3 миллиарда до нашей эры
2012-2021 от Рождества Христова
При конце Земли

***
Когда я писал письмо, я всегда лизал одну сторону листа, а другую оставлял открытой, как титульный лист.
Я никогда не писал кровью, и не умею. Поэтому мои письма всегда пеcтрили чернилами. Но если кому-то не сложна эта хитрая наука добывания человечьей (животных) крови и поддержания в правильном состоянии, т.е. текучем, для написания, то он может справиться о вампиризме, вампирах, и прочем подобном. Но разжижать кровь не в моих правилах.
И писал я всегда за письменным столом. Я не плох, и писем часто было много и иногда ответами была завалена вся поверхность стола, и слетал случайно на пол вскрытый конверт…
Но я отвлекся.
Я пришел домой, открыл кран.
Да, вот, это до истории.
Было поздно, я открыл кран, из него полилась вода.
Нагишом (раздевшись, и сбросив одежду на пол), я прошел в ванную, и стал под душ, умывшись водой же, почистившись и мылом, и шампунем.
Вытерся как мог, используя полотенце, (не знаю, кого это имеет?) И пошел лечь на диван, как было уже поздно, с естесственной целью поспать и выcпаться, и видеть или нет дрянные, а может быть, приятные сны.
Как вдруг я застыл прямо посреди комнаты, уставившись прямо на этикетку полупустой бутылки вина.
Дело в том, что именно такую же бутылку я видел в том ресторане днём, где мы были с мадам.
Мадам заказала шампанское, а нам принесли вино. Тогда, сказала она, не станем волноваться и выпьем вино, как оно ничуть не хуже шампанского и даже напоминает о горьком.
(Мы праздновали день умерших.)
Я не стал спорить с женой своего спутника и примирился, рассматривая её лицо в красных и синих красках макияжа, которому так шло обмакивать губы в тёмно-красную жидкость вина, не крови; и расстленное выражение, появившееся уже лет двадцать-двадцать три назад и думал о том, что было бы если бы принесли желтое шампанское, как странно бы играли краски желтого раствора и особой смеси макияжа, но плакать не стал. А неторопливо пил и сам.
Вино было горьким и мы не стали пить много. Она открыла чехол, вынула лучик, выщелкнула веером, показывая, что хорошо было бы прохладиться, а для этого выйдя, пройтись по парапету вдоль воды.
И я встал и уходя, уставился на стол, где недопитая нами бутылка возвышалась над блюдцами с лимоном и походя отметил уровень шатающегося диска, отмечающего верх возможного недоразумения.
Теперь эта бутылка стояла у меня на столе…
Наверно, она расставшись, спохватясь, вернулась назад во времени, в момент, когда мы покидали ресторан и бутылка оказалась нами брошенной, а теперь отправила её мне сюда, воспользовавшись моментом, пока я был в душе.
Теперь я не умею заснуть, а буду пить вино и бодрствовать пол ночи. Да, я не буду спать, а буду читать. Да, буду читать анкету.

***
Итак. Лета Господня двутысяча четыреста эдак пятом году в, несмотря на потепление, обещанное синоптиками, продолжался сильный мороз, во Франции, Бельгии, и других странах полусредиземноморья, откуда так часто присылают нам рыбу и мёд. Да, все были на этих чудесных полуостровах, где ещё сохранились обломки истории до исторического года двутысяча пятого. Всё это несомненно так и лучшего света нет, как от солнца. А оно всё темнее и темнее и катится видимо за горизонт. И нет полосы удобрений, а есть стакан и тряпка. Намочив тряпку в уксусе, я поливаю ею стол, пока несу ко рту, и вдохнув запах носом, прижимаю влажную материю к глазу. Действительно, проще теперь дышать. И как это что такая горькая микстура может облегчить зуд? Уже давно никто не знает, кто выдумал. А способ всё действует.
А когда об этом будут писать, то способа этого ещё не будет. Но отнимите штаны, лица на сцене, рабочий труд, особую рыбу и шоколад, и вы получите проблемы, решать которые ещё можно уксусом и тряпкой.

***
Если сложить, в одну стопку, листы из походного дневника, к ним прибавить письма, хоть бы вынутые из своих конвертов, пару накладных, несколько раппортов, и проч., редкие записки и пару случайных блокнотных записей, то высота стопки не сможет покрыть моего роста. Так мне иногда кажется. Но проверить я это не могу. Но может, подсчитать толщину бумаги, и кол-во возможных вкладышей, и тогда…
Кто-то сказал, что чем меньше остается, а дни тают, тем несподручней хрупкая архитектура из дней, сезонов и лет. А они сложатся в века и нас забудут. Но есть истина на дне и я готов искать её даже если она кругла, как срез бутылочного донышка.

***
Я сам был всегда обоснован. Кто бы ни огораживал, – разрушал. Лил бы кто воду на чужую мельницу, – донашивал.
Я ношу чужую одежду, и она мне по плечу, хотя не шита на меня. Я смеюсь, ем и плачу в одно и то же время. В парке я выбираю скамейку попрочней, чтобы она не сломалась, пока я сижу. А с утра выдуваю яйца, запивая их оранжевым соком.
Вы думаете, я держу бутерброд, тогда как это только отражение Всевышнего.
Но довольно предгадывать.
Я выводы напишу потом.
А сам заполняю таблицу.
Мне 43 года, а по праву – 127. Потому что я отличный от вас парень, которому уже который год, а он всё выглядит меньше пятидесяти. Я ипользовал это и так и эдак. Но они тоже меньше двадцати семи, а на деле пятьдесят три, и я не могу иметь семнадцатилетней. Во всяком случае, настоящей.
Тридцать три, не меньше.
Ну, дело с концом, а пить я не уверен. Вино кисло и я приуныл, разглядывая пятый пункт своей анкеты.
Дело в том, что я искренно не знаю, были ли в моём роду аборигены. Утешусь тем, что таких как я множество, и пропущу пятый номер, оставив его открытым.
Я не подозревал, что это меня затронет. Уверен, что цвет вина с его темным оттенком довёл меня до этого.
Ну вот, конечно! Передо мной голографическое её изображение. Она смотрит темно, неуверенная в моем присутствии, потом опускает руку в портмоне и закуривает сигарету. Она стоит, думая. Голографический дым расходится по комнате. Она достает из пакета бутыль с вином и ставит её на край письменного стола. Невольно я кидаю взгляд на “настоящую” бутылку, где уровень вина много ниже, а диск, отмечающий этот уровень, качается, т.к. от волнения я дрожу и трясу стол.
Я успеваю, торопя себя, ухватить взглядом её фигуру, тона темных волос и одежды, уже исчезающих в пространстве и не замечаю, как она растворяется и отходит, вместе с бутылкой с другой стороны голограммы, где я подхожу, только что из ванной, чтобы взять эту бутыль, рассматривающий её этикетку.
Вот, я и не заметил, как все изображения ушли.
Вместо того, стойкий запах сигарет, сгоревшего табака, заполнил комнату.
Со скукой, перехожу я к пункту шестому. Сколько у вас любовниц?
О, на этот вопрос я могу ответить подробнее. Но в анкете не очень много места.
Я всего-лишь упоминаю о числе и поле.
Число… Пол…
Вот и всё…
А седьмой и восьмой я заполню завтра, перед выходом. Вот и готова анкета. А я волновался, что забуду, или меня не хватит, места и времени. Засну, не успокоившись, в клубах папиросного дыма, медленно растворяющегося в небытиё и в форточку, и проснусь на рассвете, чужим самому себе человеком, и с ненавистью в душе к неизвестному, но настойчивому лицу, ненавистью, принадлежащей моей подруге так отчетливо, как этикетка бутылке, с её поцелуем у меня на лбу, и с чуством, что я занимался с ней сэксом всю ночь напролёт, и у меня едва есть время на мой апельсиново-желтый завтрак. Привет!

***
Лета 2017-го
двутысяча семнадцатого…
Когда я думаю о том, сколько вёсен прошло с тех пор, как я заговорил о Любви, я удивляюсь. Неужели мне столько лет?
Не может этого быть. Невероятно.
Семьдесят семь, почти семьдесят восемь. И это всё было…
Мой рассудок отказывается мне служить. Он отказывается понимать элементарные мелочи окружающего. Они не укладываются в общие понятия младенца, усвоенные мною семи лет. Я хирею, и окружающие устраняются, пытаясь снять с меня петлю.
Но ты всегда была для нас, и я намеренно пишу тебе два, нет, три письма, и все они строятся одновременно, как храмы у Милорада Павича, одно у меня в саду, другое на письменном столе, а третье в твоем сердце, не давая мне остыть добровольно.
Тридцать три, или сорок…, я не увижу тебя вблизи, и сердит на это, как на препятствие, не дающее увидеть фигуру чётко, и определить её черты. И я выдумал тебя, другую, и я знаю, есть ещё одна.
Так что я теперь сержусь на несоответствующие выдуманной мной фигуры, реальной, иных же черт пока нет.
И я никогда не узнаю, сбылось ли, не взвешу на ладони, измерить вес, форму, и шарм золотого слитка, отлитого по воле господа нашего Иисуса Христа Восславу, ныне и присно, и если есть ещё будущее, в которое я не верю, то делаю его Я, и оно так же эфемерно, как многие другие, проходящие мимо.

***
Летом 11-го года.
Я вспоминаю имя своё. Мнимый свет, хранящий записи. Под словом “мнимый” я хочу выразить ненужность соображений. А термином “свет” – их временность по сравнению с вечным. Ведь у мира нет повода. Он уверенно диктует воспоминания и у него нет никаких проблем, ни вечных, ни временных. Ну вот.
А я тоже, присел на край обрыва и тщательно махаю ногами – вдруг повезет, утащит какая-нибудь газель, или темнокожий. У них свои поводы для труда, хоть я не дичь. И права свои отстаивать не намереваюсь. Пусть этим занимается кто-то другой, мнимый, высокий, и ответственный.
Итак, лета…
Впрочем, чтож! Я ведь не игрок, терять не собираюсь. Не испробовал. Нет у меня ни вида, ни подвида животных, о которых я не хочу говорить. Я медленно плыву по течению своей души, отвлекаясь на выходы. И меня выносит, выносит в… Открытое пространство постели. Из окна бъет свет, а в форточку текут флюиды, и один из них белее другого, так они горячи. Рука моя в блёстках, и переливается, а на стене, большими буквами, выше стопы, возникает мое имя – она пишет мне письмо, выговаривая эпитеты, и мое имя одно из них.
Мне кажется, я могу расслышать весь текст письма, но нужно ли это делать, не помню. Ведь тогда труд её будет напрасен. С другой стороны, она пишет, а я читаю – и письмо, или его содержимое – доходит скорее до адрессата, что удобно. Только она зря будет его посылать, наклеивать марку и ложить в конверт. Впрочем, тогда можно будет освежить услышанное. Я думаю о необходимости хранить письма, как объекты, или цветы, мысль моя отвлекается, и картинка гаснет. И через несколько дней я действительно получаю его. Обычная почтовая открытка. Даже не конверт. Нет обратного адресса и я не знаю, как отослать его ей, с объяснением, почему я это делаю. Она догадлива и не написала, где живет. Это означает одно из двух. Она не хочет от меня писем, или знает, что я читал его и письмо как физический объект мне уже не нужно. А ей надо для чего-то, чтобы я его сохранил. Ну вот. И через пару дней приходит письмо с адрессом. Почерк её, но вместо имени пусто. Будем ждать третьего, где будет только имя и не будет адрессата, ни письма, с его содержимым. Но как оно дойдет до меня? Будет ли адрессованно? Я не знаю. Придется ждать. В нашей переписке пауза и я боюсь, что почта плохо разносит и в то же время чуствую, как она медлит, ложа письмо в конверт.

Я отвлекаюсь от главного, не понимая, как моё будущее послание пересекается с далекими веками и как это всё соотносится с настоящим. Всё это несколько смешно и я плачу, уткнувшись в подушку, столь недавно пристанище цветных снов, и вспоминаю века, текущие мимо меня картины миров, сжатые в круг света.

***
Как далеко, оказывается, видно горизонт! Года, плывущие мимо и покрывающиеся облаками, кучевыми и перистыми. Тучи сгущаются и собирается шторм. Ветер и потоки дождя заливают террассу и наутро всё мокрое и куча листьев наметена там и тут. Светло, свежо, и можно быть радостным и счастливым, как тогда. Но я даже не помню, когда тогда было.

***
И я, видишь ли, переспросил, отчего ты не переспишь со мной? И получил в ответ непонимание, разлитое по лицу, как пролитый чай.
Почему я никогда не попадаю мимо спиц этого колеса, несущего колестницу?

***
Год, имя, поверхность и прочее.
Честно, я не нарочно!
Ну хорошо, я прогорел.
Но ты осталась такой же.

***
Чем больше я думаю об этом, тем меньше мне хочется писать. Как будто цветы покрыла плесень. Но я никогда не видел цветов, а плесень да. И возможно, с цветами это случается редко, и они большей частью засыхают, как лист. Листы я видел в гербарии. А цветы на видео. И стоит мне представить цветок, как он тут же покрывается у меня плесенью, а лист остается плоским и ломким.

***
Ну да. Я тоже один раз, написал в письме, упав с парашюта. Я совершенно в порядке. Только сломал себе пару ребер, переломал берцовую кость, сломал у щиколотки, пару переломов на руках и вывих плеча с трещиной, это мелочи. Врачи говорят, череп почти не задет! А этот шрам поперек шеи, (много лет на пластические операции), почти совсем меня не портит!
И получил назад сомнения.
И я спросил, “Какое из перечисленных мною повреждений вам кажется немного не соответствующим моей репутации Правдивого Рассказчика?”
И никогда больше не получал из этого адресса писем.
Чтобы встретившись тридцать лет спустя, получить вопрос, как я чуствую себя после того самоубийства с парашютом?
Неужели тридцати лет было не достаточно, чтобы понять?
И то, что я может быть решил что никогда не буду таким, как прежде. Что у меня навсегда одна нога останется короче другой. Решил, так сказать, свести счёты с жизнью. Я мужчина. И полоснул себя по горлу. Правда, мне не удалось покончить с собой. То ли сыграла привычка бриться аккуратно. Но шрам остался. Можно, конечно, носить шарфы. Но погода не всегда прохладна!
И сегодня этот шрам, на мне постаревшем, выглядит особенно явственно, весь красный при холодной погоде.

***
Ну вот, я получил письмо.
И оказывается, всё просто.
Её муж, партнер и прочее, обладает свободным временем и они отправились в путешествие. Поэтому нет адресса.
В письмо вложены фотокарточка и фотооткрытка.
На фотооткрытке комбинация, – красивое здание и море вдали.
А на фотокарточке они с мужем на фоне зеленого куста.
Наверное, пароход высадил их на набережной и это где-нибудь неподалеку.
Мне кажется, я даже узнаю вид этого куста. Но, возможно, это другой.
Теперь я понимаю причину горькой пустоты внутри себя. Моя возлюбленная больше не находится в одной со мной арии.
Но им хорошо, тепло, приятно. Солнечные блики играют на воде, зеленых листьях и загорелых лицах. Они зовут меня к себе, в новый дом по ту сторону морского океана.

***
Я отрываю один за другим листки календаря, ожидая, когда наступит день отъезда.

***
С тех пор прошло уже двадцать семь лет. Да, двадцать семь.
Как странно, что дневник мой обрывается. То ли я потерял его по дороге, оставив дома первые листки, то ли подарил его ей, о чём сегодня уже не помню. Второе устраивает меня больше, чем бъющая внезапно в строку волна, или ветер, раскидывающий несчастные клочки прямо в бурю.

***
Я всегда знал, что Я на ТЕБЕ женат, поэтому я пишу тебе третий дневник из своего далекого, но существующего само по себе будущего.

***
И я не знаю, откуда берется печаль?
Я ем, сплю, из одного кармана. А как оно туда попадает, мне невдомек.
Так делают и аборигены, те что на Прииске.
Я тоже мыл золото, и обрабатывал камни.
Не знаю, но мне представляется, что это – Светло! Да, именно так. Стяжание – это луч света под солнцем, не иначе.
Человек стяжавший несколько становится весел, непринужден и рачителен, пока не избудет всего стяжаемого. Тогда он становится осмотрителен, сосредоточен и ждет, где заработать ещё.
Не можно противиться этой истине, как это есть опыт человечества, периодически повторяемый подстрочно.
Не умеющие работать поднимут вой относительно безнравственности такого вопроса, но это лишь вой волчьей стаи, потерявшей вожака.

Я любил и буду любить, не смотря на то, что имею заработок.
А следовательно и пристрастия имею и следую им неукоснительно, как за водой по течению, или вдоль порыва ветра, разлетаясь трескучим огнем и опадая вниз растрескавшимся камнем, кой говорят прежде был мягким, как кремень, который застывает на воздухе, становясь самым прочным камнем.

Я не боюсь этого слова, но во мне сошлись две истины, А и Б, и не могут разойтись. И моё дело куда повернуть печать и как развернут страницу, туда или наоборот, вертикально согнуть или поперек и так и оставить, торчащей листом вверх, после себя самого…

Вы скажете, фантастика! А я вам отвечу, что нет ничего более реального, чем жизнь, что фантастична настолько, насколько ей это угодно.

Вот и всё, конец письму, А я так и не обозрел всей умозрительной концепции. На дворе день, внутри полночь, я просыпаюсь утром, при вечерней луне дописывая последнюю строку!

Иди ко мне, я та самая монета, которая падает в прорезь аппарата, чтобы тебе выпить газированной воды.

P.S. Не откручивай лампочки, они в конце концов электрика!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

***
Кем бы ты ни был, я знаю одно, и в точности. Ты перешел границы. Разум, Вселенная, галактика, город, собственная раса, мировозрения, лиц, техник и проч. и многая другая. Для тебя не существует границ. Они так же неестественны тому, кого ты из себя представляешь, или чем являешься, как мне не свойственны полет и нравоученье. Лицемерие и подлог. Смерть и ненависть. Я не умею притвориться, а при этом получить прибыль. Я не могу летать, и учить этому. Не могу и умереть и ненавидеть. Я ненавижу пока я жива. Пока летаю, не могу видеть о низком. А следовательно, не могу и исправить. И т.д. Всё очень просто. Мы разные и другие. Но и я и он, мы одно целое. И никогда не будем мелочны.
Нам это не надо, как цветку не нужен укроп, хотя они уживаются вместе. Всё это преувеличение и в то же время правда.
Что же значит перейти границы и куда уходит горизонт, оставаясь в то же время рядом?

***
“Так что некому будет ужасаться…”

Я вспоминаю плоскость серую
Сухого чернозема,
И небо серое, и плоское, увы
Все серое и плоское, равнина
Как черно-белый снимок.
Мы стоим, а время и дорога мчатся мимо,
И недоступны были их черты.
И время и дорога отступили,
И отошли за горизонт,
За точку, где мы линию чертили.
Все это называем мы граница.
Граница, поле зрения
Увы, нам недоступна эта единица…

2020