1

Играл романс Прокофьева «Поручик Киже». В комнате, на кровати, лежала громоздкая женщина лет пятидесяти. Волосы ее были седыми и жидкими, а ноги почерневшими от варикоза. Она лежала с закрытыми глазами и приоткрытым ртом, изредка сопя и пуская слюни. Женечка сидел подле нее, у рабочего стола. Не знаю, что он там делал, но что-то да мусолил рукой. Знаете, дети так часто делают, хотя Женечка и не был ребенком (ему было за тридцать). Женщина проснулась, когда он начал дергать пальцем ее разбухшую на ноге вену.

– Поди, Жень, поди, поиграй, – она начала ерзать всей тушей на постели, пока не улеглась.

Женечка не ушел, а только продолжал теребить. Ему было занятно вдавливать венозный канал, так что он раздувался еще сильнее.

– Брось ты мне мешать спать, е*ена мать! – крикнула она ему, – Иди лучше порисуй, Женя.

Он не был пуглив, когда на него кричали. Обычно он вставал в ступор и долго смотрел в одну точку своим притупленным взглядом. Иногда казалось, что он вот-вот пустит слезы, но он всегда молча вставал и уходил. Сейчас он поступил именно так. Женечка поднялся с полу, в последний раз тыкнул матери в ногу и пошел рисовать. На столе лежали обгрызенные карандаши (Женечка вечно что-то грыз), он сначала взял один, коричневый, и опробовал его на зуб. Когда ему надоел коричневый, он также поступил и с зеленым, а затем с красным и синим. Рядом лежал измятый тетрадный лист. Женечка сдуру стал скоблить по нему куском карандаша. Изображал он обычно мать, лежащую на кровати, окно, дверь в спальню, голубей и сорок, реже всего себя. Художник из него, признаться вам, был под стать всем современным требованиям. Мало того, что он во время работы рвал бумагу и царапал стол, так еще мать выходила у него с таким гипертрофированным животом, что, казалось, он сейчас лопнет и зальет поля кишками. Наконец, когда он кончил писать полукруг, он принялся изображать на нем конечности. Взяв в руки фиолетовый карандаш, который он никогда не совал в рот, потому-что тот напоминал ему материнскую вену, он стал чертить им ноги. Когда картина была закончена, Женя смял листок и выбросил. В этот момент заскрипела кровать – это мать всеми силами старалась приподняться, вдавливая матрас чуть не до самого паркета.

– Отдохнешь ли с тобой, сволочь? – басом буркнула она ему, – Чего ты там мнешь все?

Женя застыл в молчании. Тогда она поднялась, надела тапки на свои опухшие ступни и побрела в кухню. Женечка сидел, слушая грохот посуды и бурлящий шум крана. На окно села синица, которая часто прилетала за хлебом, который он каждое утро клал на оконный отлив. Женя радостно подошел ближе и стал смотреть, как она клевала крошки. За окном было холодно, ему хотелось впустить ее внутрь, но он знал, что если откроет, то она тут же вспорхнёт и улетит.  Он взял со стола рисунок – с кривым окном и сорокой – и начал показывать его синице. Та повертела головкой и продолжила дергать корку. Эту синицу он помнил хорошо, потому-что один из ее глаз был белес. Зимой она всегда ютилась у его окна, вместе с голубями и воробьями, которые также привыкли к утренней прикормки. Вдруг послышался дребезг, птица дернулась, взмыла в воздух и скрылась.

– Вот е*ена мать!

Женя подошел к кровати, сел и стал покачиваться из стороны в сторону. С кухни послышалось шорканье шагов по дубовому полу. Звук становился все громче и громче, от этого ожидания у Жени немного взмокли ладони. Дверь в спальню отворилась.

– Иди, я щей тебе налила, – мать прошла в комнату и занавесила шторы, – Темень уже. Иди ешь, пока не остыло!

Женя встал с постели и собрался идти на кухню, но тут она схватила его за руку.

– И умойся иди! Весь рот себе измазал, падла такая.

Он прошелся по узкому темному коридору очень тихим шагом – он всегда передвигался на цыпочках. В ванной комнате он стал оттирать рукой рот. Он тер так сильно, что вокруг губ образовался красный отпечаток. Затем он смыл все водой и обтерся полотенцем. На кухни его ждала уготовленная тарелка с супом. Он съел ровно половину, а вторую выплеснул в окно, пока его мать не видела – он всегда так делал, думая, что накормит оставшейся половиной бездомных собак.

У Жени не было своей отдельной спальни – квартира была однокомнатной. Поэтому ему приходилось тесниться рядом с матерью. Впрочем, он уже давно привык к этому, так-как прожил всю жизнь рядом с ней в этой же комнате. Спал он на раскладном кресле, стоявшем в самом углу у чугунной батареи.

По ночам его мать часто молилась, и Женя заставал ее, стоящей на коленях пред образом. Ему было непонятно, зачем она разговаривает с кем-то, кого он сам видеть не мог. «По твоей дрянной душе, едрёна мать, в пол прошибаюсь, – злилась она, когда видела его, смотрящим на нее в такой позе, – Помилуй нас всех, Господи. И его, грешного дурня, помилуй. Никогда ж ведь не молился, свинья». После этого он как-то раз даже попытался повторить за ней: среди ночи поставил икону и стал долбиться лбом о пол, да так сильно бился, что голову себе в кровь расшиб. Всю ту ночь мать его бранила, хотя в душе сердечно плакала по своему бедному сыночку, который даже с этим справиться не может.

Женя вернулся в спальню, где его мать сидела перед мерцающим телевизором. Он никогда не смотрел в экран, только проходил мимо, к окну, и наблюдал за людьми по ту сторону. По ночам на него находила тоска и любопытство. Он смотрел, как собаки бегают и обнюхиваются между собой, смотрел на проходящих с цветами девушек, на горящие в домах окна. Он мог часами разглядывать, как в окне напротив маленькая девочка делает свои уроки, а отец в белой майке заходит ее проверить. Обычно отец кричал на нее, когда она что-то делала неправильно, отчего девочка со слезами выбегала из комнаты. Жене было жаль, что она плачет. Правда, под конец отец все-таки становился добрым и разрешал ей немного поиграть. Всегда так было. Женя радовался, когда у нее все было хорошо. Сейчас он сидел и смотрел в ее окно, в котором был погашен свет.

На улицу Женечка выходил редко, почти никогда. А когда ему удавалось погулять, то только под присмотром матери. Он плохо ориентировался в пространстве и не всегда понимал, что на проезжую часть выходить не следует. Будучи еще ребенком, его чуть не сбил троллейбус, когда он решил пройтись на красный. После этого мать всегда сопровождала его, выводя на улицу. Но в этом месяце у нее сильно разбухли ноги, поэтому приходилось сидеть дома, что давалось Жене тяжело. Так он уже сидел около трех недель, словно в заточении. Возможно, читатель сочтет странным, что для человека, не знающего как правильно переходить дорогу, выход за пределы дома может являться столь радостным событием. Но для Жени не существовало большего счастья, как покормить бездомных собак да кошек, для которых он специально таскал хлеб в кармане. Не было для него ничего приятней свежей травы, которая росла у подножья двора, и которую он так любил гладить. Находясь же длительный срок в четырех стенах, он уходил в себя и прекращал даже мычать (он был нем).

 

2

Этой ночью его обуревало сильное желание выйти наружу, потому-что там он увидел множество бродячих собак. Впервые он почувствовал, что к нему подкрадывается страх смерти и одиночества. Он не мог описать, или даже понять, этого ощущения – он знал лишь, что если останется здесь еще хоть на время, то непременно стлеет, как мухи, попавшие в проем между двумя стеклами.

Когда его мать начала громко сопеть, он встал с кушетки и пошел в коридор (напомню,  что передвигался он совершенно бесшумно). Женя знал, что входную дверь можно открыть при помощи ключа, хотя сам этого никогда не делал. Он снял с крючка ключи и попытался просунуть их в замочную скважину. На первых этапах у него ничего не выходило: его руки тряслись от страха, он промахивался, перебирал разные ключи, засовывал их в не те отверстия. Но спустя длительное время у него таки вышло провернуть замок. Тогда он накинул свое драповое пальто, надел вязаную шапку, сходил на кухню за куском хлеба и вышел в подъезд. В подъезде горела лампочка, поэтому спуститься вниз по ступеням было не сложно.

Наконец он вышел на улицу. Его переполняли самые разные эмоции – от радости до укора, но радости было больше. Первым делом он подбежал к дворнягам, которых стал кормить прямо с рук. Он скормил им все, что было в его карманах. Довольные псы облизывали ему кисти, а он поглаживал их за шею.

Теперь он горел желанием проведать девочку в окне напротив. Женя подошел к ее дому и стал протяжно мычать. Он мычал так громко, что одна старуха выглянула из окна и начала бранить его благим матом. Это остановило его, и он расстроенный побрел дальше.

Женечка не знал, куда ему нужно идти – он шел туда, где ему было интересно. Он подошел к качелям и стал на них раскачиваться. Когда они подкидывали его вверх, на глазах у него выражалось неподдельное веселье. Женя протяжно улыбался. Со временем его начало немного подташнивать, тогда он остановил ногами качель и встал на землю, немного пошатываясь. Мимо проходил бездомный старик с длинной бородой. Он был одет в красную рабочую фуфайку, резиновые сапоги и варежки. Женя заметил его и, шатаясь, подбежал ближе. Старик испуганно посмотрел на него, готовясь уже ретироваться. Женечка подошел вплотную к нему и стал мычать.

– Чаво ты? выпил что ль? – недоуменно спросил старик.

Женя все мычал и глуповато улыбался. Тогда бездомный попытался идти дальше, но Женя слегонца ухватил его за рукав фуфайки.

– Ух, б*я. Пусти ты, покуда не ободрал! Иди своей тропой, – старик дернул руку, – Чаво ты бубнишь то? Ни слово, ей Богу, не разобрать.

Женя снял с себя шапку и начал тыкать ему, чтобы тот принял. Старик был совсем лыс. Жене казалось, что с покрытой головой ему будет лучше и не так холодно.

– Эт мне что ль? – удивленно произнес старик, оттягивая подбородок куда-то к груди, – Да брось ты, Господи! Сам носи.

Но Женя был решителен. Он не переставал мычать и тыкать ему, пока тот не натянул шапку на свою лысую макушку.

– Ну? нормально хоть сидит? – немного взволновано спросил дед, – Большевата зараза, растянул… но ничего, пойдет. Дай те Бог здоровья!

Женя только улыбнулся и пошел дальше.

Приглушенно горели фонари, ветер шелестел листьями, было безлюдно и свежо. В окнах совсем погас свет, люди уже, должно быть, спали. Всюду росла сирень, разнося свой нежный шлейф. Ничего лучше Женя за всю жизнь не нюхал. Он сел под деревом и стал вдыхать аромат. Он смотрел на цветы сирени, и на ум его приходил фиолетовый карандаш, который он так раньше не любил жевать. Здесь, под деревом, он интуитивно понял, что мог бы всю жизнь провести в хождениях по белу свету. Его совершенно не клонило в сон, он чувствовал в жилах своих бодрость и силу. Он оттянул штанину и стал разглядывать вены, те были в полном порядке – никаких раздутых узлов или плетенной черноты.

Из кустов раздались тихие шаги.

– Шныряешься?

Женя повернулся к долговязому человеку в капюшоне. Лицо его было скрыто, из под накидки торчал лишь длинный нос да сверкали опухшие глаза. Женя невольно промычал и встал столбняком.

– Уже вмазал? – тупо хихикнул человек, – Будет для меня че?

Он уселся рядом, утирая нос грязной ладонью. Весь аромат сирени был испорчен зловонным вмешательством чего-то едкого. Женя попытался встать, но тот схватил его рукой и опустил на землю.

– По сь*бам дать решил? – он зажал его дрожащей, но крепкой хваткой, – Не видишь, с*ка, мне тоже надо? Не будь крысой, угости человека.

Впервые Женя почувствовал настоящий страх, в его груди все сжималось куда-то вглубь. Он молча смотрел на него.

– Ну, х*ли ты вылупился? Дай кольнуться.

Женя сунул руку в карман, нащупал там несколько крошек, вытащил и протянул ему. Наркоман взглянул на них в совершенном непонимании. Со злости он размахнулся кулаком и попал Жене прямо в нижнюю губу. Осознание пришло не сразу, в мозгу сотряслось, Женя приложил пальцы ко рту и почувствовал влагу. Он облизнулся – это напомнило ему вкус ржавой воды, которую он пил из под крана.

– Дашь ты, с*ка, мне кольнуться или нет? – он вынул из кармана маленький перочинный ножичек, – Клянусь, п*дор, я тебя здесь кончу, если не дашь.

Он начал тормошить его пальто, лез в карманы, дергал за лацканы. В итоге, так и не найдя того, чего хотел, он стукнул его и отпустил.

– Иди ты нах*й.

Испуганный Женя встал, немного хромая. У него сильно болела челюсть, в голове стояла оглушительная трель. Но, даже несмотря на этот неприятный случай, ему не хотелось возвращаться домой к матери. Ему все чудились ее кровоточащие ступни, было немного мерзко от этого.

Он увидел просеку в парке и направился в ее сторону. В парке горел ряд фонарей, мимо которых он шел. Женя уже порядком устал, в придачу у него начинала кружиться голова. Он сел на первую попавшуюся скамейку. Пока он старался передохнуть, на скамью запрыгнула кошка. Женя попытался погладить ее рукой, но она улизнула от рук и залезла к нему на живот. Тут он почувствовал острую боль. Женя аккуратно отодвинул мохнатого приятеля и обнаружил в себе фонтанирующую рану, чуть выше пупка. В глазах помутнело, деревья стали расплываться, фонари тускло мелькали. Он закрыл глаза.

3

Женя сидел у чугунной батареи и следил за тем, как полуслепая синица клюет крошки. После больницы он целых два месяца никуда не выходил, только смотрел в окно да клал каждое утро корки недоеденного хлеба на металлический отлив. Мать строго следила за ним и больше не оставляла ключей в коридоре. Всю ту ночь, когда Женя убежал из дома, она искала его с соседом, несмотря на свои больные ноги. Они нашли его, лежащим в крови, возле выхода в ближайший парк – он старался куда-то пойти, даже после обнаружения раны. С тех пор Женя все время находился под замком.

С каждым днем он прел все сильнее. С грустью смотрел он на мертвых мух, и из глаз его текли слезы. Женя ощущал себя запертым навек насекомым. Запертым где-то между двух стекол, между двух непроницаемых пространств, сквозь которые он мог только наблюдать. Он в конец забросил рисовать, только изредка кусал фиолетовый карандаш. «Что ж ты сидишь, дрянь? – злилась все мать, – Туда ты больше своей вшивой ногой не ступишь, хватило мне, – говорила она, указывая на окно». Женя от ее слов хмурился.

Как-то вечером мать сидела в его кресле и смотрела телевизор. В какой-то момент ей не понравилось, что Женя подолгу стоит у окна. Она подошла к нему, оттолкнула его в сторону и закрыла портьеру.

– Нечего тебе туда глазеть.

В эту ночь ему плохо спалось, он ворочался от боли (которая до сих пор изредка напоминала о себе) и от тоски, которая давила. Он решил встать и пойти в ванную. Из под крана он отхлебнул немного ржавой воды, утерся полотенцем и побрел в кухню. Там он достал из хлебницы маленькую зачерствелую корку и сунул в карман. Прошелся в коридор, накинул на себя испачканное кровью пальто, и вернулся обратно в спальню. Мать его спала крепким сном. Он отдернул портьеру и молча посмотрел на спящую синицу. Женя приоткрыл окно, достал корку, отделил от нее небольшой кусочек и оставил рядом с птицей. Затем он поднялся на подоконник и высунул голову наружу. Было довольно высоко. В окне напротив горел свет и сидела девочка, делая свои уроки. Женя улыбнулся, и от радости невольно замычал. Мать проснулась и испуганно посмотрела на сына, который почти на половину вылез из окна.

– Ты чего, Женечка? – поднялась она с постели, – Ты чего, дурак, удумал?

Женя залез обратно и обернулся к ней. Стоя во весь рост, он взглянул ей в лицо и уверенно произнес:

– Иди ты нах*й!