взял её за руку. Тихо, без слов. И она не отдёрнула. А я смотрел на неё. На профиль, на лёгкую прядь у виска, на глаза синие, как озёра, в которых хочется тонуть.
Не потому что страшно. А потому что там покой. И глубина.

 

Алексей.  Историческая справка.

Николай Алексеевич Соколов (1882–1924)
Следователь по делу об убийстве царской семьи.

«Я не искал сенсации. Я искал правду. И нашёл её в пепле и молчании.» – Николай Соколов

– Родился в Пензенской губернии, окончил юридический факультет Харьковского университета.

– До революции работал судебным следователем по важнейшим делам Пензенского окружного суда.

– После Октябрьской революции отказался сотрудничать с советской властью и ушёл в отставку. В 1918 году присоединился к Белому движению.

– В январе 1919 года по поручению адмирала Колчака был назначен главным следователем по делу о расстреле Николая II и его семьи.

Расследование

• В феврале 1919 года прибыл в Екатеринбург, где провёл осмотр Дома Ипатьева, допросил свидетелей, собрал вещественные доказательства, включая остатки одежды, драгоценностей, зубные коронки, и следы крови.

Обследовал 29 шахт, включая Ганину Яму, где были найдены останки и личные вещи Романовых.

• После захвата Екатеринбурга красными продолжал расследование в условиях отступления, а затем в эмиграции, в Омске, Харбине.
• В 1920 году при помощи французской миссии вывез материалы расследования из Харбина во Францию.

Наследие

• В 1924 году опубликовал книгу «Убийство Царской Семьи» (на французском языке), в которой изложил свои выводы.
• Считал, что убийство было преднамеренным и политически мотивированным актом, организованным по приказу большевистского руководства.
• Умер при загадочных обстоятельствах во Франции в 1924 году. Ему было 42 года. По одной из версий — от сердечного приступа, по другой — был отравлен.

Пропавшие материалы

• Часть собранных им документов и вещественных доказательств исчезла или была утеряна в эмиграции.
• По некоторым данным, в его архиве находились письма, не вошедшие в официальную публикацию, в том числе одно без подписи, найденное среди вещей Александры Фёдоровны, которое он считал “слишком личным”.
• Это всё породило множество версий, слухов и поисков.

 

Глава VIII. Шифр.

Утро было ясным, но прохладным – август всё настойчивее напоминал – лето не вечно.
В музей я пришёл чуть раньше. На входе мне выдали временный пропуск с правом прохода в служебные помещения. Я расписался и прошёл в архивное отделение. Здесь было пусто и тихо. Катя опаздывала. Взяв папку с документами, присел к столу. Ещё раз внимательно просмотрел все собранные в ней бумаги, открыл конверт с первым письмом. На мгновение замер, пытаясь понять, что так зацепило моё внимание в первый раз. Аккуратно извлёк лист, положил на подложку, светло-серую ткань без ворса и достал из футляра лупу с большим увеличением.

Бумага всё ещё чуть уловимо пахла карамельно – характерный признак крахмальной промывки довоенного периода. Чернила фиолетовые, но был один нюанс: первые буквы абзацев будто светились слабым серым ореолом, как будто чернила легли по второму разу. Словно кто-то специально выделил их, но не хотел, чтобы это бросалось в глаза.

Явно не случайность. Я наклонился ближе, достал карандаш и стал выписывать заглавные:

Александра Фёдоровна передаёт вам сердечный привет.

Армия более не с нами, но мы сохраняем твёрдость духа.

Мы молимся о том, чтобы всё происходящее не привело…

Тревожусь относительно дел, о которых вы упоминали…

Очень благодарен за вашу неизменную преданность.

Выписал заглавные:

А
А
М
Т
О

Пять букв. Это была не ошибка пера. Это был знак, требующий объяснений.

Я опять открыл блокнот и нашел короткую запись: “Соколов. Личное письмо Николая. Выделенные буквы. Не объяснил.” Ни даты, ни источника, но стиль узнаваемый. Сергей Дмитриевич был уверен: там что-то определенно есть.

Я вспомнил другую запись – уже от Левандовского: “Есть письма, в которых явно скрыт второй смысл”

Эти письма не говорят, а молчат. В них истина живёт в форме, но не в содержании. Я закрыл глаза, посидел несколько мгновений, мысленно собирая всё в одно целое. Память услужливо подсказала из прочитанного когда-то. Николай II вёл переписку с Вильгельмом, писал на английском языке. Закрытые фразы, протокольный тон. И часть писем была зашифрована. В его письмах часто встречаются необычные обороты, повторы, религиозные формулы, которые могли быть кодом доверия. А ведь если он использовал код в дипломатии… почему бы не использовать его в письмах, которые не предназначены для чужих глаз?

Минут через двадцать появилась Катя. Тёмная тонкая куртка накинута на плечи, волосы слегка растрёпаны. Глаза уставшие.

— Прости, — сказала она, садясь. — Я снова была в полиции.
— Что они сказали?
— Сказали, что заявление принято и будут предприняты следственные мероприятия. Так казенно и холодно.
Пауза.
— Я надеялась, что что-то уже прояснилось.
— Ты хорошая дочь, Катя. Не переживай, я уверен, что всё будет хорошо, — сказал я тихо. С каждым днём эта девушка становилась мне всё понятнее и ближе.
Она не ответила, только кивнула.

— А что ты там выискиваешь? — спросила она, заглядывая через моё плечо.
— А.А.М.Т.О. ? — прочитала она вслух, — Акростих? Это точно не слово, не имеет смысла. Просто набор букв?
— Мне кажется… — сказал я задумчиво, — что твой отец был прав.
— Ты о чём?
— Он что-то искал и, похоже, сначала не там. Но вскоре стал догадываться куда нужно смотреть.
Я показал ей страницу.
— Я думаю, это не просто письмо. Это первая ступенька, только вот куда?

 

Глава IX.  МОМО.

Не терпелось скорее разобрать записи в блокноте, но чувство голода выгнало нас из музея. И нужно было обсудить всё происходящее.

— Может, пойдем пообедаем? — спросила она, когда мы вышли из музея, — тут недалеко есть уютное местечко. Мы с отцом туда часто заходили.
— Наверное паназиатская кухня? — спросил я.
— Ну не только, MOMO называется. Там подают чай с личи и еловое мороженое. Отец говорил, что вкус у него, как у хорошей памяти: немного странный, но остаётся с вами надолго.

Ресторан находился в цокольном помещении филармонии, его интерьер был домашний и уютный, в светлых персиковых тонах. Деревянные столики, низкие светильники и тихая джазовая музыка не раздражала, а добавляла положительные нотки к общей атмосфере.
Катя выбрала стол у окна. Я не возражал. Она села напротив и аккуратно положила телефон на стол. Я заметил, что на экране заставка с отцом. Он в гладкой белой рубашке без галстука и широко чему-то улыбается. Катя быстро погасила экран.

Меню и правда было весьма впечатляющим: поке с крабом, роллы с манго, утиная грудка с пюре из батата, том ям, десерты с персиком и ванильным мороженым. Мы выбрали блюда, а на десерт заказали поке и чай с жасмином. Катя взяла ещё пирог с вишней, сказав, что “в детстве такой был, только без мороженого”.

Мы сидели напротив друг друга и мои глаза искали её глаза. А руки уже не раз, как бы случайно, касались друг друга, когда мы передавали меню или чашку. Всё казалось естественным, но меня не покидало чувство нереальности происходящего. Ожидание, что вот сейчас произойдёт что-то необыкновенное, что навсегда изменит всю мою жизнь.

— Ты думаешь, он жив? — спросила она вдруг.
— Я думаю, он прикоснулся к чему-то важному и мы сейчас повторяем его путь. Нет, он не исчез, он жив, хотя порой чужие секреты очень опасны.

Катя кивнула.
— И я не хочу верить в плохое, он обязательно найдётся.

Я хотел ответить, но в этот момент к нашему столику подошёл мужчина.
Высокий, в сером дорогом костюме, с лицом, которое не улыбалось даже из вежливости. Широк в плечах, как бывает у бывших борцов, но двигался легко, почти бесшумно.
На лице аккуратные бородка и усы, тщательно подстриженные. В чертах читалась интеллигентность, но глаза холодные, цепкие. Его внешность выражала решительность и даже безжалостность.
Он остановился, слегка склонил голову, формально, без теплоты. Просто жест обязательной вежливости. Будто проверял, готовы ли мы к тому, что он скажет.

— Прошу извинить за беспокойство, — сказал он, быстро взглянув на Катю. — Вы Алексей?

Я кивнул.

— А вы Екатерина, о вас я знаю.

После небольшой паузы он добавил.
— Я представляю интересы одного весьма влиятельного и серьезного человека И он очень заинтересован в расследовании, которым вы сейчас занимаетесь

Он сел без приглашения на свободный стул.
Катя напряглась. Я положил руку на её ладонь и она крепко сжала её в ответ.

— Кто вы? — спросил я.

— Можете называть меня Николай Сергеевич. Это не имеет значения. Важно то, что вы не должны останавливаться.
— Почему?
— Потому что кое-кто очень хочет, чтобы вы дошли до конца.
Он посмотрел на Катю.

— Что с моим отцом? Где он? — быстро спросила она.

Я чувствовал, как дрожат её пальцы.
— Вы знаете, где он?

— Мы не причастны к его исчезновению, даю вам слово. Он был нужен и его пропажа нарушила первоначальные планы. Похоже, на шахматной доске появилась ещё одна фигура, возомнившая себя ферзём. Но ей скоро объяснят, что она просто пешка. Ваше присутствие и ваши знания, Алексей, очень кстати и, надеемся, смогут исправить ситуацию. Сергей Дмитриевич в скором времени вернётся домой, это я вам гарантирую. Этим уже занимаются опытные люди. А вот когда и как будет зависеть от вас.

— Мы скоро опять увидимся. Я буду рядом с вами, — сказал он поднимаясь.

— Постойте, эти письма прислали вы? Что вы ищите и что ждёте от нас? — спросил я.

— Молодой человек, вам не нужно знать более, чем необходимо. Вы вышли, судя по всему, на правильную дорогу. Не теряйте времени. Ищущий, да обрящет.

Он ушёл, не оглядываясь.

Катя тревожно смотрела на меня.
— Ты веришь ему?

— Я верю, что мы уже внутри чего-то важного и опасного. И времени у нас, боюсь, всё меньше.

 

Алексей. Историческая справка.

Париж русская эмиграция 1920–1930-х годов

(Из частной переписки, газет, свидетельств архивов и донесений Отдела I РОВС)

— Из письма Н.В. Рузского к сестре, 1923 г.

«Мы живём на улице Дарю. По воскресеньям у церкви Александро-Невской собирается больше русских, чем когда-либо на собраниях Государственной Думы. Здесь венчаются, крестят, но чаще — просто смотрят друг на друга, будто сверяют остатки родины по знакомым профилям.»

— Из письма княгини М. к подруге в Ниццу, 1927 г.

«Князь Гавриил Константинович живёт теперь в меблированной комнате на rue de Passy.
Он сам гладит брюки и говорит, что это “новая форма дисциплины”.
А ещё он завёл собаку по кличке “Империя”. Говорит: “Хоть кто-то будет слушаться.”»

 

— Из воспоминаний писательницы Н.А. Тэффи (опубликовано в журнале «Современные записки», 1934 г.)

«В кафе “Купол” на Монпарнас можно было услышать спор двух эмигрантов: один утверждал, что счёт Николая в Женеве — фикция, другой говорил, что держал письмо с подписью государя в руках.

А я сидела рядом с Буниным, и он сказал мне: “Письма — как запах чернил. Верят не в слова, а в бумагу.”»

— Из письма Н. Берберовой к подруге, Париж, 1925 г.

«Мы живём в Пасси, в комнате с видом на крышу булочной. По утрам пахнет хлебом, по вечерам — тоской.

— Из записной книжки эмигрантки Е.Л., Париж, 1926 г.

«Мыло покупаем у армян на rue de Belleville — у него запах лаванды и потерянного дома.
Вчера в прачечной хозяйка сказала: “Ваши простыни пахнут как у графини”. Я не стала объяснять, что это запах нафталина и памяти.»

— Газета “Русская мысль”, 1932 г., колонка “Из жизни колонии”

– В булочной на rue Cler теперь пекут “московские ватрушки” — по рецепту княгини Оболенской.

– В парикмахерской на rue Saint-Dominique стригут “под офицера” за 1 франк 20 сантимов.

– Вчера в церкви на rue Daru отпевали бывшего поручика. На отпевании было 7 человек.

— «На благотворительном вечере в пользу “Союза русских офицеров” в зале на rue de la Pompe, один из гостей — бывший генерал — принёс с собой живую курицу.
Он утверждал, что это “подарок для лотереи”.
Курица сбежала, и её ловили по залу под вальс Штрауса.
Выиграл её, кстати, бывший министр юстиции. Он был в восторге.»
— Газета “Русская мысль”, 1930 г.

 

Глава X. След.

Мы вернулись в архив и я снова достал папку и положил сверху письмо.

— Это не абзацы. Это похоже на ключевые строки. Первая буква каждой фразы несомненно немного выделена. Словно кто-то… оставил след, зная, что его будут искать.

Катя молча перечитывала бумаги, присланные из московского архива по запросу отца. А я прочитал ещё раз по буквам: А.А.М.Т.О. Пока это ни о чём не говорило. Я понимал, что это не аббревиатура учреждения и не фамилия. Это похоже на код, встроенный в структуру письма. Здесь возможно и скрывается загадка, которая вызвала такой интерес у сил, пока нам неведомых?

В комнате стояла полная тишина, только изредка шелест бумаги у Кати в руках. Всё будто замерло в ожидании. Я снова перечитал первое письмо. Потом второе и следом третье. Что-то в них было, словно каждая строка отмеряла не смысл, а расстояние до тайны.

Катя нашла в одном из докладов Соколова странную фразу: “Письма принадлежавшие перу Государя и письма без подписи. В одном из них содержится пять абзацев. Или пять знаков. Что, предположительно, является ключом.”

А вот и в заметке Левандовского нечто похожее: “Псалом, открытый в день рождения, может стать знаком. В письме важен не текст, а порядок.”

 Вновь перелистал блокнот С.Д. Есть пометка: “Встречаются упоминания о пяти именах. И пять знаков или дат. Но где они могут быть спрятаны? Левандовский считает, что это письмо. Ещё раз проверить у Соколова”

Я снова взял в руки письмо. Пять абзацев. Пять знаков. Пять буков: А.А.М.Т.О.
Снова пять. “Псалом, открытый в день рождения.” Столько же, сколько имён. У Николая было пятеро детей. И все даты разные. Имена и числа.

Я взял с полки толстую монографию, посвященную царской семье и начал выписывать:

• Ольга — 15.11.1895 — Псалом 15
• Татьяна — 29.05.1897 — Псалом 29
• Мария — 26.06.1899 — Псалом 26
• Анастасия — 18.06.1901 — Псалом 18
• Алексей — 12.08.1904 — Псалом 12

А теперь сопоставить с буквами. Какая из них к какому имени? Какая к какому номеру?

Я ещё не понимал, но уже видел структуру. Сергей Дмитриевич пошёл сначала по ложному следу и только в конце развернулся в другую сторону. Он тоже почувствовал, что где-то здесь спрятан кончик клубка, ведущего к разгадке тайны. Только не успел. И мы не знаем пока что с ним случилось.

Катя подошла и тихо спросила:

— Ты что-то понял?
— Эти письма – это не просто часть истории.
Я показал ей страницу.
— Это похоже на указание, скрытое послание.
— Но кому и о чём?
— О том, что очень хотели спрятать. И передать кому-то.
Я помолчал и добавил:
— И нам предстоит это разгадать.

 

Глава XI. Псалтырь.

— Письмо датировано 1917 годом, — произнёс я, не отрывая взгляда от страницы.

Катя наклонилась ближе:
— В это время они уже были под арестом?

— Тогда они ещё были в Царском Селе, — сказал я, не поднимая глаз от бумаги.
— В это время переписка не была полностью запрещена. Им позволяли писать. И, как я понял из записей Соколова, некоторые письма проходили через официальные каналы.

Я провёл пальцем по строкам.
— Именно поэтому это письмо так странно организовано. Без явных указаний, на первый взгляд совершенно нейтральное, только пять абзацев, каждый с подчёркнуто заглавной буквой.

Катя задумалась:
— Полагаешь, оно было написано специально для кого-то?

Я кивнул.
— Судя по остальным бумагам, оно было предназначено кому-то из рода Галицыных, кто являлся их доверенным лицом. И составленное так, чтобы кто-то, знающий порядок, сразу понял смысл. Кто не знает – увидел только текст.

Я снова взглянул на неё.
— Это письмо, как архитектура, прячет потайную лестницу внутри обычных стен.

Катя прошептала:
— И отец похоже начинал её искать…

— Да, сначала он шёл по одному пути и почти дошёл. Но, думаю, именно это и стало причиной или поводом его исчезновения.

Она сжала пальцы.
Я вернулся к тексту.
— Хорошо бы узнать, кому оно было адресовано. Уверен, тот, кто его получил, знал, что именно искать и где. Попробуем узнать и мы.

— Мне нужен Псалтырь, желательно издание начала прошлого века.

Катя взяла каталог фондов запасника и вышла из комнаты. Она вернулась минут через пятнадцать. В руках небольшая книга, обёрнутая в мягкую серую ткань. Она держала её осторожно, как будто несла не просто издание, а память, завернутую в уважение.

— Вот нашла. Издание 1903 года, Синодальная типография, — сказала она тихо.

Катя развернула ткань. Псалтырь оказался тяжёлым, плотным, в кожаном переплёте цвета тёмного бордо. На корешке тиснение: золотые буквы, орнамент, чуть потёртый угол. Бумага внутри слегка желтоватая, с лёгким глянцем и тонким запахом типографской краски, хорошо знакомый тем, кто работал с книгами, напечатанными до революции.

— Он находится в специальном боксе. Хранится как экспонат, но у меня есть допуск к таким вещам, правда его нужно вернуть побыстрее на место — добавила она.
Я взял книгу. Пальцы ощущали прохладу переплёта. Псалтырь был как замочная скважина, ещё без ключа, но уже ожидающая его.

Я открыл книгу.
Псалом 15. Псалом 29. Псалом 26. Псалом 18. Псалом 12.

Я начал выписывать первые строки каждого, но в обратном порядке:

• А. – Алексей. Псалом 12: “Доколе, Господи? забудеши мя до конца?”
• А. – Анастасия. Псалом 18: “Небеса проповедают славу Божию…”
• М. – Мария. Псалом 26: “Господь просвещение моё и спаситель мой…”
• Т. – Татьяна. Псалом 29: “Вознесу Тя, Господи, яко поднял мя еси…”
• О. – Ольга. Псалом 15: “Сохрани мя, Господи, яко на Тя уповах…”

В письме выстроили абзацы так, чтобы первые слова начинались именно с этих букв:
Александра… Армия… Молимся… Тревожусь… Очень благодарен… А.А.М.Т.О.

Я снова их прочёл и вдруг понял: буквы шифра дают не порядок псалмов, а порядок строк.
Это был маршрут по смыслу. Сквозь строки.

«Доколе, Господи? – Небеса проповедают славу Божию – Господь просвещение моё – Вознесу Тя  – Сохрани мя»

Доколе Небеса Господь Вознесу Сохрани. Пять буков — ДНГВС.

— Вот посмотри: даты рождения царских детей. Есть пять дат и пять книг. Вернее пять глав. А если взять номера глав, соответствующие числам — 12, 18, 29, 26, 15 и прочитать первые строки этих глав… они складываются во фразу.

— Это не просто молитва, — добавил я, —  это зашифрованный фрагмент. Это ключ к чему-то очень важному. Похоже, именно за этим охотится наш незваный гость.
Катя шептала почти беззвучно:

— Похоже ты нашёл то, что папа не успел?

— Я просто дошёл до строки, к которой он шёл, но споткнулся.

 

Из блокнота Сергея Дмитриевича:

Записи (фрагменты)

«Прошу рассмотреть доступ к материалам, переданным в архив весной 1922 года из фондов Русской Миссии в Праге. Особый интерес вызывает почерк в письмах, датированных июлем 1918, сопоставление с образцами Императорского канцелярского архива, а также с перепиской, прошедшей через Владивосток и Цюрих.»

«Крайне беспокоит непонимание, откуда и кем присланы эти письма. Что за группа исследователей? И что именно их интересует? В письмах явно скрыт тайный смысл, но какой?»

“Фонд 9. Левандовский. Карта лишь приманка. Их порядок — в другом.”

“Что-то явно скрыто в первом письме..но что?”

“16.07.18 — дата отправки. Но не совпадает с почтовым штемпелем. Почему?”

“1922. Левандовский — пражский архив. Подпись в письме = П.И.? Сравнить с письмами Корнилова.”

(потом резко изменившийся почерк, дрожащий, как будто писалось в дороге)

“Если пропало письмо и лист из блокнота, значит, я подошёл близко к чему-то. Это ошибочный путь, но похоже кто-то так не считает”.

 

Глава XII. Катя.

Вечер был тихим. Мы с Катей решили немного прогуляться, обсудить по дороге нашу находку.

— Ты заметил, — сказала она, — как всё это запутано? Письмо, псалмы, даты. До сих пор не могу поверить, что это касается царской семьи. Вот вернётся папа и мы должны обязательно побывать на месте их захоронения. Там удивительная тишина и святость.

Она взяла меня под руку:

— Такое ощущение, что кто-то следит за каждым нашим шагом.

— Ты думаешь, это связано с эмиграцией?

— Возможно. После революции многие семьи вывозили документы, ценности, бумаги. Особенно в Париж. Известно, что и Галицыны выехали туда. Интересовался когда-то, они жили на rue de Varenne или в районе Passy. У них были архивы, личные фонды, контакты с крупными европейскими банками. А тесные связи с Романовыми вполне допускают, что Галицыны представляли их интересы в Европе. В том числе и финансовые.

— Значит. Эти письма и бумаги могли быть выкуплены у их наследников?

— Или похищены. В 30-х годах в Париже были случаи, когда документы исчезали из частных коллекций. Особенно те, что касались счетов, чеков, прав на собственность. Если это из таких документов, то они могли попасть в чужие руки. А теперь вернуться на родину.

— Ты думаешь, это шифр от ячейки? Или от счёта?

— Похоже на банковский ключ. Пять слов, псалмы, даты. Тогда это не просто код, а доступ к чему-то ценному. Возможно у кого-то есть чек на предъявителя, но на нём не хватает буквенного шифра.

Пахло недавним дождём и липой у входа в музей. Мы отправились в сторону реки. Почтовый переулок был полупуст, лишь несколько запоздалых пешеходов, таксист курил поджидая пассажира, свет падал на тротуар из окон ресторана.

«Паштет» – какое странное название подумал я. У входа шумная компания. Трое парней, видно, уже перебрали. Громкий смех, неуклюжие реплики, и та интонация, в которой уже не было дружелюбия.

Один из них, качаясь, сделал шаг навстречу.
— А что за красота у нас тут… — глаза скользнули по Кате.
Второй добавил, усмехаясь:
— Девушка, не теряйтесь, идите к нам, с нами весело…

Катя не ответила, лишь ускорила шаг. Но третий, тот, в кожаной куртке, преградил ей путь. Я мгновенно оказался между ним и ней.
— Проходите мимо, видите девушка не одна.
— О, кто это у нас тут, рыцарь? — парень ухмыльнулся, шагнул ближе.

Удар был неожиданный. Подлый и быстрый. Я отпихнул одного, увернулся от второго, но он успел зацепить кулаком моё плечо. Всё-таки моё юношеское увлечение боксом наконец-то нашло своё применение. Не обращая внимания на резкую боль в левом плече, я нанес сильный удар в подбородок парню в кожаной куртке. Голова его дёрнулась, он, как-то по-детски ойкнул и сел на тротуар. Его друзья ошарашено замерли, глядя то на меня, то на него.
— Пошли быстрее, — сказала Катя и потянула меня прочь по улице. Нас не преследовали.

— Ты в порядке?
— Да, не беспокойся — ответил я, стараясь не показать боль.

Мы вышли к каналу и Катя сказала:

— А это у нас мост Влюбленных. Здесь пары вешают замки на ограду, верят, что это соединит их навсегда.

Мы вышли на мост. Лёгкий ветерок и тёмная вода под аркой.
Катя остановилась.
— Спасибо, что заступился. Я ведь привыкла сама себя защищать.
— Не мог иначе. И потом, ты же была не одна, — улыбнулся я.
— То есть… я с тобой?

— Скажем так, я рядом, и… я очень хочу что бы так было всегда.

Она не ответила сразу. Просто подошла ближе и молча смотрела мне в глаза.
— А я ведь думала, ты видишь только чернила и секреты спрятанные в словах.
— Теперь я вижу только тебя.

Первый поцелуй был тихим. Без прелюдий и без пафоса. Как будто всё это давно должно было случиться, просто дожидалось нужного мгновения.

Боль в плече не проходила, но теперь она казалась не важной.

 

Алексей. Архивная справка.

Из записей Соколова (фрагмент, 1920 г.)

“В одном из писем, переданных через доверенное лицо, обнаружена странная структура: пять абзацев, каждый начинается с заглавной буквы.
Сопоставление с датами рождения детей Их Императорских Величеств даёт любопытную последовательность.
Возможно, это не просто литературная форма, но система передачи числового значения.
В эмигрантских кругах ходят слухи о вложениях в европейские банки, сделанных до отречения.
Не исключено, что подобные письма могли содержать указание на доступ или координаты, зашифрованные в псалмах.”

Из записей Левандовского (выписка из статьи, 1987 г.)

“Псалом, открытый в день рождения, может стать знаком.
Письмо — не текст, а порядок.
Если порядок букв совпадает с порядком дат, то возникает числовая формула, которую нельзя игнорировать.
Это может быть намёком на код к ячейке или счёту, особенно учитывая, что в 1917 году семья ещё имела возможность распоряжаться средствами через доверенных лиц.”

“Среди слухов, касающихся эвакуации, упоминается не только переписка.

Есть разговор о трёх ящиках, выданных Пермским банком в июле 1918.
Один — с золотыми облигациями.
Второй — с фондовыми бумагами.
Третий — подписан странно: ‘Росчерк. Лично. Только по ключу’.

Я искал, что это значит. Полагаю — вложение в текст.”

 

Глава XIII. Напоминание.

Катя ушла в соседний зал. Её позвали, встретить какую-то делегацию, прибывшую по культурному обмену. Я остался один, вернее думал, что остался. Мужчина появился бесшумно. Тот самый из ресторана.
— Я полагаю вы уже далеко продвинулись в этом деле, — сказал он и добавил, — ах извините, не поздоровался.

— Итак, что вам известно на данный момент? Кстати, можете передать вашей подруге, что вопрос с её отцом практически решён. Так что дело за вами.

— Как вы сюда попали и что вы собственно ждёте от нас? — спросил я — если некую словесную фразу, как часть какого-то шифра, то я могу её вам назвать. Вернее обменять на возвращение Сергея Дмитриевича.

— Я вхож везде, где мне понадобиться. А вы меня очень удивили, — ответил незваный гость, — я восхищён вашей работой. И, похоже, успели узнать намного больше, чем мы рассчитывали. Судя по всему, нашли шифр. Поздравляю. Но от вас понадобиться ещё одна маленькая услуга и, смею заверить, чисто по вашему профилю. Мы скоро увидимся.

Он быстро вышел, словно растворился в тёмном проёме двери. А я замер. Откуда он знает о словесном шифре и что это за услуга? Эта мысль не давала мне покоя. Единственным источником информации мог стать для них блокнот Сергея Дмитриевича, ведь не зря пропала страница и…мой. Я, по давней привычке, заношу в него свои мысли и ход расследования. Что бы потом обдумать, взвесить, что-то добавить. Там и про даты и про шифр.

И вспомнил: вчера вечером, в гостинице, я оставил его на столе и вышел поужинать в ближайшем кафе. Хотел всё обдумать позже, в тишине. А вернувшись, встретил недалеко от моей двери странного худощавого мужчину, отводящего взгляд в сторону. Когда вошёл в номер, на миг показалось, что что-то не так, не на своём месте. Но усталость не позволила проанализировать в чем дело. И вот теперь я вспомнил, что именно мой блокнот лежал не там, где я его оставил.

Он сказал: «Я вхож везде, где мне понадобиться.» Теперь понятно, что за этим скрывалось.

 

Глава XIV. Обмен

Они появились на следующий день с утра. В этот раз их было двое. Тот, кто назвался Николаем Сергеевичем, одетый в идеально сидящий костюм и с невозмутимым взглядом. И с ним невысокий худощавый человек, тоже в костюме, но уже без лоска и попроще. Очки с тонкой золоченой оправой. В руках папка и миниатюрный архивный чемоданчик. В его глазах читалось профессиональное уважение, смешанное с хищным интересом. Я посмотрел пристально на него, это был тот самый из коридора, только в тот раз он был без очков. Я не подал вида, что узнал его. Катя стояла рядом со мной, не отступая ни на шаг.

— Итак, — произнес Николай Сергеевич — вот мы и приблизились к финалу истории.

— Хотелось бы знать, о чём идёт речь? — сказал я.

Он посмотрел пристально на меня:

— О, вы и так узнали достаточно, — ответил он, — пожалуйста, на стол все бумаги, письма, заметки и …главное ваши выводы.
— И договор есть договор.

Он достал телефон, набрал короткий номер. Всё это молча, как будто вежливость была лишней. Протянул телефон Кате.

— Ваш отец хочет сказать несколько слов.

Катя взяла трубку.
В её голос внезапно прозвучали нервные нотки, волнение и узнавание.

— Папа…

— Да Катюша, я жив. Всё хорошо, милая. Скоро увидимся. Обнимаю.

Гудки. Она молча прикрыла глаза, но на щеках блеснули две успевших появиться слезинки.

А я достал из папки все бумаги и разложил их веером на столе. Худощавый человек подошёл и стал быстро и профессионально просматривать и сверять все записи, помечая что-то на листке бумаги.

— Письмо. Порядок букв. Имена, — произнёс он.
— Псалтырь и псалмы. Кто бы мог допустить такое? Всё совпадает.
— Цифровой ряд: 12, 18, 26, 29, 15. Пять букв.
— Они действительно смогли найти правильный порядок и вычислить код. А мы заходили совершенно не с той стороны.

Он повернулся к незнакомцу и кивнул. Тот улыбнулся — впервые.

— И последний штрих. Я уже предупредил, что понадобятся ваши профессиональный знания и навыки. Если ваш отец, Катерина, лучший знаток документов и истории нужного нам периода, то вы, Сергей, лучший в своём деле. Пожалуйста, посмотрите этот документ и попробуйте привести его в должное состояние.

Его худощавый спутник достал из папки документ, аккуратно развернул и положил на стол. Бумага была явно старинной. На ощупь плотная, с лёгким шелковистым блеском, цвета выцветшего крема. Видно, что её многократно складывали: по центру — резкий перегиб, по краям — мелкие трещинки, словно от времени.

В верхней части — чёткая надпись на французском:
Credit Suisse AG, Genève, le 14 mars 1917

И номер документа: No. 78 96 12 00, дальше 8 или 6 (под пятном — неразборчиво) и 4 03.  Эта часть документа видимо пострадала от времени или условий хранения. Край надорван и от него тянется вниз пятно похожее на краску или чернила. След разросся по волокнам, как капля, упавшая десятилетия назад. Попавшая под неё цифра, похожая на 8 или 6 уверено не читалась.

В левой части — круглая синяя печать с силуэтом швейцарского креста и надписью:
Schweizerische Kreditanstalt – Dépôt impérial

Документ выглядел как бумага на предъявителя, оформленная по правилам того времени:

Bon pour le montant indiqué, payable au porteur, selon les conditions du contrat confidentiel. (Ваучер на указанную сумму, выплачиваемый держателю в соответствии с условиями конфиденциального договора.)

В правом нижнем — номер счёта, напечатанный типографским способом:
№ 473-XX-XX-XX-XX-XX

Под ней — поле для буквенного шифра.
Пустое: _ _ _ _.

Payez au porteur. Sur présentation du code complet.
(Выплатить предъявителю. При предъявлении полного кода.)

1. Dufour, Directeur

 

— Теперь ясно, — сказал я, закончив осмотр документа, — вот в чём дело. Конечно же деньги. Чек на предъявителя и вы искали недостающие цифры и шифр.

— И позвольте вам заметить, очень большие деньги. Проделана колоссальная работа и, благодаря вам, она подошла к концу. Вот он финальный штрих. Обратили внимание, что есть нечитаемая цифра в номере счёта? Приложите своё умение и верните ей первоначальный вид. Останется только вписать недостающие данные и вы через пол часа обнимете своего друга.

— Я делаю это только из желания помочь Сергею Дмитриевичу. Посмотрю, что смогу сделать.

Я надел на голову специальное раскладное устройство с сильной лупой и подсветкой. Достал пинцеты, скальпель, тонкую капиллярную кисть и флакончики с жидкостями. Левая рука ещё побаливала после недавней стычки, но я не обращал внимания. Я провёл пальцем над пятном, не касаясь. Свет от лампы отразился в слое чернил. расплывчатых, глубоко въевшихся. Я знал, что понадобится вся моя точность. Худощавый в это время собирал оригиналы ещё раз тщательно сверяя все записи. А его босс молча стоял у окна и смотрел на улицу.

Через несколько минут работы я наконец увидел чёткие контуры цифры 8. Но, задумавшись на несколько мгновений,  слегка усилил нижний завиток, смягчил контур и она стала 6.

No. 78 96 12 00 64 03

— Готово, — громко сказал я. Катя, сидевшая с другой стороны стола вздрогнула, а Николай Сергеевич оторвался от окна и подошёл ко мне.

— Что же, поздравляю. Вы проделали большую работу, — сказал он, и жестом дал сигнал. Худощавый подошёл ко мне внимательно осмотрел результат моей работы и одобрительно хмыкнул. Положил передо мной лист с цифрами и буквами и сказал, что бы я вписал их в чек.

12, 18, 26, 29, 15.  Д.Н.Г.В.С. — D.N.G.V.S.

№ 473-XX-XX-XX-XX-XX  № 473-12-18-26-29-15

Пустое: _ _ _ _. – DNGVS

Я молча наблюдал, как в архивной папке исчезают письма Николая, не выдержал:

— Вы не спросили про третье письмо. Его у нас не было.
Незнакомец ответил, не отводя взгляда от документа, который взял со стола и держал в руках:
— Не волнуйтесь. Оно уже у нас.
— И что теперь? Вы получили доступ к счёту, а где Сергей Дмитриевич? — спросил я
Николай Сергеевич молча смотрел на меня несколько секунд, потом ответил:

— Мы благодарны вам, за талант, за интуицию. За то, что сделали чужую работу лучше тех, кто за неё обычно получает деньги. Мы бы хотели сотрудничать с вами ещё, но разумеется, на других условиях.

Я встал. Медленно. Смотрел ему в глаза, не отводя взгляда.

— Хочу что бы вы это запомнили. Эти деньги не стоят того человека, которого мы сейчас ждём.

Он немного склонил голову.

— Жаль. Вы были бы весьма полезны.

Они ушли, не оборачиваясь, а на столе осталась только пустая папка.

 

Алексей. Историческая справка: Париж русской эмиграции 1920–1930-х годов

«Париж не был домом. Он был приемной для тех, кого выгнали из дома»

— Из письма Н.В. Рузского к сестре, 1923 г.

Из воспоминаний эмигранта, 1932 г.

«Великая княгиня Мария Павловна открыла ателье вышивки.
На вывеске было написано: “Maison Russe. Императорский крестик.”
Француженки думали, что это религиозный орден.»

В кафе “La Coupole” официанты знали: если клиент читает газету “Возрождение” — чаевые будут в копейках.

Один эмигрант сдавал комнату с объявлением: “Сдаётся угол с видом на до революцию. Тихо, без большевиков.”

Из газет:«Русская семья ищет гувернантку с хорошим французским. Проживание предоставляется»
«Русский офицер, 42 года, с французскими водительскими правами, ищет работу шофёра или курьера. Говорю по-французски, аккуратен, надёжен. Письма — poste restante, rue de l’Université.»

 

Объявление: Уроки русского языка
Русская учительница, выпускница Петербургской гимназии, даёт уроки русского языка французским детям. Опыт, терпение, любовь к детям. Rue de Vaugirard.

 

Из дневника эмигранта, 1925 год

«Сегодня в кафе “Домино” спорили о будущем России. Один старик говорил, что всё погибло, другой — что мы ещё вернёмся. Я молчал. За соседним столиком сидела молодая женщина, читала “Последние новости” и пила чёрный кофе. На её пальце — кольцо с сапфиром. Наверное, память. Париж полон таких теней — мы все здесь, но как будто не совсем живём.»

 

 

Глава 13. Возвращение.

Сергей Дмитриевич сидел на небольшом диванчике стоящем у стены возле стеллажей с папками и улыбался. На лице были видны признаки усталости, щеки в небольшой щетине, но глаза блестели.

— Так что же произошло? — спросила Катя.

Сергей Дмитриевич улыбнулся устало.
— Глупо и страшно одновременно.

— Рассказывай. Я же места себе не находила всё это время.

—  А началось всё с нашего музейного сторожа, да-да, того самого любопытного, что вечно совал свой нос где надо и не надо. С ним, я надеюсь, мы скоро ещё поговорим. Он что-то подслушал видимо и залез в мои записи. Я сделал сперва не верные выводы на основании третьего письма. Я полагал, что оно указывает на место духовного завещания царской семьи. Даже точку на карте пытался искать. А этот понял только, что где-то спрятано что-то ценное. Ясное дело золото, что же ещё. Утащил письмо и из блокнота лист с моими заметками вырвал. С братвой местной договорился, вот они меня вечером с работы и подкараулили. “Взяли на разговор”. По началу не жестко, но с напором.
Пытался объяснить, что занимаюсь бумагами. Что тут скорее речь идет о духовном, а не о сокровищах. Бесполезно. Дали подумать, пристегнули к перилам на даче тут в пригороде. Обещали прессовать, если делиться не захочу. Боюсь представить, чем бы кончилось. Но потом… приехали московские. Не знаю кто они, крепкие парни в форме без опознавательных знаков, спокойные, вежливые. Но не дай бог с ними что-то не поделить, сразу всё ясно.
Вошли молча. Один из них посмотрел на меня и сказал:

“Сергей Дмитриевич? Мы за вами, выходите. А с этими проведут профилактическую беседу.”

Что там дальше было я не знаю, а меня вывели и посадили в микроавтобус с затемненными окнами. Дали воды, пакет с едой и сказали, что теперь нужно подождать. Так несколько часов и сидел с ними. А потом что-то им по рации сообщили и прямо до дверей музея доставили. И вот я здесь.

— Я вам очень благодарен, — сказал он приобняв меня, — вы замечательно распутали эту историю с тайнами и кладами. И помогли мне выйти живым из этой ловушки.

— Нет, что вы, — ответил я, — если бы не Катя, всё могло закончиться иначе. Ей спасибо. А клад…

Я не договорил и молча посмотрел на девушку. Свой клад я кажется уже нашёл.

 

Вечером мы сидели все вместе в архиве. Сергей Дмитриевич в кресле за рабочим столом, а мы с Катей рядом на стульях. В очередной раз обсуждали недавно пережитое. И тут он приподнялся и достал с верхней полки тонкую папку.

— Давно хотел показать тебе одну вещь, — сказал он, будто между делом. — Есть один документ… очень интересный. Но в плачевном состоянии.
Он говорил спокойно, но в голосе звучала та самая интонация, которую я стал уже узнавать: когда речь идёт не просто о бумаге, а о чём-то большем.

Мы с Катей переглянулись.
— Да, я посмотрю, конечно, — ответил я. А сам подумал: а может это начало новой разгадки?

 

Эпилог

Финал. Газетная заметка (перепечатка из швейцарской прессы)

Le Temps, Женева
Сообщается о попытке активации исторического чека в Credit Suisse AG, Genève

В отделение банка Credit Suisse AG в Женеве обратилось лицо, пожелавшее остаться неназванным, с попыткой предъявить чек на предъявителя, датированный 1917 годом.

Документ, по словам источников, содержал признаки подлинности: водяной знак, печать, номер счёта, а также рукописные даты, предположительно связанные с кодом активации.

Однако, как сообщили представители банка, данные, указанные в чеке, не совпали с оригинальными архивными записями, хранящимися в системе, что вызвало сомнения в подлинности или точности документа.

Представитель банка заявил:

«Мы готовы выполнять свои обязательства по историческим документам, если они соответствуют всем формальным требованиям. В данном случае была веская причина к отказу»

В результате, операция была переведена в статус архивного депозита, либо закрыта по давности лет, в соответствии с внутренним регламентом.

Источники в Женеве связывают попытку активации с архивами русской эмиграции начала XX века и предполагаемой перепиской представителей Императорской семьи.

P.S.
Через две недели в колонке «Деловые происшествия» швейцарской газеты Neue Zürcher Zeitung появилось краткое сообщение:

Credit Suisse AG подтверждает, что зафиксирована попытка доступа к счёту, открытому до 1917 года, с применением фразового ключа. Идентификация не подтверждена. Счёт остаётся закрытым. Предмет актива — ценности, за декларированные как неденежные активы: предметы из благородных металлов и камней. Комментариев банк не даёт.