Синий микроавтобус немецкого производства легко подпрыгивал на ухабинах, не спеша взбираясь вверх по грунтовой дороге. Мы, экскурсионная группа из четырнадцати человек, с интересом всматривались в островерхие контуры гор, кажущиеся синими в полуденной дымке.
«Справа и внизу – Внутренняя гряда Крымских гор, – пояснила в микрофон улыбчивая женщина-экскурсовод. – Всего в Крыму три гряды: Главная, Внутренняя и Внешняя. Главную гряду вы хорошо знаете – вытянутая с запада на восток вдоль Черного моря, именно она защищает южный берег от холодных северных ветров, создавая мягкий южнобережный климат. Параллельно ей располагаются Внутреняя и Внешняя гряды. Чатыр-Даг, по которому мы движемся, является частью Главной гряды. Но это – уникальный горный массив, расположенный перпендикулярно основному направлению Крымских гор. Чатыр-Даг как бы рассекает горные гряды по углом девяносто градусов. Именно поэтому мы сейчас можем полюбоваться ландшафтом юго-западного Крыма…» Помолчав и улыбнувшись, она добавила: «Местные жители называют Внутреннюю гряду страной Голубых долин…»
Уже месяц я был на отдыхе в Крыму, жадно вбирая в себя трогательную красоту этого северного полуострова. Впрочем, слово «северный» мало подходит к описанию здешних мест. Несмотря на то, что Крым располагается на широте сорок четыре градуса, климат здесь очень мягкий, близкий к средиземноморскому. Привычный к холодным ветрам и туманам Сан-Франциско, я до одури наслаждался теплой черноморской водой и безоблачным небом, с удивлением прикидывая, что Сан-Франциско находится намного южнее – на тридцать восьмой параллели… Прощаясь с коллегами из Москвы, я то и дело слышал ободряющее: «Всё-таки решил на юга податься? Молодец, Санёк!», и подавлял желание спросить: почему «на юга», во множественном числе? Почему не «на юг»? Но не стал. И я сам за пять лет в России привык коверкать русскую речь, находя в этом странное удовольствие – словно я становился «своим среди чужих». Это было нетрудно: даже если я и не понимал поначалу все тонкости коллоквиальной беседы, то, читая современную русскую прозу, стал быстро схватывать разговорные обороты и нецензурные выражения.
«Вам повезло, – говорила моя учительница русского языка Тамара Афанасьевна, консультируя меня по телефону. – Ведь брань и площадные выражения стали печатать только после перестройки. До этого официальная литература была стерильной, кастрированной, оторванной от народной массы…» Сама она увлекалась современной англоязычной литературой и читала американские книги в подлиннике. Она иногда спрашивала меня о значении того или иного сильного выражения, подчас вгоняя меня в краску. Впрочем, по телефону это было незаметно. После неудачной попытки принять активное участие в демонстрации у Белого дома в Москве передвигалась Тамара Афанасьевна на костылях. Хрупкая, с длинными седыми волосами, собранными в узел на затылке, она всё же сохранила необыкновенное чувство юмора и моложавую задорную улыбку на худощавом лице.
В Москве я очутился почти случайно. Наверное, именно тогда надо было переплестись многим событиям моей нескладной жизни: я снова поругался и навсегда расстался со своей давней подругой, а на работе возникла ядовитая атмосфера козен и сплетен, последовавшая сразу же за предупреждением начальства о грядущих плановых увольнениях. Летние туманы Сан-Франциско вогнали меня в жестокую депрессию. Вдобавок ко всему во время утренней прогулки на велосипеде я, бездумно крутя педали, не заметил натянутой веревки с желтыми флажками, ограждающей вырытую рабочими подземных коммуникаций яму, и благополучно в неё сверзился. Больничный счёт окончательно подорвал мою веру в американскую мечту.
«Один к одному, прямо чёрная полоса какая-то, – думал я, двигая руками колёса инвалидной коляски: моя нога, загипсованная выше колена, покоилась на выдвинутой параллельно полу подножке. – Поеду в Россию – хуже всё равно быть не может…» В Россию меня никогда особо не тянуло, но знание русского языка, который я учил в институте ради повышенных баллов, разрешило мой выбор. К тому же новости, передаваемые из Москвы, создавали из далёкой заснеженной столицы некое подобие библейских Содома и Гоморры, скрещенными с режимом Пиночета. Экзотическая, хоть и опасная, страна, в которой постоянно что-то происходило, в тогдашнем моём состоянии выглядела несомненно привлекательнее скучных туманов Сан-Франциско. Получив место в НИИ и обещание среднестатистической российской месячной зарплаты, я купил билет до Домодедово.
Прошло пять лет. Как ни пытался я доказать важность своей персоны для развития химической промышленности Российской Федерации, визу мне продлевать отказывались. Пора было возвращаться домой. На прощание я решил провести свой последний месяц в Крыму – как мне объяснили, привычном уголке отдыха россиян еще с советских времен. Уже две недели я проводил в неге и ничегонеделанье, пробуя местные вина, фрукты и сыры – словом, вовсю наслаждался бархатным сезоном.
От Москвы Крым отличался также, как Нью-Йорк от какой-нибудь деревни в Миннесоте. Меня словно по мановению волшебной палочки перенесло назад, куда-то к началу двадцатого столетия. В маленьких приморских городках машин почти совсем не было. Электричество отключалось в пять часов дня, а холодная вода подавалась только по утрам и вечерам. Горячей воды и в помине не было. По узким мощенным улочкам ветер перекатывал белую пыль; полногрудые женщины с лицами, похожими на печенные яблоки, продавали на рынке мясо и овощи, а черноволосые гречанки проходили нарочито близко, обдавая сладким запахом душистых масел. Наверное, я слишком много времени провел в мегаполисах с их бешеным ритмом жизни: ленивые будни сонных приморских городков взяли меня в плен. «Как же так? – думал я, бродя по развалинам старых византийских крепостей. – Почему же я только сейчас приехал сюда, в Крым – на землю, где время остановилась, а душа находит покой и успокоение? Именно сейчас, когда уже куплен билет в Штаты, я нашел свой уголок рая…»
…Миниавтобус наконец-то вырулил на вершину горы. Даже в машине мы почувствовали, как резко и порывисто стал задувать ветер. Редкие деревья, обрамляющие грунтовую дорогу, были скручены в узел и словно по команде склонились на юг: ветер, очевидно, в основном дул с севера. «Чатыр-Даг переводится с тюркского как Шатёр–гора, – с энтузиазмом сообщила женщина-экскурсовод. – Название отражает очертания горы, по форме напоминающей гигантскую палатку. Вершина горы представляет собой более-менее ровную поверхность шириной в несколько километров, именуемую «плато». Плато состоит из известняка со скудной растительностью; оно всё изрезанно карстом. Ходить по такому плато чрезвычайно тяжело и опасно: покрытые стелющимся можжевельником острые гребни карста серыми волнами вздымаются на его поверхности. То и дело кусты можжевельника прикрывают карстовые воронки, ведущие в глубокие пещеры. Можно запросто провалится в такую пещеру, и спелеологи нередко находят животные и даже человеческие кости…» В группе зашушукались, а какая-то женщина громко сказала: «Господи помилуй!» и перекрестилась. Я выглянул в окно: от солнечного крымского пейзажа не осталось и следа. Небо затянуло тучами; ветер отчаянно трепал большой желтый флаг с логотипом неизвестной мне компании. Флаг колыхался на мачте, прикрепленной к крыше небольшого светлого домика: мы подъезжали к стоянке экскурсионных автобусов.
«К сожалению, находят кости и современного незадачливого туриста, но в основном это – останки древних обитателей пещер, – продолжала свой рассказ женщина-экскурсовод. – Эти останки, найденные в пещерах, представляют огромный научный интерес. Так, здесь ученые часто находят скелеты неандертальского человека: ведь в пещерах постоянная температура, не зависящая от времен года. Эта температура такая же, как домашнем холодильнике, что способствует отличной презервации объектов. А в пещере Эмине-Баир-Хосар, которую мы с вами сегодня посетим, и в настоящее время проводятся палеонтологические исследования. Если нам повезёт, то мы увидим там учёных, работающих над экскавацией мамонта…»
Я немедленно скрестил пальцы: мне непременно должно повезти. Женщина-экскурсовод, чьё имя я успел позабыть, неожиданно качнулась в мою сторону: «Извините, Вы всё понимаете? Я, наверное, слишком быстро рассказываю…» Она, скорее всего, услышала мой акцент и мгновенно вычислила меня как иностранца. Русские вообще каким-то шестым чувством сразу же определяют иноземца. Я поблагодарил и сказал, что всё прекрасно понимаю: ведь я прожил в Москве пять лет. Женщина облегченно развела руками: «Тогда, конечно, у Вас должно быть намного меньше проблем с пониманием. Даже если я обращаюсь к исторической памяти славянского народа, Вы, наверное, догадываетесь, что я имею в виду…» Я ошарашено кивнул головой. Историческая память славянского народа? Это было выше моего разумения, но виду я не подал. В конце концов, я же химик, а не философ.
Ледяной ветер распахнул дверь микроавтобуса, чуть не сорвав её с петель. Сгибаясь под его порывами, мы спустились по тропе, аккуратно обозначенной некрупными булыжниками. Оказавшись в небольшой котловине, мы с облегчением вздохнули: ветра здесь почти не было. Слева от тропы зиял вход в огромную вертикальную пещеру, каскадами сползающую вниз. «Мы что, туда будем спускаться?» – с недоверием спросил какой-то мужчина. Он вцепился в ограждение и изо всех сил вытягивал шею, чтобы заглянуть в недра серого известняка. «Нет, что вы! – засмеялась экскурсовод. – Это старый вход, требующий специальных навыков и соответствующей экипировки. Мы же пройдем по лестнице в оборудованную часть пещеры».
Около оформленного в виде островерхого киоска входа в пещеру на лавочке под навесом сидели проводники-спелеологи, коротая время за термосом чая. Чуть поодаль на небольшой площадке виднелись огромные тазобедренные кости и шароподобные суставы размером с пушечное ядро. «Мамонт!» – ахнули мы. Уставшие на вид палеонтологи в брезентовых комбинезонах щеточкой аккуратно сметали остатки земли со своих находок и складывали их на полиэтиленовую плёнку, развернутую на площадке. Высокая девушка фотографировала мамонтовы кости и, еще раз пройдясь по ним мягкой щеточкой, заворачивала их во вспененный податливый материал. Я не отрываясь смотрел на её ловкие руки: без маникюра, с коротко остриженными ногтями и припухшими суставами, они показались мне очень знакомыми. «Повернись. Ну пожалуйста, повернись!» – мысленно упрашивал я девушку, стараясь разглядеть её лицо. Веселые оклики экскурсовода, приглашающие нас пройти к входу в пещеру, прервали мои жалкие потуги телепатического воздействия.
Нам выдали теплые коричневые куртки с капюшоном. Бывалого вида спелеолог проинструктировал нас о правилах безопасности, и мы гуськом двинулись за ним в недра Эмине-Баир-Хосар. Мы спустились по очень крутой бетонной дорожке в огромный зал с растущими вверх сталагмитами и сталактитами, свисающими со свода пещеры вниз. Проводник наводил лазером-указкой на природные изваяния причудивой формы, с юмором указывая на их подобие животным и людям. Сталактиты были красиво подсвечены снизу и сбоку, и действительно поражали своей девственной красотой. Трогать сталактиты и сталагмиты не разрешалось: человеческие микробы надолго задерживают естественное развитие этих каменных недотрог. Впрочем, посреди бетонной дорожки одиноко высился небольшого вида сталагмит – сантиметров тридцать в высоту, не больше. Он был отполирован до блеска: именно этот сталагмит был отдан публике на растерзание. Я посмеивался: организаторы туров понимали, что запретить что-либо русскому человеку практически невозможно. Туристы непременно захотят пощупать сталагмиты – что ж, пожалуйста, вот вам сталагмит: трогайте и загадывайте желание! Я тоже протянул руку и коснулся пальцем едва заметного рисунка: на отполированном боку четко просматривался крошечный пятилистник. Каждый лист был обрамлен по периметру тонкими иголочками и напоминал окаменевший папоротник. «Песчаный доллар!» (1)– пронеслось в голове, и моё сердце гулко и радостно забилось.
… Эта встреча произошла лет десять тому назад. Я, устав от долгой и томительной сессии в институте и едва дождавшись зимних каникул, отправился с друзьями в путешествие по Мексике. Океанские волны обещали быть высокими и длинными, а сёрфинг – мирового класса. Двигаясь вдоль калифорнийского побережья и при каждой возможности ловя волну, мы пересекли границу США – Мексика и продолжили своё путешествие на юг. Старенький минивэн, забитый нашим туристическим снаряжением и сёрфбордами, наконец устав от многокилометрового пробега, сдал и стал оставлять большие масляные круги даже на коротких стоянках. Никто из нашей компании будущих химиков не разбирался в моторах, и мы решили остановиться в ближайшем Сан-Хуанико, чтобы найти механика. В путеводителе по Мексике говорилось, что это – небольшая мексиканская деревня, существующая в основном за счёт консервирования макрели. Что ж, – решили мы, – если есть рыбаки, то наверняка есть и механик, разбирающийся в моторах. К тому же рядом был знаменитый Скорпион Бэй – залив, о котором мечтали даже самые избалованные калифорнийские сёрфенгисты.
На поверку Сан-Хуанико оказался быстро развивающемся чистеньким городком с гостиницей и ветряными установками. Консервировать макрель здесь перестали еще в восьмидесятых – наш путеводитель безнадежно устарел. Впрочем, рыбный промысел здесь не прекращался даже в выходные, но вся рыба тут же экспортировалась в Китай. Примерно треть местного населения составляли американцы, которые приобрели здесь землю и наезжали в эти края на три, а то и на шесть месяцев в году. Мексиканцы сдавали туристам машины напрокат и брали их с собой на рыбалку. Они же в основном строили для американцев коттеджи и небольшие дома – «палапы», высаживали деревья и всячески ухаживали за наделами наших соплеменников, когда работа требовала присутствие последних в Штатах.
Мы сдали машину в ремонт механику-мексиканцу, разбили палатки на песчаном пляже и смирились с мыслью о том, что здесь и проведем остаток своих каникул. Днем мы катались на сёрфбордах, а вечера коротали в кабачке со смешным названием «Весенний ослик». Молодежь хорошо говорила по-английски, и мы уже поглядывали на местных черноглазых красавиц, иногда стайками забегающими в кабачок. Весна тревожила нас сладкими запахами, долетающими с гор; по ночам нас будил вой кайотов, смешанный с лаем местных собак. Мы подолгу сидели у костра на берегу океанского залива, слушая рокот накатывающих на песчаный пляж волн. Огромные фрегаты кружили над нашими головами, почти задевая нас своими крыльями – должно быть, они принимали нас за рыбаков. Мы разговаривали о красивых девушках, о будущем химии, об удивительно гостеприимных мексиканцах – и обещали друг другу, что когда-нибудь приобретем здесь надел земли, построим палапу и все вместе будем приезжать в Сан-Хуанико на сёрфинг. Дни пролетали незаметно. Нашу машину починили, но мы всё медлили расстаться с Сан-Хуанико, не желая оставлять позади гостеприимный берег.
…Девушка в длинном открытом платье мягко переступала босыми ногами, обходя выброшенные на берег ракушки – я заметил, что ногти на пальцах её ног были выкрашены в разные цвета. Она была высокая и стройная, с очень прямой спиной; её длинные темные волосы были собраны в мягкий конский хвост. Наконец она увидела нас, курящих марихуану в тени песчаного обрыва – стеклянные бутылки мексиканской кока-колы, приготовленной с настоящим тростниковым сахаром, стояли на сёрфбордах, смятые пакеты от чипсов лежали рядом. Девушка скользнула взглядом по разбросанным пакетам и отвернулась. Она не сказала ни слова, но нам сразу стало понятно, что она не одобряет ни запах марихуаны, ни беспорядок вокруг нас. Мы помахали ей рукой, но было поздно: она грациозно двигалась вдоль берега, то и дело наклоняясь к воде и подбирая песчаные доллары. Не дыша, мы смотрели ей вслед, озадаченные её появлением на берегу: мы думали, что знаем всех туристов в этом городе. Впрочем, это был наш последний день в Сан-Хуанико – начинался следующий семестр.
Вечером того же дня я спустился к пляжу, решив попрощаться с океаном перед нашей поездкой домой. Поджав под себя ноги, таинственная незнакомка сидела на сарапе (2)под пальмовым пляжным «грибом» в окружении местных ребятишек. Перед ними лежали песчаные доллары; рядом выстроились разноцветные бутыльки с лаком для ногтей. Дети, напряженно сопя, раскрашивали лаком светлые кругляши в цвета, по гамме напоминающие сарапе. Выходило удивительно красиво: пятилистный орнамент на чуть округлой поверхности играл всеми красками, превращая песчаный доллар в уникальный медальон. Девушка ввязывала толстые нити-веревочки в естественные дырки, словно они были только для этого и созданы. Пораженный, я остановился у зонтика. «Не возражаете, если я присяду рядом?» – вежливо спросил я. Девушка взглянула на меня из-под косо обрезанной челки и милостиво кивнула. «Александр, – представился я. – Пожалуйста, зовите меня Алексом». Такое официальное представление было совсем не в моём вкусе, но я растерялся и не знал, как мне себя с ней вести. Девушку звали Наташей; она оказалась русской. Она сообщила, что в России меня бы называли Саней. «Слышишь? – требовательно спрашивала она меня. – Алек-сан-др. Саня…» Она легко разговаривала с детьми, подсказывая, что можно еще прицепить плоские или завитые маленькие ракушки – здесь и здесь, и получится медальон с подвеской – украшение на стенку. Я, не отрываясь, смотрел на её ладони: они были крупными, не соответствующими хрупкому Наташиному облику; на ногтях не было и следа лака, а суставы на пальцах были чуть припухшими, словно она занималась физическим трудом.
Смеркалось. Дети, захватив медальоны, отправились по домам. Наташа согласилась прогуляться со мной вдоль берега. Она рассказывала о жизни в России, сравнивая её с Европой, и расспрашивала меня о Штатах. Наташа была студентом-палеонтологом; она с увлечением делилась со мной своими впечатлениями о коллекциях в мексиканских музеях естественной истории. В Мексике она оказалась благодаря совместной российско-мексиканской палеонтологической экспедиции. В тот день палеонтологи добрались наконец до цивилизации и отдыхали в кабачке «Весенний ослик». Наташа, самая молодая в составе группы, провела весь день на пляже, купаясь и знакомясь с местными ребятишками. В ней причудливо соединялись грация молодой женщины и некая подростковая угловатость, почти резкость в общении. Она всё еще немного робела во взрослом коллективе; сидеть целый день в баре, пить пиво и слушать музыку ей и вовсе было неинтересно. Увидев на пляже песчаные доллары, она предложила окружившим её ребятишкам раскрашивать их лаком для ногтей – за этим я их и застал.
По прошествии некоторого времени я снова вспомнил Наташин недоверчивый взгляд из-под темной челки, её гибкое тело, плывущее в лунной дорожке по волнам тихоокеанского залива. Будучи в командировке в Мехико-сити, я зашел в сувенирный магазин – купить подарки для своих родителей. Среди разноцветья вязаных кошельков, сумок, сарапе и кепок я с изумлением увидел раскрашенные песчаные доллары. На прозрачной пластиковой упаковке было написано: сделано кооперативом в городе Сан-Хуанико, штат Баха Калифорния. «Покупайте, все деньги кооператива идут ка компьютеризацию школы в Сан-Хуанико. Это – самые лучшие песчаные доллары, – уверила меня продавщица. – Многие пытались сымитировать их товар – но не тут-то было! Только оригинальные медальоны из залива Скорпион не ломаются и не портятся от времени!» Нисколько не сомневаясь в правдивости её слов, я купил песчаный доллар и повесил его над изголовьем кровати – на память о Наташиной диковинной красоте и о своей уходящей молодости…
…Экскурсия подходила к концу. Мы прошли по кругу всю оборудованную часть пещеры и, бросив прощальный взгляд на чудеса подземного мира, гуськом двинулись наружу. Все благодарили проводника, и у входа образовался людской затор. Некоторые мужчины жали спелеологам руку, расспрашивая их о настоящих экскурсиях в вертикальный мир. Едва протиснувшись через кольцо людей, я бросился на площадку, где накануне лежали кости мамонта. Палеонтологи почти закончили свою работу: кости были расфасованы по ящиками и коробкам, и мужчины их спешно грузили в стоящую неподалеку машину. В конце площадки небольшая группа обтянутых в брезентовые комбинезоны людей маркировала оставшиеся ящики; я мгновенно узнал высокую и гибкую женскую фигурку. «Наташа!» – позвал я её. Она обернулась, недоверчиво рассматривая меня из-под косо обрезанной челки. Потом в её взгляде что-то изменилось: она меня узнала. Её загоревшее лицо вдруг осветилось такой белозубой улыбкой, что яркое крымское солнце наконец-то торжествующе прорвалось сквозь низкие тучи над Чатыр-Дагом.
