Лиговский проспект, мимо меня летят машины. Проплывают лица велосипедистов, лихо обгоняющих пешеходов и временами перемещающихся с тротуара на дорогу и обратно. Сегодня однозначно теплее, чем вчера. Поэтому прохожие стремятся стянуть с себя шапки и насладиться отголоском тёплого лета. Когда я иду, не важно где и куда, я обязательно пристально всматриваюсь в лица людей, стараюсь определить их характер, настроение… Вот молодость во всей своей красе пролетает мимо меня в виде улыбающегося человека лет 20-ти, вот почтенная старость, взирая на всё, не торопясь, проходит рядом со мной. Вот кто-то чем-то весьма озабочен, идёт, не обращая внимание на окружающих, и непрерывно говорит по телефону. Вероятно, по работе… Вот мать отчего-то отчитывает ребёнка с ранцем за спиной. Зачем? Зачем вселять в детское любящее сердце какой-то негатив, потом этот сор оттуда уже во всю жизнь не выметешь. Пускай дети остаются детьми, даже если все жители мира вдруг одномоментно окажутся в вонючем подземелье, ребёнок всё равно, думается, найдёт и в этом неблагоприятном положении повод для счастья. Он установит, что тёмно-коричневая вода, капающая с потолка подземелья, весьма забавно плюхается в лужу. Это вызовет неописуемый восторг, вот и повод для счастья. Это ли не прекрасно в нашем суровом мире! Отвлекшись таким образом, я тупо смотрел перед собой и не заметил, как перешёл на противоположную сторону Обводного канала. Задел плечом крайне торопливого человека с взволнованным лицом. Точнее, это он меня, а не я его, задел. До моего слуха донёсся отдалённый звук: “Извините…” Вглядеться в фигуру этого человека я не успел, слишком быстро тот ускользнул из моего поля зрения. Впрочем, даже не зная и не видя этого человека, могу запросто его себе представить, ведь торопящиеся люди все похожи друг на друга. Как там у Толстого? “Каждая счастливая семья…” нет! “Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.” Так и тут: “Все спешащие люди похожи друг на друга, каждый спокойный человек спокоен по-своему.” Не могу понять, как можно не наслаждаться окружающим нас миром, – единственным утешением в скупой реальности – как можно не удивляться своим повседневным открытиям? В частности, я не знал, что дерево в сквере, мимо которого я не ходил на протяжении примерно полугода, так заметно выросло. Я удивляюсь, мне приятно. А другие, торопыги, пройдут и не обратят внимание. Не уделят и дольки своего времени природному чуду, замечательному фокусу жизни. Однако путь мой окончен. Свои физиономические изыскания я откладываю, дело важнее. Подхожу к нужному дому с осыпающейся штукатуркой. Поворачиваю в арку. Обычный петербургский колодец, сколько я видел таких! А всё-таки некомфортно, окружающие меня дома давят, грязь на стенах зданий бросается в глаза. Где-то только на одном подоконнике радуют глаз вянущие хризантемы. Они всё еще сохраняют определённую свежесть, если сравнивать их с возрастными домами, которые с этого ракурса выглядят крепостными стенами этого двора. Где-же то, что мне надо? Обойдя кругом двор, нахожу вывеску фотоателье. Ателье… Громко сказано! Это всего лишь небольшая фото лавчонка, если можно так выразиться. Невольно испытываешь мимолётное отвращение к ступенькам, ведущим в какой-то подвал, к ржавой, видавшей виды двери. Тем не менее входишь. Твой приход возвещает не уютный по-домашнему звон колокольчика, а оглушительный хлопок двери, от которого ты ещё больше вжимаешься ботинками в спиральную лестницу, которая ведёт дальше. Холодный свет заполняет это весьма мрачное пространство. Коридор так узок, что инстинктивно продолжаешь нагибаться, уже заходя в более просторную комнату, в которой работает фотограф. Хотя нет, фотограф – это весьма счастливая профессия. Фотографы едут на съёмки в лучшие края страны и всего света. Они наслаждаются закатами и рассветами на морях и в горах. А здесь унылая, рутинная работа: приглашаешь клиента сесть на стул с прорванной местами тканью, говоришь, в какую сторону повернуть голову, нажимаешь на кнопку аппарата, печатаешь готовое фото на принтере, получаешь заслуженную плату. Какая проза! Где небывалые минуты дрожи в руках, когда встречаешь пейзаж и понимаешь, что не забудешь его никогда? Где места, лучше которых ты не видел и не увидишь? Их нет, их не было, их не будет… Таких счастливых мгновений в жизни этого человека не будет. Они так и останутся неиспытанные, неизведанные, неопробованные. Вместо этого пред глазами нашими предстаёт обычная серая будничность. И так изо дня в день этот, быть может, художник в душе будет подходить к фотоаппарату и фиксировать выражение лиц десятков, сотен людей, возможно, весьма несимпатичных. Красок в такой жизни нет. А надо бы фиксировать чудеса природы. Лет еще 100-120 назад этот фотограф выглядел бы совершенно иначе. Он занимал бы самые лучшие здания на Невском, а не стыдливо прятался в подвальном помещении колодца на Лиговском. Не мы, клиенты, делали бы ему одолжение своим приходом, а он нам своей работой. Теперь фотографию сделать намного проще: достал телефон, – вот тебе и высококачественное фото. Вследствие этих улучшений техники, которые происходят постоянно и будут постоянно происходить и дальше, человечество в целом оказывается в выигрыше, наше благосостояние растёт, но отдельные люди остаются в дураках. С другой стороны, изобретения вошли в нашу жизнь, а счастье – нет. По крайней мере, я редко вижу искреннее счастье в глазах, ведь только там и можно увидеть эти “зарницы счастья”, как говорил граф Толстой (кажется, я уже второй раз его цитирую, всё, на сегодня хватит). Это и есть наша главная проблема на нынешний момент. Сделать так, чтобы улыбка поселилась на лицах горожан, поистине непросто, непосильная задача.
Когда я вошёл в эту каморку папы Карло, мне ударил в нос сильный дурманящий сигаретный дым. Я чуть было не задохнулся. А затем передо мной, будто из дыма, возник сам фотограф. Он был чрезвычайно щуплого телосложения и низкого роста. В то время, как я вгляделся ему в лицо, меня буквально отбросило в сторону, из-за того, что профиль стоящего передо мной был похож на смертельную маску. Вытянутое лицо, впалые щёки, пустые глаза, треснутые губы, неухоженная колючая борода, слипшиеся чёрные с проседью волосы. Этот портрет ни в коем случае не может вам напомнить здорового человека, люди с таким лицом обязательно страдают. Ещё больше я ужаснулся, когда он заговорил. Его голос не напоминал человеческий, он будто исходил из какого-то более глубокого места, чем подвал мастерской фотографии. Низкий, хриплый голос. Мне сразу представился трубочист из детских сказок, который по моему, тогда ещё детскому, разумению должен был соответствовать своему грязному телу и говорить ровно с такой же грязной хрипотой. Звуки, исходившие от фотографа, казалось, зарождались в каком-то испорченном музыкальном инструменте. Поверить в то, что так может разговаривать человек, не хотелось. Однако, несомненно, ко мне обращался не чёрт из ада, а человек разумный. Я, абсолютно потрясённый его внешним видом, ответил, что мне нужно сделать фотографию. Пока он настраивал аппаратуру, я всё, не переставая ни на секунду, думал о жизни этого человека и всех людей в целом. В моей голове проносилось: “Он курит. Много курит. Это очевидно. Именно из-за этого его щёки впали, тело стало выглядеть как скелет, голос сел, а волосы, пропахшие дымом, огрубели и теперь, пожалуй, даже неподвластны расчёске. Но отчего он так много курит? Должна же быть причина, не может же человек не замечать столь пагубного влияния сигарет на своё здоровье?” Тут со скоростью молнии одна мысль пронзила меня наповал: люди, в частности, этот фотограф, курят от глубокого несчастья. И пьют по той же причине. Счастье не появляется, поэтому люди желают, жертвуя своим здоровьем, вкусить хоть тот малый плод довольства и радости, который им доступен. Кто-то получает удовольствие от приятной компании, искромётного фильма, хорошей музыки, запоминающегося путешествия, а кто-то от вредных привычек. Как ни странно, именно общественная неурядица ведёт к гибели и физической, и моральной.
Фотографии я получил, и, кстати, был весьма ими доволен. Расплатившись, я ожидал фотографа, который рылся в ящиках с деловым видом, ища купюры для сдачи. Минуту-другую я постоял, застёгивая осеннее пальто, а потом он мне своей шелушащейся рукой протянул несколько бумажек. Бросив взгляд на деньги, полученные от него, я заметил, что край одной из купюр сильно разорван. Я взглянул на фотографа, он непроизвольно отвёл глаза в сторону. Очевидно, что такие деньги у меня не примут. Оценив это, я сделал вид, что ничего не заметил и, попрощавшись, вышел через тот же зловещий коридор, где мог поместиться только один человек, на солнечную улицу. Я вырвался из этого смрадного подземелья навстречу свету. Я обрадовался и стал жалеть о фотографе, о его однотипной и неприбыльной работе, о его фундаментальном нездоровье, о несчастье… Прошло несколько минут, и дрожь охватила всё моё уставшее за день тело. Страх и омерзение вернулись. Меня неприятно поразила следующая мысль: что, если этот человек, которого я только что так усердно жалел, которого мне хотелось как-то поддержать, оказался просто нечестным? Подсунул мне оборванную бумажку и теперь сидит в своей каморке без клиентов в темноте и развлекает себя тем, что насмехается надо мной. Смеётся над тем, что я заплатил втридорога да еще к тому же позволил себе подсунуть старую купюру, которой расплатиться больше нельзя. Сидит этот фотограф на ветхом стуле возле своего поцарапанного орудия съёмки и гомерически хохочет над разиней, который зашёл к нему в лачугу. От этих мыслей мне стало не по себе и я поспешил покинуть злополучное место.
