Глава 1. В которой автор признается в любви к собакам, извиняется за туманное изречение мыслей и рассказывает о гастрономических пристрастиях

 

В тот день все сразу пошло не так. Например, я встала без будильника (случай, прямо скажу, из ряда вон), да еще на час раньше. Обычно на час раньше я вскакиваю только от мук похмельного синдрома, мчусь на кухню и открываю холодильник в надежде увидеть апельсиновый сок, оставленный всемогущим волшебником Хоттабом Похмелиновичем. Но, ах, злой старикан не оставил ни сока, ни сто грамм в запотевшей бутылке, и я, как всегда в таких случаях, пью воду из-под крана, пахнущую хлоркой и неизвестно еще какой дрянью.

Однако вчерашним вечером я употребляла только чай, причем, безо всякого удовольствия, так как заварен он был не то седьмой, не то восьмой раз. Нет, мне еще рановато бояться аритмии или гипертонии, просто зарплата пока не предвиделась, а новые туфли уже приобретены. Прекрасные! прекрасные! прекрасные! и о-очень дорогие.  Я летала в них, в мыслях, конечно, а в действительности ковыляла по лестничным пролетам на работе, по захламленному двору возле моей хрущобы (дворник ушел в очередной отпуск без содержания, и его ярко-бордовая физиономия не имела чести появляться уже больше недели). Когда же летать стало абсолютно невыносимо, я назойливо, как комар, гонимый мучительной жаждой крови, донимала знакомых, выспрашивая рецепты, чтобы, как в сказке о Золушке, сделать ножку маленькой, а туфельку большой. Я, в сердцах, отклонила «разбить пятку и нос молотком» (держи карман шире, вы просто завидуете, ведь у вас нет этого красного лакированного счастья на шпильке), но вот за «налить спирта или водки в туфли» схватилась, как за соломинку.

На последние шиши в забегаловке с названием «Соки. Воды», кстати, торговали в ней исключительно сорокаградусным напитком на разлив, я купила двести граммов «без разницы какой, главное, самой дешевой водки». Через секунду решительно влила последнюю в подлые узкие, но любимые туфли, которые с тихими всхлипами приняли в кожаное нутро, припахивающую чем-то горюче-смазочным паленку. Проделано же сие действие было под печальными взглядами некой «дамы» и двух «джентльменов», судя по лицам, постоянных посетителей этого, обещающего хоть какую-то влагу, заведения. Как только ноги мои ощутили всю крепость русского национального продукта, источающее головокружительные ароматы трио осознало, что бахнуть из туфли я не собираюсь.  На лице честной компании отразилась скорбь всего мирового пьющего населения. Отчаянно жестикулируя и соревнуясь в знании  бранных слов, они посылали на мою голову проклятия, в сравнении с которыми семь египетских казней казались сущими пустяками.  Но главное,  туфли и впрямь больше не жали, и мысли о средневековых пытках испанским сапогом оставили меня. Алкогольное одурманивание туфель, невольных виновников всего произошедшего далее, было произведено вечером, накануне событий, повлекших за собой всю эту историю.

 

Итак, положительно, утро выдалось необычным. В нем оказались туман и манная каша.

Сперва о тумане. Стоял чудный октябрь. Вообще-то, я, вопреки не особо крепкому здоровью, обожаю осень, даже если она щедро одаривает меня ледяным дождем и проливным насморком. Есть у автора привычка проснуться и сделать две вещи. Сначала посмотреться в зеркало: не отросло ли новое ухо, или не пропали ли сами собой веснушки, такие милые – по словам  мамы, и такие расточительные для моего личного бюджета. Каждый месяц они требовали основательных капиталовложений в собственное содержание в виде чудодейственных масок и лосьонов, обещавших сделать солнечные поцелуи менее заметными или (дай-то, Бог!) убрать вовсе, причем, навсегда, в короткий срок, и, наконец, вопреки законам человеческой физиологии. Однако подобного чуда не происходило, то есть ушей каждое утро обнаруживалось столько, сколько отведено нормальному человеку, веснушки (черт бы их подрал!) оказывались на месте. Изредка находились прыщики или выпавшие ресницы, но это беспокоило меньше. Основательно исследовав лицо, я обычно шлепала к окну, отдергивала старый драный тюль, принадлежавший еще моей бабке (новые занавески никак не могли вписаться в мой бюджет), и близоруко (однако, очки не ношу – не идут) вглядывалась в застекольный мир. Как там? Гуляет ли смешной мопс с лохматым хозяином, торопятся ли к первому уроку засони-школьники, мелькнет ли в промежутке домов весело звенящий трамвай? А как там старая голубятня, в которой проживают с десяток ворон, к сожалению, не говорящих, но уж точно все понимающих, стены которой, хозяин ее – Пал Артемич, занудный дедуля, покрасил так неаккуратно, что казалось, будто их просто плохо ободрали? Ну здравствуй, мир! Как прошла ночь, сколько в подворотне любимица Люська принесла щенят? Как там, мир, погода? Да ладно, не плюйся дождем, не испугалась, у меня и зонт новый припасен. Ах, сегодня «мать веснушек» – круглое янтарное солнце? Тоже сойдет. Чтобы почувствовать новый день полностью, я распахивала форточку и жадно нюхала, как Люська в дни моей зарплаты сумку с заветным одиноким колечком «Краковской», воздух, сотканный из свежего ветра (его, правда, поменьше), выхлопных газов (этих явно больше, ау, экологи) и сумасшедшего аромата свежей сдобы, доносившегося из булочной, что в соседнем доме. О, этот запах: сладкий, теплый, ванильный – ты запах вечного детства, ты самый лучший! Как жаль, что детство далеко позади, а зарплата и даже ма-а-ленький авансик далеко впереди, а то я бы купила много-много булочек, ватрушек, рогаликов, бубликов, пончиков, трубочек,  рулетиков и забыла на один вечер о том, как хорошо быть худой. Ну, вроде нанюхалась, теперь слушаю, как на высокой ноте визжат автомобильные шины, как недовольно воет пойманный между домами ветер, как скрипят ржавые петли еще не сданных на металлолом ворот, как учит быть человеком лохматый хозяин своего ожиревшего мопса. Ну, да я отвлеклась.

В то утро был туман. С первого взгляда ничего особенного. «Ну туман –  подумала я, – прохладно будет в туфлях-то». Однако, я ведь по профессии медсестра, и, следовательно, обязана быть очень внимательной (хотя бы для того, чтобы не перепутать ампулы с лекарствами, да что там ампулы, больных бы не перепутать!), поэтому, получше присмотревшись, обнаружила, что это не совсем обычный туман. Его, тумана, практически не было вблизи, то есть на расстоянии примерно метров пятидесяти, однако дальше оказалось столько, что, если бы в нем Ежик искал Лошадку или Медвежонка, то вряд ли нашел, настолько густым и серым он был. Да, и еще на старом тополе, что заглядывает в окно, висели несколько клочков этого тумана, сильно смахивая на сахарную вату, правда, очень грязную.

Вспомнилась бабушка, не моя, а чья-то чужая, какой-то детсадовской подружки, которая рассказывала, что это волшебница варит кисель, а из котла валит туман, который ложится на землю и все прячет от людей, а люди ищут вещи, дома, друг друга и не могут найти. Физики объясняют, что туман – это скопление частиц пара, но неграмотной бабушке  физические явления были, как говорится, до лампочки. Мне же старушкино объяснение нравилось куда больше, чем «скопление пара». Искать, правда, было некого, если только Сашку из соседнего дома, занявшего у меня денег на один час и пропавшего с ними на целый год, но это оказалось бы пустой тратой времени, его бы и Шерлок Холмс не нашел, куда уж мне?!

Простояв возле окна с полчаса и вдоволь пофантазировав, я направилась в ванну. Я знаю, что комната, где стоит ванна, называется ванной комнатой, но это не тот случай. У меня, наоборот, глубоченная ванна окружена кирпичными стенами. Места, чтобы приткнуться с ней рядом, нет, о машинке и о раковине я перестала мечтать, как только увидела это помещение. Умываться же можно прямо с коридора, если длина ваших рук (примерно метра полтора) позволяет дотянуться до воды – смеситель расположен на стене противоположной входу. Тут, позвольте, не без гордости замечу, что телесные пропорции у меня что надо, поэтому умываться приходилось, стоя в ванне. Как оптимист я размышляла так: «Чистота залог здоровья. Заодно ноги помою (не в пасте же ходить!), а где ноги, там и голову. Ежедневный душ – это почти пробежка, а значит, на завтрак можно колбасу пожирней и масло не сильно по хлебу размазывать, жаль только, что зарплата не ахти…».

Закончив водные процедуры, я пошлепала на кухню, чтобы найти что-либо съестное. По запаху еду не обнаружила, зато, хорошенько порыскав, наткнулась на крупу, которой насытились голодные евреи в пустыне. Манка. Я ненавидела манку со времен своего пятилетнего заключения в колонии с безобидным названием – детский сад «Белочка», в  котором бедных малышей пичкали комковатой прохладной субстанцией не менее трех раз в неделю. Россказни толстой воспитательницы о вкусноте и полезности «кашки-малашки» (гадость какая!) имели действие почти на всех детей: они давились, но ели отвратительные комочки, надеясь на свои будущие мировые рекорды и полеты в космос (скажу сразу: никто никуда не полетел, рекорды не дрогнули). Я же на подобный лепет не поддавалась. Терпеливо постукивая ложкой, размешивая масло и гоняя по тарелке пищу спортсменов, космонавтов и профессоров (позже выяснилось, что ещё и язвенников), я лишь создавала иллюзию поедания. «Я ела, ела и так наелась, что сейчас живот лопнет», – и вот уже наивная воспитательница гладит меня по голове: «Ладно, Роза, оставь», – и убирает ненавистную тарелку. К манной каше я не притрагивалась добрых двадцать лет, клянусь, ни ложечки. Но тем утром есть захотелось неприлично сильно, и я сварганила крупу на воде – молоко-то завещано многодетной собачьей матери Люське. Грустный вид полученного через пять минут варева подвиг на следующее. Я залезла на антресоли и выбрала из трех стоящих там банок – «Малина», «Повидло из кислых яблок» и «Сделай брагу» – догадайтесь какую? Правильно, банку с малиновым вареньем. Отмерив нужное количество ложек, села за стол и начала есть запрещенный самой себе на много лет продукт. О-о-о, почти вкусно, а на молоке, наверное, было бы супер вкусно. Малиновые корабли вязли в белом болоте (в тарелке), а бесстрашные рыцари, плывшие на них, погибали в пещере, где жил страшный циклоп (мой язык, разумеется). Все-все, рыцари, уже осушены болота, и заснул до вечера (до ужина) циклоп, но вас-то, бедненьких, не вернешь, погибли вы ни за что, ни про что… Каша доедена, остатки, размазанные по кастрюле, переданы в бессрочное хранение канализации. Чай я выпила по инерции, уже без сказки и без удовольствия.

Времени до начала рабочего дня оставалось навалом, поэтому было принято решение пройтись пешком, благо место проживания до больницы, где я зарабатывала (ха-ха!) на жизнь благочестивым трудом медсестры, разделяли всего две остановки. Город наш небольшой, а в небольших городах и остановки небольшие, и выходило, что топать мне в туфлях-скороходах, еще хранивших запах вчерашнего пойла, всего ничего – минут пятнадцать, не более. Выглянув еще раз в окно, я с удовольствием обнаружила, что противный туман побежден солнцем. Небо обещало не плакать, а температура, схватив уличный термометр за нежное ртутное горло, подскочила до плюс пятнадцати.

Прошлогодний плащ попытался было выгодно оттенить неземной блеск лакированных туфель, но с нелегкой задачей не справился и с грустным шуршанием убрался в шкаф, шепнув висящему там пиджаку, чтобы тот готовился к выходу. Пиджак имел универсальный цвет и не менее универсальный покрой    , и хотя бы не перечеркивал сияющей красоты моей обуви, поэтому выбор пал на него. Остальные вещи заслуживали внимания только на сельхозработах, поэтому не роптали и тихо серели себе на плечиках. Правда, существовала еще и шуба. Но в октябре, при плюс пятнадцати это явный перебор, к тому же она была неисправимо искусственной, а туфли требовали только лучшего.

Щелкнул дверной замок и (привет, мир!) я вышла на улицу. Взяв нужное направление, двинула поздравлять Люську, неся в руках ополовиненный пакет молока вместо букета. Счастливая многодетная мать была напоена и стократно поглажена, щеночков оказалось пять, все в Люську, то есть высокопородных отличий не наблюдалось. Отца рядом (обычное дело в собачьей жизни, не правда ли) не наблюдалось.

«Однако Люсино недостойное поведение в компании местных кобелей приведет мой бюджет в полный упадок», – подсказал мне расчетливый  ум. «Этот выводок нужно обеспечить нормальным питанием, чтобы росли здоровыми и крепкими», – упрямствовал, ни на секунду не покидавший мое существо, медик. «А, ничего! Выкормим! Да здравствует детство и материнство!» – подытожила женщина, занимавшая все же самую большую часть сознания автора.

Объявленный мною во всероссийский розыск (шучу, разумеется) Саня, ну тот, который занял деньжат, не был обнаружен ни у себя, ни во дворе. Словоохотливые соседки сообщили, что днем «негодника» не застать, а домой он приходит лишь ночью, да и то не всякий раз и не более чем на десять минут. А все же интересно, чем еще занимаются невинные с виду бабули по ночам, кроме выслеживания соседей с секундомером в руке, вот вы, как думаете?

Дела во дворе закончены, надо было пилить на работу. И тут мелькнула мысль: все же лучше умереть, чем есть манную кашу. К чему это, а?

 

 

  Глава 2. В которой автор случайно знакомится с очень нехорошей девчонкой и чувствует связь между собой и вымершими динозаврами

 

Вообще-то, я не любитель пройтись пешком, но определенные затруднения в финансовом плане и острая необходимость повыпендриваться в новой обуви поспособствовали многократному увеличению этого пристрастия. Да и в маршрутке мне последнее время попадались две молодые особы, вернее не особы, а особи. Существа в человеческой одежде и с человеческими лицами, правда, сильно перепачканными косметикой, и даже запах от них  исходил человеческий: поддельных французских духов от одной, и неподдельной туалетной воды «Ой, ты мати, сиренюшка моя» от другой. И несмотря на это, они не могли принадлежать к человеческой расе. Возможно, какие-нибудь радиационные грызуны, ибо они лузгали семечки непрерывно, устилая пол шелухой. Однако это были говорящие грызуны. Язык их казался практически незнакомым, запомнилось немногое: «…наш Засранск, падла Лена и ещё неизвестная сука…». Хотелось поинтересоваться: «Как далеко их городок от нашего, почему Лена не сменит такую некрасивую фамилию, и  причем здесь собака?». Но я все не решалась, думала, что не поймут, и еще боялась, а вдруг это заразно, и я тоже стану радиационным грызуном, в таком случае, наверняка придется жить в  Засранске. А туда я не горела желанием попасть.  Наш город тоже не очень чистый, но уж лучше здесь. А еще в маршрутке частенько ездили женщины с таким избыточным весом, что когда они вставали и направлялись к выходу,  создавалась реальная угроза жизни и здоровья остальных граждан, воспользовавшихся этим видом транспорта. Попадались и столь дурно пахнущие мужчины, что представлялось, будто спиртное можно закусывать исключительно луком, чесноком и еще чем-то таким, чему даже названия не находилось. Складывалось  ощущение, что закуси они продуктом, не имеющим такого запаха, с ними тотчас случится беда, возможно, поэтому чеснок и лук просто необходимы. Были еще младенцы, исходящие криком на руках у позевывающих равнодушных матерей, и кряхтящие, вечно жалующиеся на здоровье старики, и любители получасовых разговоров по сотовым, и вам, едущим рядом, казалось, что вы прослушали содержание очередной серии дешевого сериала, каких нынче пруд пруди.

В то утро автору и на дух не надо было чужих криков и болезней, чужого пота и перегара, и невыносима была мысль, что помимо всего этого могут еще и ноги оттоптать. Причем, ведь ни для кого не секрет, что некоторые делают это нарочно, просто из зависти к чужим надраенным до блеска туфлям. Хотелось подышать еще свежим не загазованным воздухом и поцокать каблуками, чтобы, каюсь, все не без греха, привлечь внимание мужчин до 30. Впрочем, последнее не удавалось, вернее, удавалось, но наполовину. Мужчины оборачивались, улыбались, а некоторые даже языками прищелкивали, но возрастная категория была явно не моя – от 60 до 80 лет.

Припекало, и я расстегнула пиджак. А чтобы не скучать, раз уж знакомство с проходившим мимо принцем (ну или хоть простым парнем) не выходило, одела наушники и врубила какую-то синтетическую чепуху на полную. Моя рука почти любовно сжимала новенький сотовый, за который было отдано много и предстояло отдать еще больше, так как куплен он был в кредит. Вообще-то, парадоксально, что разряженные банковские матроны сочли меня платежеспособной, ибо сама я себя таковой не считала. Боже, благослови банки и их работников за то, что они за жалкие 25 % годовых (если очень повезет), ну или там за 40 % (если не очень), дарят людям сказку в виде телефонов, телевизоров (мне не надо – есть), стиральных машин (мне не надо – ванная своеобразная), автомобилей (не надо, у меня на такой кредит и десяти зарплат не хватит). И представляете, после выплаты процентов еще остается на вкусную манную кашу (ага, с каких пор она стала вкусной?!) и даже на молоко бездомной дворняге. Ну, разве не чудо?!

Я шла, подпевала, фантазировала, и жизнь казалась, несмотря ни на что, ярко раскрашенной каруселью, на которой я – вечная девочка с торчащими косицами и с пломбиром в руке, сижу на пестрой лошадке и хохочу. И вся эта карусель вращается благодаря пышнотелой девице с глазами, так поразительно похожими на мамины. И имя ее – Жизнь. Вы ведь тоже знаете ее?

Я часто думаю, зачем родители назвали меня Розой. Неужели думали, что от этого я стану красивее или счастливее? Они даже не смогли объяснить, чем оно им так понравилось. Признаться, меня оно устраивало, другого я не и представляю, но хотелось какой-нибудь романтической истории, а истории тю-тю. На вопрос, почему меня так нарекли, я до сих пор отвечаю: «Хотела бы сама знать!». Ну да я снова отвлеклась.

Прошла я чуть больше половины пути, настроение что надо, жизнь виделась, если не прекрасной, то вполне сносной, и жить хотелось очень-очень долго (в тот день, я отчетливо это помню, абсолютно точно не хотелось умирать). Однако, маленькая чернявая и худая девчонка в латаном платьице тяжелого свинцового оттенка уже повизгивала от нетерпения, переминаясь босыми грязными ногами, перекладывая с одной руки в другую небезызвестный сельскохозяйственный инструмент. И ведь дождалась!

Выворачивая из-за угла, я не услышала (я же была в наушниках) сигнала, предвещающего неравное столкновение. Более того, я и не увидела нечто большое, надвигавшееся сбоку – в тот момент я подвернула каблук, и все внимание было приковано к ногам. Понимаете,  даже не успела заметить, что это за машина, которая, несмотря на сопротивление всех тормозных колодок, не смогла остановиться. Глухим ударом в грудь она заставила мое тело на мгновение забыть о законе земного притяжения и, взмыв метра на два в высоту и пролетев около десяти, «нежно» опуститься в «заботливо» распахнутые объятия фонарного столба.

Да, я не видела эту машину, но могла поспорить в тот момент на что угодно, что она была огромной. Смешно, но первое, что пришло в  разбитую голову – мысль о том, что я умираю на пике моды: в чудных ультрасовременных туфлях, а в ушах у меня звучит популярная песня, о том, как случайная физическая близость вдруг переросла в светлое духовное чувство. Обремененный многочисленными сотрясениями и кровоизлияниями мозг нарисовал жестокий комикс: глупый маленький динозаврик, судя по комплекции, любитель манки на воде, да и вообще, вегетарианец, бьется из последних сил в лапах хищного алозавра (так похожего на Годзиллу). Тот ломает малышу ребра, крушит суставы, рвет острыми когтями артерии, и, вдруг, как ребенок, наигравшись вволю с уже надоевшей игрушкой, швыряет его в колючие заросли, и, ворочая окровавленной мордой, вынюхивает  новую жертву. А маленький прохладный ящер, истекая кровью, скуля от нестерпимой боли, знает наверняка – конец. Занесенный многомиллионным слоем песка и исторической пыли, он когда-нибудь будет найден бородатым и дурно пахнущим давно не мытым телом геологом, который, может быть, получит за него особую премию и обмоет находку с такими же бородачами-товарищами.

Боль была запредельной. Она не делала скидку ни на медицинское образование, ни на молодой возраст, она топила меня в моей же низкогемоглобиновой крови, ударяла стопудовым молотом по голове и огромным коловоротом раскрывала диафрагму, превращая ее в суповой набор, причем, самого низкого качества. Автор представлялась себе тем самым забитым до смерти динозавром, чьи ребра походили на окровавленный распустившийся цветок. Я долго была в сознании, видела склоненные лица медиков «Скорой помощи» и в их глазах легко читала удивление, почему я еще не в стране вечной охоты. Вкололи обезболивающее, аккуратно переложили на носилки… На этом конец. Я впала в небытие.

 

 

Глава 3. Читать которую не обязательно клаустрофобам, и в которой автора ждет новая пара обуви

 

Я очнулась и долго силилась понять: куда делась боль, и где я нахожусь? Возникло ощущение узкого коридорчика, в который никогда не проникал дневной свет, а последняя лампочка была ловко украдена чумазыми воришками ещё во времена Второй мировой войны. Проще – темнота, хоть глаз выколи, и я инстинктивно вытянула руки, ощупывая то стены, то пустоту, чтобы действительно не случилось подобной оказии. Стены прохладные, гладкие, скорее всего, окрашенные обычной масляной краской, потолок, вероятно, очень высокий, плюс холодный бетонный пол. Раз десять я то громче, то тише взывала: «Эй, кто-нибудь! Отзовитесь!». Но в ответ слышала только эхо (поэтому и решила, что потолок высок). Страха не было, просто меня очень угнетает неизвестность, я хотела ясности, тем более, что никак не могла понять целесообразности пребывания здесь. Как у человека, работающего за оклад, при этом по восемь часов в день, у меня прекрасное чувство времени. В связи с этим могу точно заявить, что стояла я уже более часа, а на шпильках, да еще в условиях полной темноты, это сродни подвигу. Никто не мешал мне сесть, и я села, прямо на бетонный пол, ибо стула так и не нашарила. Мысль о придатках мелькнула, но после аварии, это показалось несерьезным, чем-то вроде занозы. Однако, примерно через полчаса, я уже сочувствовала всем нищим, особенно тем, кто сидит на ступенях переходов или церквей, и получающим  милостыню, наверное, еще меньше меня в больнице. Черт подери, это очень холодно и жестко. Я поднялась и немного походила, держась одной рукой за стену.

Вдруг из стены пробился лучик красноватого света, я четко услышала, как скрипнула дверь, но все тотчас и исчезло. Прошло еще минут двадцать, снова приоткрылась дверь (теперь я хорошо разглядела – обычная, деревянная, крашеная), впуская в коридор свет. Я попыталась рассмотреть сам коридор, он показался бесконечным, потолок же и впрямь был высоченным. Я не знала, что делать, но нутром поняла, что эту дверь открыли именно для меня. А для кого еще, если в коридоре была я одна. Поэтому, на всякий случай, перекрестившись (отродясь не крещена), я взялась за металлическую ручку и распахнулала дверь настежь.

За ней находилась комнатка не более двух квадратов с красной лампочкой на беленом потолке уже обычной высоты. Стены неприглядного темно-коричневого цвета, возле одной из них стояла простенькая скамейка, прибитая к полу. Я невольно подумала: «Воруют что ли?». Рядом со скамейкой на стене привернут поручень, напоминавший по форме и размеру обычную строительную скобу. Появление двери и всего, что за ней находилось, в принципе, не обрадовало, но глаза, увидевшие скамейку, тотчас передали сигнал мозгу, а тот в свою очередь ногам, и мои ноги, уставшие и затекшие, сами шагнули вперед, почуяв долгожданный отдых. Как только я пересекла порог, дверь с тем же скрипом, что и распахнулась, захлопнулась. Я испугалась и кинулась назад, чтобы открыть ее, но в ту же секунду с потолка опустилась вторая дверь, на сей раз тяжелая, наверное, даже пуленепробиваемая (как я ее не разглядела?), отрезая путь к бегству. За этим последовал толчок, и вся комнатенка понеслась, судя по ухнувшему сердцу, вниз на бешеной скорости. Меня несколько раз кинуло из стороны в сторону, пока я не схватилась за поручень. Не отпуская его, уселась на скамейку. Почему-то и теперь страха не было, я осознавала, что это движение приведет хоть к чему-то, а это, по крайней мере для меня, лучше всякой неизвестности.

Движение вниз прекратилось. Я приподнялась, готовясь к выходу, однако в сей момент, началось движение по прямой, совсем, как в обычном поезде, разве что практически беззвучное и более быстрое (меня прямо таки прижимало спиной к стене, совсем как на американских горках). Примерно на середине пути, а длилось это путешествие около трех часов, в голове зародилось ощущение пойманной в ловушку мыши, причем мышеловку привязали к летящему самолету. Пришлось смириться с положением кого-то маленького, летящего в никуда, выбора-то никто не предоставил в любом случае. Я даже немного подремала, очнулась от очередного толчка – началось движение вверх, а потом снова по горизонтали. Я была мышью-путешественницей, пойманной даже без приманки, привязанной к хвосту сверхзвукового «Боинга», и летящей теперь по сложному лабиринту, то ли вырытому под землей, то нарисованному в небе.

Наконец, ковер-самолет остановился. Опираясь на недавний опыт, я еще немного посидела, держась за поручень, дальнейшего движения не последовало. Железная дверь ушла в потолок, а деревянная распахнулась, предлагая  твердую землю под ногами и сомнительную свободу, к коей я и поспешила.

Меня ослепил яркий дневной свет Из своей мышеловки я выходила, зажмурившись, на ощупь. Когда глаза привыкли и смогли что-либо воспринимать, огляделась вокруг. Комната пропала, словно сквозь землю провалилась, а сама я стояла посреди великолепного летнего луга, которому не было конца и края. Невероятно, я вышла из дома осенью, а попала в разгар лета, причем, в очень жаркий день. Такого разнотравья при жизни мне – городской жительнице увидеть не довелось. Создавалось впечатление, что я попала на картину какого-то удивительно талантливого и уж точно патриотично настроенного русского пейзажиста. Жаль, что увлечение живописью не входило в узкий круг моих интересов (больше поесть, поспать, ну, еще Люська), а то автор бы обязательно рассказала, что это был за художник. Не хватит и моих скромных познаний в биологии, чтобы точно описать то чудо, что произрастало под ногами.  Буйно цвели ромашки, васильки, календула, кашка и одуванчики, и еще с десяток того, что для меня не имело названия, но издавало такой приторно-медовый аромат, что голова шла кругом. Пчел, к счастью (я их боюсь), не было, кстати, как и солнца. Оно не скрывалось за облаками – на небе ни облачка, а просто отсутствовало. Этот факт несколько озадачил, но тут внимание  мое переключилось на стоящую неподалеку пару кроссовок.

Это были недорогие и явно поношенные кроссовки, на пару размеров больше моего. Однако в ту минуту я не сомневалась, что кто-то заботливый оставил их специально для меня, ведь алкоголь в моей обуви давно испарился, и мозоли вот-вот обещали напомнить о себе кроваво-влажной болью. Скинув туфли, я напялила кроссовки, потуже затянула шнурки и задумалась: «Куда же теперь?». Указателей и ориентиров по близости не имелось, поэтому, взяв в каждую руку по туфле, я двинула в единственно правильном направлении – куда глаза глядят, а смотрю я обычно вперед.

 

 

Глава 4. В которой я продолжаю путешествие, чувствую себя белкой в колесе и прихожу в назначенное  место

 

Шла я, не торопясь, наслаждаясь природой, погодой и сожалея о том, что бабушка моя не жила в деревне, и я не проводила подле нее детство, впитывая в сознание запахи сена и парного молока. К слову сказать, я  вообще не видела свою бабушку, никогда. Мама была воспитанницей детдома, а бабуля со стороны отца умудрилась умереть задолго до рождения автора. Конечно, я еще и не понимала, что спешить более некуда.

Так, мечтая и перебирая воспоминания, я не заметила, как левая нога, будь она неладна, скользнула по свежайшей коровьей или лошадиной лепешке (пардон, не эксперт), и я оказалась в ещё жидкой субстанции. Окружающий меня рай запах обычным навозом. Крепко выругавшись на родном и могучем, одновременно пытаясь отчистить продукт коровьей жизнедеятельности пусть и с чужих, однако поступивших в моё распоряжение кроссовок, я не удержала равновесие и упала еще на одну из многочисленных «бомб», а, делая попытку встать, умудрилась опереться рукой на вторую. С грехом пополам поднявшись, поискала глазами производительницу лепешек, но тщетно, да и что бы я ей сделала? Чуть не плача, автор стала приводить руки и юбку пониже спины в то состояние, в котором не рисковала бы быть принятой за телятницу или свинарку. Верным помощником в этом деле стал лист лопуха. Как-то в детстве, листая журнал «Сад и огород», я прочла: «…если хотите летом любоваться великолепными розами, потрудитесь хорошенько унавозить место их будущей посадки…». Тогда я, естественно, не смогла провести аналогии между своим именем и удобрением, теперь это получилось само собой. Роза в навозе, причем, в самом прямом смысле этого слова.

Что-то подсказывало, я задержалась, поэтому следующий километр преодолевала бегом трусцой с небольшими препятствиями, в виде все тех же «бомб». Спустя примерно два часа передо мной появился небольшой холм, на который я благополучно поднялась. Знаете, я не отношусь к тем, кто любит что-либо обходить – пру напролом, правда, почти всегда во что-то вляпываюсь, и чаще это «что-то» намного серьезней, нежели коровья лепешка. Озверевший от голода желудок взывал к справедливости, и я, слушая его свирепое урчание,  уже не впечатлилась тем видом, что открылся с холма. Но тут, совсем недалеко, метрах  в двухстах, я увидела человека, по внешним признакам мужчину, а еще дальше, на горизонте, очертания каких-то зданий. Я, что есть сил, закричала: «Эй, постойте, да подождите же, черт бы вас побрал!». Однако человек, который, кстати, шел не спеша, не обернулся и не остановился. Я сделала несколько попыток догнать его, хотя, в сущности, для чего это нужно, не знала. Просто бежала за ним, напоминая собаку, преследующую кость на бегах. Я думала, задыхаясь в беге, сильно смахивающим уже на крупную рысь, правда, крайне неуклюжую из-за больших кроссовок, о Магомете и горе, и силилась понять, кто же из нас двоих Магомет, а кто гора. Странно, но я не приблизилась к  цели ни на йоту, хотя мужчина шел все так же неспешно. Устав окончательно, я бросила игру в догонялки, отметив, впрочем, что не бывает худа без добра, ибо увиденные мною с холма постройки стали намного ближе, теперь я различала силуэты людей возле них. Остановилась, чтобы перевести дух и оглянулась назад. Ко мне (а может и не ко мне, но в мою сторону) шел другой мужчина, не приближаясь при этом ни на шаг. Однако это уже не удивило. Весь новый мир, в котором я пребывала последние часы, представился огромным колесом, а мы – эти двое мужчин и я – гигантскими белками, вращающими его неизвестно для чего.

«Однако белок кормят, наверняка орехами и прочей вкуснятиной. Надо быстрее добираться до беличьего приюта, а то наступит вечер и придется спать мало того, что голодной, так еще и в чистом поле», – подбросил мыслишку голодный желудок.

Благодаря отчаянным стараниям я достаточно быстро добралась до построек, правда, натолкнулась на следующее препятствие. Несколько одноэтажных и длинных, очень похожих на обычные бараки, домов из белого кирпича были обнесены двухметровым железным ржавым забором. Я не сочла возможным преодолевать забор в юбке, а потому стала искать другой способ попасть на территорию за ним, ведь мужчина, шедший впереди, смог это сделать – он пропал из виду еще полчаса назад. «Вероятно, этот счастливчик уже доел горячий суп и теперь поудобнее усаживается в кресле», – распалял моё воображение желудок в заговоре с уставшими ногами.

Поискав глазами солнце, и снова не обнаружив, уже понимая, что вечера, а уж тем более ночи, сегодня не предвидится – заходить ведь нечему, светло было так же, как и в самом начале пути, я совсем растерялась. Что это за мир, в котором нет обычного солнца?! Небо есть, земля, цветы, все есть, а солнца тю-тю.

Я пошла вдоль забора, ища вход, попутно рассматривая все, что находилось за его прутьями. Семь или восемь домов. Я не могла посчитать более точно, потому что строения утонули в море белых и розовых мальв высотой такой же, как они сами. Лишь кое-где здания показывали малопривлекательные кирпичные бока, словно жалуясь на свою серость.  В окошках ничего не видно, и мой интерес быстро пропал, переключив внимание, я занялась разглядыванием детской карусели, стоявшей недалеко от забора. Она была окрашена очень ярко, и краска совсем свежая, похоже, ребятишки еще не успели обновить ее, если, конечно, они тут были – ребятишки. Вдоль забора я обнаружила какой-то чахлый, противно-колючий кустарник, полноправной же хозяйкой  выступала крапива, та же бурная и разнопахнущая флора, что имелась в избытке на лугу, здесь не произрастала вовсе. В таких местах обычно упоительно стрекочут кузнечики и плетут липкие сети маленькие паучки. Но здесь жизнь не била ключом. Мне же при виде таких следов жизни почему-то не стало веселее, а, наоборот, сделалось одиноко и тоскливо: нет солнца, вокруг гнетущая тишина, и мужчина, шедший позади меня, все так же бодро шагает на одном месте.

Готовая пустить слезу от жалости к самой себе, я наткнулась на калитку, которая, как только я к ней прикоснулась, огласила тишину отвратительным скрежетом, возвещая, что цель моя достигнута.

Над калиткой была установлена металлическая табличка с не очень ровно выведенными двумя предложениями «Этот свет. Добро пожаловать». Не предав надписи ни малейшего значения, я устремилась к ближайшему зданию. На этот раз повезло более – дверь нашла сразу, хотя никаких тропинок не имелось, да и буйное цветение мальв не способствовало быстрому обнаружению.

Не заперто. Попав в малюсенький коридорчик, я задумалась: что делать с обувью, которой у меня по-прежнему две пары, «туфли-убийцы», помните, автор несла в руках. Хотела переобуться, но тут рядом с входом увидела мокрую тряпку, поэтому не стала, а просто тщательно вытерла ноги. Теперь я вполне могла быть уверена, что неизвестный пока хозяин не будет ругать меня за грязные следы. Из коридорчика вела лесенка на две ступеньки вверх, преодолев которые и свернув  направо, я увидела еще одну дверь. Инстинкт подсказал, что худшего, чем со мной случилось, уже не произойдет, поэтому ее я открыла безбоязненно, причем ногой.

Теперь я оказалась в большой прохладной зале с огромным алым ковром посередине, высокими шкафами до потолка вдоль стен и очень красивым, наверное, старинной работы, письменным столом. В кресле рядом с ним сидела женщина в очках в роговой оправе, абсолютно не изящно закинув толстоватую ногу за ногу.

– Ну, наконец-то, устали ждать. Снимай обувь и, давай, проходи сюда, ко мне, времени в обрез, Петр Семенович  на очереди, голубчик.

– Э-э-э, – с козлиными нотками издала я вместо приветствия, но все же разулась, поставила туфли и приблизилась к ней.

– Так, так, – она поднялась и прошла к одному из шкафов, открыла его и ловкими движениями выудила папку средней пухлости, а после прошествовала на прежнее место, опустилась в кресло и внимательно посмотрела на меня поверх старомодных очков.

– Да ты садись, вон там (она махнула рукой в направлении одной из стен) стоит пуфик, бери и садись. Щас мы тебя оформим, и пойдешь отдыхать.

– А-а-а, так это больница?! – предположила я. – А то я уже  подумала, что все, ну это, ну, конец, а это…нет…

– Это не больница, – грубо оборвала женщина. – Ты же прочитала вывеску над калиткой. Я сама писала, чтобы всем было понятно, куда они попали.

– Э-э, – жалобно блеяла я.

Мне стало очень жутко от такого заявления, однако куда именно попала, я еще не поняла.

– Ну-ну, ничего. Посмотрим лучше, что на тебя прислали.

И она взялась за изучение принесенной папки.

Автор смогла прочитать название сего документа: «Роза… 5сентября1981 г. – 12 октября 2008 г… считать человеком (меленько так написано)». Хорошо, хоть человеком, и на том спасибо!

– Да, кстати, почему ты вся в навозе, пахнет, прямо скажу, не очень? – отрываясь от чтения и смотря на мою юбку, спросила она.

– Э-э-э, – начала было я, но через секунду напрягла свои бараньи мозги и сказала вполне разборчиво. – Там «бомбы», коровьи, наверное, все поле в них, ну я и вляпалась, а помыться негде, поэтому и руки даже в г…

– Ясно, опять мясокомбинатовских коров прогнали по нашей территории, пора пастухов менять – объяснила она. – Ну, а кроссовки-то, на кой ляд, не свои надела, размерчик, чай, большеват?

– Я думала, это мне. Специально. А то ведь каблук у меня, о-го-го какой высокий, а кругом, сами знаете, не асфальт.

– Она думала, – фыркнула женщина. – Теперь Петр Семенович, который за тобой, идет босиком, мучается. Бедный, только что во сне умер, старенький он, да и трещина у него в заднем проходе. Ну да ладно, а то я совсем отвлеклась, – и она вновь уставилась в папку и зашуршала листами.

Не найдя логической цепочки (с медицинской точки зрения) между трещиной в указанном выше месте и прогулкой босиком в теплый день, я стала рассматривать новую знакомую.

Это была женщина лет сорока, очень плотная и достаточно высокая, с лицом породистой лошади и изумительным металлическим оскалом, вспыхивающим золотым светом. Одета же она была в абсолютно не шедший ей костюм зеленого цвета, и уж никак не сочетавшийся с уютными клетчатыми домашними тапочками. Создавалось ощущение, что она очень торопилась и потому одежду выбрала первую попавшуюся. Короткие желтые волосы торчали в разные стороны, а губная помада кирпичного цвета была не накрашена, а намазана. Хотя, конечно, и я в тщательно унавоженной юбке более смахивала на работницу фермы, а не принцессу.

– Роза, ты не останешься в этом дне. Отправлю-ка тебя на полгодика назад. Ты – медсестра, а там ее как раз не хватает. Серьезных заболеваний у нас,  дураку ясно, не бывает – кашель, насморк, иногда депрессия. Думаю,  справишься. Характеристика  пришла, конечно, так себе, но на работе у тебя более-менее, а это именно то, что меня сейчас волнует.

– Какая характеристика? Откуда вы узнали, что я медсестра. Где я, черт возьми? – громко заорала я, отказываясь верить в услышанное.

– Спокойно! Не кричать! – золотые коронки клацнули, отдавая приказ. – Вот, смотри, – и она начала доставать из папки мои малочисленные похвальные грамоты, троечный аттестат средней школы, троечный диплом медучилища, затем паспорт, медкарту, в изучение которой уткнулась на довольно длительное время.

– Вес четыре килограмма сто грамм, гм, окружность головы… ага, коклюш, к двенадцати годам поставили на учет к пульмонологу, перелом руки, гм, сняли с учета, – изрекала она, хитро поглядывая на меня, – так, так, последние записи, ага, – здесь ее интонация стала победной, – …визит к гинекологу, ну-ка, что у нас там…

– У вас не знаю, а у нас воспаление придатков, ноги промочила! А что, это столь важно? Меня ожидает двадцатилетняя строевая служба? – поинтересовалась я ее и постаралась принять независимый и бесстрашный вид, то есть  нахмурила брови и подняла подбородок.

– Ну, на кой ты там больная, тебя ж саму лечить надо… – начала она.

– А ну, стоп! Давайте по порядку! Сегодня меня сбило нечто большое, и,  судя по тому, где сейчас нахожусь, сбило насмерть. Я должна быть вся ломанная переломанная, а я стою перед вами, и кажется, что никакая машина на меня сегодня утром не наезжала, и вообще, всё это (я обвела глазами комнату) мне  просто снится.

Она спокойно выслушала, поменяла положение в кресле и изрекла:

– Значит, все-таки не поняла. Роза, тебя, действительно, сегодня сбила машина, кстати, «КАМАЗ», если интересно, потом тебя увезли в больницу, там проводили реанимацию, и единожды ты ненадолго приходила в себя, однако сейчас находишься в глубокой коме и сколько в ней пробудешь неизвестно, поэтому ты у нас – на этом свете.  ОНИ позаботятся, чтобы тебе было хорошо здесь, а ты поможешь лечить наших подопечных – коренных мертвецов, так сказать. Если через некоторое время очнешься, ОНИ отправят тебя на тот свет, ну, туда, откуда пришла, а если умрешь, или врачи тебя от аппаратов  отключат, тогда, как говорится, милости просим. Но об этом пока рано беседовать, к тому же, надо ещё твою характеристику полистать, и вообще, ОНИ сами решат, что с тобой делать.

Закончив объяснение, женщина вытащила из папки несколько моих фотографий и, улыбаясь практически по-матерински, стала внимательно разглядывать.

На одной из них я, примерно двух лет отроду, с заплаканными глазами, сидела на горшке, а рядом стояла кукла выше меня ростом, причем, в таком же платье (почему-то я совсем не помню эту куклу).

– Какая хорошенькая! – прокомментировала она.

Мне, правда, моя зареванная и сопливая физиономия не показалась особо хорошенькой, да и фотография, можно сказать, интимная. В общем, не особо приятно, когда чужой человек копается в личной жизни. Но я чувствовала, что так надо, и ничего не поделаешь, приходилось терпеть.

– Э-э-э (боюсь, это стало входить в привычку). Можно спросить, почему все это вы назвали «этим светом» и еще, куда мне идти?  Я голодная, да и помыться бы, а то пахнет не очень, по-моему…

– Ага, и не только по-твоему! Ты что не русская? (я замотала головой, показывая, что очень почти русская) А что с родной речью-то не дружишь? Там (она махнула рукой в сторону окна), откуда вы приходите (странно, но я лично зашла в эту комнату через дверь), вы называете наш свет «тем светом», следовательно…(она заглянула мне в лицо, очевидно, думая, что я сама догадаюсь, но глубоко разочаровалась, увидев мое тупое выражение, и продолжила), здесь это становится «этим светом», а ваш свет, попросту жизнь, – тем светом. Ну, поняла?

– Нет, – буркнула я. – А поесть дадут?

– Да, сейчас придет за тобой Катя и проводит в другое здание, – с этими словами она нажала на столе какую-то кнопку, очень похожую на обычный дверной звонок. – Может, еще увидимся, – и махнула рукой, давая понять, что разговор окончен.

Некоторое время мы сидели молча.

– Извините, можно последний вопрос? – и я, не дожидаясь ответа, задала его. – Как вас зовут?

И тут услышала то, к чему абсолютно не была готова: «Михаилом Викторовичем». Я открыла рот, собираясь заблеять, но в этот самый момент в комнату вошла незнакомая мне (ну естественно) девушка.

 

 

ГЛАВА 5. В которой я узнаю истории Кати и Михаила Викторовича и получаю долгожданные обед и отдых

 

Она относилась к тому типу девушек, про которых так и хочется сказать: «Какая милая!». То есть высокая, чуть полноватая, со здоровым (если это слово тут уместно) румянцем, с ямочками и теплыми, практически черными глазами. Но самое замечательное – это волосы. Наверное, в роду у Кати были евреи.  Волнистые, густого шоколадного цвета, длинные, до пояса. Носила она их вольно, не мучая косами и заколками, отчего некоторые пряди, видать, самые непослушные, вырывались из общей копны и шевелились, как жирные и блестящие ужи, отъевшиеся на дармовых лягушках в террариуме. Если бы она нахмурила брови и сжала губы, то художник вполне мог писать с нее казачку. Но если сунуть ей в руки голого рыхлого младенца и заставить задумчиво смотреть вдаль, то уже этот же художник, простирая испачканные краской руки к небу, стенал: «О, мадонна, вы, дитя мое, настоящая мадонна!». Но она пришла одна, орущего мальчугана не было, брови не хмурила, а, наоборот, широко улыбалась мне и этой самой (а может этому самому) женщине, с которой я только что беседовала.

– Катюша, бери помощницу, корми-пои и сегодня ни с кем не знакомь, – дружелюбно скалясь и золотисто мерцая коронками, начала «не то женщина, не то мужчина». –  Как там наши, болеют? Захар как?

– Упокой вас, Михаил Викторович, всё хорошо. Болеем, но так, не страшно, не смертельно (в этом месте они дружно рассмеялись). Захар занят, работы много, его-то подопечных всегда больше, сами знаете, да и мы с вами из их числа. Варежка простыла – опять воды холодной напилась. А так ничего, по-прежнему. Вы мне никак помощницу даете? Пусть земля вам будет пухом, теперь веселей будет, – защебетала Катя и нагло, как рассматривают лошадь при покупке, уставилась на меня.

– А что это за вонь? – спросила она, принюхавшись.

– Да, Роза, знакомься, кстати, в навоз угодила, помыться бы ей.

– А-а-а, ну все, повела я ее тогда. До свидания. Звоните, Михаил Викторович, если что. Ах, да, забыла спросить, Роза надолго, или вообще, навсегда?

– Пока рано говорить,  лучше сама узнай у Захара или у Матвеича, на месяц, не меньше, это уж точно. Бегите, девчонки, меня другие ждут. Пока, Кать, – закончил Михаил Викторович, оправляя юбку на волосатых коленях.

Катя приблизилась, подмигнула мне, взяла за руку, подвела к туфлям, подождала, пока обуюсь, и, снова взяв за руку, увлекла за собой. А я все это время думала, наверное, потому что у меня искаженное чувство юмора, что хорошо, очень даже хорошо, что я – Роза, а не Катя. И что, если бы мне сейчас этот двуполый дядька-тетка сказал: «Пока, Роз», то вышел бы безобидный и слепой, как дождевой червяк, «покароз», а вот будь я Катей, то каждый день все знакомые настоятельно убеждали меня: «Пока, Кать». Однако, боясь, что милая девушка Катя не поймет и обидится, автор не стала делиться с ней подобными домыслами.

Меж тем мы вышли на улицу и направились к соседнему зданию. На горизонте виднелись силуэты десятка, а то и более человек.

– Авария крупная или пожар, – прокомментировала Катя, увидев немой вопрос в моих глазах. – Так бывает, когда умирают все сразу,  в одну минуту, когда автобус с моста упал или детдом какой сгорел. Остальные по одному ходят, как этот (она кивнула на топающего почти на одном месте Петра Семеновича, я бы не удивилась, если бы его фамилия была, ну скажем, Черепахов) убогий дедуля.

– Его к нам привел инсульт или инфаркт, или рачок какой, поняла? – пояснила она, продолжая держать меня за руку, как маленькую девочку.

– Этот твой (я позволила себе сразу перейти на «ты», Катя была явно младше меня) дедуля имеет трещину в заднем проходе, не знаю, правда, каких размеров, мне это дядька-тетка сказал, ну этот, Михаил, как его… – я забыла отчество.

– Викторович. Дядька-тетка? Ха-ха-ха!!! Нет, он точно дядька. Слушай, а от трещины в заднем проходе вроде не умирают. Но, понимаешь, я не врач, тебе видней.

У меня накопилось много вопросов.

– Меня определили тебе помогать, я думала, что ты врач, а говоришь, что нет…

– Я – медик, в каком-то смысле, ветфельдшер, – был дан первый ответ.

– Здесь все мертвые…

– Э, не все, – прервала она, – ты, например, еще не умерла, ты в коме, может, назад вернешься…

Наступила моя очередь прервать ее:

–Да, я не о том. Я о том, что мертвецов чего лечить, они же мертвые, да и чем им болеть?

Она стала убирать выбившуюся из общей массы волос прядь, лезшую ей в рот с настойчивостью ребенка, выманивающего шоколадку, за ухо, но, видимо, не удовлетворившись этим, стала убирать за уши все свои замечательные космы, словно готовя рот к ответам, а уши к вопросам.

– Да, не болеют они ни чем, так баловство, внимания не хватает, вот и хотят, чтобы давление им померили или, хм, сердце послушали. А как это сделать? У нас, у мертвых, сердце не стучит, и пульса нет. Вот и играюсь с ними. А ты новенькая, тебе обрадуются. Здесь ведь все строго, в какой день умер, в том и останешься, в другой день не попасть, это только немногим разрешено, тем, кто очень старался, заслужил, так сказать. Ну, чтобы тебе понятней было, я попроще постараюсь объяснить, хорошо? – спросила она, сворачивая при этом в сторону и меняя маршрут нашего движения.

Катя потащила меня к зарослям мальв у забора, уверенно провела сквозь розово-зеленую гущу к одинокой лавочке, удачно спрятанной от ненужных взоров, и только здесь выпустила мою руку, уже вспотевшую, из своей пухленькой ладошки. Мы синхронно сели.

– Смотри, – продолжила она, – на конкретном примере объяснять буду. Тебя что, машина сбила?

Я утвердительно кивнула.

– Ну вот, представь себе, что она тебя наглухо сбила (я поежилась), и ты умерла сегодня. Ты проделываешь этот путь точно также и попадаешь все к тому же Михаилу Викторовичу, он оставляет тебя в том же дне вместе с другими почившими в этот же день, и ты коротаешь вечность, допустим, в компании этого треснувшего старикана – Петра Семеновича, или как его там. Передвижения в днях, а тем более в годах исключены, окружать тебя будут люди, умершие в нашей стране, но и то не во всей, а в ближайшем регионе… – после каждой фразы она наклонялась чуть вперед, поворачивала голову и заглядывала мне в глаза, как будто рассматривая степень понимания. Видно, выражение моего лица было не сильно идиотским, поэтому Катя ничего не повторяла по нескольку раз.

– А ты ходишь в разные времена к разным людям?

– Почти. Я хожу к Михаилу Викторовичу, если вызывает, могу выйти на улицу, где мне и встречаются «чужие». Но постоянно живу в пятнадцатом апреля. Нас там сейчас 823 человека, было больше, но двое уже на том свете, то есть заново родились. Они хорошие, а мне это никогда не грозит, да я и не хочу. Здесь совсем неплохо: никаких денег, накормлены, одеты, живем как в раю.

– Ага, значит, рай есть! – вырвалось у меня.

– Бред все это – рай, ад! И все религии с разными богами тоже бред. Я, видишь ли, почти верила и крещеная, а получается зря. Бога-то нет! Правда, здесь это мало кого интересует. Зато есть Главные. Они одни на все времена и для всех людей. И не только людей. Сюда попадают коровы, лошади, птицы, рыбы, просто они в другом месте. Что-нибудь понятно? – спросила она.

– Не все, конечно. Ты говоришь «хорошие». Если есть хорошие, значит, есть и плохие. А если ты нехорошая, я ведь правильно поняла (она кивнула), значит, ты плохая, да? Почему?

– Плохие-хорошие, немного не так. Это мы так думаем. Опять же, как в религии. Все по-другому. Дома, ну там, где ты сейчас будешь находиться, все делиться на две стороны: на левую и правую. По левой живут те, кто под опекой Матвеича, а по правой те, кто под опекой Захара. Я живу по правой стороне, но получила право общаться со всеми: и с «левыми», и с «правыми». Остальные «правые» заперты в одиночестве, они других людей, кроме Главных и меня, а теперь и тебя еще, не видят…

Как медик я негодовала: люди  в одиночестве, без воздуха! Такого отношения я не могла одобрить и сказала об этом Кате. Она хмыкнула:

–Тебе надо самой это увидеть, так не поймешь. Погоди, скоро все станет ясно.

Однако этих объяснений показалось недостаточно, я снова завалила ее вопросами.

– Как определить «левый» человек или «правый»? Есть конкретный закон, или это Главные сами решают?

– Роза, подожди. Надо подумать, как лучше объяснить, ты нервничаешь, а у нас никто не нервничает, мы  –  мертвые, и мне непривычно. Подожди, посиди пока.

Я не возражала – посидеть, так посидеть. Правда, желудок вставил «я против», но ему не привыкать тосковать в одиночестве, пришлось  согласиться. Я стала глазеть вокруг. С трех сторон были мальвы, все, как одна, розовые и высокие, а с четвертой  просматривалась узкая тропинка, по которой мы пришли сюда, но на повороте видимость обрывалась. Имелся кусок сочно-голубого неба без облаков и солнца. Присутствие последнего вовсе необязательно для моих веснушек, но без него получалось, допустим, следующее: слушаешь хорошую музыку, но нет в ней должной живости, и завершающие аккорды отсутствуют. Не хватало тепла от солнечного лучика, слепящего глаза и заставляющего чихнуть, не хватало облаков, пусть даже бесформенных, из очертаний которых нельзя придумать в своем воображении кораблик или сердитого старика. Не доставало мохнатых шмелей, всяких больно кусающих бзык, и, наверное, если копнуть поглубже, не было и прозрачных червяков, но ковырять землю каблуком я не стала. Стояла такая тишина, познать которую могут лишь на сто процентов глухие люди. До одури захотелось привычных звуков: жужжания, шума ветра, запутавшегося в листве или воркования грязных голубей, плевать на их внешний вид. Я глянула на Катю, в тот момент было просто необходимо почувствовать присутствие кого-то живого (правда, Катя, по её же словам, считалась безнадежно мертвой). Она почувствовала мой взгляд, повернула голову, чуть улыбнулась и начала:

– Когда мы попадаем сюда, с того света присылают папку, ты ее видела (я кивнула, ага, «считать человеком»). В ней про умершего все-все: кто, откуда, чем занимался, кого любил, о чём мечтал, поступки, даже мысли. Эту папку смотрят Главные вдвоем, всегда вдвоем и очень тщательно, и решают к кому из них ты прибыл. Если хороший человек, ну, по религиозному не сильно грешил, то к Матвеичу – влево, стало быть. Ну, а если человек в сущности неплохой, но грешен (по интонации я четко поняла – это она о себе), то к Захару.

– А грехи, как в Библии или как в Коране, такие же? – спросила я непонятно зачем. По правде, я и не знаю их – этих смертных грехов, разве что-то немного припомню о гордыне и о чревоугодии.

– Нет, не совсем, – пожала плечами она.

И вдруг очень оживилась и быстро, горячо заговорила:

– Я была обычной студенткой. Выпивала, курила иногда, мужчины, то, се, ну и у других ведь так же, что с того (я помнила, что здесь не нервничают, но она тогда была просто на грани)?! Встречалась с одним женатым, не любили друг друга, а так, от нечего делать, жена застукала, орала, с кулаками лезла… Через две недели хулиганы меня по голове битой огрели – сразу в морг. Но Захар не за мужика того к себе забрал, а за то, что у соседки каждые полгода котят топила. Кошка у нее гулящая была, черт подери, шалава!.. Знаешь, как тяжело приходится, но Главные сжалились и разрешили вот другим помогать, лечить, как могу, правда, – эти слова Катя договаривала спокойно, почти радостно.

– С теми, кто живет справа, происходит что-то ужасное, Захар вас мучает? – не выдержала я.

– Нет, никто нас не истязает. Захар даже исполняет наши заветные желания, правда, в искаженной форме, – начала было она, но замолчала.

Возникшая пауза дала мне возможность поразмыслить надо всем сказанным Катей. Я отродясь не умела жалеть женатых мужчин, их разъяренных жен, и исцарапанных ими любовниц. Тогда я сильно, честно признаюсь, пыталась посочувствовать Кате, как одной из участниц вечного любовного трио, но не выходило. Мне становилось жаль ее, когда я представляла, как ее, идущую, возможно, из гостей теплым апрельским вечером, одетую нарядно, вдруг настигает жестокий удар, и как из ярко накрашенного рта ее бежит темная струйка крови. Представляла, как ее уже голую рассматривал патологоанатом и резал четкими движениями, а может, и не резал – причина смерти и так понятна. Но, должно быть,  я ненормальная и мне более всего стало жаль не ее, а маленьких слепых котят, только облизанных кошкой, которых Катя уверенно брала наманикюренными пальцами и осторожно, без брызг, опускала в ведро с ледяной водой, а в это время дико орала та самая «шалава-кошка», запертая в туалете и обманутая уже в который раз. Мне хотелось спросить Катю, обучали этому специально в веттехникуме, или же она переняла это от мамы, а, может, от бабушки, которая постоянно что-то вязала, и с клубком которой любила играть толстая серая кошка – домашняя любимица. Но я не решилась. Меж тем она снова заговорила.

– У меня была мечта. Вполне обычная. Жить богато. Чтобы вилла своя, чтобы слуга завтрак приносил (здесь она хмыкнула), чтобы платьев полные шкафы, и чтобы море  близко, чтобы из окон видно. Теперь у меня все это есть! Море, наверное, Красное – под окнами, двухэтажный дом, сотни платьев (я не сомневалась в ее словах, то, что на ней было тогда надето, стоило около пяти-шести лет моего труда в больнице). Казалось, мечта сбылась, но!.. Я встаю завтракать, сажусь за стол, снимаю крышку с кастрюльки, а там полуразложившийся котенок, смываю воду в унитазе, появляется другой, пушистенький, набираю воду в джакузи, а их там, глядь, уже с десяток плавает. И так везде: вода и мертвые котята. Понимаешь, заварку хочу из чайника налить, она не льется, а я уже знаю почему, потому что там тоже дохлый котенок. Ты понимаешь?! Сначала визжала, так страшно было. Привыкла. Выкину его, как пакетик использованной заварки и все. Когда выходить разрешили, стала у «левых» в гостях есть, Матвеич жалеет, угощает чем-нибудь, и то ладно.

– Это жестоко, – я чувствовала, что Катя хочет услышать от меня именно это, – и что, ты всегда будешь так жить (здесь я осеклась, живых здесь не было), неужели ничего нельзя изменить?

– Нет, ничего. С правой стороны на левую не попасть, это правило вечно. Я никогда не начну жить заново, и от мертвых котят меня тоже не избавят. Но я привыкла, а что еще остается? А? – и так как я молчала, она продолжила. – Самое страшное здесь это одиночество и отсутствие надежды хоть на что-либо. Знаешь, это действительно страшно, когда не на что надеяться, когда не в силах что-то изменить, но еще ужаснее, что ты с этим смиряешься, причем, безропотно смиряешься (здесь я мысленно добавила: «Как котенок,  идущий ко дну»).

И так невесело, а тут еще тема для разговора располагала и вовсе к желанию завыть волком, и я, как человек хотя бы частично живой, решила сменить ее на более, как виделось, веселую.

– Растолкуй, Катюша, почему женщина носит мужское имя, расскажи о Михаиле Викторовиче, – попросила я.

– Все наоборот, это мужчина «носит» женское тело, а так как Михаилу Викторовичу одежду дают только женскую, то он носит ее. Последнее время он даже губы красить начал, сидеть стал нога за ногу, а раньше  – на раскорячку, я этого не видела, Захар говорил. Он сюда давно попал, лет пять назад. Он из тех, кого ты назовешь «хорошие», больших грехов за ним не числилось, но Михаил Викторович всегда женщин недолюбливал и при каждом удобном случае вставлял: «Хорошо, что я не баба!». Понятное дело, женат не был. Служил бухгалтером, причем честным бухгалтером, ты же понимаешь разницу между честным бухгалтером и нечестным (я не знала, но, на всякий случай, кивнула)? Он и умер-то на рабочем месте, готовил какой-то отчет, разволновался, итог – инфаркт. А случилось это вечером, специально задержался, данные перепроверял, утром сослуживцы пришли, а Викторович уже кончился.

– Ну, а почему здесь он женщина? – торопила я.

– Когда он сюда попал, Наши совещались, что с ним делать. Вроде человек хороший, мухи не обидел, не воровал, не сплетничал, но вот отношение к женщинам просто отвратительное. Решили: быть ему подопечным Матвеича, но все же наказать. И внешность ему досталась не чья попало, а соседки, которую он особенно не жаловал. Наш Викторович человек трудолюбивый, просто так сидеть не привык, поэтому и выпросил у Главных работу. А так как ему бумажки не привыкать ворошить, вот его и посадили в «Приемный покой» (слово «покой» здесь значило что-то другое, нежели в больнице, это улавливалось в том торжественно-похоронном тоне, с каким моя новая знакомая его произносила). Знаешь, он мировой мужик, может, ты с ним еще увидишься.

– Может, и увижусь, – согласилась я без особых эмоций, тогда мне было плевать на эту сомнительную радость.

Однако Катя с явной завистью в голосе все же сказала, при каких обстоятельствах я снова буду иметь честь лицезреть лошадиный профиль Михаила Викторовича.

– Увидишь его, когда Главные решат, где тебе быть: на том или на этом свете. Если очнешься от комы, то проделаешь этот путь заново, но, естественно, в обратном направлении.

Я ответила, что вряд ли с такими травмами выживу, чем, кстати, вызвала почти ничем не прикрытую радость в ее глазах (я не осуждала, как можно осудить, если уже знала, что у Кати никогда не будет заветного обратного пути).  И сама призадумалась, нужен ли мне этот путь назад, ведь наверняка я теперь калека. Однако мой мыслительный процесс заработал в единственном возможном направлении. Я почувствовала такой приступ голода, какой могут испытывать только молодые и здоровые парни после многочасовых физических упражнений, о чем немедленно и сообщила Кате. Мы встали, она опять взяла меня за руку, и пошли по дорожке к ближайшему зданию. Путь, к счастью, оказался коротким, мы достигли цели через несколько минут. Катя открыла скрипучую тяжелую дверь (я подумала, что здесь все двери скрипят, видно у Главных не доходили руки, чтобы смазать петли, зато у Главных убойное чувство юмора – надо же, из мужика сделать бабу…), ввела меня в хорошо освещенный и невероятно длинный коридор, в котором стояла небольшая группа людей, я разглядела среди них только одного мужчину. Он был высоким, а точнее, очень высоким, около метра девяносто, не менее (глазомер у меня – дай бог каждому!), темноволосым и смуглым. Незнакомец повернул в нашу сторону голову, слегка улыбнулся и кивнул мне. Да-да, не Кате, а именно мне. Я сделала то, что обычно делаю, когда видный, молодой (а он был молод, 30-35 лет) мужчина улыбается и приветствует меня. Я улыбнулась во все свои тридцать зуба (два зуба мудрости мне удалили лет десять назад) и помахала рукой. Катя дернула меня за рукав и зашипела:

– Вообще-то это Захар!

– Да? А он очень даже ничего. Так, куда дальше идти? Разуваться надо?

– Нет, – сказала она, – нам сюда.

Провела меня с десяток метров и указала на дверь (я, конечно же, сразу обратила внимание, что дверь находится по левой стороне). А еще я заметила, что все двери по левой стороне коридора деревянные и разноцветные, а те, что по правой – тяжелые, массивные и угольно-черные, словно неокрашенное днище чугунной ванны.

Дверь, в которую автору предстояло войти, была глупого канареечного цвета, поклонницей коего я никогда не являлась. Катя толкнула ее.

Я находилась в  собственной квартире, в родной халупе, стояла в коридорчике кукольного размера и тупо смотрела на облупившийся оранжевый пол. Все было точно таким же, каким я оставила утром, кроме одного. Пройдя в комнату и увидев, что шторы не раздвинуты, я вознамерилась исправить это, чтобы  впустить немного осеннего дневного света (я помнила, что теперь нахожусь в лете, но чем черт не шутит). Было жутко интересно, что же за окном. А там ничего не было. Вообще ничего! Не было даже самого окна! Оконный проем оказался обычной стеной, оклеенной старенькими обоями. Хорошо знакомую дырку в стене штора закрывала так же заботливо, как мать прячет малое дитя от дурного глаза. Вот так, дырка была, а окно  – фиг!

Тишину прервала Катя, ошалело осматривающая мою конуру:

– Это все о чем ты мечтала?!  Об этом?!

– Об этом я не мечтала, я здесь жила. Знаешь, самой интересно, почему я снова тут.

– Роза, когда человек попадает сюда, он начинает существовать в своей мечте, в собственной сказке. Если ты неплохой человек, то получаешь свою мечту на блюдечке. Если плохой, то тоже получаешь, но искаженную. Но здесь (она с брезгливым выражением лица обвела  комнату взглядом) не пахнет никакой мечтой. Как это? – уставилась она меня.

Я на минуту призадумалась. Действительно, – вспоминала я, – я ведь ни о чем не мечтала, ну, конечно, телефон, туфли там, колбаса по полкило на завтрак  –  все это не в счет. Глобально же моя жизнь меня устраивала. У меня была квартира, было что одеть, даже работа имелась. Семьи не было. Я рано потеряла почти всех родных, а собственную семью еще не успела создать, а если уж совсем честно, не особо-то и стремилась – меня устраивало  приятно пахнущее одиночество (рядом никто не курит, мои носки кристально чисты, а собственный перегар не угнетает). Да, я и одинока-то не была:  хорошие соседи, нормальные сослуживцы, близких подруг не наблюдалось, зато знакомых – хоть отбавляй! Я не стремилась к большим деньгам, конечно, свались они на меня, не отказалась бы, но в жизни не считала купюры необходимым компонентом тарелки с надписью «Счастье», и вообще, я не была несчастлива от их недостачи. Если уж совсем откровенно, даже в лотерею ни разу не играла, не потому что считала себя невезучей, а потому что возможность выигрыша оставляла абсолютно равнодушным мое сердце. Да, хотелось зарабатывать больше, но желание стать богаче здесь абсолютно не причем. Просто казалось справедливым, чтобы мой труд оценивался выше морально,  и это, уже как следствие, выражалось бы и в денежном эквиваленте. Вот так, буквально за минуту я подвела жирную черту под своей прожитой жизнью.

Я была вполне счастлива, мне почти всего хватало. Да, о материальных ценностях не мечтала, но это не значило, что я примитивная амеба-человек без фантазии и мечты. Дудки! У меня была мечта. Вот,  какая.

Чтобы стоять в темную и теплую летнюю ночь на мосту, что через большую реку с тихим, непременно тихим течением. Стоять не одной, а с человеком, самым дорогим и близким, чтобы больше никого, ни единой души, держать его за руку и смотреть на черное небо, на котором горит единственная, но самая голубая и яркая звезда. Мы стоим молча – слова ни к чему, и я слышу, как ровными ударами бьется сердце возлюбленного.

Из тех мужчин, которых я знала, ни один не годился на роль того, чья рука могла бы лежать в моей. И это, пожалуй, не из-за меня. Я не особо привередливая, да и недостатков столько, что не дай бог, как говорится. Те же веснушки, например, или привязанность ко всяким собакам типа Люськи. И если с веснушками я боролась сама, то с люськоподобными никому бороться не позволяла. Да меня-то они – мои малочисленные поклонники, бывало, и устраивали, но вот в мечту почему-то не вписался ни один из них. То ли от того, что ладони у них, мало того, что мозолистые, так еще и влажные, то ли дышали они чересчур громко, со свистом прогоняя воздух через крупные пролетарские ноздри, то ли в волшебном свете голубой негасимой звезды их лица отчего-то вдруг приобретали подозрительный фиолетовый оттенок, я уж, право, и не знала. А  последние пару лет,  я вообще, никого не примеривала на свой ночной пейзаж: уже не хотела, уже не верила.

Но мечта была. Просто Главные, ну, это я так поняла, не заметили ее, не захотели  воплотить здесь, а, может, не знали, как это сделать. А что еще проще укладывалось в моей разбитой вдребезги голове: я в коме, непонятно: задержусь ли ненадолго (если так, то хоть поесть успею!), надолго или останусь навсегда. Зачем сильно вникать в то, о чем я мечтала, и как жила на том (уже привыкаю) свете? Не велика птица, в конце концов. И последнее: моя мечта абсолютно не материальна, как ее воплотить среди мертвых, если среди сотен живых мужчин я не стала никому нужной, и никто не стал дорог мне?

Тогда показалось невозможным передать все это в двух словах ошарашенной Кате, а в трех и более я не могла – желудок громко воззвал к справедливости, и я, даже не удостоив ее ответом, пошлепала на  кухню, где еще утром ела манную кашу.

Здесь я явно ощутила заботу. Стол грозился сломаться под весом тарелок, супницы, соусниц, бокалов, чашечек и прочих столовых приборов, его никогда не загружали таким количеством еды и питья. Тут было всё, что я любила: суп-лапша, плов, пельмени, парочка салатиков, несколько сортов сыра и колбасы, огромное количество булочек и печеньиц, и замечательный крепкий чай. Я коротко предложила Кате: «Присоединяйся» и, не тратя времени более, приступила к трапезе, не присаживаясь на хромой табурет, стоящий подле стола, видимо, следуя поговорке, мол, больше войдет. Вошло, действительно, много, я начала сыто икать и почувствовала острую потребность во сне. Бочком,  протиснувшись мимо Кати, которая не отреагировала на приглашение и стояла, улыбаясь и прислонившись виском к дверному косяку, я, едва переваливаясь и тяжело вздыхая, отправилась в спальню. Там, скинув только туфли, как есть, в мятой и грязной юбке и пиджаке под стать ей, рухнула поперек кровати и  тут же попала в нежные объятия Морфея.

 

 

ГЛАВА 6. В которой я завожу интересное знакомство, получаю комплимент, аптечку и начинаю кое-что понимать про общение без слов

 

Не знаю, сколько я дрыхла, должно долго, потому что проснулась с очень пустой головой, какая бывает только после крепкого и продолжительного сна. Я попыталась понять: день сейчас или ночь, и инстинктивно повертела головой в поисках окна, но его, как известно, не было. Я немного полежала, я вообще не люблю вскакивать сразу, и несколько раз громко позвала Катю. Ответа не последовало, она ушла. Я встала, проделала обычный путь в ванную, переоделась в свои старые вещи, все так же висевшие в шкафу, и пошла на кухню. Стол убран, посуда исчезла. Разочаровавшись, я стала думать, чем бы себя занять и решила посмотреть телевизор. Привычно шлепнувшись в кресло, я стала щупать под собой пульт, а спустя мгновение, тупо уставилась в пустую стену – телевизора не было. Через несколько минут выяснилось, что помимо телека я понесла потери в виде телефона и магнитофона, и, что самое страшное, холодильника. Получалось следующее: добрый вор по-царски накормил меня, усыпил мою бдительность часов эдак на десять, и спокойно упер все более-менее ценное, он даже оконный проем упер.

Да нет, я не думала так всерьез. Прекрасно помнила, где я и как здесь оказалась. Я поняла, что тут полная изоляция, как в колонии строгого режима. Да и что нам, я имею в виду местным жителям – мертвецам, могли бы транслировать? Спортивные соревнования или прогноз погоды? Зачем он  нужен? Здесь всегда лето, да и, по словам Кати, на улицу так просто не выйти.

Я послонялась по квартире и, не найдя ничего нового или необычного, заскучала. Пытаясь себя хоть как-то развлечь, решила пойти в общий коридор. Напялила старые стоптанные туфли (на очень сплошной подошве, к черту все каблуки) и открыла дверь, которую, как выяснилось, никто и не запирал.

Как только я оказалась в коридоре, тотчас столкнулась с Захаром, как говорят лоб в лоб, создалось ощущение, что он специально ждал меня все это время. Я смутилась, но спасаться бегством было поздно, поэтому взяла себя в руки, и, напустив небрежный вид, сказала: «Привет!».

– Привет, – улыбнулся он, – отдохнула, выспалась?

У него чудный голос: очень вкрадчивый, не низкий, не высокий, мне жутко понравился  тембр.

– Да, отдохнула. Это ты мне столько еды оставил? – я знаю, что говорить «ты» незнакомому человеку не очень хорошо, но это «ты» вышло очень естественно, просто, как будто Захар уже разрешил к нему так обращаться.

– Да, я. Пойдем, – это не был приказ, но я безропотно поплелась следом.

Мы направились, как потом выяснилось, в противоположный конец коридора, шли минут десять (он был очень длинный) практически молча. Всю дорогу я потихоньку разглядывала Захара. Мне не встречались люди похожие на него. Замечательная внешность!

Я еще вчера (если здесь уместно это слово и понятие суток) приметила, что он высокий, черноволосый и очень смуглый. Однако, идя с ним рядом, рассмотрела, что он не просто темноволосый,  а угольно-черноволосый. Отменная шевелюра: волосы удивительно густые, блестящие, аккуратно причесанные, почти до плеч. Цвет лица его был желто-коричневый. При таких волосах и коже он мог сойти за азиата, если бы не глаза: большие, европейского разреза, с высокими веками, очень выразительные, глубокого серого цвета, как мокрый бетон. Владелец таких очей запросто мог править миром без слов, что он, по всей видимости, и делал, этот Захар. Когда мы перекидывались парой слов, он смотрел на меня так, будто я совсем голая, но это ему ни капельки не интересно. Я не ощущала дискомфорта под таким взглядом, но и уютно тоже не было. Я чувствовала себя словно пациент на приеме у знаменитейшего профессора, которому этот профессор безошибочно ставит диагноз неизлечимой болезни. То есть уверенно, но обреченно.

Нос у Захара не был чем-то примечателен, обычный, тем и хорош. Вот нос крючком очень запомнится, но вряд ли украсит своего хозяина, а у Захара он просто не привлекал к себе внимания, не отвлекая последнее от глаз, волос и красиво очерченного рта с чуть опущенным уголком с правой стороны, отчего Захар выглядел немного грустным. При всем при этом у него были еще и изогнутые смоляные брови, и румянец, как у школяра, который прогулял уроки и несколько часов кряду катался на горке в морозный день, а может у Захара был просто высокий гемоглобин, этого я не знала.

Высокий рост  предполагает сутулость, но его осанке мог позавидовать любой офицер. В плечах он был шире меня раза в два. Походку имел чуть пружинящую, спортивную. Словом, пройди он мимо меня там (ну, вы поняли где), я обязательно обернулась бы. Но там я не встречала никого даже слегка похожего на него.

Голова у Захара посажена прямо по-царски, очень гордо. Когда он поворачивал ее ко мне, то слегка поднимал вверх подбородок и смотрел сверху вниз, но не уничижающе, а просто снисходительно. Одет был во все черное: брюки, рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами, дорогие (уж в обуви я кое-что смыслю!) туфли. Безымянный палец его сжимало очень интересное кольцо из желтого металла с темным камнем – круглым и  едва прозрачным. Едва, но не совсем, потому что я заметила там, внутри камня, какое-то движение похожее на пузырьки, всплывающие в стакане газировки, но что это было, точнее описать не могу. Он заметил, с каким интересом я разглядывала перстень, и, очевидно, это ему не понравилось,  поэтому Захар засунул руку в карман, а позже я сама забыла о кольце.

Мы шли молча,  изредка навстречу попадались люди, выходившие из разноцветных дверей, они приветствовали Захара, с интересом разглядывали меня, здоровались друг с другом и садились на скамеечки вдоль стен. «Совсем как в деревне, на завалинке, когда нечего делать и охота полузгать семечки и почесать языками», – невольно сравнила я. Захар вполоборота зыркнул на меня и с силой сказал:

– А им действительно нечего делать, только ждать, и они ждут.

Я не задавала вопроса, я вообще вслух ни слова не говорила, он читал мои мысли. Неприятно. Я подумала, что моя голова, моя вовсе некрасивая голова, для Захара обычная книга, типа детских сказок что ли, открытая на нужной странице, которую он перевернет, предварительно плюнув на длинные худые пальцы. Пренеприятнейшее ощущение! И еще я подумала, что он уже и это «прочитал», и специально (пусть читает) про себя сказала, что он красивый, может, не для всех, но для меня точно красивый мужчина.

– Ты, правда, так считаешь?! Да? Я красивый? – и румянец на его щеках стал еще ярче.

– Да. Правда! Красивый и очень необычный, ты мне нравишься. Слушай, а обязательно читать мои мысли? – спросила я уже вслух.

– Я должен знать каждую мелочь про всех вас, – он обвел взглядом меня и двери по разные стороны коридора, подразумевая тех, кто жил или умирал (не знаю, как правильней выразиться) за ними. – Не думай об этом. Роза, мне нравится твоя «книга сказок», обещаю, что не буду плевать на пальцы.

– И на этом спасибо.

Я, вообще-то, сговорчивая, если надо перекапывать мои куриные мозги, копайте, я согласна, но не обижайтесь, если испачкаетесь в курином помете, намешанном в этих самых мозгах. Да и вряд ли там есть что-то интересное, я не обременяю себя заумными размышлениями, и те же учителя никогда не считали меня способной.

Он рассмеялся, даже шаг замедлил, потом откашлялся и ответил на немой вопрос в моих глазах:

– Ты смешная, симпатичная и очень добрая. И, пожалуйста, не трогай веснушки, они тебе идут. И еще, никого и ничего не бойся, тебе здесь будет хорошо, у нас никто никого не обижает. Договорились?

Моя курья голова кивала: «Да, мол, хорошо», но почему-то крутилась Катина фраза «знаешь, везде мертвые котята…». Как же! Не обижают!

– Ничего, сама все поймешь, но немного позже. А сейчас нам сюда, – и так как я читать мысли не умела, он указал на нужную дверь рукой и открыл ее передо мной.

Она была самого обычного белого цвета, не черная, не цветная  – обычная белая дверь.

И комната тоже вполне обычная. Просторная, с окном, с уютным кожаным диваном, креслом и журнальным столиком, на котором стояли две белые фарфоровые чашки, и, судя по аромату, витавшему в воздухе, в них был свежесваренный кофе. Возле стены стоял полированный сервант, а в вазе на окне полно цветов. Пол был устлан толстым бордовым ковром, и поэтому, не дожидаясь приглашения, я сняла туфли и оставила их у порога. Захар прикрыл дверь, жестом пригласил пройти к дивану, разуваться он не стал.

– Угощайся, – сказал он и присел рядом.

Я взяла чашку и отхлебнула, кофе был сварен именно так, как я любила – с корицей.

– Что вы хотите от меня, Захар? – сидя совсем близко от него, я не смогла сказать ему «ты».

– Не «выкай», Роза. Обращайся ко мне на «ты», мне очень нравится, ты одна здесь так меня зовешь, более никто, ну Матвеич – это само собой, мне нравится, – опять повторил он, откинулся на спинку дивана и потер ладони об колени. – Мои подопечные, тебе Катя уже рассказывала, иногда болеют, не сильно, но лечить надо, им это необходимо. Да и не только мои, – добавил он, – Матвеича тоже, но с ними проще, они на виду, с ними Катерина кое-как справляется, с моими нет, они привередливые. Раз уж ты к нам (это слово он подчеркнул, именно к «нам», а не «ко мне») попала, помоги, пожалуйста, ты справишься, уверен. Аптечку дам, халат есть, но в принципе он не нужен, согласна? – он смотрел на меня сверху вниз и чуть шевелил бровью.

Я не сочла необходимым произносить вслух, просто подумала: «А что, есть выбор? Не будете же вы меня за даром кормить-поить. Да, согласна. Валяй, гони аптечку и говори, кого лечить».

Захар опять засмеялся, а после кивнул мне, как кивают спаниелю, принесшему подстреленную утку (хороший мальчик), встал, подошел к серванту, открыл и стал в нем копаться. Автор, воспользовавшись моментом, тоже встала и направилась к окну, последние пять минут меня раздирало любопытство: «Что за ним могло находиться?». А за ним было поле, по которому я пришла сюда. Сейчас по нему двигалось несколько человек, я не стала считать их количество – не хотелось знать, сколько еще человек покинули бренную землю. Я стала размышлять, что скоро они будут общаться со странным Михаилом Викторовичем, а потом их определят в «плохие-хорошие» или в «левые-правые», и, наверное, Захару надо идти и говорить с каждым из них, а потом обсуждать с пока неизвестным мне Матвеичем «кого-куда», за цветные двери или за черные…

– Нет, не надо, – раздался из недр серванта голос Захара, – я везде успеваю и Матвеич тоже. Вернее не успеваем, мы всегда рядом с любым из вас, только позовите, в любом дне, в любом году. Так что не беспокойся об этом. А вот и аптечка.

Он извлек обычную с виду аптечку: коричневую, из кожзаменителя. Подошел ко мне и почти торжественно вручил. Через минуту я поняла, что болеют здесь на самом деле понарошку. Тем спектром лекарств, что лежали теперь уже в моей аптечке, можно лечить лишь кукол и мягких плюшевых зайцев. Бинты, зеленка, одноразовые шприцы, вата, ампулы с копеечными, абсолютно безобидными витаминами, спирт, валериана в таблетках (уж точно мертвому припарка!), аспирин и прочие мало помогающие снадобья. «Что ж, нашим проще», – а что еще я могла подумать?

– Тогда твой первый пациент – Вильям.  Я провожу, – обратился ко мне Захар.

Повторять ни к чему – я стала обуваться.

В коридоре стало более многолюдно: старики и дети, молодые прыщавые парни и симпатичные девушки, разных лет мужчины и женщины. Больше всего было стариков, и этот факт меня очень обрадовал, надеюсь, вы поймете почему.

 

 

ГЛАВА 7. В которой я приступаю к своим обязанностям и многое узнаю про черное и белое

 

Мы шли недолго и остановились возле темно-голубой двери.

– Мы на месте, – сказал Захар и указал на черную дверь, напротив темно-голубой, – тебе сюда, Вильям заждался.

– Слушай, Захар, сегодня ты меня проводил, а завтра? Я сама ничегошеньки не найду – ни номеров, ни имен!

– Роза, – улыбнулся он, – «сегодня-завтра» нет – здесь все вечно, а номера не нужны. Смотри, как просто. За черными дверями такие же люди, ты их запомнишь, а искать двери будешь относительно цветных дверей – они все разных оттенков.

«Какие-то относительные люди, жалко им двери покрасить, что ли?»  – пронеслось в моей курьей голове, но вслух я сказала другое.

– Да ни хрена я не понимаю в этих, как их, оттенках, как быть? Пойми, я не художник!

Люди вокруг – пара древних стариков, стали настраивать свои слуховые аппараты и переглядываться.

– На, будешь доставать из коробки и прикладывать к дверям, – с этими словами Захар протянул мне большую плоскую коробку, непонятно откуда взявшуюся в его руках, впрочем, автора это уже не удивило. Он такой, этот Захар.

Я взяла и прочитала. «Карандаши цветные для дошкольного и школьного возраста. 50 цветов». Что-то я не помнила в своем счастливом коммунистическом детстве наборы из пятидесяти цветов, ну да ладно. Я решила проверить точность оттенков. Чуть повозившись, открыла коробку, достала карандаши похожих, на мой взгляд, цветов, и стала по очереди прикладывать к двери (что была напротив необходимой черной).  Нужный назывался «ярко-бирюзовый». Вот тебе и «темно-голубой», дальтоник   близорукий!

– Захар – эта дверь ярко-бирюзовая, да? – спросила я, убирая карандаши в коробку.

– Точно, ты справилась. Вильям живет напротив ярко-бирюзовой двери. Иди. Там холодно. Как зайдешь, переобуйся и надень шубу, а то простынешь. Потом, после Вильяма, иди к себе. До встречи!

Он развернулся и пошел назад, в комнату с белой дверью.

Я подошла к указанной  цели и с трудом отворила черную тяжеленную дверь, зашла внутрь и попала в зиму.

– Закрой за собой, тянет, – крикнули из общего коридора.

Я навалилась спиной и затворила ее.  Холодно, пар со рта валил, около минус пятнадцати, но воздух не морозно-свежий, наоборот пахло какой-то химией, не знаю чем, и было душно. А еще был поздний вечер (может, как сказал Захар, здесь и нет времени, но это у них, а не у меня), на небе – полная луна,  смахивавшая на желтый и не очень ровный круг, какой рисуют дети (ага, значит, кое-какие светила уже начали появляться, глядишь, до солнца доберемся). Я обнаружила дорожку: довольно широкую, освещенную обычным уличным фонарем и ведущую к белой вилле, такие виллы обычно бывают или у миллионеров, или у голливудских звезд, что, в сущности, одно и то же. На земле сплошным слоем лежал снег – ослепительно белый. «Совсем свежий», – подумала я, так как следов других посетителей или самого хозяина не было.

Наставления Захара одеться потеплей, оказались отнюдь не праздными –  продрогла за минуту. Я поставила аптечку в снег, напялила вместо туфель черные колючие валенки, колючие потому что носков мне никто не оставил, надела их на босу ногу, благо стояли они рядом с дверью, и долго искать не пришлось. Шуба висела на гвозде, торчащим из дверного косяка. Тяжелая, минимум на два размера больше моего, прямо до пят и пахла чужим телом. Я могла точно сказать, что она не побита молью, хотя наверняка была очень старой. Как я определила это впотьмах и наспех? Просто, проще некуда. Моль не ест синтетику, шуба, предназначенная мне, была искусственной. Мне привиделась Катерина с шевелящимися волосами, как у Медузы Горгоны, в шикарной горностаевой горжетке, но тут же вспомнились котята, и недовольство искусственной шубой вмиг улетучилось. Я застегнула все имевшиеся пуговицы, их, к слову сказать, было всего две, остальные вырваны с корнем, взяла аптечку и двинула вперед, искать хозяина виллы, в окнах которой, кстати сказать, горел яркий свет.

Ступив пару шагов, я услышала хруст, но это был звук непривычный моему уху, снег хрустел не так. Стало интересно, что же под ногами. Я взяла снег в горсть и сжала, готовясь, что будет холодно и мокро. Он скрипнул, но таять не собирался. Я понюхала его – в носу засвербело, помяла – в комок не лепился, и, рассыпаясь на мельчайшие снежинки, смахивал на зубной порошок, только совсем не пах мятой. Я не знала, что это. «Что ж, спрошу у хозяина», – подумала я.

Идти требовалось недалече – через пару минут я очутилась возле дома. Почему-то не стала стучать в двери и заглядывать в окна  – решила обойти строение вокруг, шестое чувство подсказывало, что Вильям не в нем, а где-то рядом.

Возле дома прибрано, кустарник аккуратно подстрижен, резные скамьи покрыты свежим лаком, а странный снег расчищен. Я побрела по дорожке вокруг дома и быстро вышла на противоположную сторону. Здесь был бассейн, и горели разноцветные гирлянды, точно как на вечеринке богатой молодежи где-нибудь в Лос-Анджелесе. Правда, вместо воды  – голубой лед, и махровые полотенца, неряшливо брошенные на стоящие вокруг бассейна шезлонги, выглядели глупо и неуместно. На одном из шезлонгов полулежал негр в купальных плавках и напевал какую-то песенку, на недосягаемом для меня английском языке.

– Вы Вильям? – сразу перешла к делу я, здесь все очень мертво, здороваться не хотелось.

– Да, упокой тебя. А ты кто? Новенькая? – он говорил по-русски уверенно, почти без акцента.

Я кивнула, подошла поближе и села на соседний шезлонг, поставив аптечку  на колени.

– Вам ведь холодно! Почему вы раздеты, вы простужены (я слышала это по дыханию, он хрипел), а сидите на таком морозе?!

– Не твое дело, так надо! У меня нет одежды, только трусы и все, я привык.

– Но в доме же есть что-нибудь, хоть плед какой, да и вообще, в доме тепло, пойдемте туда.

– Хрен там тепло, еще холодней, и плед мне нельзя! – он не хотел это больше обсуждать, я чувствовала. – Давай, делай укол, меряй температуру и вали к себе, как тебя там?!

Я сказала «как меня там», он никак не отреагировал, тогда я спросила:

– А что вам кололи и кто?

– Витамины какие-то, В 6, что ли. А кто – Катька, больше не кому. У нее рука тяжелая, шишки вот, – и он потер зад.

Он встал, я потихоньку оглядела его, мне ведь не доводилось вот так близко видеть настоящего (чуть не сказала живого) негра, а еще и говорить с ним, да и навряд ли такая возможность представилась бы мне в дальнейшем. Он был чуть выше меня, полноватый, очень черный – головешка, да и только, на лице выделялись белки глаз и толстые синие губы. Зубы вопреки ожиданию белыми не оказались, может быть, он много лет курил или пил крепкий кофе.

Я открыла аптечку, достала градусник, стряхнула и молча подала Вильяму. Он взял и не глядя сунул под мышку. Я спросила, как он себя чувствует, что болит и есть ли мокрота при кашле. Он ответил:

– Ты точно доктор, человеческий доктор. Не то, что Катька – коновал чертов! – и опять потер ягодицу.

Мы помолчали, я огляделась вокруг, и вдруг у меня родилась идея.

– Вильям, давай я оставлю тебе шубу, валенки, а еще мы укроем тебя полотенцами, вот этими (я указала на махровые полотенца на соседних шезлонгах), согреешься. Давай?! – меня так воодушевила эта мысль, что я с места вскочила.

– Нельзя, Роза, нельзя. Мне понизят температуру и заберут еду, я знаю, уже пробовал. Будет только хуже, не надо! Не переживай за меня, я плохой человек, это заслуженное наказание, не переживай, – повторил он, вытащил градусник и бережно вложил мне в руку.

Я попыталась рассмотреть что там, на градуснике, но ничего не вышло. Получалось, судя по показаниям градусника, что температуры у него нет. Вообще нет. Градусник отказывался что-либо показывать. Я дотянулась до Вильяма рукой – так и есть, ледяной. Стало жаль его, но что я могла поделать? Только лечить. Я выдала ему пару таблеток аспирина, понижать температуру не требовалось – ниже некуда, они были нужны ему для души. Видели бы вы, какой радостью наполнились его глаза, когда я протянула их на вытянутой руке. Еще приготовила спиртовой компресс, обмотала ему горло и усадила рядом с собой. А вот укол казался мне вовсе не обязательным, о чем я и сообщила ему, но Вильям начал упрашивать так, что пришлось согласиться. Я попросила его лечь и спустить трусы. Пока набирала содержимое ампулы в шприц, он укладывался на шезлонге. Когда я поднялась и посмотрела на него, шприц чуть не выпал из рук. У него была белая задница. Нет, не испачканная мелом или там известью. Нет! Задница обычного белого человека. Представляете, у Вильяма?! Он ведь даже не был мулатом – исключительно негром. Я взяла себя в руки, сдержала рвавшийся наружу смех, и выполнила свой долг, то есть уколола его бесполезным, но очень болезненным витамином. Он прокомментировал, вставая и натягивая трусы: «Не больно. Ни капельки. Настоящий доктор». Затем снова сел и жестом пригласил последовать его примеру, что я и сделала, устроившись напротив. Он хотел поговорить, а я не торопилась.

– Ты умер здесь, в России?

– Да, – и он назвал наш областной центр, – преподавал английский язык и английскую литературу в университете, жил по полгода в Лондоне, по полгода в… (он помедлил) этом захолустье (и брезгливо сморщился).

– Вот как? Ты образованный человек, очень хорошо говоришь по-русски. Тебе не нравилось в России?

Если честно я была уверена, что он ответит «нравилось», хотя бы просто из уважения ко мне, или потому что так принято. Я бы на его месте сделала именно так, но он, очевидно, не придавал политкорректности никакого значения.

– Нет. Скучная жизнь, грязные города, люди тоже…(он закашлялся), но о них не мне судить, я плохой человек, хуже любого из них. Я наркоман: кололся, нюхал, курил все что можно. А еще трахал своих студенток за оценки.

По виду Вильяму не более сорока, довольно симпатичный, и я подумала, что наши интернационально дружелюбно настроенные студентки прыгали к нему в постель, ища новых ощущений, но никак не за отметки, и что, мол, зря он волнуется именно на этот счет. Наркотики – это отвратительно, но вот женщины вряд ли обижались, просто удовлетворяли свое любопытство и все. Попыталась ему это объяснить, но он махнул рукой «чего уж, теперь все равно».

–Скажи, Вильям, ты здесь приобрел белую задницу? – я отметала тот факт, что он мог таким родиться.

– Да, – вздохнул он, – это часть моего наказания. Знаешь, при жизни я не любил белых, а может, в чем-то завидовал и называл всех вас (он имел в виду и меня, судя по тому, как смотрел на мои светлые волосы, а смотрел Вильям явно без восторга) «белыми задницами», всех – «белыми противными задницами», всех до единого, как тебе это? Теперь у самого белая задница! Захар любит пошутить, да?

Это был вызов на откровенность. Я не хотела принимать чью-нибудь сторону, поэтому смолчала, ковыряя валенком кипенно-белый снег. Но любопытство – дрянная  штука, я продолжила задавать вопросы.

– А почему ты теперь в таком холоде?

– О, тут все просто. Я – негр, предполагается что из Африки, Захару плевать, что на самом деле я из Англии, из Лондона, он решил: «Пусть будет из Африки». Африка! Там жарко, ну, а теперь пусть походит по нашей, тьфу, по вашей русской зиме в одних трусах. Негры чего бояться?

Я молчала,  он сам ответил:

–Правильно, холода. А кто его не боится? В трусах и на морозе! А кормят, знаешь чем? Ну, догадайся!

Я догадалась – бананами, однако сказать не решилась. Он подтвердил:

– Правильно, бананами, по глазам вижу, что поняла. А еще кокосами и  финиками, меня пучит от этого, а ему дела нет, да и не ходит он ко мне, конечно, нахрен я ему, белозадый, сдался!

Тут я решила, что все, пора. Встала, взяла аптечку, попыталась сделать дружелюбное лицо и начала прощаться. Он не возражал: «Надо, так надо. Пока. Может, еще как-нибудь зайдешь».

Я потихоньку пошла, снег опять звонко захрустел под валенками, я обернулась и крикнула.

– Это не снег, Вильям? Что это?

– Это не снег, точно. Это первоклассный кокаин, нюхай – не хочу. Только кайфа мне больше не приносит. А ты нюхни, забалдеешь! Столько добра пропадает! – громко рассмеялся он.

Нюхать  ничего не хотелось, и смех его был мне неприятен, поэтому я поспешила назад и вскоре очутилась в общем коридоре, оставив шубу и валенки на прежних местах.

 

 

ГЛАВА 8. В которой не знаю, чем себя занять, интересуюсь происходящим вокруг и напрочь забываю о здоровом образе жизни (или смерти, если  угодно)

 

А в коридоре были люди, много людей. Некоторые сидели на лавочках, некоторые гуляли, и от голосов их в воздухе стояло жужжание. Мое появление не вызвало особого интереса, несколько человек, проходящих мимо, остановились, посмотрели на меня и молча продолжили свой путь. Скорее всего, история моя была для них скучна (и действительно, что в ней занимательного?). Я нащупала взглядом пустую скамейку, направилась к ней и тут обратила внимание на одно обстоятельство.

В коридоре отсутствовало искусственное освещение, однако было светло, как при дневном свете, казалось, что все залито солнцем. Я крутила головой в поисках окон, но их и в помине (здесь, должно быть, очень любили это слово) не наблюдалось. А так как я крутила ей очень интенсивно, из стороны в сторону, и не смотрела куда иду, то почти сразу налетела на кого-то большого и мягкого, который успел схватить меня и удержать на месте, спасая тем самым от возможного падения. Этот кто-то оказался симпатичным молодым увальнем лет восемнадцати, не более. Он действительно был большим, почти как Захар, и мягким, да и вообще, фигурой больше походил на справную деревенскую девку. У него даже грудь имелась, и я с завистью подумала, что она больше моей. На лицо он был очень даже ничего. Волосы светло-русые, глаза карие, выразительные и чуть грустные, хорошие глаза – мне такие нравятся.

– Извини, я нечаянно, – оправдывалась я, и тут же решилась на быстрое знакомство, – меня Роза зовут.

– Татарка? – спросил он.

Я готова к таким предположениям с самого раннего детства и потому не обиделась, да и на что тут обижаться: татары ничем не хуже меня или кого бы то ни было, а может, и лучше. Нет, я не была татаркой и считала непонятным, почему все, едва услышав мое имя, спрашивают об этом. И вовсе не устраивало объяснение, что якобы Роза и Жанна – это исключительно татарские имена. Хрен там! Ибо, придерживаясь подобной логики, получалось так, что Роза Люксембург и Жанна д’Арк – эти две знаменитые во всем мире женщины, тоже татарки. Смешно, да? Я поделилась с ним этими доводами,  он жутко сконфузился.

– Ладно, проехали. А как тебя зовут?

– Павлик, то есть, Павел, – поправился он.

«Маменькин сынок, понятно», – подумала я, но вслух из вежливости не сказала, а просто спросила: «Где твоя дверь?». Задавать вопрос: «Где ты живешь» – не хотелось.

Да и вообще, раз уж это загробный мир, – размышляла я дальше, – то вернее спрашивать не «где твоя дверь», а «где твоя крышка гроба, и какого она цвета».

Он меж тем отвечал:

– Вон та, – и махнул, указывая направление, – оливковая.

Как начинающий колорист я уж хотела нестись к его «крышке гроба», достать карандаши и проверить соответствие оттенков, но, мне показалось, Паша бы не понял. Мысленно я сказала «тпру» и осталась стоять рядом с ним.

– Как ты сюда попал?

Я вполне понимала, что это не самый тактичный вопрос, однако спрашивать местных жителей (опять не могу подобрать нужное слово) о планах на будущее, особенно тех, кто коротал вечность за черными дверями, было совсем глупо и жестоко. Павлику, очевидно, мой вопрос показался обычным.  Он долго и утомительно начал рассказывать о том, что сперва был аппендицит, а потом перитонит, о том, как это больно, о том, что он знал о близкой своей кончине и о том, как долгими ночами в больничном коридоре рыдали его родители, а он «высыхал на глазах» (интересно каких размеров Павлик был ранее и насколько  высох, если моего объема рук не хватило бы, чтобы обнять его).

Я уже была не рада, что спросила об этом, но, видя какое удовольствие приносит ему самому подробное повествование о собственной бесславной кончине на казенной больничной койке, делала очень заинтересованный вид: поднимала брови, покачивала головой, вставляя иногда «бедный» и тому подобное. Он, очевидно, оказался вежливым молодым человеком, а потому закончив нудный рассказ, поинтересовался в свою очередь, как я попала сюда.

– Я шла по улице и не заметила ма-а-ленький «КАМАЗ», поэтому он слегка на меня наехал, переломав ребра и разнеся череп на сотню мелких костей, – бодро ответила я.

– Гм, это интересно… – начал Паша, но я прервала.

– Интересно не это, а то, что я не умерла. Пока не умерла (вовремя поправилась я) от такого количества кровоизлияний и переломов, а нахожусь всего-то в коме, следовательно, в любой момент могу прийти в себя и покинуть этот свет. Правда, не навсегда – все сюда вернемся. Хотя, если из комы не выйду, то останусь здесь навсегда.

– Зачем ты так резко? А может и не навсегда, если ты за разноцветной дверью, то родишься вновь. Вот тебя где разместили? (я указала на канареечную дверь, только теперь автор сомневалась, что она именно такого цвета). Вот видишь, ты не за черной дверью, значит, если умрешь сейчас (знали бы вы, как радостно он это произнес!), ты – хороший человек и имеешь право на новую жизнь, потому что Захар и Матвеич поселили тебя на левой стороне.

Да, я была «левой» – это правда, и к этому не привыкать, я постоянно «левая»: в школе, на работе, везде.

– Кстати, Захара видела, а Матвеича, как вы его называете, нет. Может, это только Захар решил, что я «левая», а Матвеич придет, посмотрит и скажет: «Голубушка, да какая же ты «левая», ты – самая что ни на есть «правая», марш за черную дверь!». Как  думаешь?

Он хохотал минуты две.

– Роза, ну ты даешь! Так не бывает, никто тебя за черную дверь не отправит, они все решают вместе.

– Они Главные, да?

– Да! Они – самые Главные, они – Боги!!! – торжественно произнес он.

Ага, а я-то думала, что попала в притон атеистов и ни от кого этого не услышу. Значит, Боги. Мне стало легче, не знаю почему. И я – человек вовсе не откровенный, замкнутый даже такой человек, потащила Пашку к скамейке и, силой усадив рядом, начала взахлеб, со всеми подробностями рассказывать.

– Когда я была маленькой и потом, когда постарше, перед сном молилась. Настоящих молитв не знала – дома сплошь члены партии, учить этому меня никто не собирался, потому молилась, как могла. О чем в садике просила – не помню, а в школе: чтобы экзамены не завалить, чтобы в классе не били. Одноклассники однажды услышали, что я себе перед контрольной под нос шептала, ржали как кони, а потом сдали пионервожатой. Она сначала тоже смеялась, а после ругалась и говорила, что я «позор для всех пионеров», и дергала за ухо и за галстук. Да, кстати, она татарка. Ислам в моде, может, сейчас она молится в какой-нибудь мечети, как думаешь? – он пожал плечами, я продолжала. – Я часто болела,  ОРЗ, ОРВИ (по глазам  видела, он не знал, что это такое), ангины (а это знал!) – все  мои. Температура под сорок, бред – привычное дело, стабильность редкая – дважды в год. Очень не любила хворать и просила, понимаешь, умоляла Бога,  не об излечении, нет! А чтобы забрал к себе, ну вроде на небо, и дал место подле своих ног. Я села бы и обняла их руками, прижалась лбом, и пусть, я просила об этом в своей молитве, мне стало бы легко и спокойно, и еще не так одиноко. Глупость какая! А сейчас я здесь и, после всего услышанного, пытаюсь сообразить, как выполнить детское желание?! Чьи ноги обнять, и кто положит руку на мою глупую голову – Матвеич или Захар?

Я не могла представить, как буду смотреться подле Матвеича, оно и понятно – я еще не видела его. Но вот с Захаром выходило очень даже ничего: и ноги у него стройные, и на троне, а ведь сидеть он должен непременно на царском троне, смотрелся бы красиво и, самое главное, правдиво! И еще, ему нравились мои веснушки. Отчего я сразу не поняла, что он Бог, отчего!? И еще, почему их двое, разве так бывает: два Бога одновременно!?

Я спросила об этом Пашку. Он, не сводивший с меня глаз во время моего монолога, теперь сосредоточенно рассматривал свои толстые руки и молчал.

– Не молчи, объясни хоть что-нибудь, – попросила я и пихнула его ботинок  туфлей.

– Да я сам мало знаю. Их двое и все тут. Но мне кажется, что Матвеич больше подойдет для того, чтобы ты сидела у его ног. Увидишь – сама поймешь почему!

Потом тема разговора поменялась, стала банальной, и мне сделалось скучно. Я попрощалась с новым знакомым и пошла  домой. Мне, наверное, повезло, и дом оказался здесь, действительно, моим домом,  хоть что-то осталось привычным. По пути я умудрилась спросить у одной старушенции, который час, чем вызвала у нее крысиное хихиканье. Просмеявшись, она спросила, что я за дура такая, какую здесь дотоле не видели, и еще, какие могут быть часы на этом свете?!

– Какие-какие, – начала я, – настенные, наручные, механические, электронные…

Но она отмахнулась и заспешила к знакомой, стоявшей неподалеку и ожидавшей ее.

Так, вполне благополучно, я добралась до канареечной двери, которая требовала цветовой экспертизы. Как и следовало ожидать, мой «канареечный» оказался всего-навсего «лимонным». Теперь я знала, кто я здесь – левая лимонка, вот кто.

Дома все также: тихо и душновато. Еды – шишь, а жаль! Кушать хотелось, причем, как очень живому человеку, не жалующемуся на аппетит. Я переоделась в любимую футболку и снова сходила на кухню. Нет, скатерть-самобранка,  видимо, «работала» в другом месте.

Поскребла по сусекам, но ничего не нашла. «Наверное, сделала что-то не так, и Захар решил не кормить меня», – вслух сказала я и уж хотела покинуть сей голодный край, как на столе заметила записку, которой еще секунду назад там не было. Незнакомым извилистым почерком  начертали следующее: «Мне стыдно за тебя, Роза. Медик называется! Чистота залог здоровья! Немедленно вымой руки. Захар».

Намек понят. Я мыла руки здесь же, на кухне, и, честно, не подглядывала. Вытерев их и обернувшись, увидела, что стол буквально ломится от деликатесов. Крикнув невидимому Захару «спасибо», я на полчаса выключила свои мысли и занялась всем тем, что Бог (теперь я это точно знала, что Бог) послал.

У меня не очень развито чувство меры, а в еде совсем не развито, может, оттого, что не часто приходилось «наедаться от пуза», а может я просто плохо воспитана. Поэтому я обожралась. В обычных условиях я могла умерить чувство сытости стопкой или сигаретой, но здесь не пили и не курили – вели, так сказать, здоровый (ха-ха!) образ жизни, поэтому я просто завалилась на диван и заснула сном «добра молодца, который семь хлебов изгрыз». Скорее всего, автор даже храпела.

Проснулась от странного ощущения. Показалось, что кто-то сел на краешек моего верного пружинного друга – дивана, и ласково смотрит мне в лоб, как снайпер, которому наконец удалось поймать клиента в прицел оптической винтовки. Я открыла глаза. Так и есть. На диване сидел и смотрел на меня, как раз на лоб, незнакомый мужчина в сером костюме и в галстуке. Правда, без винтовки.

 

 

Глава 9. В которой я знакомлюсь с Богом, у ног которого хотела посидеть, и который оказался неплохим парнем

 

 

Мама, зная мой характер, часто просила не пороть горячку, а я, признаться,  редко ее слушала. Но в тот момент почему-то вспомнила этот совет и сначала хорошенько подумала, что лучше: заорать погромче или дать незнакомцу левой ногой по голове. И отдав предпочтение второму варианту, стала  готовиться к его выполнению.  Однако была остановлена на полпути, отчего напомнила одного из Люськиных ухажеров – здорового рыжего кобеля, которого успели отогнать хозяева от своей машины за мгновение от неминуемого, и который, недовольно рыча, задрал ногу возле ближайшего тополя. Вот и автору пришлось вернуть ногу на прежнее место, потому что мужчина дружелюбно тронул меня за руку и представился:

– Матвеич, Захар Матвеич, – голос звучал спокойно, и очень похоже, что этот человек умел неплохо петь, таким музыкальным он показался.

Головоломка собралась, нужное место для пазла нашлось. У меня появились догадки, почему он для всех просто Матвеич. Их было двое – Захаров. Этот явно старше, хотя возраст здесь весьма относительное понятие, но все же, он выглядел старше, и его не хотелось называть просто по имени, а хотелось Захар Матвеич. У меня есть привычка «жевать» имена, пробовать их на вкус. Захар – это сахар, что-то очень сладкое, но при этом жесткое, типа сахарного леденца, а еще большое и сильное. Я «пожевала» и получилось «Сахара». Есть. Поняла. Захар – это огромный сосуд, бездонный такой сосуд, в котором разыгралась буря из сахарных песчинок, и оттуда слышится постоянное шипение и рычание – з-з-х-х-р-р. А Матвеич – это родное, русское. Это, опять «пожевала» я, веет… чем, чем же… мат… мать… Да, точно, веет материнским, мягко так, ласково, и шепчет, как будто успокаивая, «ич-ич-тш…».

– А Захар, он тоже Матвеич? – зачем-то спросила я, хотя уже знала ответ.

– Да, конечно. Слушай, а ты молодец! Никто не догадался, нет, догадывались, конечно, но давно, очень давно. Я тебя напугал, извини, надо было постучать. Как тебе здесь, хорошо?

– Да, я не в обиде. Кормят, что надо, будильник не донимает, режим свободный, –  и мне показалось, что я описываю все происходящее, как будто рассказываю родителям об отдыхе в санатории, а ведь это вовсе не так.

– Почему же не так? – он тоже запросто лазил в моей голове и читал мысли. – В некоторой мере это как раз так. Вы же любите повторять: «Отдохну на том свете», вот и получается, что на этом свете что-то типа санатория.

– Э-э-э (похоже, дурная привычка блеять возвращалась), сегодня я была у Вильяма, хм, у негра (я хотела добавить «того – с белой задницей», но не стала и тут же поняла, что он все равно уже прочел эту мыслишку, и поэтому только хмыкнула) и, знаете, мне не показалось, что он на отдыхе, на горнолыжный курорт это не сильно смахивает, разве что холодно. Да, скажите, как он умер? Не успела спросить его самого.

– Нанюхался кокаина, передозировка, началась рвота, и он захлебнулся собственной блевотиной, – запросто сказал Матвеич и пристально посмотрел на меня, словно ожидая реакции.

Меня – медсестру передозировкой не удивишь. Обычный конец наркомана. Но я все же сказала: «Жаль».

Он встал, а я села. Неудобно, знаете ли, беседовать с самим Господом, лежа на диване и заложив руки за голову. Хотя физически, разумеется, очень удобно.

Да, Захар, тот – первый Захар, внешне понравился мне на-а-много больше. Того Захара можно было представить с обнаженным торсом на обложке модного дамского журнала, который будут листать хорошо одетые и плохо образованные девицы и тыкать акриловым когтем в глянец, складывая при этом губы напомаженным бутоном и произнося американское «вау».

А Матвеичу не место на подобных обложках, ему вряд ли (я смерила его фигуру взглядом) пойдут розовые шелковые трусы и бриллиантовая серьга в ухе. Подобные лица чаще встречались в журналах для фермеров, ну или  в таких, которые пишут, как построить дом с минимальными затратами. Очень простое лицо, каких много. Нос картошечкой, русский нос, глаза синие, брови светлые, губы обычные – мимо пройдет, не запомнишь. И ростом, как я. А у меня он явно не модельный. Средний рост, скажем. Если у тебя парень такого роста, можешь смело подарить младшей сестре все туфли на каблуке. Однако щуплым Матвеич не казался, напротив, больше крепышом, и руки у него были большие, и видно, что сильные.

Он тоже оценивал меня и, очевидно, я вовсе не приглянулась ему, потому что Матвеич засмеялся и сказал своим мелодичным голосом:

– Ты тоже, между прочим, не очень красивая.

– Знаю, – я пыталась сказать это спокойно, без эмоций, но тут на меня так накатило, так стало жаль себя, что я невольно подумала: «Да, не красавица. Средний рост, телосложении тоже среднее, глаза, правда, зеленые, но веснушки все перечеркивают и остаются заметны только они, а не глаза и рот (неплохой, кстати, я бы даже сказала, весьма симпатичный рот). Мне всю жизнь талдычили, что я не очень красивая, даже родители, они, видите ли, были очень честными людьми (могли и соврать хоть капельку – я бы не обиделась). А еще мне частенько говорили, что я не ахти какая умная – это уже учителя, а одноклассники, те проще, что вовсе – дура. Квартира у меня не очень, работа – не очень, даже любимая Люська не какой-нибудь «золотистый ретривер», а так – вислоухая дворняга, следовательно, тоже – не очень. И вот, я сама «не очень» проживала свою жизнь, которая тоже «не очень», и даже эту жизнь у меня почти отняли!».

Сердце мое сжалось и стало стучать, как будто тише, словно, стараясь не привлекать лишний раз  внимания (человек-то я, как вышло, «не очень»). Слезы закапали мне на колени, и громкие рыдания вырвались из груди.

– Если ты Бог, – закричала я, – сделай так, чтобы я сейчас же умерла, совсем умерла! Отправь меня в «мой день» и хорошенько запри за какой-нибудь черной дверью и никогда не приходи, и ему (я махнула рукой куда-то в сторону входной двери, где, по моему мнению, был Захар) скажи, чтобы не смел навещать. Не надо мне такой жизни, забирай себе, на! – с этими словами я подняла с пола тапок и, что есть сил, запустила в ошеломленного Матвеича. Он ловко пригнулся, тапок ударился о стену.

«Ага, дружок, – подумала я, размазывая жидкости, текущие из глаз и носа, по лицу, – больно ловко ты увернулся, сказывается опыт?! Вероятно, частенько чем-нибудь запускают?». И тут же мелькнула вторая мысль: «Какая же я дура! Одноклассники абсолютно правы. Ведь только такая дура, как я, может орать на Бога и швырять в него тапком».

Матвеич меж тем поправил галстук и, приподняв подбородок, чем сильно напомнил  Захара, дружелюбно посмотрел и сказал:

– Роза, ничего страшного не произошло, просто запоздалый шок на все случившееся. Поплачь, надо поплакать. На самом деле ты симпатичная и смешная (где-то это я уже слышала), просто я пошутил, а ты не поняла и приняла близко к сердцу.

Я начала икать и кивнула головой:

– Точно, я все принимаю, ик, близко к сердцу. Благо, ик, оно еще бьется, – и заревела с новой силой.

Увлекшись процессом икания, хлюпания носом и обильным слезопроизводством, я не заметила, каким образом в комнате произошли перемены, а произошли они, надо заметить, кардинально. Потолок ушел метров на двадцать вверх и превратился из обычного беленого в купол, выложенный разноцветной мозаикой. Стены раздвинулись, обои исчезли, вместо них появилась алая драпировка. Пол стал каменным, выросли огромные колонны, в старинных подсвечниках зажглись свечи. Теперь это был самый прекрасный зал у самого могущественного короля – Матвеича. Король – хорошее слово. Однако он был даже не королем, он был царем. Восседал, не сидел, как у меня на диване за десять минут до всего этого просто и обычно, а именно восседал на великолепном троне, высеченном, должно быть, не иначе как из слоновой кости (других предположений у меня не существовало). На голове его сияла корона. Но самыми замечательными были не все эти изменения, произошедшие с комнатой или с одеждой Матвеича, а те, которые произошли с ним самим. Его лицо, показавшееся мне таким простым и малопривлекательным, теперь озарилось каким-то внутренним светом, синие глаза наполнились вековой мудростью, морщинки исчезли, и все существо его излучало покой и счастье.

Он звал меня к себе, звал без слов, но я все понимала сердцем. Я встала, причем, не со своего облезшего диванчика, а с чего-то укрытого шкурой невиданного зверя и шагнула к нему. Но потрясенная всем увиденным не смогла идти, ноги подкосились, и я рухнула на пол. Я поползла по холодному каменному полу, а он смотрел на меня и кивал: «Вперед, вперед». Я чувствовала, как сердце мое наполняется чем-то тяжелым и густым, и это что-то давит грубо и так сильно, что оно вот-вот разорвется от боли. Из последних сил я доползла до Матвеича и сделала то, о чем мечтала долгие годы:  обняла его ноги, прижалась к ним пульсирующим виском. И о чудо, он не отстранился, не прогнал, наоборот, стал ласково гладить по волосам. Боль отступила, взамен нее пришло чувство чего-то свершившегося и светлого, и мне стало так легко и спокойно, как при жизни никогда  не было. Сколько это продолжалось, не могу сказать, но я желала, чтобы это длилось вечно.

Однако невидимая для моего глаза дверь скрипнула, и в залу твердой походкой вошел Захар. В то же мгновение подсвечники, колонны, я с Матвеичем – все закружилось с огромной скоростью и вдруг… мы снова очутились в моей комнате: я сидела на диване,  Матвеич стоял рядом. Захар, действительно, был у двери.

 

 

Глава 10.  Варежка

 

Он подошел к Матвеичу, несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, а потом Захар спросил:

– Зачем ты с ней так? Не надо было.

– Ей самой этого хотелось. Теперь все хорошо, посмотри.

Захар посмотрел на меня и чуть кивнул: «Да, теперь хорошо, вижу».

Хотя, как он это увидел, я, право, не знала. Не могу припомнить случая, чтобы после подобной истерики выглядела хорошо. Обычно, у меня отекают глаза, и надолго краснеет нос. Я потрогала веки – опухли, скосила глаза на нос  –  ярко красный. Но памятуя о том, что эти двое мужчин не обычные мертвецы, как другие здесь находящиеся (исключая, правда, меня), а самые настоящие Боги, значит, им лучше знать, хорошо я выгляжу или плохо, я согласилась: о’кей, я выгляжу просто здорово!

– Ну, Роза, ты снова нужна мне. Марш умываться-одеваться. Я подожду здесь. Как тебе еда? – поинтересовался Захар.

Примерно таким тоном со мной разговаривали родные, когда я плавала в температурном бреду.

– Спасибо, Захар. Все очень вкусно, никогда так не ела, – я встала и пошла приводить себя в порядок и уже на ходу, мысленно, сделала вывод. «Точно санаторий! Как еда? Как спалось? Нет, не санаторий, богадельня какая-то!»

В спину мне раздался дружный смех Захаров Матвеичев.

Я умылась, переоделась в белый халат, и держа в одной руке аптечку, а другой коробку с карандашами, стояла и ждала дальнейших инструкций.

– Карандаши не понадобятся, оставь, – предложил  Матвеич, – мы проводим тебя.

Мама, когда я особо упрямилась, намекала мне на родство с семейством ослиных, конечно же, не по ее, а по папиной линии. Я и впрямь упрямая как осел. Вот и тогда я лишь отрицательно покачала головой и сказала: «Нет, возьму с собой, пригодятся». Спорить никто не стал. Я обулась, и мы вышли в коридор.

Там – ни одной живой души (хотя их тут, живых душ, вообще не было). Я уж вознамерилась вышагивать до белой двери, как в прошлый раз, чтобы посидеть на мягком диване и попить того замечательного кофе, но в планы моих спутников это не входило, путь наш прекратился весьма скоро – искомая дверь находилась в десяти метрах от моей. Не голубая и не зеленая. Мои Боги уж было хотели войти, но я сделала жест «спокойно, мол, один момент», и, передав аптечку Матвеичу, вытащила из коробки карандаш похожего цвета. Морская волна.

– Конечно, откуда мне знать, – вслух пробормотала я, – я и на море никогда не была и вряд ли когда буду, а живописью Айвазовского не увлекалась.

– Вот вернешься назад, тогда и увлечешься, может, даже профессию сменишь, – пошутил Матвеич.

– Хотите сказать, стану художником? Дудки, не получится. Я в школе на уроке рисования изобразила кошку, свернувшуюся клубком, а потом долго объясняла училке, что это кошка, а не носок. Фиговый из меня художник, уж поверьте. Разве что карикатурист, да и то сомневаюсь. И еще, я рождаться заново не хочу и оживать тоже. Мне здесь хорошо, давайте я полностью умру и останусь тут навсегда, а? – спросила я и посмотрела сначала на Захара, а потом на Матвеича.

– С ней не соскучишься, я тебе говорил. Теперь забудем обо всем и пойдемте наконец к Варежке, бедная девочка, – тяжело вздохнул Захар, толкнул дверь и вошел первым.

Комната. Детская комната. Шведская стенка, большой резиновый мяч, игрушки на полу, обои с медвежатами. В углу чудная розовая кроватка – мечта любой девочки, в ней спала такая хорошенькая девчушка, что я поневоле сравнила ее с Дюймовочкой, ночевавшей в цветке. Она была маленькая – годика три, максимум четыре, и как-то удивительно, что она здесь совсем одна и, видимо, не только сейчас, а давно, потому что следов присутствия взрослого человека я в комнате не обнаружила. «Да, – подумала автор и оба Захара тут же переглянулись, – какая красивая девочка, хотела бы я иметь такую дочку и еще хотела увидеть ее папу, уж не в него ли она уродилась такой красавицей».

Мои Боги улыбнулись, но посмотрели на меня с легкой укоризной, я смутилась, краснея при этом как рак. Матвеич тем временем слегка потряс девочку за плечико и позвал: «Варежка, деточка, проснись». Она открыла глаза, удивленно уставилась на меня и спросила, очень чисто выговаривая каждое слово и указывая на меня пальчиком:

– Ты новая мама Катя? Да? Мне Катя говорила. Ты будешь со мной играть и мучить своими гадкими лекарствами?

Мамой я на том свете еще никому не успела стать, меня никто так не называл. Я растерялась. Матвеич с Захаром сказали одновременно, как солдаты на параде:

– Она не Катя, она Роза. И не мама, – они переглянулись и также вместе добавили, – но она будет тебя лечить.

– Ладно, – согласилась девочка, – а теперь возьми меня на ручки, – и протянула мне руки.

Я приготовилась, что она будет тяжелая, но Варежка оказалась очень легонькой, и я, прижимая ее к себе,  невольно вспомнила один эпизод из детства.

Я была примерно того же возраста, что и она. Мама забрала меня из дошкольной тюрьмы, ну, из детского сада, привела домой и занялась ужином, а я, предоставленная самой себе, играла и не подозревала, какой сюрприз ждет меня чуть позже. В дверь позвонили, я знала, что это отец, но встречать не выбежала, потому что как раз в этот момент противная кукла попросила, чтобы ей переодели платье. Мама открыла сама, они о чем-то шепотом договорились, и отец крикнул:

– Роза, я тут кое-кого тебе принес, иди сюда скорей, он должен тебе понравиться.

Когда папа «кого-то» приносил то, будьте уверены, ждать долго не приходилось, стартовая скорость у меня в таких случаях высокая, а на финише колготки и скользкий пол делали из автора настоящую конькобежку. Маме это не особо нравилось, так как на пути у меня неизменно возникали преграды в виде косяков, а от них, в свою очередь, очень хорошо росли шишки  на лбу.

Но в тот момент я преодолела дистанцию без потерь, залетела в узенький коридор, родители стояли где-то в темноте, и наткнулась на что-то большое, мягкое и пушистое. Сердце мое трепетало, как у кокетки, нашедшей в магазине модную шляпку по сходной цене, а глаза светились, как у Мурки, что жила в подвале. Я не орала: «Включите свет, имейте совесть!» или что-то в этом роде. Нет, мне нравилась эта невидимая мохнатая тайна, я желала сама угадать кто же это такой.

А этот «кто-то» был грандиозного размера, со здоровенными лапами и огромной головой, больше меня, намного больше – и в высоту, и в ширину, особенно в ширину. Я выкрикивала в темноте предположения, кем бы он мог оказаться – мой неизвестный пока друг, мы обязательно станем друзьями, в этом я не сомневалась.

– Слон!

Родители «некали» и смеялись

– Собака!

Сама же дико мечтала о живой. Собак я любила с момента, как в первый раз увидела, то есть почти с рождения, но родители считали, что любовь – это, конечно, здорово, однако псина с соответствующим запахом в нашей двушке, которая и есть будет как папа, а то и больше – это уже совсем не здорово. Они не поддавались на мои уговоры и, забегая вперед, скажу, что собаку мне дарили единожды. Это была колли… изображенная на копеечном значке. На, вот тебе собака. Я сочла это оскорблением и в тот же день вручила значок Петьке – соседу по парте, взяв с него обещание, не ковырять в носу, которое он торжественно не выполнил и ковырял в нем вплоть до выпускного вечера. Если откровенно, не думаю, что после выпускного и даже после института он изменил любимой привычке. Впрочем, я отвлеклась.

После того, как я произнесла «бегемот» и «жираф» (кстати, зверь не имел шеи вовсе) родители поняли, что я зашла в тупик, и зажгли свет.

Это был медведь. Замечательный коричневый медведь с по-человечески умными и по-собачьи добрыми и грустными черными блестящими глазами, с холодным носом и круглыми ушами, толстыми, вытянутыми вперед передними лапами, на задних лапах он вполне устойчиво стоял. На каждой было по четыре лакированных когтя. При дальнейшем осмотре (я бегала вокруг медведя и хлопала в ладоши) был обнаружен толстый мохнатый зад, который поверг меня в истерический восторг.

Я очень хотела унести его с собой, в светлую теплую спальню, познакомить с другими игрушками, накормить маминым борщом и уложить спать рядом с собой. Но он был таким большим, и казался невероятно тяжелым. Отец понял, что меня тревожит, и предложил:

– Бери Мишу (вот так, и имя сразу нашлось, настоящее медвежье имя –Миша, Мишутка) и неси к себе. Ну, бери, он легкий.

Словно не веря ему (это уже рассказывали мне родители), я пошире расставила ноги, как штангист перед рывком, набрала в легкие побольше воздуха (на самом деле надула щеки) и засучила рукава. Схватила Мишу в охапку и рванула с места. О, чудо! Огромное мохнатое существо оказалось чуть тяжелей папиной подушки.

Вот и тогда получилась похожая ситуация. Взяв на руки Варежку, я не ожидала, что она будет такой легкой, а еще не ожидала, что она крепко обнимет меня за шею и доверчиво уткнется носом в плечо.

– Думаю, вы поладите, а мы пойдем, – Матвеич жестом позвал Захара, кивнул напоследок, и они ушли, оставив нас одних.

Мы стояли так очень долго, потом я опустила ее на пол и встала на колени рядом, погладила по светлым волосам и спросила:

– Почему ты Варежка? Как тебя по-настоящему зовут? Как мама называла?

Она моргала глазенками и, смущаясь, теребила подол голубенького ситцевого платья.

– Я не помню. Мама звала меня только Варежкой. Тебе не нравится мое имя?

– Нет, что ты. Очень хорошее имя, просто редкое, я не слышала, чтобы так еще кого-нибудь звали, но оно замечательное, – уверяла я ее.

– И у тебя хорошее, и я тоже не слышала про такое имя, когда  вырасту, я буду Роза, ладно?

– Конечно, – я не стала объяснять трехлетнему ребенку, что, в принципе, это возможно, но будет столько волокиты в паспортном столе, что и не захочется ничего менять – ни имен, ни фамилий, – а как звали маму, помнишь?

– Маму звали мамой, разве ты не знаешь?

Я поняла, что она забыла, и согласилась.

– Да, разумеется. Захар сказал, что ты простыла, а Катя говорила, что ты пила холодную воду. Разве ты не знаешь, что этого делать нельзя, от этого горло болит? Придется давать тебе горькие таблетки.

– Знаю.

– Знаешь, но пьешь. Ай-яй-яй (я нахмурила брови и погрозила пальцем). И откуда ты берешь холодную воду?

«Странно, действительно, откуда? – подумала я и повертела головой, в комнате кранов не было. – Может, кто-нибудь приносит, но кто?». Тут она сама объяснила.

– Катя приносит и бабушки добрые, – Варежка еще сильней начала теребить оборки на подоле.

– Вот это Катя! А еще медик! Да какой она к черту медик – техник-осеменитель, да и только! Давать ребенку ледяную воду и еще болтать, что «Варежка опять напилась холодной воды». Идиотка, натуральная идиотка, – я громко ругалась вслух.

– Это плохое слово. Мама не разрешала мне такие слова говорить. Катя хорошая, она со мной играет и косички заплетает. А ты умеешь косички плести?

– Да, вроде умею. Извини, я не специально, больше так не буду, – но про себя подумала, что попадись только эта Катя, я бы ей задала жару.

И снова обратилась к Варежке.

– А теперь покажи горло.

Она высунула язык и начала старательно акать. Горло в полном порядке. Я потрогала лоб – холодный. Послушала ее дыхание, прислонившись ухом к  спинке. Все в норме. Только сердце не билось, но об этом я уже знала. И все же сама приложила руку к своей груди, мое стучало, как всегда. «Ага, жива, старушка, еще жива» – мне даже радостно стало от этого.

Малышка заметила мой жест и улыбку и попросила.

– Дай, я маленько послушаю.

– На, послушай, – и я привлекла девочку к себе.

Варежка прижала голову к моей груди и целых пять минут стояла неподвижно, закрыв глаза, а потом отстранилась, вздохнула:

– Здорово! А мое не бьется. Потому что я умерла. А раньше стучало, но сильно болело,  я даже дышать не могла. Дядя обещал сделать мне новое сердце, но, наверное, не успел. Я умерла. Зато теперь оно не болит.

Как же страшно слышать такое от маленькой девочки, и мне стало стыдно за свое громкое сердце, на глаза навернулись проклятые слезы. Я прижала Варежку к себе и погладила по волосам, чтобы она их не видела, и потихоньку сама успокоилась.

Однако моя маленькая пациентка была здорова, и тут я поняла, что она и не болела вовсе. Правильно, ведь та же Катя меня предупреждала. Просто Варежка привыкла к тому, что больна, что ее постоянно лечат, а может ей просто не хватало материнской ласки, и она таким образом испрашивала для себя внимания. Как я сразу не догадалась! Она подтвердила мою догадку сама.

– Давай мне горькое лекарство и ставь укол.

– Слушай, милая, ты здорова. Я не буду тебя лечить.

– Тогда уходи отсюда и позови Катю. Она будет уговаривать меня лечиться, а я не буду хотеть. С ней лучше и веселее, – девочка даже ножкой топнула.

Мне предложили правила игры, и я согласилась. Добрых полчаса я уговаривала ее поставить горчичники (благо в аптечке они оказались) и выпить ненужное лекарство. Я не стала давать ей аспирин или цитрамон, а заменила их безобидной витаминкой. Она, скуксившись, взяла ее, повертела в пальчиках и нехотя засунула в рот, после сделала хитрые глаза и сказала: «Сладенькая. Твои лучше. Дай еще одну».

Я не стала жадничать и положила на ее вытянутую ладошку вторую витаминку.

– Кстати, Варежка, а как ты ешь и пьешь? Тебе кто-нибудь приносит?

– Нет, хочешь, покажу? (я кивнула) Отвернись!

Я отвернулась, она встала, так же, как и я, – лицом к двери и попросила:

– Я кушать хочу. Захар, дай покушать, – и, обращаясь уже ко мне, добавила. – Не подглядывай… теперь можно.

Я обернулась. Посередине комнаты стоял маленький столик, уставленный всякой всячиной: фрукты, творог, каша с маслом, молоко. Я не приняла ее предложение перекусить вместе. Пока Варежка ела,  я развлекала ее сказками. Молоко же она наотрез отказалась пить в одиночку – пришлось ополовинить ее стакан.

Я заплела ей косы, мы поиграли в куклы, и я, это вышло совершенно случайно, спросила Варежку, сильно ли она скучает по матери и помнит ли, как та выглядела.

– Да, очень-очень скучаю. Мама красивая, ну, такая (она сделала жест, каким обычно хорошенькие женщины поправляют прическу), а ты хотела бы ее увидеть?

Я кивнула: «Конечно, милая, а как же».

– Попроси Катю, она покажет, где мама живет.

У меня мелькнула одна нехорошая догадка, но я решила, что девочка или запуталась, или придумывает, будто ее мама здесь, где-то совсем рядом. Однако Варежка абсолютно серьезно заявила:

– Мама за черной дверью, но ей ко мне почему-то нельзя, Захар не разрешает. Я просилась к ней, но она двери не открыла. Мама меня больше не любит.

– Твоя мама тоже здесь? – я все еще не могла поверить.

Хотелось спросить напрямую: она тоже умерла в тот же день, что и ты. Но я не посмела, язык не повернулся. Тем временем Варежка со слезами в голосе поведала следующее.

– Дядя Матвеич говорил, что мама выпила много горьких нехороших таблеток, когда узнала, что я умерла, и сама тоже умерла. Теперь она живет за черной дверью. Она меня больше не любит, – и малышка тяжело вздохнула.

Я поспешила перевести разговор на другую, менее смертельную тему. Варежка заигралась и забыла про маму. Потом я уложила девочку спать. Все. Здесь я больше не нужна, и потому, поцеловав на прощание Варежку, сладко спавшую в своей чудесной кроватке, я поспешила покинуть комнату с дверью цвета морской волны. У меня созрел план, я должна была кое-что выяснить.

 

 

Глава 11. В которой у меня появляется надежда выкупаться в море, и как она тут же разбивается о берег

 

 

Распахивая дверь, я едва не ударила ей Катю, она тоже пришла проведать Варежку.

– Привет. Она заснула.

– Привет. Я тогда попозже загляну – ответила она.

Я  хотела начать разговор про холодную воду, но подумала и не стала. Зачем? И так все ясно.

Она выглядела как кинодива, пришедшая пешком на церемонию вручения престижной премии, причем пешком она протопала километров двадцать, не менее, и погода, видимо, была не очень – настолько у нее растрепались волосы. Макияж имелся, но неаккуратный, платье из золотой парчи – просто сногсшибательное, но ужасно измятое.

– Как тебе здесь? Привыкла? Ходила к кому-нибудь? Как тебе Главные? – засыпала меня вопросами Катя.

Я отказывалась верить в то, что она мертвая. Она улыбалась, глаза блестели так, как у меня у живой сроду не блестели, на щеках играли ямочки. Я охотно отвечала на вопросы, и вообще, разговаривала с ней, вот так запросто, как с давней знакомой. Мы болтали сначала о всякой чепухе: о моде, на следование которой у нас обеих при жизни не хватало средств, о фильмах, просмотренных там, о музыке, которой здесь не было. Но позже стали говорить о настоящем, о дорогом. Вспоминали друзей, которых было так  мало, о семьях, которые успели разрушить (правда, только в ее случае), и о семьях, которые не успели создать, о снах, которые не смогли разгадать. Но самое главное, мы говорили о любви, которой нам никто не отмерил, и которой не довелось познать, об этом чувстве, которое ни одна из нас не испила до дна, да что там до дна, мы даже на вкус не успели попробовать какая  она – любовь.

Наши истории походили на спортсмена, прыгающего в высоту. Вот он нерешительно раздевается, готовится, настраивается, хлопает себя ладошками по щекам и бедрам, часто вздыхает-выдыхает и наконец срывается с места, бежит, отталкивается от земли, и на мгновение застывает в самой высокой точке… а потом сбивает планку (тот спортсмен не был фаворитом) и падает на маты. Высота осталась не взятой, а нас самих дисквалифицировали. Мы были спортсменами-неудачниками, аутсайдерами, если угодно, для нас соревнования закончились бесславно, медали достались другим.

Болтая  о чепухе, мы даже не заметили, как начали выплескивать друг другу самое сокровенное, такое, что я, например, на том свете ни одной подруге не рассказала бы. Лично автору такие вещи проще поведать попутчице или попутчику. Они не запомнили бы моей исповеди, даже моего имени не запомнили бы, а может быть, я наврала бы им про свое имя, хотя это и не в моих правилах. Проще, им плевать: откуда я родом, кто я такая и чем занимаюсь. Поэтому очень удобно вынуть и показать им свое трепещущее сердце и парящие внутренности. Они – чужие, и не полезут, как свои (друзья и родственники) хватать их руками, напоминая повариху, выбирающую вырезку у мясника. Катя тоже была попутчицей, более того, все, что я ей говорила, она «уносила в гроб», моим тайнам стало очень уютно у нее в голове, и казалось, что ей тоже удобно поплакаться мне в жилетку. Хотя в случае со мной у нее имелось целых два варианта. Первый, что я воскресну. Начни я в этом случае на том свете рассказывать, как она сейчас «поживает» ее знакомым, я вполне могла бы рассчитывать только на одно – койко-место в психбольнице. Второй вариант, я покидаю бренный мир. Тогда меня в сей же миг переводят в другую дату, в другое строение, к другим людям, которым эта самая Катя до лампочки.

Нам стало грустно от такого разговора, но молодость, пусть и нерастраченная, не умеет долго печалиться. Катя первой встряхнулась и предложила: «Слушай, махнем ко мне. Посмотришь, как я устроилась, а то если, прости меня, конечно, судить по твоей конуре, подобный случай увидеть, как можно жить, вряд ли представится, ну там – на том свете. Пошли?».

А что, собственно, я теряла. Разумеется, не очень приятно, когда твой родной дом называют конурой, но ведь она, черт возьми, права. У Вильяма внутри я не была, да и снаружи оказалось весьма прохладно, а Катька на погодные условия не жаловалась. Почему бы и нет? – размышляла я.

Но сама спросила ее вот о чем:

– Знаешь, я не против. Но разве можно? Можно вот так, запросто, к тебе в гости? Тебя…  нас Захар ругать не будет? Не накажет?

Странно, они были будто бы равны во всем, но мне показалось, что Матвеич не стал бы ругать нас за это, а вот Захар – тот мог.

– Это не запрещено. Мне никто не запрещал. Значит, можно. Нам туда, – сделала вывод она и махнула рукой в направлении, где находилась белая дверь Главных.

В коридоре было тихо, те немногие покойники, что встречались нам по пути, сдержанно здоровались с Катей. Своеобразно так. «Упокой тебя, Катенька, поглубже», – и шли дальше по своим, мне неведомым делам. Никто из попавшихся навстречу не пробудил в авторе любопытства – самые обычные люди. Старики в полосатых больничных пижамах, шаркающие ногами в домашних тапочках, да несколько женщин, судя по говору, деревенских, скромных, хороших, но ничем не примечательных. Такое добро я не только имела честь в больнице лицезреть, но и, пардон, утки за ними выносить. Так что ничего нового.

Они абсолютно не были мне интересны, впрочем, как и я им. Что ж, как говориться, око за око.

Катина дверь находилась в очень близком соседстве с Захаровой. Я огляделась вокруг: нет ли последнего поблизости? Глупо. Он, конечно, уже давно знал о наших намерениях, и если до сих пор не остановил нас, значит, не считал необходимым препятствовать. Успокоенная собственными выводами, я с чистой совестью проскользнула в дверь, такую же тяжелую и скрипучую, и такую же черную, как у Вильяма, вслед за зовущими меня щупальцами – Катиными волосами.

Я сразу поняла, какое это роскошное место, и, что Катерина права, я никогда не увижу ничего подобного. Здесь были: и широкие с лакированными перилами лестницы, устланные коврами, и громадные люстры, и белые велюровые диваны, и огромные овальные столы, уже накрытые таким количеством приборов, что казалось,  будто к Кате с минуты на минуту ввалятся разодетые гости, причем в количестве двух футбольных команд, не менее.

Автор вполне обычный человек, более того, самая обычная женщина. Поэтому зависть не могла не коснуться меня холодными липкими пальцами, не могла не шепнуть на ухо: «Смотри, хорошенько смотри, у тебя такого нет и никогда не будет, не заслужила, верно». Но эта самая зависть отдернула, словно ошпарясь кипятком, свои лапки от пульсирующей жилки на моей шее, как только Катя показала «своего» котенка. Маленький, непонятного пола и окраса, он лежал в лужице супа в одной из тарелок. Катя взяла его за хвостик, как мальчишки берут дохлую крысу, размахнулась и швырнула, что есть сил. Котенок шлепнулся об стену с мягким «чвяк» и, оставив мокрый и жирный след, упал на персидский бежевый ковер. О том, что он персидский (ковер, естественно, а не котенок) мне Катя сказала. Сама-то я не знаток в подобных вещах.

Я, когда шла сюда, совсем позабыла об этих котятах, поэтому у меня от подобного зрелища наступил ступор. Катя же смеялась и говорила: «Подожди, это только начало. Они везде, где вода, так что будь готова».

Позже она предложила поесть, но я, памятуя, где был найден котенок, решительно отказалась. Она не настаивала, видимо, поняла причину.

Примерно за час мы обошли все комнаты, в некоторых из них  хорошо был слышен шелест волн. Мне, страсть как, хотелось выглянуть в окно, и хоть краешком глаза ухватить море. В жизни я его не видела, тем более что Катя, вспомнила я, говорила, будто оно Красное, а не какое-нибудь Черное. Однако все окна оказались плотно зашторенными, а при ней хозяйничать и поднимать портьеры как-то неловко, поэтому я не стала этого делать. Я ждала, что, может быть, она оставит меня на минутку одну, и тогда я сжульничаю: подбегу на цыпочках к огромному окну, отодвину тяжелую ткань и украду хотя бы кусочек этого так ласково шуршащего моря. Но Катя, будто разгадав мои намерения, не отходила ни на шаг и все рассказывала о том, какого века  мебель в ее доме, и в какой стране она сделана. Больно мне это надо! Однако  Катины познания в подобных вещах меня удивили, ведь она была ветфельдшером, и вряд ли в программу подготовки этих специалистов входил курс под названием «Антикварная мебель». Я поинтересовалась, откуда ей известны такие тонкости, и получила ответ, немного разочаровавший меня, нет, не в мебели, но в самой Кате.

– На каждом столике-стульчике снизу прикреплена табличка с датой выпуска и названием фабрики.

Банальность! У меня на диване, ну, том, стоящем в зале и упиравшимся всеми своими визгливыми пружинами в любого севшего на него, тоже есть табличка, вернее, не табличка, а просто бумажка. И там тоже написано: «12 мая 1952 год. Мебельная фабрика. г. Свердловск». И еще фамилия приемщика – Топоров. Хорошая фамилия, в самый раз для мебельного приемщика. Я эту бумажку читала каждую неделю, когда с тряпкой ныряла под диван. Странно все же. Город Свердловск исчез с карты России, потом, правда, появился, но уже в виде Екатеринбурга. Так вот, город  поменял за эти годы и название, и облик, а мой диван нет. Он хоть и стал более разговорчивым, но это легко списывалось на возраст, да и вообще, его пружины сразу же после покупки обладали верхним сопрано. Зато шерстяная обивка осталась почти такой же, лишь в одном месте ткань залоснилась сильнее – там всегда сидел мой отец. Так что и у меня какой-никакой антиквариатец имелся, не лыком шиты!

Нет, Катенька, – думала я, при ней можно было спокойно думать, уж она-то не могла прочитать мою «книгу». – Нет, милая, наврала ты про море. Да, шумит. Да, рядом. Но если я сейчас отодвину занавесочку, то оно, оп, и окажется обычным дешевым Черным, нет, еще хуже, Азовским, а не таким-разэтаким Красным. Потому и не показываешь его. Ну, что тебе стоит?! Покажи! Мне и Черное в радость, да я все равно не пойму: какое оно – Черное или Красное, география не мой конек. Ну же, не жадничай!

Но она не показывала. Зато предложила померить ее наряды и взять что-нибудь себе. Я согласилась. А кто бы отказался!? Хотя, нет, мужчина отказался бы – больно нужно ему платье из бархата, да еще выше колен и на бретельках, а вот женщина – та ни за что. Мое женское начало взвизгнуло от восторга, когда мы начали разбирать Катин гардероб.

Вероятно, она и при жизни была тряпичницей, потому что знала толк во всем этом блестящем великолепии и твердым голосом заявляла, что эта шляпка только к ее глазам, а к моим (конечно, куда я со своим рылом) не пойдет. Снова и снова Катя заставляла меня надевать дизайнерские платья и заливалась смехом, когда я представала перед ней то в одном, то в другом. Она была выше меня на голову и шире в полтора раза, поэтому вырез заканчивался у меня где-то в районе пупка. Я путалась в длинных подолах и напоминала себя маленькую, когда украдкой от мамы наряжалась в ее шелковую комбинацию и туфли на шпильках. Для одного наряда, по словам Кати, была необходима высокая прическа, и она быстро зачесала мне волосы вверх и заколола. Я подошла к зеркалу и уставилась на собственное отражение, на глазах выступили слезы. Обнаружился новый недостаток. Оказывается, у меня ужасно торчали уши. В совокупности с бледным лицом и  заострившимся от пережитого носом, я стала походить и на Буратино, и на Пьеро одновременно.

Катя, почувствовав перемену в моем настроении и узнав причину слез, всячески пыталась убедить, что с ушами  у меня полный порядок, и торчат они лишь в моем воображении. Она даже приводила личный пример, то есть  оголяла собственные уши, которые у нее тоже нещадно торчали, но, помимо этого, отличались куда большим размером по сравнению с моими. Глядя на нее, я успокоилась и согласилась, что моя беда не беда, а только полбеды. Вот уж действительно, все познается в сравнении.

Вскоре выяснилось, что из ее гардероба выбрать ничего не удастся. Все оказалось длинным и широким, а то немногое, что было средней длины, категорически мне не шло. Например, в платьице со страусиными перьями я походила на тощую, загнанную жизнью курицу, но никак не на прекрасную царевну-лебедь. Я ощущала себя Гаврошем, взявшим штурмом дворец короля и напялившим на себя первое, что попалось в руки. И представив, что Матвеич, тот Матвеич, который недавно сидел на троне в белых одеждах, или Захар, одетый просто и дорого, увидят меня в этих тряпках и будут хохотать, держась за животы, вежливо, но очень твердо отказалась от даров новой подруги.

Однако моя невзрачная внешность просила мести, слишком велика была обида.

– Катенька, пойдем, сходим к морю, погода стоит чудо, выкупаемся, – я в упор смотрела не нее (никуда теперь не денешься, подавай свое Красное море!).

Она молча приблизилась к окну и одним жестом освободила его от шторы, запуская такое количество света, что зарезало в глазах.

Море, действительно, было, самое настоящее, с лопающейся солеными пузырями волной, чудное синее море. Не могу сказать: Красное или Черное. Для меня оно было Синим, но даже мои слабые географические познания подсказывали, что моря с таким названием не существует.

Я подошла поближе к окну, с минуту поглядела на берег, а после задернула штору. Катя понимающе кивнула и вышла из комнаты, я отправилась вслед за ней. Больше не мне хотелось ни морей, ни океанов, более я не желала кого бы то ни было уличать во лжи, не жаждала залезать в чью-нибудь и без меня израненную душу.

На том берегу не было песка, не было гальки. Он оказался усыпанным трупиками маленьких захлебнувшихся котят всех мастей. Черные, черные с белым, рыжие, кремовые, трехшерстные. Лежали вповалку, друг на дружке, у некоторых открыты глаза и рты. Ужасное зрелище! Столько отнятых жизней! Пропади пропадом мой длинный нос, и зачем я только сунула его в чужой котел!

– Прости, Катенька, прости, пожалуйста! – она спускалась по лестнице, и мои извинения упирались в ее оголенную спину.

Она не оборачивалась и не отвечала, пока не оказалась внизу, потом улыбнулась, махнула рукой и ровным голосом ответила:

– Забудь. Не ты их насыпаешь на берег и подкладываешь под подушку, за что тебе извиняться? Забудь, – еще раз повторила она. – Иди, садись вот здесь, – она указала на кресло возле журнального столика, такого прозрачного (он был из стекла), что я, счастливо переводя дух после дарованного прощения, едва не врезалась в него коленом, но успела вовремя остановиться.

Она села во второе кресло, рядом, пришлось повернуть голову, чтобы видеть ее. Я привыкла находиться к собеседнику лицом, чтобы наблюдать за ним, и если нахожусь спиной, то вообще предпочитаю не разговаривать, разве что в исключительных случаях. Считаю, что в спину соврать и оскорбить намного проще, и предать тоже, а вот глядя в глаза, не всякий посмеет. Она заметила мое движение и села вполоборота, развернувшись ко мне.

– Тебе понравилась Варежка? – поинтересовалась Катя. – Хотя это глупый вопрос, кому она может не понравиться?!

– Да, – согласилась я, – она хорошенькая. Жалко, да? Такая кроха и умерла от сердечного приступа.

– Я не сильно умею жалеть. Так было угодно Им. Думаешь, Они не могли ее вылечить? (я пожала плечами) Могли, но все уже было решено. Здесь о девочке заботятся, и у нее ничего не болит. А горло – это пустяки, она сама придумывает, ей просто нравится лечиться. И потом, она наверняка скоро родится. Я случайно слышала, как Захар с Матвеичем решали, когда этому быть. А это главное. Я бы все это (она обвела взглядом пространство вокруг) отдала за то, чтобы родиться одиннадцатым ребенком в нищей африканской семье, отдала бы, веришь, не задумываясь! – голос ее дрогнул, и она опустила голову.

Вот так Катя! Каюсь за собственную непроницаемость. Я думала, что она счастлива, ну, или почти счастлива, владея таким домом. Думала, что она пустышка, а оно вон как выходит. Так захотелось сказать ей что-нибудь доброе. Я встала, подошла к ней и положила руку на плечо.

– Не надо, не расстраивайся. А может рано или поздно Они передумают, и ты родишься вновь, и не каким не одиннадцатым ребенком, а вторым или даже единственным?

Она затрясла головой, судорожно схватилась за мои руки и быстро, и встревожено, как будто наспех молясь, заговорила, обдавая меня горячим дыханием:

– Роза, если ты вернешься, проживи жизнь так, чтобы снова оказаться на левой стороне и в своей квартире. Живи так, как жила! Ты – хороший человек, останься им, иначе… сама видишь, что может быть иначе.

– Катя, я обычный человек, у меня навалом пороков, я даже с больными на работе ругаюсь, кричу на них, и в автобусе место старшим не уступаю, и курю иногда, и выпить люблю. А, знаешь, сколько я вру? Я постоянно всем вру (вот именно в тот момент я врала, ненавижу кого-либо обманывать, просто хотелось выглядеть в ее глазах порочной и распущенной). И мужчин я, как перчатки, меняю (безобразнейшее вранье, у меня и перчаток-то всего пара, и те старые). Не понимаю, за что Они тебя так жестоко наказали, хоть убей, не понимаю! Я бы на Их месте (вот это замахнулась!) простила тебя, клянусь!

– Правда?! Спасибо, Роза. Так хотелось услышать, что могу быть прощена, мне это очень нужно.

Катя как-то в один миг повзрослела, во взгляде появилась усталость, даже морщинка на лбу прорезалась.

– Знаешь, – добавила она, – какое самое страшное слово?

– Смерть – предположила я, но тут же осеклась – так она глянула на меня.

– Нет, смерть – это лишь миг. Самое страшное и великое слово – это ВЕЧНОСТЬ!

Я еще не имела такой возможности понять всю глубину этого слова, но спорить не стала, ей видней, у нее впереди именно эта вечность. И тут я вспомнила, что намеревалась узнать у Кати:

– Скажи, мать Варежки тоже здесь? За черной дверью? Девочка не ошибается?

– Нет, не ошибается, она здесь, моя соседка, можно сказать. Что, проведать хочешь?

Я  еще не думала об этом, но тут сразу захотелось это сделать, то есть пойти и увидеть эту женщину. Да так, как хочется пить после двух копченых селедок – невмоготу, я даже на кресле заерзала. Я по натуре такая, если что взбредет в голову, что-нибудь втемяшится, то пока  не сделаю, не успокоюсь. Правильно мама говорила, что я из семейства ослиных.

– Проводи меня – попросила я.

– Что, сейчас? – она вскинула брови от изумления. – Успеешь, никуда она не денется.

Я помахала головой, интенсивно помахала, как лошадь, которой до чертиков надоел здоровенный овод, и она поняла, что отговаривать бесполезно, встала, оправила платье и попрощалась:

– Сдалась она тебе, ничего интересного, вот посмотришь! Что ж, иди, если решила.

Катя не стала провожать меня до нужной  двери, просто показала, куда надо направиться. Они, действительно, были соседками.

 

 

Глава  12. В которой я получаю срочное задание от     Матвеича и понимаю, почему равнодушие убивает

 

В коридоре я тут же столкнулась с Матвеичем. Разумеется, подумала, что он устроит мне разнос в связи с самовольным посещением Кати, но, очевидно, ему было не до этого.

– Могу я попросить тебя об одном одолжении? – обратился ко мне Матвеич.

Ну, что я могла ответить? У меня были другие планы, но разве Богу принято отказывать? Пришлось выполнять то, что хотел Матвеич, а именно, проведать очередного «чернодверника».

– Каков диагноз? – поинтересовалась я. – Ложная ангина?

– Нет, – спокойно ответил Матвеич. – Сильные головные боли. У него, действительно, болит голова.

Странно, здесь вроде бы не хворали по-настоящему. И тут до меня дошло. Это часть наказания. Но за что?

– Захочет, сам расскажет, – прочитал мои мысли Матвеич. – Потом ты свободна, можешь пойти к себе.  Я провожу.

– Во-о-н та, напротив сиреневой. Видишь? – спросил Матвеич, через пару десятков метров.

Я кивнула, он махнул рукой – бывай, и направился по своим делам.

Итак, надо было снова «играть в доктора», я открыла черную дверь. В лицо пахнуло свежим воздухом, глаза зарезало от яркого дневного света (солнца, правда, так и не было).  Прозрачная вода, каменистое дно. Чудное озеро, сжатое со всех сторон синими горами. По воде бежали маленькие волны, где-то в кустах пели невидимые птицы. «Очень симпатичный ад», – невольно пришло в голову, пока я искала хозяина.

Он нашелся довольно скоро, стоял на берегу и рыбачил. Средних лет, высокий, грузный,  с мясистым носом, невыразительными серыми глазами и тяжелым подбородком. Таких лиц на городских улицах хоть отбавляй. Он был одет в спортивный костюм и резиновые сапоги. Рядом стояло ведро, очевидно для рыбы. Я заглянула – пустое. Он же рассматривал мой белый халат и аптечку.

– Классный спиннинг, – бодрым голосом сказала я, хотя ничегошеньки не смыслю в рыбацком снаряжении. – Клюет?

Он хотел что-то ответить, но в этом момент задергался поплавок. «Чернодверник» потянул. Судя по его напряженной позе, на крючке билась крупная добыча.

– Тащите! – в авторе вдруг проснулся азарт рыбака. – Да, тащите же!

Он удивленно посмотрел на меня, а потом плюнул под ноги и бросил удочку. Я метнулась к ней, швырнув аптечку, в последний момент успела схватить и изо всех сил потянула, падая при этом на гальку. Улов, и правда, оказался завидным. За леску двумя лапами держалась огромная лягуха, которая, закатив глаза, несколько раз квакнула, а потом умелым движением сняла с крючка извивающегося червяка, сунула его в рот, громко глотнула и ускакала восвояси.

– Наглая тварь, – констатировала я, потирая ушибленное колено.

– А ты что хотела? Толстолобика? – зло глядя на меня, буркнул рыбак.

– Вообще-то, я карасей в сметане уважаю. Кстати, я пришла вас лечить.

– А я уж подумал, что медика прислали, чтобы помогать подсекать этих гадин…

– Лягух? – перебила я его, и, вспомнив о чувстве юмора Главных, добавила. – Вы, наверное, француз?

Он хмыкнул и, в свою очередь, предположил:

– А ты, верно, дура?

Разговор явно не клеился, поэтому я приступила к делу:

– Вообще-то, я Роза. Матвеич сказал, что у вас болит голова. Я могу помочь.

– Да, болит. Есть что-нибудь сильное?

Самым «сильным» в аптечке был анальгин, при мигрени – мертвому припарка, то есть то, что надо.

– Не поможет, по десять пью и ни черта. М-м-м, – поморщился он, потер виски и сел на небольшой валун неподалеку от берега. – Сколько у тебя пачек?

Он сильно побледнел, и видно было, как пульсирует вена на его лбу, поэтому я торопливо начала рыться в аптечке.

– Вот. Только пять таблеток, – я подошла к нему и протянула. – Больше нет.

– Специально не положили. Знали, что ко мне пойдешь, – сказал он и запил анальгин водой из озера.

Мне было жаль его, я вообще на этом свете открыла в себе новую черту   – жалеть всех, насколько это возможно. Однако обвинение в адрес Главных показалось несправедливым.

– Наверное, просто забыли, – предположила я.

– Ты живешь по левой стороне? (я кивнула) Тогда понятно, откуда такая святая вера в доброту Захаров Матвеичев. Они злые, уж поверь. Я ничего не сделал худого, никого не убивал, никого даже пальцем не тронул, мне и дела-то ни до кого не было, а они меня сюда!

Я пытаюсь научиться выдержки, но пока безрезультатно. Вот и тогда, надо было просто промолчать, ан нет, я сразу же ляпнула:

– А по-моему, здесь здорово. Красиво. Разве нет?

– Это только по-твоему. Что тут хорошего? Рыбы и той нет, только сраные лягушки! Ты знаешь, как я на Байкале рыбачил, а на Лене, а в Карелии? (я, конечно же, не знала) То-то! Это тебе здесь хорошо, а мне – рыбаку, да еще какому рыбаку! хре-но-во! Хоть на зорьке закинь, хоть вечерком, хоть сети поставь, хоть прикорми – один черт, только лягушки ловятся. И те крючок не глотают, червя сожрут, и будь здоров. М-м-м (снова застонал он). Голова постоянно раскалывается. При жизни ни разу не болела, а тут спасу нет.

– Неужели за рыбалку так наказали? – вырвалось у меня.

И я представила, сколько вот таких заядлых рыбаков после смерти будут ловить лягух за черными дверями и мучится от головной боли. А еще вспомнилось, как однажды в больнице я поставила мышеловку, и потом гордо показывала коллегам серого крысенка, позарившегося на кусочек сальца. Стоп, тогда где мои крысы в супе? И почему я не за черной дверью? Эге, значит, дело не в этом. Ведь, следуя подобной логике, выходило, что каждый деревенский житель, рубанувший нерадивой несушке голову или пустивший  на кровяную колбасу бычка, заслуживал черной вечности. Однако я все поняла, между поступками крестьян и поступками той же Кати была огромная разница: первые убивали для пропитания, сами при этом взрастив ту же курицу или корову; Катя же отнимала жизни безо всяких оснований. Тяжело думать об этом, но это, действительно, так. Главные, вероятно, простили автору того крысенка. Да мне и самой позже стало жаль его, но ведь крысам не место в больнице. Понимаете, я поставила мышеловку только потому, что крысенка застукали в столовой, прямо на разделочной доске. Вполне допускаю, что у него имелась санкнижка и все необходимые прививки, а если нет? И тем не менее, я больше никогда так не поступлю. Не потому, что боюсь оказаться за черной дверью, нет. А потому что этот крысенок очень часто мне снился, и это не самые хорошие сны.

– Ну, ты даешь! За рыбалку! – рассмеялся «чернодверник». – Нет. Меня наказали за равнодушие. Хотя лично я назвал бы это самосохранением.

– Как вас зовут? – появилась тема для разговора, да еще какая, и мне захотелось узнать: с кем я беседую.

– Сергей, – представился он.

– А отчество?

– К черту отчество, – махнул он рукой. – Желаешь узнать, почему я здесь оказался?

– Ну, тут вы оказались, потому что умерли, – это я понимала и без него. – С мечтой тоже все более-менее ясно. При жизни вашей страстью была рыбалка, поэтому тут вам предоставили целое озеро, клюет, как я полагаю, весьма неплохо (он усмехнулся), правда, вместо рыбы одни лягушки. За черными дверями именно так: мечта сбывается, но в несколько искаженном виде (Сергей кивнул). Не понимаю одного: почему у вас болит голова.

– Да потому что при жизни за других не переживал. Свои бы проблемы решить, своих бы детей на ноги поставить. Да и чем я помог? Их пятеро, что бы я сделал?

– Да вы по порядку расскажите, – попросила я, и села на соседний валун.

Он несколько секунд помолчал, вздохнул и продолжил:

– По порядку? Пожалуйста. Возвращался поздно вечером с работы, дорога все мимо гаражей. Гляжу, парни девчонку какую-то в гараж тащат. Та ревет белугой, а они хохочут. Что делать? Заступиться? Так они любому шею намылят, а у меня трое ребятишек. У тебя дети есть? То-то же. Не поймешь. Да и пойди разбери эту молодежь, может просто придуриваются. Короче, прошел я мимо. А на утро узнал, что нашли ту девчонку. Мертвую. Покалеченную всю. Но я-то что мог сделать?!

– В милицию позвонить, людей на подмогу позвать. Разве нет? – я посмотрела ему в глаза, думая, что в них раскаяние, он отвел взгляд.

– Не подумал как-то. Пришел домой, жена с расспросами: как на работе, то да се. После ужинать сели, и как-то забыл, так бывает, вылетело из головы и все тут.

Я всегда ставлю себя на место того, кто ищет понимания. И в тот раз поставила. Представила себя идущей домой, представила девчонку, которую силой волокут пятеро парней, а потом представила, как спокойно хлебаю на кухне горячий борщ. И меня затошнило. Я бы так не смогла. Нет, я не полезла бы с кулаками на этих скотов, но ведь позвонить в милицию может даже инвалид, не то, что этот абсолютно здоровый мужчина.

– Сергей, у вас дочка есть? – любой нормальный человек задал бы ему этот вопрос.

– Ой, вот только не надо начинать, – скривился он. – Есть, две. И что? Причем здесь я? У той девчонки что, родителей не было? Почему они за своей дочкой не доглядели? Это им надо было тревогу бить, а не мне.  Или думаешь, она ни с того, ни с сего в такую историю попала. Шалавилась, поди, с этими же парнями, потом чем-то не угодила, вот и вышло так. Ничего просто так не случается.

«Это точно, – подумала я. – Вот здесь ты прав, чертов бездушный чурбан. Потому и мучаешься от страшных головных болей. Неужели, действительно, можно так рассуждать: шалавилась, сама виновата, где родители были?».

Он схватился за голову и тихо застонал – вероятно, накатил очередной приступ. Все-таки я беспринципный человек, ибо только что осуждала Сергея, соглашаясь с наказанием, придуманным Главными, но стоило ему застонать, и я тут же снова начала рыться в аптечке в поисках анальгина.

– Давайте я вам компресс поставлю. Садитесь на землю, голову вот так, на валун, – я заставила его сесть и положить голову на камень, а сама оторвала большой кусок бинта, сложила в несколько раз, намочила в озере, отжала и положила ему на лоб. – Легче?

– Немного,  – ответил он.

Какое-то время мы сидели молча, и я, что быть справедливой, пыталась вспомнить случаи, когда кому-то требовалась помощь, а я в ней отказала. Таковые имели место в моей жизни. Например, я очень редко подавала милостыню. Конечно, получала я до смешного мало, но, тем не менее, что стоило бросить несколько медяков в страшные черные шапки нищих. Да ничего не стоило, однако я проходила мимо, жуя пирожок с картошкой или напевая что-нибудь себе под нос. А еще меня осенило: «Я ведь ни разу не сдала кровь. Я – медик! В ней всегда кто-нибудь нуждается. Даже я сама, когда сейчас лежу в реанимации, мне наверняка делали переливание. Вот тебе и равнодушие. И ты посмела его судить? Тебе ли?!».

–  Во сколько вы умерли? – на этом свете это вполне приличный вопрос, мне нечего было стесняться.

– В сорок два, – спокойно ответил Сергей.

– Рано. С вами что-то случилось?

– Рак.

Что тут переспрашивать? Рак никого не щадит. Страшный диагноз, поверьте мне, уж я-то видела глаза больных раком.

– Все произошло быстро? – я надеялась, что так и было.

– Странная ты, Роза, ей-богу. Другой задал бы вопрос совсем по-другому: ты долго мучился? А ты щадишь, несмотря на то, что я давно мертв. Да, все произошло быстро. Меланобластома.

Вы не знаете, что такое меланобластома? Так я немного расскажу. Это редкостная дрянь, быстро и глубоко пускающая свои щупальца в лимфоузлы. Это адский цветок, распускающийся на вашем теле, день за днем сжирающий вас и требующий еще и еще. Сколько у вас есть? Лет пять-шесть, да и то под большим вопросом. Думаю, больших подробностей не требуется.

– Дети еще маленькие?

– Сыну зимой (опять в этом заведении возникло понятие времени) двадцать исполнится, девчонки маленькие совсем. Как они там?

Я – идиотка. Это точно. Ведь первым моим желанием в тот момент было поведать Сергею, что я еще не совсем мертва и имею шанс вернуться назад. А следовательно, могу заявиться в гости к его близким и передать им привет с этого света. Что меня тогда остановило? Да просто я подумала, что не имею на это никакого морального права. Кто я, в конце концов?

Он как будто прочел мои мысли:

– А ты отчего погибла?

Он так и спросил «погибла», а не умерла. Я ни черта не умею врать, за всю жизнь я так и не научилась говорить то, что нужно, выкладываю то, что на самом деле. Поэтому я начала собираться. Было жаль так быстро покидать это живописное место, но делать нечего, я угодила в собственный капкан. Если б не это обстоятельство, я бы еще посидела, а может и порыбачила, хотя в данном случае это правильнее звучало бы «полягушачила».

– Что ж, – пожал плечами Сергей. – Как хочешь. Ты еще придешь?

– Не знаю. Если Главные скажут… – я не люблю обещать попусту.

– Не придешь. Тогда я скажу. Той девушке было пятнадцать лет, столько же сколько сейчас моей старшей. Я думаю об этом постоянно. Ты думаешь, эти долбаные лягушки или головная боль – это наказание? – с силой сказал он. – Нет. Наказание – это то, что я постоянно думаю о том, как моя дочь вечером пойдет по улице, и с ней случится та же беда. И что рядом будет такой же, как я, равнодушный человек. Как там? Грехи отцов падут на детей их…

Я погладила Сергея по плечу:

– Не говорите глупости. С вашими дочерьми все будет в порядке. А то, что вы думаете об этом, – хорошо. Значит, не такой уж и равнодушный. Жаль, что ничего не вернуть назад. Уверена, вы поступили бы по-другому.

Он опустил голову и заплакал, не таясь, горько. Я еще раз погладила его по руке и направилась к выходу. Если помните, у меня имелось одно весьма срочное дело. Здесь я была более не нужна.

 

 

Глава 1З. Кое-что о материнстве

 

 

Итак, теперь я могла осуществить задуманное. Я толкнула очередную черную дверь и попала в очень знакомое место. В больничную палату. Крашенные-перекрашенные зеленой краской стены, шесть железных коек, рядом с ними облупленные тумбочки, даже запах лекарств очень явно чувствовался. На одной из кроватей спиной ко мне сидела худенькая девушка. Растянутая старомодная кофта, простенькая серенькая юбка, тапочки, волосы заплетены в косичку. Она слышала, что я вошла, потому что слегка вздрогнула, но оборачиваться не стала и сидела молча и неподвижно. Я поздоровалась, она не ответила, а потом встала и приблизилась к окну.

Я не знала о чем спросить эту женщину, надо ли рассказывать ей о дочери, скучает ли она по Варежке, и, вообще, как себя вести. Поэтому мы молчали и смотрели: она в окно, за которым было черным-черно, а я ей в спину. Становилось неловко, и я решила, что раз уж это больничная палата, то вести себя надобно как медсестре, благо в подтверждении того, что я не самозванка, у меня в руках была аптечка.

– Извините, не хотела вас тревожить. Я медсестра, вот (и я зачем-то вытянула руку с аптечкой вперед. Зачем? Она все равно не видела). Зашла узнать, как ваше самочувствие? Может, я могу чем-нибудь помочь?

– У меня ничего не болит. Вы у меня впервые, я вас до этого не видела. Кто вы? Расскажите о себе, – ее голос звучал как-то жалобно.

Я села на краешек ближайшей кровати и четко изложила, без сентиментальностей: кто я, почему здесь, и что Захар поручил мне оказывать помощь (медицинскую, само собой) тем, кто в ней нуждается.

Тут она резко обернулась и спросила:

– Вы видели Варежку? Да? Вы были у нее? (я кивнула) Как она кушает, не болеет ли?

Знаете, по крайней мере, странновато рассказывать мертвой женщине о ее мертвой дочери, и уж тем более о том, как она питается и чем болеет. Но я терпеливо поведала о девочке и о том, что та должна вновь родиться, и о том, что это, видимо, скоро произойдет.

– Спасибо тебе, Захар, – прошептала она.

Я повертела головой, в комнате были лишь мы.

– Его тут нет, – осторожно заметила я.

– Захар всегда здесь, так или иначе, и я благодарю его за то, что он избавит меня от этой муки. Она прибегает сюда, часто прибегает. Зовет меня, стучит кулачками в дверь и кричит, что я плохая, что забыла про нее и больше не люблю. Я схожу с ума от всего этого.

Пока она говорила, я сравнивала ее с Варежкой, они не были похожи. Моя догадка, что девочка пошла в отца оказалась верной. Ни малейшего сходства, только волосы у обеих светлые. Она была молода, да еще, наверное, выглядела моложе своих лет. Скорее всего, даже младше меня и такая же некрасивая. Бледное лицо, потухший взгляд, нос хрящеватый и слишком крупный, резкая линия скул.

– Почему вы не откроете ей? – это казалось очень простым.

– Не могу я этого сделать, не могу подойти к двери, у меня каменеют ноги, и пропадает голос. Стою и слушаю, как она рыдает с той стороны, и как потом приходит Захар и  уговаривает ее уйти.

Она снова повернулась ко мне спиной:

– Теперь она снова родится, и этот кошмар закончится, пусть теперь у нее будет хорошая мать.

– Вы тоже кажетесь неплохой матерью, вы переживаете за нее и… (я задумалась, надо ли говорить ей это, и решила: да, надо) отправились за ней на этот свет.

– Да, так. Твои бы слова Захару в уши, но поздно, для меня теперь все решено. Я дважды грешна. На мне два смертных греха, такое не искупить.

Я слышала только об одном. Самоубийство. Она наглоталась каких-то таблеток, сразу после смерти дочери, в тот же день. Какой же второй? С виду обычная девушка, ее лицо не отражало никаких пороков. Какой же?

Она, увидев мой напряженный мыслительный процесс, сама все выложила.

– Ты, верно, знаешь, что я самоубийца? (б-р-р, какое неприятное слово, я ответила, как можно спокойнее, что знаю, и торопливо, словно оправдывая, добавила, что и причина совершения сего поступка мне тоже известна) Но ты и не подозреваешь, что я убийца, несостоявшийся убийца. Я планировала убить одного человека, делала много попыток…

– Наверное, у вас на то было много причин, возможно, он совершил такое, что нельзя простить или забыть… – сказала я и про себя подумала, что если бы мне пришлось учиться в юридическом институте, я не смогла бы стать прокурором, только адвокатом, уж лучше буду до конца защищать, искать смягчающие обстоятельства, чем обвинять и требовать наказания.

Она как-то нехорошо посмотрела на меня, как-то брезгливо, и продолжила:

– Нет, этот человек мне ничего плохого не сделал, не мог сделать. Просто он не был мне нужен, тогда не был.

Хорошенький способ избавиться от ненужного и навязчивого типа, грохнуть его где-нибудь в темном переулке, и конец проблеме. Здравствуй, обретенная свобода! Автор уж стала перебирать имена тех, кто мешал наслаждаться жизнью, но вовремя остановилась, устыдившись подобных мыслей.

– Тогда зачем вы это делали? Кто этот человек? – находясь в недоумении, спросила я.

Ни один нерв не дернулся на ее лице, когда она отвечала:

– Я не хотела, чтобы этот человек был в моей жизни. Носила тяжести, парилась в бане, сидела в кипяточной ванне с горчицей, пила всякую гадость но ничего не помогало. Этот человек – моя дочь, моя Варежка. Она родилась с врожденным пороком сердца, потому что я делала все это.

Я ненавидела не ее, за что? Я ей не судья. А себя. Я ненавидела себя за собственную глупость. Ведь совсем недавно, у Кати, я дала зарок снимать обувь перед входом в чужое сердце. Пусть даже оно мертвое – это сердце. Сергей рассказал все сам, я не лезла к нему душу, просто ему нужен был такой собеседник, как я, – посторонний, который больше никогда не придет. А здесь? Что же я натворила?!

Мысли путались, и жалость – это великое, всепоглощающее и уже хорошо знакомое чувство, накрыла меня с головой. Стало невероятно жаль маленькую Варежку и жаль эту девушку, которая скрывала за маской безразличия боль, с которой жила три года, скитаясь по бесконечным больничным коридорам в поисках чуда, которое (я тогда это четко ощутила) и не могло случиться – все было заранее предрешено. Я представляла, как она слушала по ночам стоны маленькой дочки, как горькие слезы бежали по ее бледному и некрасивому лицу, и от таких мыслей хотелось самой наглотаться тех смертельных таблеток. Я встала и отвернулась, едва сдерживая рвавшийся наружу и абсолютно ненужный здесь всхлип. Я не стала задавать глупый вопрос: «Почему она не осталась жить, не дала себе возможности родить других детей?». Она сама себе вынесла приговор и привела его в исполнение.

– А отец у Варежки был? –  поинтересовалась я.

– У всех есть отцы – усмехнулась она.

– А он, что он?

– Да плевать ему и на меня, и на нее!

– Кто он?

– Обычный подонок, не стоит того, чтобы о нем говорить, – отрезала она и добавила, – у меня ничего не болит, спасибо. Вам, наверное, пора, а я вас задерживаю.

Меня выпроваживали, и дураку ясно, но я не сдавалась. Я могла сделать кое-что и для нее, и для девочки.

– Хотите, я передам Варежке, что вы помните ее и любите, хотите? А вам буду сообщать, как она тут?

Она почти подбежала ко мне и заглянула в глаза.

– Вы можете, да? Умоляю, скажите ей, что я люблю ее сильно-сильно и никогда не забуду, она должна знать, когда приходит сюда, я жду ее. И пусть она меня простит, попросите ее об этом! – с этими словами она взяла мою руку своими маленькими  холодными руками.

Я пообещала. Разговор закончен. Я вышла в коридор, закрыла за собой тяжеленную дверюгу и прижалась лбом к каменной стене общего коридора.

 

 

Глава 14. Сумасшедшая стометровка или «Извините, я без приглашения»

 

 

                                                                                          

Было гнусно. Другое слово не подходило. Именно гнусно. У меня возникло чувство, что я попала в болото, из которого нет никакого выхода. Надо просто отдохнуть – убеждала я саму себя, и еще, меньше совать нос в чужую жизнь, а тем более в чужую смерть.

Я поплелась к себе, хотела зайти к Варежке, но подумала, что своим угрюмым видом напугаю девочку, и не стала. Я никого не желала видеть, поэтому смотрела под ноги, и вполне логично, что вскоре врезалась в кого-то живого (опять порю ерунду, в кого-то мертвого). Это была бабуля, у которой, я имела честь, спросить время. «Чаво прешь! Привыкли толкаться, и на этом свете от вас житья нет!»,  – заверещала она.

–Ты ей лучше, который час скажи,– острили тут же обступившие нас бабулины друзья-подруги.

– Шляется дохтурша! Иди кого-нибудь лечить, хватит бездельничать!

– У меня вона, поясница болит, айда промнешь, – закряхтел согнутый пополам старик.

Я развернулась на 180 градусов и, продираясь руками сквозь эту полуразложившуюся толпу, продравшись наконец, рванула вперед, к Захару, в противоположный конец коридора. Если бы школьный учитель физкультуры Борис Сергеевич увидел, как я могу бежать, то разрушил бы временные стены и, перепрыгнув в прошлое, исправил все мои тройки на гордые пятерки и заставил-таки меня ходить в секцию легкой атлетики. Но он был жив и вполне здоров, я видела его за день до злополучного манного завтрака, и, следовательно, не мог этого наблюдать.

Люди расступались, оборачивались и крутили пальцами у виска. Однако меня это мало интересовало, я была увлечена только бегом. Казалось, если я замедлю темп или остановлюсь, то что-то непременно случится, например, я полностью умру и стану похожа на всех них, и также буду крутить пальцем у виска, а этого я не хотела.

Я неслась, наращивая скорость, очень технично работая руками, по крайней мере, мне так чудилось. Представляете, как можно бежать в узкой юбке до колена, на каблуках и с аптечкой в одной руке? Удивительно, но с каждым метром мне становилось легче: душа очищалась, а боль и непонятная злость таяли, превращаясь в капельки пота на лбу. Мелькнула мысль, что пора останавливаться, но поздновато мелькнула. Я влетела в кабинет Главных, как реактивный самолет, открывая ее собственной глупой головой. На пути выросло препятствие в виде кожаного дивана, в тот момент он, правда, виделся автору не диваном, а школьным козлом. Прыгала я бездарно (упущенье, уважаемый Борис Сергеевич), сальто оказалось загубленным в самом начале. Полет был недолог, а сам прыжок невысок, приземление не тянуло и на тройку. Я плюхнулась на пол, перелетев через кожаную спинку, как свинья, перекинутая ворами через забор, по-моему,  я даже хрюкнула.

С секунду Захар вид имел очень озабоченный, но потом, пристальней разглядев меня, захохотал. Я обиделась. Больно, между прочим.

– Ты ко мне так торопишься? Что ж, польщен, польщен! – он подошел и, протянув руку, помог встать.

Я потерла больные места. Да, сидеть некоторое время будет не очень комфортно, а на лбу уже прощупывалась здоровенная шишка.

– К тебе, а то к кому же, – буркнула я, – вот черт, кажется, еще и коленка разбита. (у Сергея я ободрала левое колено, теперь же расквасила правое)

Захар смочил салфетку холодной водой, почти силой усадил меня на диван и плюхнул на лоб. По его мнению, это называлось освежающим компрессом. О том, что он ее даже не отжал, я поняла быстро: вода ручьем потекла  по лицу и попала за шиворот. Снова захотелось себя пожалеть, но я помнила, зачем неслась сюда, словно лошадь Пржевальского, за которой гонятся голодные каскыры.

– Есть справедливость, Захар? – я решила не ходить вокруг да около.

– Смотря где. Тебе где надо, чтобы она была? На том или на этом свете?

– То, что ее на том свете нет, я и без тебя знаю. Но кажется, что ее и на этом свете нема! – от волнения я перешла на незнакомый доселе украинский язык.

– Да? И что ты находишь несправедливым? – поинтересовался он.

– А то, что Кате каждый день подкладывают дохлых котят, а эту женщину (я так и не узнала ее имя), ну, Варежкину мать, ты ежедневно заставляешь испытывать такие муки, какие врагу не пожелаешь! А сама девочка? Каково ей каждый день стучать в закрытую дверь и часами звать маму, а?! А Сергей? Разве это гуманно? – я не имела право так говорить, но такая я уж импульсивная, горячая и неравнодушная, что тут поделать.

– И ты, Роза, считаешь это несправедливым? – с усмешкой в голосе спросил он.

– Да, именно так я и считаю.

– Ты хоть поняла, что объединяет этих двух женщин, таких разных женщин? Маленькая Варежка здесь, кстати, вообще не причем. Девочка помнит мать, кто-то проболтался, что та здесь, она и бегает. Но этот вопрос решится сам собой. Варежка скоро родится, Катя уже сообщила, не так ли?

– Да, она говорила, – подтвердила я. – Ну, и что же связывает этих двух женщин?

– Не догадалась? Ну, так вот, я сам отвечу. Они убийцы. Одна топила котят: по полдюжины каждые полгода, сама выносила ведро и выплескивала на помойку. Ах, да! Катя еще каждый раз говорила соседке: «Зовите, помогу с удовольствием». Ей это доставляло удовольствие! Ты, которая делила с дворнягой последний кусок хлеба, ты можешь такое представить?! А вторая многократно пыталась убить еще не родившееся дитя. Девочка уже толкалась вовсю, а она все бегала по знахаркам и травила ее сердечко всякой дрянью. Не удалось. Зато себя траванула моментом. Да только скажи, кто дал ей право распоряжаться своей сопливой и никчемной жизнью?!

После его слов, скажу честно, моя жалость заметно поубавилась, но все же.

– Захар, а как же сострадание и прощение?

– Милая моя Роза, если бы их не было, сострадания и прощения, то Катеньку саму беспрестанно топили бы, а плохой мамочке забивали  в сердце гвозди, дабы она сполна ощутила, какую боль заставила испытать бедную кроху.

От сказанного у меня на руках волоски встали дыбом, по спине забегали мурашки, я даже воду, которая стекала с салфетки, проглотила. Вон оно как на самом деле!

– Или ты находишь оправдание Сергею? Он, видите ли, за уютным семейным ужином забыл, что кому-то необходима помощь. Ты поверила в то, что он раскаялся? (я торопливо кивнула) А я нет! Те несколько слезинок, которые он пустил при тебе, это еще не раскаяние. Кстати, а почему ты не заступаешься за Вильяма? – поинтересовался Захар

– За него не хочу. Ему, похоже, плевать на все. Но он ведь никого не убивал? – на всякий случай уточнила я.

– Напрямую – нет. Но наркотики убивают. Да что я тебе говорю. Видела, небось, что такое передозировка (он пристально посмотрел на меня)? Так вот, вместо того чтобы заставлять Вильяма нюхать раскаленную серу, я бросил его на лежанку возле бассейна, подарил домишко ма-а-ленький такой, невзрачный и даже кокаина, его любимого кокаина дал ему вволю. Разве нет? Правда, комфорт немного страдает из-за определенных погодных условий, ну что ж, как говориться, не без потерь.

– А зачем ему белая задница?

– Да просто так. Это мой черный юмор, моя прихоть, если желаешь! А ведь весело получилось?! – засмеялся он.

Я согласилась – весело. Но смеяться как-то не хотелось. Я спросила еще об одном, о том, что очень волновало.

–Ну, а те многовековые бабули и дедули, которые учили  меня уму-разуму и взывали к совести пару минут назад, там, в коридоре, – они что, святые? Может, они работали доярками в колхозе по двадцать лет и после каждого доения благодарно целовали коров в вымя (или под хвост,  – подумала я, Захар улыбнулся), а может, они все вегетарианцы, или за всю жизнь не выпили ни грамма алкоголя, или никого не предавали, или всегда спешили на помощь, а может, не сплетничали?! Да я ни за какие коврижки в это не поверю. У них на лицах все написано – читай, не хочу. Они даже здесь из рая господня городскую поликлинику устроили. А что, пойду-ка я их лечить!  Развлеку их слабительным, чтобы меньше злословили.

– Они, конечно, не ангелы – это ты правильно заметила. Но я наказываю за желание убить кого-нибудь или самого себя. Пусть даже человек этого и не сделает, но если он всерьез думал об этом – берегись! И еще за равнодушие, понимаешь, о чем я? – с этими словами он поднял руку вверх.

Я уставилась на его перстень. В нем все пузырилось и кипело. Видать, даже камень рассердился не на шутку.

– Я убила крысенка. Я тоже убийца… – начала было я.

Но Захар перебил:

– Перестань. Крысиный маньяк выискался. Кстати, он больше не будет тебе сниться.

Я поблагодарила и встала, решив, что мне пора. Захар расставил все точки над моими глупыми i. Да и вообще, чувствовала я себя так паршиво, будто меня выпили через трубочку, и теперь моя пустая оболочка требовала немедленного наполнения, хотя бы простой человеческой пищей.

– Захар, – напоследок попросила я, – не присылай мне такое количество еды, а то я разовью здесь пусть и не смертный по местным меркам, но все же грешок – чревоугодие, да и живот мне ни к чему.

– Роза, напиши  записку, что конкретно тебе хочется, постараюсь угодить. Придешь – попробуй.

– Попробую, еще раз спасибо. Пока, – и я вышла.

Народу в коридоре прибавилось. Я хотела взять и опять побежать, назло, и еще заорать погромче, но среди прочих заметила улыбающегося Матвеича и Варежку. Только ради них я не решилась это сделать, пошла чинно так, по стеночке, аккуратно обходя преграды. Матвеич лишь слегка кивнул мне головой, а Варежка и вовсе не заметила. Сама же обнаруживать себя не стала, в тот момент я нуждалась в уединении. И даже злобная бабка, из-за которой разгорелся весь этот сыр-бор, приняв мой усталый вид за покаяние, сказала, когда я поравнялась с ней: «То-то же. Так-то лучше». Я смолчала, но мысленно показала язык, а если честно, то послала (тоже мысленно) ее туда, куда нас всех на том свете посылали. Так, без эксцессов, я добралась до своей квартиры с поддельной канареечной дверью, но тогда мне было плевать на всю цветовую гамму вместе взятую, настолько я вымоталась.

Влажный пол. Кто-то убрался и проветрил мое жилище (правда, я недоумевала, как это умудрились сделать, может, в мое отсутствие в квартире появлялось окно?). Непривычно. Не могу припомнить, чтобы кто-то за мной ухаживал, я  все делаю сама. Чертовски приятное ощущение! Тем более что, после торжественного вручения мне половой тряпки мамой, настолько торжественного, словно это не обычная тряпка, а прямо таки знамя полка, я не могу воскресить в памяти попытку хоть единожды вырвать у меня  этот «флаг».

Опираясь на прошлый опыт, я сначала помыла руки и только потом написала записку следующего содержания: «Докторской колбасы, высший сорт. Побольше. Хлеба не надо», и ниже добавила: «руки помыла, заранее спасибо». А после на минутку вышла.

Вернувшись, обнаружила на столе горячий кофейник, огромный батон заветной докторской колбасы (килограмма два с половиной) и булку «Бородинского». Рядом лежала записка, написанная уже знакомым почерком: «Без хлеба есть вредно, а от черного не поправляются. Желаю хорошо провести время».

Мы с колбасой всегда отлично проводили  время, но обычно она слишком быстро заканчивалась, да и с Люськой приходилось делиться. Но в этот раз ее хватило сполна. И она осталась не в обиде. Я ее не как обычно – кусками, не жуя, глотала, нет, я ее, милую, смаковала. Такими аккуратненькими штабелечками в желудке укладывала – просто загляденье, и хлебом переслаивала. Выходило, наверное, красиво, типа блинного торта, к сожалению, увидеть этого я не могла. И по профессии она мне близка – «Докторская»! И цвет у нее такой розовенький. И запах м-м-м, шанель отдыхает. Так что я не просто уела здоровенный батон колбасы, а получила и гастрономическое удовольствие, и эстетическое. Раньше в магазинах-то я все больше эстетическое удовольствие от колбасы получала. Приду и любуюсь на нее, родимую. Вот скажите, как продавцы чувствовали, что денег у меня тю-тю, и купить я ее не могу? Пахло от меня по-особому что ли, или глаза чересчур блестели при виде витринного изобилия?  Они меня ласково так спрашивали: «Что вас интересует?». Издевались. Что же может человека интересовать возле прилавка с колбасой, кроме самой колбасы, не продавец ведь, правда? А у меня от их вопроса полный рот слюны, еще немного и, как Люська, хвостом завиляю. Но гордость, даже голодная гордость велит ответить, что я «вегетарианка», а это я так, задумалась просто, и пусть, мол, не беспокоятся. А они головкой понимающе кивают: «Да, конечно», а сами (не раз слышала) друг дружке шепчут: «Эта только раз в месяц покупает, никогда денег нет, нищета…». Видели бы они, как я за раз с двумя килограммами управилась.

Да, хорошо мы время с колбасой провели. Заснула прямо на табурете, не было возможности встать – все силушки «Докторской» отдала. А когда проснулась, стыдно стало. Еще сама Захара просила, чтобы не перекармливал. Подумает еще, что обжора. «Все, баста, начинаю считать калории», – подумала я и доела остатки «Бородинского», и кофе допила.

Бездельничать я долго не умею, решила сделать хоть что-нибудь полезное: в ванне поваляться или возле зеркала часок покрутиться, чем и занялась. Услуги мои пока не требовались, лечить старых маразматиков добровольно я не рвалась, а торопиться с лечением пациентов за черными дверями некуда – у них впереди вся вечность. Мне требовался отдых. Я, как никак, в коме, так что имею право.

Жизнь, конечно, хороша, но и смерть, если разобраться, не так уж и плоха. Кормят, дай бог каждому, работать не заставляют, жаль погулять негде. Стоп, как негде? Взаперти меня никто не держал, да и погулять здесь можно вполне комфортно: лавочка, цветочки, свежий воздух – подумала я и начала быстро одеваться во что-нибудь удобное. Кепка, очки, кеды, так, шорты зеленые, футболка оранжевая, ну и хрен с ним, не на неделю высокой моды в Париж собираюсь, сойдет.

Вскоре я  была на улице.

 

 

Глава 15. В которой я делаю то, чего в жизни не доводилось

 

 

И все-таки это был рай. Одна погода чего стоила. Тепло, безветренно и при этом не печет (солнца-то шиш), и дышится легко. Вот только я все не могла понять, почему именно мальвам выпала честь быть райскими растениями. Для меня это сорняк, увенчанный грубоватыми цветками, но мое мнение при обустройстве рая никто не спрашивал, как и никто не собирался здесь тешить мое тщеславие, выращивая редкие сорта роз. Так что приходилось довольствоваться мальвами.

Далеко уходить не стала, побродила рядом с нынешним моим домом и нашла замечательную маленькую полянку с не вытоптанной травкой-муравкой. Окруженная плотной стеной мальв, она словно звала  располагаться поудобнее. Повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, я разулась. Босыми ногами встала на шелковистую траву. О, это божественно! Но самое главное, это было самое живое ощущение испытанное мною не только здесь, а вообще, за всю жизнь.

Я, действительно, никогда не ходила босиком по травке. По земле как-то доводилось, по берегу реки тоже, а чтобы вот так неожиданно, не собираясь, взять и шагнуть горячими ступнями на прохладную мягкую травушку, не поверите, но такого не было. Я стояла, не шевелясь, и ловила это новое для меня ощущение каждым сантиметром тела, и сердце мое после всех этих пережитых, таких разных чувств, впервые забилось ровно и спокойно, как и положено ему, в сущности, биться, особенно, когда владелец его молод и здоров. Жутко захотелось раскинуть руки, задрать голову и крикнуть что-нибудь, что есть сил. А так как останавливать меня никто не собирался, то я это с упоением и проделала. Здесь не было гор, и откуда взялось эхо, вызванное моим воплем «А-а-а», я ума не могла приложить. Оно носилось – это эхо, вокруг, словно играясь, и произносило мне то в левое, то в правое ухо «а-а» на разные лады: то грозно, как бы желая напугать, то очень тихо и мягко. А потом, видимо, я надоела ему, как безучастный слушатель, и оно понеслось прочь, ища кого-то более отзывчивого.

Я легла прямо на траву, сложила руки на груди (предполагаю, что это самая привычная поза для здешних обитателей) и стала ждать облаков, но тщетно. Наверное, солнце, которое любило играть с ними в прятки, прячась за спиной то одного, то другого из них, изгнали из этих мест, а в отместку оно утащило с собой всех «кудрявых баранов» и «насупленных стариков».

Сколько можно пялиться на однотонную, абсолютно гладкую стену? Ну пару минут, и все, а после наскучит. Даже если эта стена – самое васильковое из тех, что вам доводилось видеть, небо. Так уж устроен человек.

Я привыкла к одиночеству, развлекать саму себя – дело вполне обычное. Вот я и запела, уверенная, что никто меня не слышит. У меня неплохой слух, но голос вряд ли кому понравился бы. Я даже в детстве удивительно противно пела. Отвлекусь и расскажу один случай.

Однажды наш сосед по площадке, крепко выпил, взял баян, на котором весьма неплохо играл, и вышел во двор в поисках ценителей своего таланта. Час ранний, к тому же день будний, была найдена только я. Автору тогда едва минуло пять. Одним из любимых увлечений у меня в те годы было вовсе не пение, а изготовление песочных куличиков, причем в количестве, исчисляемом сотнями. Я делала их со страшной скоростью, как машина автомат лепит пельмени, и очень расстраивалась, когда мальчишки, шутки ради, топтали их безжалостно ногами. Оторвать меня от куличиков, могла только любимая соседка. Ее имя не сохранилось в моей слабенькой памяти, я звала ее просто – бабулей, она не протестовала. Так вот, оторвать меня она могла одним лишь словом – блины. Только произносила она не «блины», а «белены». Все мои попытки исправить «белены» на блины привели к еще более оскорбительным, на мой взгляд, «блянам». Однако ж, это никак не влияло на их медово-маслянный вкус. Пальчики оближешь! Я обычно и облизывала. Мамы, готовой за подобное надавать подзатыльников, рядом не было, а для доброй бабули лучшей похвалы и не сыскать. Но в то лето моей бабулечке выдали ультрагорячую путевку на юг, чтобы хорошенько прогрев на морском берегу косточки, она еще сноровистей пекла горы этих самых «блянов».

Соседу, мало со мной общавшемуся, мое пагубное пристрастие к блинчикам, было неизвестно, поэтому ему пришлось раз десять экнуть и даже потрясти меня за плечо, прежде чем я объявила пятиминутный перерыв на  песочно-куличном комбинате и повернула голову в его сторону. Кстати, голова в тот день у меня была весьма примечательная. Дело в том, что в саду у нас свирепствовала ветрянка, и эта чесучая болезнь не обошла стороной и меня. В садик ходить я не могла – его закрыли на карантин, а потому дни я проводила на улице в песочнице, благо стоял май месяц.

Тем утром мама, охая и вздыхая, тщательно обработала оспинки зеленкой, а так как на лице у меня их было особенно много, то лицо  получилось ярко-зеленым. Глядя на собственное отражение в зеркале,  хотелось рыдать, я сочла себя похожей на царевну-лягушку, причем в явно худшие времена последней, то есть не когда та была писаной красавицей, а всего лишь бородавчатой жабенцией. Мама, заслышав  первый тревожный всхлип, быстро предложила мне заплести в косы ярко-красные банты, которые украшали мою голову только по большим советским праздникам. Я очень любила эти банты и, поправ все каноны гармонии и красоты, согласилась не плакать, если они увенчают мою русо-зеленую голову. В тот момент папа, проходивший мимо, остановился, внимательно проследил, как я строю довольные гримасы перед зеркалом и крикнул маме, уже забывшей про меня и ловко расчленявшей на кухне большую рыбину:

– Роза смахивает на арбуз, не находишь?

Мама предложила папе «не пороть ерунду», вышла в коридор, и так как руки у нее были в крови, добрыми советами помогла мне побыстрее собраться и выпроводила на улицу, наскоро чмокнув в изумрудную щеку.

Неудивительно, что когда я повернула свою рожицу, баян соседа издал весьма печальный звук.

– Ты это че, а? – наконец вымолвил он.

– Я куличики леплю. Хотите попробовать? – я зачерпнула один из них совочком, вскочила и протянула на вытянутой руке остолбеневшему соседу.

Он не обратил на мое кулинарное предложение ни малейшего внимания, зато, ткнув  пальцем и едва не попав мне в глаз, спросил:

– Это не заразно?

Я радостно закивала головой: «Заразно, еще как заразно. У нас весь садик на карантине…».

Но то ли он не знал этого сложного слова «карантин», то ли просто не поверил и решил, что со мной можно устроить творческий дуэт.

– Ты петь умеешь?

– Ага, умею, нас в садике учат. И еще я на пианино играю, когда наша музыкантша в туалет уходит, а то при ней нельзя, она ругается и по рукам больно лупит. А ты играешь на пианино?.. Нет? Жаль! А это у тебя что?.. Баян? Ух, ты! Дашь поиграть? Ну хоть капельку!.. А не обманешь?

– Не обману, – отвечал он, –  какие песни знаешь?

– В лесу родилась елочка… – начала было я, но он оборвал.

– Какая нахрен елочка в мае, посерьезней что-нибудь, ну?!

– «Орлята учатся летать», – выпалила я, автору тогда эта песня казалась весьма серьезной.

– Да не-е, взрослое что-нибудь знаешь?

– Знаю, знаю, мама дома поет, когда папа не слышит: «Отцвели уж давно хризантемы в саду».

Сосед удовлетворительно кивнул, видно, это было из его репертуара, взял нужный аккорд и начал играть, я дико заорала:

– Ты чего, подожди, – и начала поправлять платье и отряхивать руки от налипших песчинок, потом сама представила себя, поклонившись невидимому зрителю, и лишь тогда сказала. – Теперь, давай!

– Во имечко, псевдоним не нужен, – пробурчал сосед и снова заиграл.

Я запела, а пробегавшая мимо болонка завыла. Он громко выругался и перестал играть, я же допела до конца, несмотря на то, что он махал руками и затыкал уши. К болонке присоединился местный беспородный кобель. Меня в садике учили, что все-превсе надо доделывать до конца. Так вот, пока я последний куплет не допела, особенно жалостливый, не успокоилась.

– Отвратительно! – оценил он.

– А мама говорит, что я хорошо пою, звонко, – обиделась я.

– Брешет, как сука, твоя мать. Ты не звонко поешь, а пискляво, как комар, которого к микрофону поднесли. Тебе это, контролером надо работать, как крикнешь, все зайцы умрут на месте.

Я заревела.

– Ты плохой! Я не хочу контролером, я зайцев люблю…

Он смягчился и, пытаясь успокоить, принялся вытирать мне слезы, размазывая зеленку и создавая тем самым причудливые узоры на щеках.

– Дай на баяне поиграть, – хлюпала я носом.

– Не-е, не дам – ответил он.

Я собралась и заревела еще громче, он сдался.

– Ну на, на, – нагнулся он. – Только не реви, слышишь!

Я рванула меха, даванула на кнопки, баян рявкнул. Собаки, до этого чинно сидевшие и, очевидно, ожидавшие продолжения концерта, взвизгнули и, поджав хвосты, убежали прочь. Я была абсолютно счастлива. Весь  оставшийся день я лепила куличики, а потом целый вечер взахлеб рассказывала родителям, как играла на баяне вместе с пьяным соседом. Родители снисходительно слушали, но (я чувствовала) не верили.

Однако в правдивости моих слов они вскоре смогли убедиться на лицо, причем, в прямом смысле. Примерно через неделю, стоя в очереди за очередным дефицитом советского времени в местном универмаге, наша семья столкнулась с соседом. Родители едва сдержали смех. Его физиономия была вымазана зеленкой. Бедняга, не переболев ветрянкой в детстве, умудрился заразиться ею от меня. Я, не обращая внимания на его угрюмый вид, вырвала руку из отцовской ладони и подбежала поближе.

– Видишь, – радостно заорала я своим «зайцеистребляющим» сопрано, – она очень заразная, я же говорила!

Благодаря этому случаю я поняла, что пение – не мой конек, и старалась не демонстрировать это без особой нужды. В школьный хор меня не приглашали, да и вообще, учитель музыки старался лишний раз отпустить автора с урока, заботясь очевидно о своей нервной системе.

Но здесь, на этом замечательном травяном свете, меня никто не слышал, поэтому я запела: сначала потихоньку, а потом, разойдясь, погромче и с чувством. Я пела о бесконечности конечного, о неслучайности случайного и прочей белиберде, забывая слова и сочиняя на ходу, как акын. Я перебрала с десяток песен, даже кепку на глаза надвинула, чтобы сосредоточиться получше на верхних фа. И тут почувствовала, что кто-то лежит рядом со мной и слушает, внимательно слушает, затаив дыхание. Я не из тех, кто в  подобной ситуации сразу вскочит и схватится за сердце, нет, я спокойненько допела до конца очередной куплет, взяла в полный голос последнюю ноту и только потом сняла кепку, и повернула голову. Рядом со мной лежал Матвеич. Он был одет так же, как и в первую встречу, то есть в костюме, в туфлях, которые снимать, кстати, как я, не стал. Может, решил, что хватит мне обнимать его ноги, может, просто не знал какой это кайф – голыми ступнями да по мураве.

– Теперь скажи, только честно, – обратился он ко мне, – тебе  много людей говорили, что у тебя голос (он замялся), ну, не совсем для пения?

– А я, между прочим, всегда честно отвечаю. Людей, говоривших мне о моем голосе самые неприличные слова, было предостаточно. Поэтому так громко я пела в последний раз в школе, да и то лишь для того, чтобы домой пораньше отпустили. Думала, что хоть здесь никому не помешаю. Прошу прощения перед вашими божественными барабанными перепонками.

Я обиделась. В конце концов, даже если он сам Господь Бог – это еще не повод заявлять несчастной девушке, по которой, между прочим, совсем недавно проехал «КАМАЗ», и которую уже заждался городской патологоанатом: что она, во-первых, серая мышь с веснушками, а, во-вторых, пищит отвратительнее некуда!

– Чепуха, ты не даешь сказать то, что я думаю на самом деле, и это лишь твои ничем не обоснованные домыслы, особенно по поводу патологоанатома. В детстве ты, действительно, была ужасной пискухой, но сейчас можешь заявить всем своим недоброжелателям, ну не сейчас, правда, а чуть позже, что твое пение понравилось самому Богу. А если не поверят твоим словам, я напомню им об этом, когда приму в свои объятия.

Меня в тот момент больше заинтересовали его слова о том, что я смогу сказать. Значит, братцы, еще поживем! А прогресс в пении – дело десятое. Но когда же, когда?!

– Зря я тебя растревожил, – прочитал мои мысли Матвеич, – еще неизвестно выживешь ты или останешься здесь. Не думай об этом.

– Как не думай?! Дорогой Матвеич, к чему тогда мы – люди частенько поговариваем: человек предполагает, а Бог располагает, или как Бог даст? Уж ты-то наверняка знаешь, что ждет меня впереди, если, конечно, хоть что-то ждет. Почему бы прямо не объявить, когда я удивлю врачей в своей больнице, ведь именно там я лежу?

– Дорогая Роза, я же не цыганка, чтобы вот так в лицо выдать, что у тебя дальше – дорога или тюрьма, любовь или болезнь. Всему свое время, и не морщи лоб, пожалуйста, тебе не идет, – увильнул от ответа Матвеич.

Пока он был рядом, мне пришло на ум спросить еще кое-что.

– Расскажи, почему в этом прекрасном бездонном небе вы с Захаром не оставили солнце? – не могла говорить ему «вы», когда он, такой простой и улыбающийся, лежал в сантиметре от меня.

– Сейчас сама ответишь на свой вопрос, – он приподнялся на локте, – символом чего является солнце там?

– Власти, могущества… – начала перебирать я, но Матвеич качал головой.

И тут в голове всплыло выражение: «Солнце – это символ жизни, мы живем, пока светит солнце».

– Умница, – похвалил он, – осталось только сделать вывод.

Он напросился сам собой: «Здесь царство мертвых, какое нахрен солнце!»

Матвеич расхохотался.

– Может, чуть помягче, но совершенно верно, – сквозь смех подтвердил он, – хочешь еще что-нибудь узнать?

Он наверняка знал, что да, хочу. Но, вероятно, желал, чтобы я сама спросила об этом.

– Мои родители, как им здесь, по какой стороне они получили жилплощадь, думают ли обо мне? – решилась я.

– Им хорошо, они думают о тебе, будь уверена. Они хорошие люди, не беспокойся об этом. Твоя мама скоро обретет новую жизнь, отец тоже.

Помолчали. Он пристально посмотрел мне в глаза.

– Ты все-таки странная, очень странная, не такая, как большинство. Почему, пользуясь моментом, ты даже не пытаешься попросить встречи с ними?

– Не хочу, – я села, – что я скажу им? Здрасте, родители, вот и я. Можете объявить всем загробным жителям, что у вас хорошая дочь – у нее цветная дверь. А чем я хороша?! К тридцати годам я никто, пыль! У меня нет семьи, нет детей, я даже Люську не могу притащить к себе навсегда – не прокормлю. Да и погибла я прямо таки по-геройски. Курица! Не услышала сигнала машины из-за дурацких наушников. Нет уж, дудки! Я умоляю тебя, Матвеич, пусть они не узнают обо всем этом. Да и я, будь на их месте, предпочла бы видеть дочь живой, а не полуживой или не совсем мертвой.

Я видела по его глазам, что он жалеет меня, и хоть я не люблю, когда меня жалеют (что я убогая, что ли?), но от Матвеича могла принять сочувствие, не стесняясь. Ближе его у меня никого не было, никому я не смела такое сказать, разве что Захару, но, по-моему, это одно и тоже.

Мы сидели и разговаривали, и я спрашивала: правда ли, что Вселенная бесконечна, и надо ли молиться, и о религиях, и о Варежке, и о ее матери, и о Кате, и еще много-много о чем. А он все терпеливо объяснял: от тонкостей мироздания, до необоснованности всех существующих религий. Захар Матвеич легко проводил черту между добром и злом, между черным и белым, я соглашалась с ним, и моя тонкая черточка была рядом с его чертой.

 

 

Глава 16.  В которой я попадаю на самое правдивое представление 

После разговора с Матвеичем я направилась к себе. Однако на полпути получила приглашение в гости. От кого? От мальчишки лет десяти. Он жил (ну не могу я по-другому выразиться, когда речь касается детей) за ярко-синей дверью. Когда проходила мимо, он окликнул: «Тетенька», приоткрыв дверь и широко улыбаясь, и поманил пальцем. Ничего не оставалось, как последовать за ним.

Как вы думаете, о чем мечтают дети? О конфетах? Об игрушках? О каруселях? Возможно. Но этот мальчишка мечтал о сцене, я оказалась в театре. Большой зрительный зал с удобными креслами, сцена, желтый свет софитов, вишневые бархатные кулисы, микрофон, даже суфлерская будка была. Мы сели на первом ряду.

– Как зовут юного актера? – поинтересовалась я.

– И режиссера, – опустив глаза, ответил он. – Саша. А вас?

Я представилась и спросила, что его беспокоит.

– Ничего.

– А зачем звал? – я полная дура, зацикленная лишь на болезнях, если спросила такое.

Любой нормальный человек догадался бы, что Саше нужен был зритель. Понимаете, просто зритель. Хорошо, что до меня это все-таки дошло. Не сразу, только после того, когда он умоляюще посмотрел на меня.

– Как называется спектакль? – и я поудобнее устроилась в кресле.

Он метнулся на сцену, одним прыжком преодолев несколько ступеней, ведущих к ней, и уже оттуда, в микрофон сказал:

– «Мама больше не пьет». Режиссер Александр Белозерцев. В ролях Александр Белозерцев и куклы: Галина Ивановна, дядя Сеня, дядя Вова и дядя Юра.

Я поперхнулась.

– Мне надо десять минут, чтобы приготовиться. Вы никуда не торопитесь? – спросил Саша.

Я никуда не торопилась, и даже если это было бы не так, я бы все равно осталась посмотреть спектакль. На том свете автор была в театре лет двенадцать назад. Я не собиралась отказывать себе в удовольствии, находясь в коме. «Может, это моя последняя радость» – подумала я и крикнула:

– Хоть двадцать.

Саша убежал за кулисы. Через несколько секунд опустился занавес, было слышно, как он что-то расставляет, как ходит туда-сюда, очевидно, вживаясь в роль.

Стоит немного рассказать о его внешности. Худенький, сутулый, рыжеволосый, белокожий, с широко расставленными серо-голубыми глазами, на левой руке его, на все предплечье, расплылось родимое пятно винного цвета. Ребенок солнца, отмеченный жгучим поцелуем. Во всем виде его ощущалась какая-то личная трагедия, особенно в глазах. Так смотрят голодные собаки или дети, выросшие без любви. Это очень противоречивый взгляд: просьба с примесью недоверия, мольба, высказанная с осторожностью. Не знаю, как вы, я не выдерживаю такой взгляд.

Поднялся занавес. Стол с початой бутылкой «Столичной» и три стула:  на одном большая кукла, такая же, как Саша, огненноволосая, одетая в какое-то пестрое рванье, второй  пуст, а на третьем он сам.

– Мама, ложись спать, – обратился к кукле Саша  и тронул ее за руку.

– Отвали. Сейчас придет Вовчик. Видишь, водки осталось мало, – ответил Саша за куклу.

– Мама, не открывай ему. Он снова будет бить нас.

–  Ничего, зато он принесет водку.

С этими словами Саша убежал за кулисы, там громко постучал, имитируя стук в дверь, а после вынес еще одну куклу в грязной спецовке, и усадил рядом с «матерью».

– Малец пусть в сарае ночует. Аванс дали, гулять будем. Слышь, малой, вали отсюда, – грозно зарычал Саша.

– Мама в сарае холодно, – обычным голосом сказал он.

– Ты что, не слышал, что тебе сказали. А ну пшел отсюда! – заорала Галина Ивановна.

Сашка вскочил, схватил дядю Вову и начал кататься с ним по полу. До меня доносилось:

– Ах ты, сученыш! На! На! Получай!

– Мамочка! Больно! Ай! Не надо!

Потом он встал и с понурым видом поплелся за кулисы.

– В сарай, – пояснил мальчик, снова возвращаясь и кланяясь.

– Конец первого акта, антракт пять минут, – сообщил он. – Я принесу сок и пирожное. В театре всегда едят пирожные.

Эклер и яблочный сок. Пока я ела (я не была голодна, но разве имела право отказаться?) и тихо плакала, он готовился ко второму акту. Я не удивилась, что второй и третий акты мало отличались от первого: вместо дяди Вовы появились дядя Сеня и дядя Юра, одетые в те же замызганные спецовки, а вместо водки на столе теперь стоял портвейн. Те же маты, то же катание по полу и все то же Сашино пояснение – «в сарай». Мне было жутко, именно жутко, ибо маленький актер не играл, он просто заново переживал то, что уже стало прошлым. С какой поразительной точностью он передавал интонацию пьяной женщины и ее собутыльников! Этому нельзя научить десятилетнего ребенка ни в одной театральной студии. Нельзя!

Самое страшное (потому что это было правдой) случилось в четвертом акте: со словами «сучий выкормыш» дядя Сеня «толкнул» Сашу, тот ударился об угол стола и более не встал. С минуту он лежал неподвижно, а после повернул голову в мою сторону и сказал:

– Саша умер.

Я была очень благодарна ему за то, что он не сыграл собственные похороны. Пятый акт оказался совсем не про то. Декорации примерно те же: стулья, стол, но теперь без бутылок. Вместо них – Сашин портрет, детская улыбка в черной рамке. Галина Ивановна, уронив голову на грудь, шептала:

– Как же так, сыночек? Как же так, Сашенька? – и плакала, пока не упал занавес.

Может, потому что в пятом акте Саша не появлялся на сцене, может, потому что я вообще не была готова увидеть подобное, я поверила. Или просто желала поверить в то, что Галина Ивановна остановилась. Поздно, но все-таки остановилась, ради памяти о Саше.

Я никогда так не аплодировала, отбила все ладони. Он счастливо улыбался и кланялся, а рядом на полу сидели остальные «актеры», превратившиеся теперь в обычных бездушных кукол. Я жалела о том, что не нарвала мальв, как бы они пригодились.

Это был тот случай, когда не зачем расспрашивать о том, как жил человек. Саша все рассказал. Это не придуманная трагедия. Я хотела сделать для этого мальчика что-нибудь доброе, что-нибудь, действительно, связанное с его мечтой. Я жаждала изменить этот так называемый рай, в котором он ставил подобные спектакли, ибо это больше смахивало на ад. И еще, я очень надеялась, что Главные прочитали мою мысль, потому что это жестоко. Рыжий мальчишка – отколовшийся кусочек солнца, в этом пустой театре, и прошлое, которое никак не отпускает, – это жестоко. Ему нужен был друг – верный, тот, который всегда рядом. Кто-то сочтет меня сумасшедшей, но я знала, где взять такого товарища.

– Не против, если познакомлю тебя с одним приятелем? – с абсолютно серьезным видом спросила я Сашу.

– А он хороший? – недоверчиво покосился на меня мальчик.

– Очень. Обещаю, – заверила я и добавила. – Нужны палки и простыня, обычная белая простыня. Найдешь?

Ранее мне не доводилось делать театр теней из нескольких стульев, двух швабр и простыни, но я справилась. Свет падал как надо. Можно было переходить к знакомству. Я сложила пальцы так, что получилась голова собаки (вы наверняка помните, как это делать).

– Привет, Саша. Давай дружить, – предложила собака моим самым веселым голосом, открывая рот и шевеля ухом.

– Привет. Как тебя зовут? – слава Богу, он принял правила игры.

– Дружок, – по моему мнению, это была самая подходящая кличка.

– Жаль, что ты скоро уйдешь.

– Я никуда не уйду, – бодро заверил Дружок.

– Разве тебе не надо лечить других людей, Роза? – спросил Саша.

– Конечно, надо. Но Дружок останется здесь, с тобой.

– Но как? – удивился он.

Я взяла его руку, сложила пальцы нужным образом и показала, как житель страны теней открывает рот, принюхивается и шевелит ухом. Видели бы вы его глаза в тот момент!

– Только, чур, с тебя обещание, – потребовала я перед уходом. – Ты поставишь новый спектакль, про Дружка.

Саша и Дружок кивнули. Я попрощалась и направилась к своей двери. Было огромное желание поговорить насчет Саши с Главными, и я намеревалась это немедленно осуществить. Для этого не требовалось топать в другой конец коридора. Я кое-что придумала.

Зашла домой и вместо заказа какого-нибудь деликатеса написала: «Дорогой Захар, прости меня за то, что лезу не в свои, а в ваши божеские дела, но не находишь ли ты, что Сашина мечта более смахивает на ад (прямо так и написала – ад)?», и стала ожидать ответа.

Захар объяснил: «Дорогая Роза, ты заблуждаешься. Рай и ад – это всего лишь вымысел. Саша мечтал о театре – он получил желаемое. Я не могу заставить его забыть прошлое бытие. И еще, подумай сама, что он может еще играть? Он же ничего не видел, жизнь вращалась вокруг бутылки матери. Ты желаешь невозможного: изменить прошлое. Но даже мы не в силах сделать это. Единственное, возможно, это тебя успокоит, мы можем дать Саше хороших родителей, когда он снова родится, и именно так и будет. А ты просто молодец, мальчику, действительно, необходим товарищ, и неважно, что Дружок всего лишь тень».

Я несколько успокоилась и, опустошенная от увиденного, заснула.  Привиделся мне счастливо улыбающийся Саша, который играл в мяч с ожившим, звонко лающим Дружком, и это был самый замечательный сон за долгие годы.

 

 

Глава 17. В которой я умудряюсь опоздать и открываю в себе неожиданный талант

 

Некоторое время автор просто бездельничала. Закатывала холостяцкие пиры горой, спала (верно говорят – на том свете выспишься), вновь гуляла и слонялась по коридору. Наконец, оправившись полностью от прежних потрясений, я решила навестить Варежку. Даже более тщательно оделась по этому случаю. Вытащила  платье – самое дорогое, бархатное, единственное приличное, что у меня было. Волосы заколола наверх и подумала еще, что Катя это все одобрила бы. Нашла дома старенького, замызганного моей детской рукой зайчонка – все не с пустыми руками идти, вдруг понравится. Так, дверь «морская волна». Помню. Карандаши остались на столе. Обойдусь. Но аптечку взяла – будем с маленькой Варежкой играть в доктора.

Я быстро дошла до нужной двери и распахнула ее. Пустая комната, белые стены, чистый пол… Я уставилась на дверь – ошибки не было. Это комната Варежки. Мимо проходила парочка – парень и совсем молоденькая девушка, которая толкнула его локтем. Он сказал таким тоном, словно извинялся передо мной:

– А девочки нет, она родилась.

– Давно? – спросила я, хотя какое это теперь имело значение.

– Не знаю, – и они пошли дальше.

О, мои бараньи мозги, о чем вы думали, когда я перерабатывала десятки килограмм вкусностей и отсыпалась?! Ведь надо было сразу же бежать к Варежке, как я забыла, меня же предупреждали! Когда я перестану мыслить только спинным мозгом?! Это еще полбеды. Девочка получила новую жизнь. Это чудо! Замечательно! Но зачем я дала обещание несчастной женщине, объяснить Варежке, почему та не открывает дочери дверь? Я не умею врать, что делать, как посмотреть ей в глаза?

Имелся самый простой вариант. А никак, не смотреть в глаза и все. То есть не ходить к ней вовсе. Но я его отмела – это смахивало на предательство. Оставался второй вариант. Прийти, наплести с три короба, что так, мол, и так:  передала, девочка все поняла, простила и очень вас любит. Но в глаза при этом опять-таки не смотреть, иначе завалюсь на первом же слове.

Я вошла в пустую комнату и начала прорабатывать вральный текст. Многократно повторяла, заучивая наизусть не столько слова, сколько интонацию и жесты. Оценить самостоятельно свое устное творчество я не могла, следовало на ком-то проверить. Решительным шагом я вышла в коридор. Навстречу двигалась Катя в очередном прикиде от Кардена, естественно. Она приветливо улыбалась и махала рукой в бриллиантовых кольцах. А я, наоборот, насупила брови и попыталась сделать очень озабоченное лицо.

– Ты чего такая хмурая, – спросила она, подойдя поближе, – случилось чего?

– Да, Захар (почему я назвала именно его – для меня до сих пор загадка) сказал, что я выйду из комы, но остаток дней проведу в инвалидном кресле! – я не отрывала глаз от Кати, наблюдая за реакцией.

Улыбка исчезла с ее лица, она сочувственно смотрела на меня и утешала:

– Ну и что, это все равно настоящая жизнь, не то, что это болото. И потом, сама знаешь, медицина не стоит на месте. Ты поправишься, я в этом уверена. А когда точно, он не сказал?

Есть! Получилось! Могу, значит! – поздравила я себя и быстренько объяснила Катьке, что к чему. Она тут же принялась отговаривать: «Зачем тебе вообще эта сумасшедшая?!».  Но ей, разумеется, не удалось.

Однако одной тренировки моему наглому вранью показалось маловато, я огляделась в поисках новой жертвы. Этой жертвой оказалась та самая бабуля, которая уже несколько раз укоряла автора то временем, то невоспитанностью. Ну погоди же, старая телега!

Я сделала самый что ни на есть «докторский вид» и двинула к ней уверенной походкой. Поравнявшись, слегка кивнула  и строго так спросила:

– Поясница беспокоит?… Где? А ну-ка, покажите!

Она старательно задрала кофту довоенного фасона, повернулась спиной и затыкала пальцем в то место, где, по ее мнению, была поясница. На самом деле у нормальных людей поясница находится намного выше. Старушенция в наглую указывала туда, куда я обычно ставлю пациентам уколы. Признаюсь, очень хотелось прекратить это надувательство, сказать что-нибудь дрянное, а потом смыться, но я не осмелилась, пришлось продолжить.

– Где ваша дверь?

Она не спеша поправила одежду (конечно, куда спешить!), повернулась, скрипя всеми суставами, и показала на какую-то бледно-коричневую дверь:

– Вон та – бежевая.

По моему неразвитому художественному ощущению это был цвет младенческих сюрпризов, найденных заботливыми родителями в памперсах, говеный цвет, так сказать. Но она утверждала: «Что, нет, бежевый».

– Идите к себе, раздевайтесь, ложитесь на кровать поудобнее. Я скоро загляну, и чтобы никаких прогулок по коридору, вон сквозняк какой гуляет! – я даже пальцем погрозила.

– А что делать-то будешь, милая?

Ага, «милая» значит, ври больше, знаю я эти штучки! Сначала милая, а потом всем двором так косточки перемоете – мало не покажется!

– Массаж, конечно. Часовой сеанс. Ну-ну, идите и готовьтесь, – я чуть сдержала смех.

Она пошаркала к своей бежевой двери. Даже забыла одернуть за «часовой» сеанс.

Итак, я открыла в себе, возможно, прирожденный талант. Оказывается, я была хорошей лгуньей. Конечно, это не математические способности, но все равно приятно: хоть что-то, да могу. Я еще разок повторила текст и пошла к интересовавшей черной двери. Рывком ее распахнула, почти вбежала внутрь и быстрей закрыла. Я пряталась, было что-то мелкопреступное в задуманном мною, поэтому, как любой начинающий преступник, очень боялась, что меня разоблачат. Страшно было, что какой-нибудь добрый человек скажет Захару или Матвеичу, что я без дела шастаю по черным дверям.

 

 

Глава 18. В которой я попадаю не туда, куда хотела, исправляю эту ошибку и понимаю, что никаких талантов у меня нет

 

 

Стоп, по-моему, я не туда попала. Темно, то ли закат, то ли восход. Асфальт что ли под ногами? Будочки какие-то, антенны. Все, поняла: я на крыше обычной девяти или десятиэтажки (это я уточнила, когда глянула вниз – мама дорогая! Высоты с детства боюсь). Здание, на крыше коего я находилась, было самым высоким в округе, мое близорукое зрение умудрилось разглядеть это даже в потемках, остальные – два-три этажа.

На противоположном конце лицом ко мне стоял молодой парень, идти навстречу он явно не собирался. Спросите, как это я, хреновато видящая, определила, что передо мной молодой парень, а не мальчик и не мужчина? Объясняю. С мальчиком все просто, чересчур высок для мальчика, выше метра восьмидесяти. А вот для мужчины казался слишком стройным, такими бывают гимнасты. У него абсолютно отсутствовала кряжистость. Да и как незамужний медик, подчеркиваю, именно незамужний медик, я отличу мальчика от парня, а парня от мужчины.

Вообще-то я не очень отважная, прогулка по крыше высотки не входила в планы, но крикнуть «извините» и прошмыгнуть в коридор я почему-то не пожелала. Направилась к нему, а он стоял, засунув руки в карманы, и молча наблюдал.

– Не могли бы вы подойти поближе, вы стоите на самом краю, а я безумно боюсь высоты.

– А зачем ты идешь ко мне? – спросил он.

Точно молодой – сделала я окончательный вывод, «тыкает» незнакомой женщине, и голос еще не огрубевший.

– Это невежливо, в конце концов! Я – медсестра, Захар сказал, что я должна лечить тех, кому это надо… – начала я, до него оставалось метров пять, не более, уже можно было немного разглядеть его лицо, однако он отвернулся и ответил:

– Кому надо, того и лечи! Уходи прочь, мне никто не нужен. Я не болен, я мертв!

Точно сказано: не болен, а мертв, – подумала я и остановилась. Приблизиться к самому краю не решилась, но и на «уходи прочь» не среагировала.

– Как тебя зовут?

– Женя – буркнул он куда-то вниз.

– Хорошее имя. Мне нравится.

–  Плевать, нравится оно тебе или нет.

– Однако, ты хам. Зачем так резко? Ты же меня не знаешь, – ответила я.

– И не желаю – хмыкнул он.

Я подошла к краю настолько близко, насколько позволило мое ушедшее в пятки сердце, и стала смотреть на Женю – безумно сильно захотелось разглядеть этого парня. Знаете, я не видела более красивого профиля, чем у него: такой замечательный нос: без горбинки, не длинный, может, чуть островатый, и лоб, такой гладкий и высокий. Я вспомнила профиль какого-то римского императора на старинной монете, честное слово, они очень-очень похожи. Я точно угадала, что он молод, около двадцати лет, не более, и было видно, что бриться он начал совсем недавно, и что, если протянуть руку и коснуться его щеки (и правда, захотелось это сделать, однако я побоялась, не зная, что он выкинет, стоя на краю), то щетина окажется мягкой и не будет противно колоться. Невероятно загорелось посмотреть какого цвета у него глаза, но он не поворачивал голову в мою сторону, да и было темно, поэтому я могла лишь гадать. Я сразу отмела карие. При такой светлой коже и русых волосах, навряд ли это могло быть реальным. Я выбирала между зелеными, серыми и голубыми. У меня зеленые, и мне хотелось, чтобы у Жени тоже оказались таковыми. Глупое желание, правда?

– Ты еще не устала пялиться на меня? – нарушил он молчание.

– Нет – уроки вранья не пригодились, я сказала чистую правду.

– Странная ты какая-то, как тебя?

– Роза – ответила я.

– Как-как?

– Роза, меня зовут Роза.

Он покачал головой, повернулся и, глядя прямо в глаза, кинул:

– Какое глупое имя.

И тут впервые в жизни или впервые в смерти мне стало стыдно за свое имя,  оно вдруг, действительно, показалось глупым и вовсе неподходящим мне. Я молчала и потихоньку глотала слезы. А ему наоборот стало весело, он рассмеялся. Я стояла вся разряженная, на высоких каблуках и казалась себе самым убогим существом на свете, причем и на том, и на этом. Пыталась, конечно, мысленно сказать что-нибудь гадкое, типа он обречен, он за черной дверью, и даже, что прожил совсем мало, очень-очень мало, и, вероятно, вся жизнь его была дрянь – иначе откуда столько волчьей злобы в мой адрес… Но, странно, от такого внушения  автору становилось еще горше.

Да, он был красавцем, чего уж там, и еще, ему никто не был нужен и уж тем более я, поэтому я не имела права находиться на его темной территории. Я пошла на выход. Женя ничего не сказал – его не интересовал мой уход. Я больше никогда не приду сюда, даже если Захар попросит, – твердила я себе – поэтому, если не спрошу об этом, буду жалеть… И уже взявшись рукой за холодную дверную ручку, я обернулась и крикнула:

– Женя, какого цвета у тебя глаза?

Он с секунду помедлил, но ответил:

– Зеленые. Уходи и не возвращайся! Это мой персональный ад! Я не хочу делить его ни с кем! Проваливай!

 

 

* * *

В коридоре  пусто, только один мужчина сидел на лавочке. Я прижалась к черной двери лицом и пыталась успокоиться. Итак, у него зеленые глаза, как и у меня. Ну я и дура! И что с того? Зачем я вообще спросила, какая мне разница?! Какое дело до его глаз!? Грубый подросток, ну и черт с тобой. Это, пусть не и скоро, подействовало. Я вспомнила свою цель и настоящего адресата, решительно утерла слезы и вошла, теперь уже ничего не напутав, в больничную палату.

Она сидела в той же позе, как и в прошлый раз – спиной ко мне, и смотрела вниз.

– Здравствуйте (так и не смогла сказать «упокой вас», как местные обитатели), помните меня? Я – Роза, медсестра.

Действительно, очень глупое имя – подумала я про себя.

Женщина не встала, а скорей вскочила и посмотрела так, будто я была самим Матвеичем или Захаром.

– Вы виделись с ней, сказали, что я люблю ее? Она поняла? Ну же, не молчите!

Я протараторила заученную историю о том, как я все сообщила Варежке, о том, как та кивала в ответ и просила передать, что очень любит маму, и пусть, мол, мама тоже простит ее, и еще о том, что это случилось буквально мгновение назад.

Она внимательно слушала, глаза ее блестели, но в конце моей речи нахмурилась и, едва я закончила, сказала:

– До вас здесь был Захар, сообщил, что моя дочь уже несколько дней заново живет, что теперь у Варежки хорошие родители и здоровое сердце. А тут приходите вы и говорите, будто видели ее только что. Ничего не понимаю. Он обманул? Он снова меня наказывает?

Я покачала головой:

– Нет. Захар никогда не обманывает. Ваша дочь, действительно, родилась. Это я вру. Простите ради бога! Я обещала тогда поговорить с ней, помните? Я опоздала. Хотела как лучше, простите! – и я направилась к выходу.

– Вы, вы, – я обернулась и остановилась, чтобы выслушать эту несчастную, – самый лучший человек, которого я знала. Никто ничего не делал для меня. Спасибо, Роза.

Я кивнула и еще раз извинилась. А там, в коридоре, поклялась никогда более не лгать, даже во спасение.

 

 

Глава 19. В которой я снова встречаюсь с Михаилом              Викторовичем

 

Дома, сидя в кресле, меня ждал Матвеич. Вообще-то, я против, чтобы кто-то посещал мое жилище без меня, но Матвеич был не просто «кем-то», поэтому я даже не заикнулась об этом. Мне показалось, что он пришел  высказать мне за вранье и так называемые «добрые» дела, однако я ошиблась.

– Будешь читать нотации? – спросила я.

– Да вроде не собирался. Есть за что? – Матвеич пристально посмотрел на меня.

Зачем было спрашивать? Ведь он наверняка знал обо всем, что я натворила, о каждой моей лжи, и о том, что со мной случилось такое, чему я и сама еще не могла дать точное определение. Он хотел, чтобы я честно призналась. Я так и поступила. Просто ответила:

– Да есть за что. Я врунья.

– Это плохо. Насколько помню, ты ею раньше не была, – заметил Матвеич.

– Научилась на этом свете, – пояснила я. – Полагаю, надо готовиться к переезду. Вы с Захаром приготовили мне комнатуху за черной дверью?

Он смеялся до слез.

– Нет, Роза. Никто не собирался тебя наказывать, тем более ты сама поклялась больше не врать. Я просто пришел попросить об одной услуге.

– О какой же?

– Надо сходить к Михаилу Викторовичу и проводить одного человека до нужного места. Катя занята, заменишь ее?

– Попробую. Это очередной «чернодверник»? – полюбопытствовала я.

– Нет. Ты отведешь его к людям, умершим 2 ноября…

– Твою мать! – вырвалось у меня. – Сегодня уже 2 ноября? Представляю сколько у меня пролежней!

– Да, на том свете 2 ноября. Кстати, никаких пролежней у тебя нет, не беспокойся на этот счет. А теперь продолжим, тебе надо разместить нашего нового постояльца за пурпурной дверью. Думаю, карандаши весьма пригодятся.

Я взяла карандаши и направилась к Михаилу Викторовичу. Немного заплутала в кустах мальв и пока искала дорогу, все думала о том, что наверняка меня скоро отключат от аппарата искусственной вентиляции легких и отправят в морг. В таком случае меня ждет переселение в другой «барак» к незнакомым мертвецам. А этого я ужасно не хотела, это казалось страшнее смерти. О, если бы можно было остаться здесь, в 15-м апреля! Вы еще не догадались, почему я, вместо того, чтобы желать жить, мечтала лишь о том, как бы меня не турнули в другую дату? Нет? Я и сама еще не понимала почему. А может и понимала, но боялась в этом признаться.

Наконец, я добралась до «Приемного покоя». Михаил Викторович был одет еще более безвкусно, нежели в нашу первую встречу: клетчатая рубашка, застиранное трико и босоножки на высоченном каблуке. Все-таки, что с мужчины взять?!

– Упокой тебя, Роза. Как дела? Привыкла? – спросил дядька-тетка, едва я ступила в кабинет.

– Разве к этому можно привыкнуть? – искренне удивилась я. – Разве вы сами привыкли к женскому телу?

– Ой, – махнул рукой Михаил Викторович, – да я на такие пустяки даже внимания не обращаю, некогда. Неужели тебе здесь не нравится? Кормят ведь славно, не так ли? – и он хитро посмотрел на меня.

– Славно, – согласилась я и добавила. – Да ведь я не животное, чтобы жить мыслями исключительно о еде. (неужели это сказала я, которая еще совсем недавно объедалась до упада) Если честно, то, по-моему, нельзя привыкнуть к этому полураю, хотя скорее всего, к полуаду.

– Тогда просто смирись. Как многие. Ну да ладно, хватит об этом. А вот, кстати, и Инесса Георгиевна.

В эту минуту в дверь постучали.

– Не заперто, – крикнул Михаил Викторович, а как только в «Приемный покой» вошла крохотная седенькая старушка, радостно поздоровался. – Добро пожаловать на этот свет!

Инесса Георгиевна схватилась за сердце, а потом, бледнее еще больше, отдернула руку – сердце-то не билось, бабушка начала медленно оседать. К ней подскочил Михаил Викторович и поддержал за локоть.

– А меня вы столь торжественно не приветствовали, – заметила я, беря покойницу под вторую руку и увлекая к пуфику, на котором 12 октября сидела сама.

– Случай не тот. К тому же ты еще не умерла. Вот умрешь, тогда и получишь  почести, как положено, – объяснил Михаил Викторович, усаживая старушку.

Она, глядя на меня, блаженно улыбалась, думая, вероятно, что если рядом есть живой человек, то не все кончено. Однако Михаил Викторович поспешил ее в этом переубедить:

– Все, Инесса Георгиевна, все милая. Протянули ноженьки, так сказать. Пора на покой, голубушка. Сейчас папочку посмотрим, характеристику почитаем, а после предоставим вашу мечту, потерпите чуток, – и зашуршал листами толстенной папки, лежавшей на столе.

Пока он штудировал биографию только что почившей, я решила успокоить старушку:

– Да вы не беспокойтесь. Вам прямиком в рай (мне казалось, про черные и цветные двери она сейчас просто не поймет). Кстати, вы о чем мечтали?

Инесса Георгиевна часто заморгала выцветшими голубыми глазами, поправила на плечах шаль, всю в следах пиршеств моли, и честно призналась:

– Пирогов с рыбой настряпать в субботу…

– Да нет, я о глобальной мечте, – перебила я. – Чего бы вам хотелось?

Инесса Георгиевна подняла подбородок, выпрямила спину и выдала:

– Чтобы не было войны!

– Инесса Георгиевна, вы же не пленуме ЦК, какая война, помилуйте. Ну, на самом деле? – не выдержала я.

– Не груби бабушке, – оторвался от чтения Михаил Захарович.

Старушка задумалась и, через минуту, тоном уже лишенным патриотизма и человеколюбия, сказала:

– В круиз на теплоходе.

Я, вконец обнаглев, показала: о’кей  и заверила:

– Получите.

Тут пришла очередь обнаглеть Инессе Георгиевне.

– Только, чур, в кругосветный!

Михаил Викторович пристально посмотрел на седовласую покойницу с запросами, откашлялся и покачал головой:

– Ну и ну. Хотя, впрочем, как Главные решат…

Сидеть просто так, без дела было скучно, поэтому я продолжила беседовать с Инессой Георгиевной.

– Кем вы работали?

– Библиотекарем, – ответила она. – Шестьдесят лет на одном месте.

– Какой кошмар! – посочувствовала я. – Тоска смертная!

– Почему же? – удивилась она. – Такие возможности. Одну «Войну и мир» раз семь перечитала. Помните: Наташа, Волконский, бал, дуб, Пьер…

– Кто дуб? Пьер?  – ляпнула я.

– Ты дуб, – вместо Инессы Георгиевны пояснил дядька-тетка. – Ты что же, «Войну и мир» не читала? Или читала, но не помнишь?

– Читала, – кивнула я. – Помню… но смутно.

Покойный библиотекарь негодовала. Она закатывала глаза, трясла светло-розовой кожей на шее, напоминая индюка, и стенала:

– Смутно! Это же классика! Это же Толстой!

– Разве? – порядком развеселившись, усомнилась автор.

– А ну, прекрати, – вмешался Михаил Викторович. – Зря тебя Матвеич прислал! Сейчас же ему расскажу.

– Да он и так уже знает, – но все-таки успокоилась и далее сидела и размышляла молча.

Ну, что такого хорошего сделала эта Инесса Георгиевна? Сидела в библиотеке, перелистывала пыльные страницы, проживала жизни книжных героев, стряпала по субботам пироги с рыбой. И все. И вот за это она совсем скоро получит кругосветный круиз на белоснежном лайнере. А кто-то за такое же ни хрена неделанье отхватил горное озеро или крышу десятиэтажки. Я так разошлась, что отмела всякую возможность ошибки в своих рассуждениях. Несмотря на все объяснения Главных, этот свет казался мне абсолютно несправедливым. Я, действительно, заблуждалась, просто многого еще не знала.

– Карандаши не забудь, – напомнил Михаил Викторович. – Видишь, во-о-н то здание? (он указал на серый «барак», самый дальний от нас) Вам туда. Да не торопись так (я сразу же метнулась к выходу и буквально впрыгнула в туфли, хотела как можно скорее выполнить поручение и вернуться домой), дай человеку обуться.

Наконец, мы вышли на улицу. Инесса Георгиевна мертвой хваткой вцепилась мне в руку и повисла на ней. Пришлось тащить.

 

 

  Глава 20. В которой я не справляюсь с заданием Матвеича

К моему великому сожалению Инесса Георгиевна оказалась на редкость разговорчивой. Знаете, есть такая категория граждан, у которых рот закрывается лишь ночью. Кстати, предполагаю, что Инесса Георгиевна болтала и во сне. За те полчаса, что мы следовали к месту назначения (хотелось, конечно, как можно быстрее оставить ее за пурпурной дверью, но она, повиснув на мне всем своим тщедушным телом, не давала этого сделать), преставившаяся успела рассказать во всех подробностях про библиотечное существование, а также, что еще ужаснее, про всех своих мужей, коих оказалось не много, не мало пять.              

– Первый замечательным человеком был. Интеллигент. Доктор наук, – откровенничала старушка. – Цветы каждый день, борщ на дух не выносил, рыбу дешевле семги «карасями» называл…

Чувствуя, что про гастрономические пристрастия бывшего супруга покойница может вещать очень долго, я поспешила перевести тему в более интересное русло.

– Инесса Георгиевна, а доктором каких наук был ваш муж?

Она на минуту задумалась, а после сделала обиженное лицо и недовольно засопела. Четырехтомник «Война и мир» всплывал в памяти бабушки со всеми нюансами, а вот некогда любимый благоверный спрятал в глубинах сознания Инессы Георгиевны самый главный факт своей биографии, сокрыл в укромном уголке и все тут. Он легко позволял вспоминать о себе разные милые мелочи, однако наотрез отказался назвать род своей научной деятельности. О, женская память, нет тебя загадочней.

Однако на этом Инесса Георгиевна не успокоилась:

– Второй – тот попроще (правильно, к черту первого!). И газет не читал, и рыбку любил с душком.

– Тоже доктор наук? – поинтересовалась я.

Она махнула рукой: какой там.

– Слесарь. На заводе работал, а по выходным примусы соседям чинил. Хороший человек, только пил сильно.

– Во время, свободное от починки примусов?

– По-разному, – увильнула от ответа старушка.

Постепенно выяснилось, что третий и четвертый супруги тоже принадлежали к пролетариату, не брезговали бутылкой-другой, отчего, собственно, скоропостижно, как и первый, скончались. Вообще, лично мне, было не совсем ясно, зачем библиотекарю понадобилось такое «семейное счастье»?

– Ах, деточка, – вздохнула она, – без семьи-то совсем грустно. Вот вы замужем?

– Не успела, – ответила я.

– Боюсь, что с таким характером и не успеете.

– В данном случае это не имеет никакого значения, – парировала я. – А что, первый и пятый супруги тоже закладывали за воротник?

Оказалось, что первый не пил вовсе, причина расставания крылась в чем-то другом. В чем именно Инесса Георгиевна либо не помнила, либо не желала говорить.  А про пятого сообщила лишь, что у того имелся внебрачный сын.

– И что? Ребенок родился, когда вы уже были женаты? – полюбопытствовала я.

– Что вы, что вы! Намного раньше, – замахала она руками. – Просто он не признался в этом, узнала от посторонних людей. Это предательство. Я не смогла простить.

Я удивилась:

– Сколько вам было лет, когда вы в последний раз вышли замуж?

– Шестьдесят семь, – спокойно ответила Инесса Георгиевна.

– А сколько годков на тот момент стукнуло внебрачному сыну?

– Около тридцати пяти. А что?

– Да нет, ничего. Просто пытаюсь представить, сколько возни вам доставил этот великовозрастный ребенок. Или, может, дело в алиментах? – прыснула я.

Старушка гордо вскинула подбородок:

– Дело в порядочности. Как порядочный человек, он был обязан сообщить о прошлом, я же ничего не скрывала.

– То есть выложили про всех предыдущих супругов?

– Ну да, естественно.

– Тогда понятно, почему он умолчал. На фоне ваших четверых мужей, трое из которых умерли бесславной смертью алкоголиков, один внебрачный ребенок показался ему сущим пустяком. Вероятно, он просто не хотел вас тревожить, – одернуть было некому, поэтому я совершенно обнаглела.

Я думала, что она обидится. Ничего подобного! Инесса Георгиевна приняла сказанное мной всерьез:

– Вы так считаете? Выходит, надо было простить…

 

Наконец, мы достигли цели. Коридор «барака имени 2 ноября» оказался пуст. Наверное, в этот день мало народа почило вечным сном, а может, мертвецы были заняты новосельем, точно сказать не могу. Пурпурная дверь нашлась очень быстро – седьмая от входа. Доставать карандаши и сверять оттенки жутко не хотелось, тем более какой-никакой опыт у автора уже имелся.

– И что? Я сейчас поплыву на теплоходе? – Инесса Георгиевна от нетерпения даже пританцовывала.

– Один момент, – я распахнула дверь и слегка подтолкнула старушку. – Вперед, к мечте!

И, как только Инесса Георгиевна шагнула внутрь, быстренько прикрыла ее и поспешила к выходу, – настолько устала от общества словоохотливой бабушки. Через пару шагов почудилось, будто новая знакомая кричит дурным голосом:

– А-а-а-!

Но я тут же успокоила себя: «От счастья» и выскользнула на улицу.

 

Дома меня снова ждал Матвеич.

– Не стоит благодарностей, – с порога крикнула я. – Милая старушка…

– Ты отправила бабушку не за пурпурную дверь, а за гранатовую, – Матвеич выглядел весьма недовольным. – У тебя были карандаши, почему ты ими не воспользовалась.

– Понимаешь, дорогой Матвеич, Инесса Георгиевна так запудрила мне мозги своими пятью мужьями, что я очень-очень захотела домой. Эта бабушка – страшный человек, рядом с ней спилось трое мужчин, – меня просто понесло.

– Не болтай ерунды! – оборвал Матвеич. – Я считал тебя куда более серьезной. Ты хоть представляешь, куда она попала?

– Вообще-то, было бы здорово, если б Инесса Георгиевна снова оказалась в  библиотеке (ведь я, черт возьми, оказалась в своей квартире!), – но любопытство взяло верх. – И куда я ее отправила?

– В клетку к тигру, – ответил Матвеич.

– А если серьезно?

– Серьезно. За гранатовой дверью разместили бывшего дрессировщика обезьян.

Выходит, что дрессировщик обезьян всю жизнь мечтал укрощать тигров – подумала я. – Должно быть, с мартышками не сложилось.

– Верно, – подтвердил Матвеич. – А каково там пришлось Инессе Георгиевне? А? (и, так как я этого не знала, добавил) Эх ты!

Хотелось смеяться и плакать одновременно. Смеяться от того, что представлялось лицо Инессы Георгиевны, увидевшей вместо белоснежного лайнера наглую полосатую морду, а плакать, потому что Матвеич разочаровался во мне, и еще, наверняка и Захар вскоре разочаруется.

Я желала побыть одна. Да, пусть я немного подпортила Инессе Георгиевне впечатление о левой стороне, пусть не справилась с таким, в общем-то, простым заданием, но разве я не самый обычный человек, имеющий право на ошибку?

– Уверена, что дело только в этом? – прочитал мои мысли Матвеич. – Может, ты просто устала?

– Да устала. Устала от самой себя. Я все делаю не так: лезу с советами, позволяю себе критиковать и обвинять, даю обещания, которые не выполняю, и даже верю в то, во что верить абсурдно.

– Надеюсь, последнее не связано со мной или с Захаром, – улыбнулся Матвеич.

– О, нет! Вы более чем реальны, – горячо ответила я. – Это совсем другое. Я бы рассказала, но боюсь, ты меня не поймешь. Можно я не буду об этом говорить?

Если бы в ту секунду он потребовал: «Нет, давай выкладывай», я не посмела бы перечить, и тогда, как знать, какой бы поворот приняла моя история. Но он пожал плечами: как хочешь, и не стал настаивать. Поэтому случилось то, что и должно было. Но об этом несколько позже.

Вероятно, вид у меня был весьма печальный, потому что Матвеич погладил меня по голове, заглянул в глаза и тихо спросил:

– Бедная девочка, ты очень несчастна здесь? Скучаешь по тому свету?

Я покачала головой:

– Не совсем счастлива, скорее так. Но назад я не хочу.

– Но-но, – он шутя погрозил пальцем. – Надо хотеть, милая, надо. Пообещай.

Я пообещала, но, по-моему, снова соврала. Побыть одной так и не удалось, сразу после ухода Матвеича в дверь забарабанили.

 

 

Глава  21. В которой я отказываюсь верить в случайность, но верю в трудотерапию

Это была Катя. Честно признаюсь, я хотела сразу же сказать, что невероятно устала, но она выглядела такой встревоженной, что я решила повременить.

– Что стряслось? – спросила я.

– У тебя есть несколько минут?

– Ну если только две-три обычные человеческие минутки, но не пара минут здешней вечности, – честно призналась я. – Да что случилось-то?

Вместо ответа она схватила меня за руку, даже не дав обуться, и потащила за собой. Пришлось топать босиком.

– Куда мы? – ненавижу неизвестность.

– Ко мне. Ты не представляешь, что я сейчас обнаружила!

– Море пересохло? – предположила я.

– Если бы! – переходя на бег, ответила Катя.

Вскоре мы достигли ее двери. Внутри все та же царственная роскошь и тихий шепот морских волн. Тот же стол, накрытый на несколько десятков персон, к которому меня потянула Катерина.

– Сядь, – приказала она.

– Думаешь, я упаду в обморок от увиденного? – но сама все-таки опустилась на высокий стул с резной спинкой.

Тем временем она схватила одну из супниц и сунула мне под нос.

– Догадайся, что здесь!

– Харчо, – безо всякого энтузиазма предположила я.

– Я не о супе. Ну же! – знали бы вы, как горели ее глаза.

Там мог быть только мертвый котенок, что тут гадать. Я пыталась понять причину этой непонятной тревоги, но выходило лишь одно: Катя сошла с ума. Может, в ее положении это и к лучшему – подумала я. Хотя кое-какие сомнения у меня все же имелись: разве можно свихнуться будучи мертвым? Как же я заблуждалась! Как здорово, что я заблуждалась!

– Опля! – закричала Катя, срывая крышку.

Спорим, вы нипочем не угадаете содержимое супницы? Ведь и я не поверила своим глазам, этого не могло быть, в этом загробном мире случались дотоле исключительно черные чудеса. На дне лежал маленький серенький… живой котенок. Он умывался крошечной лапкой и мурлыкал.

– Видишь!? Ты тоже это видишь!? – и Катя, словно не веря, как и я, погладила котенка по голове, отчего он замурчал еще громче.

Я кивнула.

– Надо его спрятать, чтобы он не превратился в тех, утонувших. Но где?  – забеспокоилась Катя. – На, подержи. Я поищу подходящее место.

И сунув супницу, галопом унеслась вверх по лестнице. Я достала котенка и положила на колени.

– Как же ты выжил? И еще, почему в супнице не было супа? Почему? Неужели Главные допустили оплошность?

И тут же мне стало стыдно от таких рассуждений. Ну в кого я такая глупая? Успокаивало только одно – Катя была еще глупее.

– Спускайся, – позвала я. – Не надо ничего искать.

– Что, уже умер?! – со слезами в голосе спросила она, сбегая вниз.

– Да жив, жив. Успокойся. Ты вот что, налей-ка молока.

Катя метнулась к столу, налила из молочника в мисочку, поставила на пол и посадила рядом котенка. Он лакал, пока не надулся, как пузырь, а после задремал на ковре.

– Как думаешь, сказать Главным или не надо? Может, хоть несколько дней позволят побыть с ним, – спросила она.

– Да знают они. Они сами это устроили, неужели не ясно? – с умным видом произнесла я, хотя сама совсем недавно ни черта не понимала.

– Зачем? – всхлипнула Катя. – Издеваются?

– Нет. Это подарок. Этот серый котенок – начало твоего прощения. Ты заслужила его, – сама смахивая слезы, сказала я.

По правде сказать, я была уверена только в «подарке», но разве моя вторая версия не имела право на существование? Конечно, должно пройти еще много лет, но разве начало не положено? И пусть даже я ошибалась  (как же я этого не хотела!), пусть это, действительно, всего лишь презент за стремление стать лучше, но и это просто потрясающе. Ведь теперь Катя будет возвращаться домой с мыслью, что в ее мертвой вечности живет (именно живет!) теплый, пахнущий молоком комочек Надежды, пусть далекой, пусть почти нереальной, но Надежды.

Моя бедная подруга рыдала навзрыд. Это были слезы радости за возможность поверить в лучшее; это были слезы истинного раскаяния за прошлое – бесполезное, полное жестокости, то, которое держит за горло ледяной рукой и не отпускает; это были слезы по тем, кто заперт за черными дверями: она оплакивала каждого, к кому ходила, всех, кого впереди ожидала безжалостная вечность. А я сидела рядом, гладила ее по голове и мысленно возносила Главным хвалу.

Успокоившись, она решила отблагодарить меня за поддержку и, самое главное, за догадливость, подарив весь свой роскошный гардероб и драгоценности. Стоило огромных усилий убедить Катерину не делать этого. Я хорошо помнила, как я выгляжу во всех этих перьях и мехах. Она упиралась, как могла.

– Я, по всей видимости, скоро получу на этом свете весьма длительную прописку, тогда и подаришь. Буду щеголять в платьях от «Версаче» перед другими мертвецами, – пришлось пообещать мне.

Я очень хотела спросить ее об одном человеке, но почему-то не решилась. Боялась открыть свою темную тайну и вообще опасалась выдать свое состояние – новое, прежде неведомое и бесконечно упоительное.

Помню, как после, уже оказавшись дома, я все думала: имею я право на это состояние или же нет, и не находила ответа. В те мгновения передо мной возникла весьма интересная дилемма: с одной стороны, глядя на Катю, снова захотелось жить, а с другой стороны, я страшилась воскрешения более всего, и вовсе не из-за возможной инвалидности. Я обещала Матвеичу, надо было держать слово. Выход виделся один: отвлечься, загрузить себя работой, вымотаться донельзя и заснуть долгим сном, чтобы не думать, не думать, не думать…

 

Вдохновленная собственными мыслями, я ринулась исполнять задуманное, даже переодеваться не стала (помните, я все еще была в вечернем платье). Сначала я решила поработать по специальности, так сказать. Направилась делать массаж той самой вредной бабуле, которая, естественно, уже и забыла о моем указании дожидаться в постели, и преспокойно прогуливалась по коридору, однако, услышав повторное предложение, спешно поковыляла к себе. Я промяла ей все, что только можно, ее при жизни ни в одной больнице так не обслуживали. С минуту передохнув, я выведала адреса, а вернее цвета дверей тех, кому подобная процедура была столь же необходима, и двинула к ним. Отметая отказы, вызванные разными причинами (например, кто-то ел, а кто-то спал), я промассировала еще с десяток запущенных хондрозов. Когда пациенты закончились, я пошла к себе, взяла ведро, тряпку и направилась мыть общий коридор. Почему? Понимаете, усталость после медицинских процедур чувствовалась, но не сногсшибательная, а ведь нужна была именно такая. Добросовестно отползав на коленках квадратов пятьсот и раз двадцать сменив воду, я отмыла весьма грязный и даже местами заплеванный пол. Больше на добрые дела сил не было, их не осталось даже на то чтобы объяснить подошедшему ко мне Захару, что, собственно говоря, я делаю в вечернем платье с грязной тряпкой в руках. Я промычала или по старой доброй привычке что-то проблеяла в ответ и смылась к себе, где на диване провалилась в сон, как есть: в платье и с мокрой тряпкой в руке. Я и проснулась с ней, правда, уже с сухой, видимо, дрыхла очень долго. Минут десять вслух уговаривала себя встать. Болело все: руки, поясница, особенно колени, и даже то место, откуда растут ноги. Однако я встала и практически сразу стала искать повод для того, чтобы кое-кого увидеть. Он  моментально нашелся.  Да и не мог не найтись, усталость нисколечко не помогла, да и вообще, я пыталась обдурить саму себя, а это, знаете ли, невозможно.

 

 

ГЛАВА 22.  В которой я привожу в исполнение план №2

 

Что это за повод? Только не смейтесь, прошу вас. Жутко хотелось проверить, правда ли, у Жени зеленые глаза, и еще позарез нужно было выведать его историю. Зачем? Все просто. Я безумно влюбилась.

Я встала и дошла, придерживаясь за стены, до ванной, где после долгого холодного душа обрела новое тело. После я тщательным образом оделась и привела в порядок волосы. Я была не голодна, но завтрак (а может ужин) требовался для восстановления сил, поэтому решила слегка перекусить. Заморачиваться по поводу меню не стала, просто чиркнула на листке «что-нибудь». В понимании Захара «что-нибудь» означало пару сарделек, батон и компот. Сойдет.

Итак, подготовка завершена, цель назначена, двигаемся исключительно вперед. Я готова к битве – так я думала, пока обувалась и выходила из квартиры. Ага, неприятель тоже не дремал! Он занялся обороной, выставив перед канареечной дверью стройные (на самом деле согбенные) ряды из вчерашних любителей массажа. Меня радостно приветствовали и наперебой приглашали к себе, обещая чай с баранками и интересные некрологи. Баранки после сарделек казались личным оскорблением, а вот некрологи были нужны, правда, не все, а один единственный. Я не могла определить по каким-то внешним признакам, кто из стариков окажется наиболее болтливым, поэтому, действуя наугад, сама создала очередь, коей и придерживалась, переходя из комнаты в комнату. Некоторые пытались протестовать, дабы создать собственную очередность, но я припугнула зачинщиков беспорядка клизмой, и разногласия мигом улеглись.

Знаете, я, верно, самый невезучий человек, потому что, промяв все, что можно, у двух десятков стариков, ни на йоту не приблизилась к цели. Да, разведчиком я была хреновым, ибо провалилась на первой же бабке, которая,  не сообщив ничего полезного, полностью выспросила меня о том, что я знаю о других «чернодверниках». Теперь, помимо лгуньи, автор могла вполне заслуженно назвать себя еще и сплетницей. Пребывание на этом свете явно не шло мне на пользу.

У меня  было три варианта. Первый, виделся очень простым, но на деле оказался абсолютно невыполнимым. Надо было просто выкинуть из своей, до того злополучного момента ничем не обремененной головы, этого самого Женю с зелеными глазами, причем обоих сразу – и Женю, и глаза. А если поодиночке, то они могли возродиться в моем воспаленном мозгу друг из друга, размножаясь делением, словно клетки. Но в том-то и беда, что я и по одному от них никак не могла избавиться, не то что от обоих единым махом. Этот вариант был обречен на гибель.

Существовал, однако, весьма безобидный планчик под условным номером два. Я иду к Главным и, не заостряя внимания конкретно на цвете глаз сего молодого человека, получаю нужную информацию из первых уст, так сказать. А если у Захара с Матвеичем возникнут подозрительные вопросы, то всегда можно прикрыться косынкой сестры милосердия, авось и не заметят. Замечу, что с проницательностью у Главных все в порядке, следовательно, последний пункт попадал под сомнение, но это уже, согласитесь, мелочи.

Помимо этого существовал самый революционный план № 3. В нем я должна была своей же рукой вырвать собственное нескромно и громко, по местным меркам, стучащее, сочащееся кровью, кипевшей от неведомого ранее чувства, сердце. И, уподобившись средневековым рыцарям, подъехать к Жене на белом коне (где такового взять я, естественно, не представляла, и тем более как на него влезть и промчаться по темной крыше) и, встав на одно колено, протянуть ему на вытянутой руке это самое дрожащее сердце. Думаете, я боялась это проделать?! Да вы меня не знаете! Я бы, не задумываясь, все это осуществила, если бы у меня имелся хоть самый маленький шанс, что Женя не возьмет с брезгливым выражением лица мой орган и не запустит им подальше, хорошенько размахнувшись. Все наоборот. Была полная уверенность, что он точно его швырнет, и мое сердечко, пролетев метров двадцать вниз, шмякнется о землю наподобие того котенка, которым Катя кинула в стену, и даже пятно останется такое же – мокрое и жирное. Жирное – это потому что у меня с такой жратвой холестерин, наверное, будь здоров! Нет, я не желала, чтобы мое маленькое и достаточно молодое сердце совершило столь позорный полет, поэтому перешла к выполнению плана № 2.

После утомительных массажных процедур я еле доплелась до белой двери Главных. В кабинете оказался Матвеич, он что-то читал и пил чай, к моему появлению отнесся тепло, впрочем, как всегда. Воспользовавшись его предложением, я  со всего маху плюхнулась на диван.

– Матвеич, ты все про всех знаешь? – начала я без предисловий.  – Сможешь рассказать про одного человека?

– Ну допустим, а что именно тебя интересует? И еще, объясни на милость, почему у тебя такой усталый вид и такие хитрющие глаза?

Я помнила, что Матвеичу прочитать мои мысли – плевое дело, и сказала самой себе: главное не думать, а сразу говорить.

– Не думая, болтают только дураки, а ты, насколько помню, к их числу не относишься, – и добавил, – выкладывай на чистоту, или диалога не получится.

В самый решительный момент я испугалась. Нет, не могла я вот так, взять и выложить о том, чем занималась в последнее время, потому что было чувство, что я делала что-то нехорошее и запретное. Боялась, что если сейчас расскажу Главному о Жене, он тут же выпроводит меня восвояси, то есть на тот свет, а это было просто невозможно. План №2 провалился в тартарары, косынка сестры милосердия не пригодилась. Я молча встала. Однако Матвеич направился к двери, опередив меня, и загородил проход.

– Давай все по порядку, иначе не отпущу! –  в противоположность нашей последней беседе строго потребовал он.

– Отпусти, пожалуйста, – тихо попросила я.

Он отодвинулся, я вышла, но, пройдя несколько шагов, обернулась, спиной чувствуя, что он смотрит вслед, и просто подумала: «Прости меня, миленький Матвеич, за это молчание. Если бы могла, если бы чувствовала, что не осудишь, я не стала бы ничего скрывать». Он кивнул, очевидно, поняв, и ответил:

– В любом случае я все знаю, или ты забыла, кто я?! (я улыбнулась: разве можно это забыть?) Ничего не получится! Ты возвращаешься назад. Не сейчас, но скоро.

 

Глава 23.  План №3

 

Люди в коридоре удивленно пожимали плечами и перешептывались, вероятно, выглядела я не очень. Я шла, спотыкаясь на каждом шагу, почти не видя дороги, – слезы застилали глаза. Времени оставалось в обрез, скоро меня вышвырнут отсюда. Действовать надо немедленно. Я развернулась и направилась назад, к заветной черной двери, открыла ее и решительно шагнула внутрь.

Женя стоял там же – на противоположном конце крыши, на самом краю, от звука захлопнувшейся двери он вздрогнул и обернулся. Страшно ли мне было? Уже нет, в любом случае, что я теряю?! На середине пути я грохнулась и ободрала ладонь, но от боли даже не моргнула, он не шелохнулся. Что ж, я права. Тем хуже, сейчас вырву себе сердце и протяну ему, а если откажется, то и руку сама себе отрублю. Плевать, теперь на все плевать!

Я подошла к Жене, встала на самый край крыши, спиной к пропасти, посмотрела в его лицо. Он сделал шаг назад и спросил ничуть не дрогнувшим голосом:

–  Что за маскарад?! Что тебе надо? Я ничего не понимаю!

Я протянула руку ладонью вверх, которую только что поцарапала, из нее сочилась кровь, и, опустив голову (в тот момент не смела взглянуть на Женю), прошептала:

– Там, на ладони лежит мое сердце, возьми, оно твое.

Минута самой невыносимой тишины.  Более ждать я не могла, внутри меня что-то разрывалось на мелкие кусочки. Я вскочила, раскинула руки и закрыла глаза. И уже начала это роковое движение, но он подошел и рванул меня за руку. И, о боже, не стал кричать, не стал бить меня по щекам, не поволок к выходу. Нет, ничего этого не сделал, а, наоборот, обнял и крепко прижал, и, представляете, не отпускал. А я, ослепленная этим внезапным и потому еще более грандиозным счастьем, стояла не дыша, мокрой щекой прижавшись к его груди, и ощущала каждый удар своего сердца, и мне чудилось, что оно у нас одно на двоих.  Он что-то говорил, я, к сожалению, не запомнила, гладил по волосам, а я лишь молча смотрела в его лицо – самое дорогое, самое родное. Он отвел меня подальше от края и усадил на какие-то сваленные в кучу доски, а сам присел на корточки, не выпуская ни на секунду моих рук. Постепенно я успокоилась и решила, что если дано вскоре воскреснуть, я воскресну, но если сейчас не скажу ему все, что копила целую жизнь, то прокляну себя на веки вечные, потому что больше сказать подобное будет некому и незачем.

– Милый, любимый мой, ты не представляешь, сколько я ждала тебя. Искала в темных подворотнях, на шумных площадях, в осенних скверах, всюду, но, увы, не нашла. Каждый день вглядывалась в лица прохожих, в надежде встретить твое, ибо всегда знала, как ты выглядишь, и какой у тебя голос, но даже похожие мне не встретились. Я поняла, что это ты, лишь увидев твой силуэт на этом ночном фоне. Я согласна, чтобы Боги превратили меня в пыль этой крыши, лишь бы ты иногда проходил по ней. Согласна, чтобы сделали меня хоть этой черной дверью, лишь бы не отрывали от тебя навеки. Я ничего не прошу – ни любви, ни понимания, просто позволь быть рядом – это самое большее, на что я могу рассчитывать. К сожалению, счастье не было даровано нам в том раю, что называется жизнью, но я рада, что мы все же встретились, и я войду в любые врата ада, лишь бы в смерти быть подле тебя. Ведь ты – боль, которую я не выстрадала, ты – судьба, мне не уготованная. Если бы я была безнадежно больна, а ты молил меня бороться за жизнь, я победила бы любой недуг. Но все наоборот, и я клянусь, сделаю все, чтобы не выжить, ибо жизнь без тебя напрасна и нелепа. Никакая сила не заставит меня жить, потому что тебя там нет.

Все. Я встала на трудный путь самурая, и если бы мне вложили в руки нож и сказали: «Убей себя, и вы не расстанетесь», клянусь, я, не задумываясь, сделала бы харакири.

Женя слушал, и по щекам его текли слезы.

– Девочка моя, за этот миг счастья я готов продать душу дьяволу. Но дьявола нет, и наши души здесь никто не покупает. Я не достоин и сотой доли сказанного тобой. Я плохой человек, таким нет прощения. Не губи себя, не надо, умоляю! – голос его дрожал.

– Путь избран, я не сверну. Либо с тобой, либо никак. Ничего, милый, мы еще поборемся.

Действительно, в те мгновения я ощущала в себе невероятную силу и  была готова на все, даже драться с судьбой, как раненая волчица за своего малого слепого  волчонка.

И еще, я почувствовала, что у меня выросли какие-то крылья – огромные и сильные, как у орла, крылья любви. Вот только они были траурного черного цвета.

Времени оставалось все меньше.

– Я оставлю тебя ненадолго, нужно кое-что сделать. Чуть позже вернусь, дождись меня, – и поднялась с досок.

Я не стала целовать Женю, я и так напролом ворвалась в его вечность. Счастье только начало тихо биться синей жилкой на наших мертвых запястьях (я считала себя уже умершей, я мечтала об этом), нельзя было спугнуть его. Он взял этот жалкий пульсирующий кусочек плоти – мое сердце, более мне ничего не надо. Итак, к Матвеичу. Я была у самой двери, когда Женя крикнул:

– А знаешь, Роза (о, какой чудной музыкой звучало теперь для меня это глупое имя), я никуда не уйду, я отсюда никогда никуда не уйду, поэтому буду здесь в любое время.

«Хреновая шутка!» – подумала я, но отвечать не стала.

Ноги сами несли меня в кабинет Главных, надо было спешить.

 

 

  Глава 24. В которой Матвеич рушит мои посмертные надежды и, сам того не зная, подает идею

 

 

– Умойся и сядь, – кинул Матвеич, как только я переступила порог.

Он все видел: крышу, Женю, меня, стоящую у краю пропасти! – пронеслось у автора. – Что ж, тем лучше.

– Уж не знаю лучше или нет! Делай, что говорю, умойся и сядь! – так строго Главный еще со мной не разговаривал.

Я послушно умылась и опустилась на диван. Он сел рядом и погладил меня по голове. Так гладят любимого, но провинившегося ребенка, пряча ремень за спиной. Ремня, впрочем, не было.

– Что ты творишь? Ну какая любовь? Нет ее здесь. На этом свете только два чувства – желание жить и раскаяние. Какая любовь?! Что ты себе навыдумывала? – его тон походил на тот, каким разговаривал один мой знакомый психиатр со своими шизофрениками, когда спрашивал их: «Милейший, повторите, пожалуйста, в каком родстве вы состоите с президентом США?».

Ну нет, дорогой святой Матвеич, конечно, не могу похвастаться здоровьем, я, верно, похожа на котлету на косточке, но я не шизофреничка. Любовь есть, клянусь! Даже в вашем похоронном царстве она существует – я беседовала с ним мысленно, он же, понятное дело, передавал  слова обычным способом.

– Во-первых, не груби, этого еще не хватало! Во-вторых, ты встала на скользкий путь, гляди, не расшиби голову!

– Да она у меня и так разбита,– пронеслось у меня.

– Не перебивай! – разозлился он и заходил по комнате взад-вперед. – Еще раз повторяю, нет здесь любви, и не морочь ему голову!

– Если любви нет, то и голову я никому заморочить не смогу, сам себе противоречишь, Захар Матвеич. А как же Варежка со своей мамой, они тоже не любили друг друга, да? Выходит, притворялись, а мы – дураки (на самом деле дурой была я, Матвеич был богом) им верили.

– Это другое, как ты не поймешь?! К тому же Женя младше тебя на целых десять лет, зачем он тебе? – такую чушь от Матвеича я не рассчитывала услышать.

– А я люблю молодых, ты не знал? Так теперь знай! И еще, раз здесь нет часов, нет времени, значит, видишь, с логикой у меня все в порядке, и возраста тоже нет. Я люблю Женю, не могу без него, не отнимай его у меня! – я молитвенно сложила руки и уставилась на Матвеича.

– Это исключено! Я уже говорил, все решено! Выкинь его из головы!

Я упала на колени и заорала не своим голосом:

– Умоляю, Боже, оставь меня рядом с ним, преврати в антенну на крыше или в мышь, живущую на чердаке. Отрежь мне язык, Женя по глазам все равно поймет, как я люблю его, оторви  руки, но только не отбирай у меня этого человека. Ну, что тебе стоит?!

В этот момент открылась дверь, и в комнату вошел удивленный Захар, он посмотрел на меня, перевел взгляд на Матвеича и спросил:

– Что тут происходит?

Шальная мысль подобно пуле прострелила мой раскаленный мозг, я увидела в лице Захара возможного заступника. Не вставая, я подползла к нему, как мусульманка, уткнулась лбом в пол и завопила с новыми силами.

– Я не хочу назад, оставьте меня здесь. Мне не жить без него! Если я отправлюсь на тот свет, то первым делом вырву все капельницы из вен, доползу до подоконника, заберусь на него, выбью стекло и выброшусь. Я лежу в реанимации, на шестом этаже, внизу асфальт, как думаете, мне хватит?! Уверена, да! И я снова, в этот же час, вернусь сюда. Буду торопиться, буду бежать, путь мне знаком, и тогда никто, даже Вы, не разлучит нас!

– Ты, конечно, можешь проделать подобные глупости, но только напрасно, – голос Матвеича звучал уверенно и спокойно.

Я подняла зареванное лицо и погрозила пальцем: нет, мол, не обманывай. А он, не обращая внимания, продолжил:

– Ты в любом случае не попадешь сюда. Здесь, если ты помнишь, пятнадцатое апреля, а тебя сбила машина…

– «КАМАЗ» меня сбил, «КАМАЗ»! – зачем-то заорала я.

– Хорошо. Так вот, тебя сбил этот самый «КАМАЗ» двенадцатого октября. Если мы тебя сейчас отправим обратно, и ты проделаешь с собой всю эту ерунду, то попадешь в совершенно другую дату, и место твое будет, как у всех самоубийц, за черной дверью, а оттуда даже в общий коридор не выйдешь!

Я знала об этом, но понимать хоть что-то разум просто отказывался. Мало того, что между нами жизнь, смерть и полгода самой вечной вечности, так нас еще запрут на стопудовые замки за страшными дверями. За что?! За что нам все это?! От безысходности я зарыдала. Как же хотелось сойти с ума, чтобы сознание потухло, и все исчезло, чтобы не чувствовать более этого кошмара обреченности. Главные молчали, утешать меня было бесполезно. Я поднялась с колен, уже возле порога сказала: «Теперь я понимаю, что такое ад» и вышла.

Идти не было сил, я прислонилась к стене рядом с этой белой, еще недавно внушающей надежду, а ныне несущую только горе, дверью. Спасение пришло неожиданно. Я не подслушивала, зачем? Я услышала случайно, они говорили громко. Я решила, что все – конец, и приговор нам (о, как упоительно думать, что не только мне или ему, а именно нам) вынесен окончательно, но, представляете, лазейка существовала. Захар сообщил Матвеичу:

– Роза не готова вернуться назад, я заглянул в реанимацию, ее состояние ухудшилось. Знаешь, чем она занимается последнее время?

– Моет полы, как проклятая, всем подряд делает массаж,  а еще страдает за грехи каждого, запертого по правой стороне, надрывая себе сердце, – отвечал Матвеич.

– Вот-вот, а должна набираться сил, побольше есть и покрепче спать. Если вернем бедняжку в таком состоянии, она не протянет и нескольких минут, а я желаю, очень желаю, чтобы она возвратилась к нам седенькой столетней старушкой, прожившей долгую и счастливую жизнь и оставившей после себя с десяток правнуков…

«Со старушкой и правнуками ты, Захар, конечно, перебрал, а вот за подсказку благодарю. Прямо сейчас и приступим», – подумала я. Черные крылья, опавшие было с минуту назад, расправились и радостно захлопали за спиной.  Я кинулась к себе за ведром и тряпкой.

Коридор я мыла очень тщательно, на два раза. Одну воду бегала менять раз пятьдесят, а то и больше. Но мне и этого показалось мало. Этак пару часов отдыха и меня отправят восвояси. Э, нет! Шиш с маслом! Я и нашла новый фронт работ. Панели и двери этого богоугодного заведения тоже ожидали генеральной уборки, я начала остервенело их надраивать, счастливо улыбаясь и расходуя последние силы.

Мертвецы, проходившие мимо, поначалу одобрительно кивали головами на манер китайских болванчиков: «Молодец, давай, давай, сами-то мы не додумались». Однако, часу к пятнадцатому, по приблизительному исчислению, каторжного труда мои пациенты потянулись с просьбами бросить ведро и тряпку и отправиться домой.

– Зачем так убиваться? – вопрошали они, попадая в яблочко, я, действительно, убивалась.

Кто-то, видать особенно сердобольный, пожаловался (а может, наоборот, похвалил меня) на затянувшуюся уборку Главным. Захар незамедлительно среагировал. Подошел, посмотрел на мои руки, покрытые цыпками, и попросил:

– Прошу, хватит. Тебе надо отдыхать, ты и так уже все отмыла. Ну же, будь умницей, иди к себе и напиши, чем вкусненьким тебя угостить.

Я была «умницей». Даже блеять не стала. Потопала домой. По самым скромным подсчетам я вымыла многие сотни квадратных метров, при этом во рту у меня не было маковой росинки более суток.

 

 

Глава 25. Поделись с ближним своим

 

 

Дома я вымылась, потому что несло от меня чем-то лошадиным. Переоделась в чистое и пошла на кухню. На столе лежали чистый лист бумаги и ручка. И тут автора осенило: «Наверное, моему Жене не предлагают обед из пяти блюд, угощу-ка я его». Я стала вспоминать названия кушаний, которые даже не нюхала, не то, что пробовала. Вот их список: осетрина «по-волжски», баранья нога в винном соусе, ананасы в шампанском, шашлык «по-карски», икра красная (черной не хотелось – вокруг и так сплошной траур), заливное из кабаньего бока и жаркое из рябчиков. Ах да, хлеб, два кусочка Через минуту все это изобилие появилось на столе. От радости я захлопала в ладоши и бросилась искать сумку достойного размера, чтобы все сложить и унести, втихушку разумеется, на самую лучшую в мире крышу. Есть сама, понятное дело, не собиралась. Битый час упаковывала сумку барской жратвой и, проделав это, выглянула в коридор. Удача с нами, мальчик мой! Пусто, в коридоре ни души. Стараясь не греметь тарелками, мелкими перебежками добралась до места назначения. Операция «Поделись с ближним своим» удалась. Через минуту я стояла рядом с Женей.

– Видишь, я вернулась. Вот, решила поужинать (сказать «позавтракать» язык не повернулся, слишком темно было вокруг, ни в одном из окон близлежащих домов не горел свет) с тобой, не против? (он улыбнулся) Тогда помоги выложить все это! – и я передала сумку Жене.

Да, это был знатный ужин, до сих пор помню запах, исходивший от тарелок с едой – чудо! Наверное, все было невероятно вкусным, не знаю, я ведь ни к чему не притронулась, сославшись на головную боль и отсутствие аппетита. А он ел, закрывая от удовольствия глаза, и все просил меня хоть что-нибудь попробовать. Мои догадки оказались верными: эта черная дверь не давала права на излишества, обычной пищей для Жени был кусок хлеба, иногда каша. Бедный мальчик, ну ничего, теперь все будет по-другому.

Я рассказала ему все-все, что было у меня в жизни, выложила со всеми подробностями, ничего не утаивая, тем более что ничего особенного у меня до него и не было. А еще обрисовала то, что случилось в кабинете Главных, и объяснила план действий: не есть, не спать, не отдыхать. Тогда можно выиграть время, а там что-нибудь придумаем. Женька протестовал, говорил о том, что ничего не получится, и, самое главное, что он не достоин таких жертв, и умолял себя пожалеть. А я успокаивала любимого и обещала, что это ненадолго, потому что вскоре все образуется, и мне разрешат быть рядом с ним и тому подобное, и он, в конце концов, успокоился. Несчастная врунья, я прекрасно знала, что есть лишь единственный способ не разлучиться с ним навеки, да и тот весьма сомнительный. Надо сдохнуть от истощения именно здесь, в пятнадцатом апреля, я была готова к этому. Но умереть, будучи полумертвой, находясь в царстве абсолютно мертвых, чувствовала, будет очень и очень непросто.

Я не расспрашивала Женю о прошлом, знала, если захочет, сам расскажет. Тем более в его жизни случилась какая-то ужасная трагедия, ведь неспроста он оказался на крыше десятиэтажки (это была десятиэтажка, я уточнила у Жени). Но он пока не был готов.

– Удивительно, Роза, ты старше меня на десять лет, но кажется, что это ты – маленькая девочка, а я – взрослый мужчина, у тебя абсолютно чистая биография, как будто только-только начинаешь жить.

И я соглашалась: «Конечно. Я, действительно, только сейчас начинаю жить, здесь, возле тебя».

Время пролетело быстро, проклятые силы начали возвращаться, мой молодой организм отчаянно сопротивлялся смерти.

– Я уйду, надо больных своих посмотреть, ладно? Не скучай, постараюсь вернуться как можно быстрее! – я сжала его руку.

Как же не хотелось оставлять его, невозможно описать ни на одном языке, но надо было изматывать себя дальше. Наверное, со стороны я смахивала на беговую кобылу, которую к финишу непременно должны загнать. Я понеслась на очередной круг самоуничтожения, счастливо помахивая черными крыльями.

 

 

Глава 26. В которой мне приходится вернуться к своим прямым обязанностям

Возле Жениной двери меня ждал Захар. Ни единого упрека. Как я была благодарна ему за это.

– Нужна твоя помощь. Не занята? – спросил Захар.

Конечно, я была занята, в расписании значились длительные массажные процедуры. Но разве у меня имелась возможность для отказа?

– В общем-то, нет. Но я без аптечки, – все-таки попыталась выкрутиться я.

– Уже с ней.

И, действительно, в этот же момент в моих руках появилась аптечка.

– Кого лечим? – поинтересовалась я.

– Одного очень хорошего человека, – ответил Захар. – Оранжевая дверь, пятая от твоей, видишь?

Я кивнула и пошла в нужном направлении. Несколько раз обернулась, чувствуя, что Захар смотрит вслед. Что же было тогда в его взгляде? Жалость? Печаль? Какая-то немая просьба? Пройдет достаточно много времени, прежде чем я пойму, но я пойму.

У жителей  правой стороны «барака имени пятнадцатого апреля» были весьма скромные желания. Большинство, как и я, ожидали своего часа в обычных квартирах, лишь Саша мечтал об ином, да теперь еще и новый знакомый, ибо я оказалась в магазине игрушек.

Ряды пучеглазых кукол, медведи всех сортов,  разноцветные мячи, неподвижно застывшая юла, конструкторы, железная дорога, огромная лохматая собака, зайцы, тигры, львы, смешные обезьянки… Во всей этой пестрой обстановке не так-то просто было разглядеть хозяина.

– Есть тут кто? – крикнула я.

– Прямо сзади вас. Оглянитесь.

Действительно, совсем неподалеку стоял высокий молодой мужчина, примерно мой ровесник. Одет очень просто, если не сказать бедно.  Выцветшая синяя рубашка с закатанными до локтя рукавами,  поношенные серые брюки, туфли со сбитыми носами. Симпатичный,  правильные черты лица, глубокая ямочка на подбородке. На таких всегда заглядываются девушки. Но какие грустные глаза. Он по кому-то очень сильно тосковал, и было видно, что ни один рай не заменит ему того или тех, с кем он разлучен навсегда.

– Я медсестра. Роза. Могу я чем-нибудь помочь?

– Андрей, – представился он. – Как бы вам сказать. Меня, в принципе, ничего не беспокоит. Но если у вас найдется лишняя капельница, буду очень благодарен.

– Нет-нет, – торопливо продолжил он, увидев мое недоумение. – Мне не для лекарств, я из них игрушки делаю. Дочке очень нравились.

Насколько я помнила, в аптечке капельниц не было, но на всякий случай решила посмотреть. Естественно. Захар обо всем позаботился, аптечка оказалась набитой капельницами.

– Вот, пожалуйста, – протянула я целую охапку.

– Ого! Надолго хватит. Дочка, знаете, очень любила игрушки из них. Жили мы очень скромно. На настоящих кукол денег не хватало, так я таких научился плести, – взгляд его стал еще более печальным. – А сейчас дарить некому. Да вы присаживайтесь, сюда вот (он указал на стул, стоящий рядом). Чай будете?

Я покачала головой. В чае содержался кофеин, а взбодриться автор не желала.

– Нет, спасибо. Я только что… в гостях. Значит, вы мастер на все руки?

Андрей слегка покраснел и ответил:

– Да что вы, так увлечение.

– Можно посмотреть? – все же попросила я.

– Конечно, сейчас принесу, – и ушел в подсобку.

На самом деле меня мало интересовали куклы, сделанные из прозрачных трубок, но подводить Захара я не имела права. Надо было о чем-то беседовать, чем-то развлечь Андрея, ведь именно для этого меня сюда и послали. И потом, я чувствовала, что этот человек очень несчастен, хоть и пытается держаться молодцом. Я сама находилась на такой грани: пока стоишь – все превосходно, но стоит сделать неосторожный шаг – сразу конец. Поэтому могла сопереживать по-настоящему, а не снисходительно, как сочувствуют счастливые, беззаботные люди.

Он совершенно напрасно скромничал, игрушки оказались просто замечательными. Здесь были и несколько куколок, и кроватка, и стульчик, и корзинки, и чудесный плетеный диван. Представляю, какой восторг они вызвали бы у его девочки.

– Скучаете по дочери? – спросила я, хотя и так было очевидно.

– Очень. И по Полюшке, и по Люде. Люда – это жена, – пояснил Андрей и добавил. – Не успел дочери зайчика подарить. Как она о нем мечтала, красивый такой, пушистый, розовый. В «Детском мире» продавался, на втором этаже. Зарплату через три дня дать обещали. Не успел.

– Что с вами случилось? Болезнь?

– Нет, нет. Сгорел я. На пожаре.

– Вы были пожарным? – предположила я.

– Нет. Столяр я. В цеху мебельном работал…

– Цех загорелся? – все-таки я ни черта не умею слушать.

Он покачал головой и посмотрел куда-то вдаль. Наверное, вспоминал свой последний день.

– Нет. У соседки дом. Мы в поселке жили, в Дудинке, знаете такой? (я кивнула, полчаса езды от моего района)  Дома старые, деревянные, – продолжил Андрей после паузы. – Ночь была, спали все. А мне так вдруг покурить захотелось, спасу нет. На крыльцо вышел, а там уже все полыхает. Трое ребятишек у нее. Младшего соседка сама вынесла, а близнецов я. Вроде ничего, дыму, конечно, наглотались, но в сознании были.

– А вы? Почему вы? – язык не повернулся сказать «сгорели».

– Собачка у них там осталась. Маленькая. Щенок еще. Ребятишки плакали сильно. Жалко собачку, я и пошел. На меня балка рухнула, не смог выбраться, – он виновато улыбнулся. – Вы плачете? Что вы, не надо. Все быстро произошло.

У меня сжалось сердце. Захар прав: Андрей был очень хорошим человеком. Он не мнил из себя героя, ни о чем не сожалел. Он печалился об одном, о том, что не успел подарить пушистого зайца своей Полине. Словно разгадав мои мысли, Андрей признался:

– Не купит Люда этого зайца. Тяжело им без меня, и помочь некому. Через три дня зарплату бы дали, – и он тяжело вздохнул. – Ну, да что теперь об этом.

Мы немного помолчали.

– Вот бы Полинку сюда (он, разумеется, имел в виду магазин игрушек, а не этот свет). Столько всего! – и Андрей обвел взглядом стеллажи со львами, медведями и прочим плюшевым зверьем. – И зайцев навалом.

Зайцы, действительно, были на любой вкус.

– Сколько вашей дочке? – я чувствовала, ему очень хочется поговорить о ней.

Андрей оживился.

– Пятый. Маленькая она у меня. И всегда будет маленькой. Имя у нее такое. Не знаете, как Полина с латыни переводится?

Я покачала головой. Благодаря медицинскому училищу кое-какие познания в древнем языке у автора имелись, но не столь глобальные.

– Так и переводится – маленькая. Специально так дочку назвал, думал, всю жизнь защищать буду. Маленькая она у меня, – повторил он.

После Андрей разоткровенничался.

– Знаете, это, конечно, неправильно, но снова я рождаться не хочу.

– Но почему? – удивилась я, уж кто-кто, а он точно заслужил право на жизнь.

– Понимаете, какое дело. Вот ведь как получится, Полиночка старше меня будет. Мы, может, и не встретимся никогда, но все же, неправильно это как-то. Да и кроме Люды мне никто не нужен.

– Андрей, вы и помнить об этом не будете. Другая жизнь, абсолютно другая.

– Зачем же нужна такая жизнь, если я и помнить их не буду? Нет, нет. Я их здесь дождусь. Видите, сколько зайцев? И плету я вот…

Было невыносимо это слушать. Не сочтите жестокой, но я объяснила Андрею устройство загробного царства. Никакого шанса на встречу, ни малейшего. А еще рассказала свою историю, которая вот-вот должна закончиться.

– Что же вы станете делать? – он подразумевал, как я смогу остаться в пятнадцатом апреля.

Я посвятила его в свои замыслы.

– Что вам ответить. Наверное, я бы тоже боролся, если бы самые близкие люди были тут, я бы тоже…

Выходит, так размышляла не только я. Ну что ж, пора идти. Я встала.

– Как же быть? –  тронул меня за руку Андрей. – Ведь обещал я Полюшке зайца того розового купить. Неужели ничего нельзя сделать?

Чем я могла ему помочь? Пока ничем.

– Спасибо за капельницы, – поблагодарил он, провожая к выходу.

– Это все Захар, – ответила я. – Прощайте. Не поминайте лихом.

Самочувствие мое было весьма удовлетворительным, дрянь дело. Я вышла в коридор и что есть мочи закричала:

– Внимание, внимание, уважаемые граждане мертвецы! Начинается сеанс массажа. Просьба всем находиться дома.

Представляю, какое выражение в этот момент было на лицах Главных. Впрочем, разве можно запретить человеку делать доброе дело? По-моему, нет. Особенно, если этот человек я.

 

 

Глава 27. Начало конца

 

К прежним пациентам добавились новые, даже тот молодой парнишка – Павлик, который умер от перитонита. Что ж, так даже лучше.

Первым оказался столетний невероятно скрипучий дед. Он наотрез отказался лечь так, как требовалось, то есть без подушки, руки вдоль спины, а все норовил эту подушку поудобнее пристроить под голову. Тут автора озарило: «Мой любимый, как он спит? У него ничего нет. Дура, о чем я только думала!». Едва закончив сеанс, я, сломя голову, помчалась к себе. Скрутила матрас, обвязала бечевкой, закинула на спину, в руки взяла самую мягкую подушку и одеяло и понесла все это к Жене. Дело было на мази. Предусмотрительно загнанные мной в комнаты мертвяки, понятное дело, и носа не высовывали в коридор, лежали раздетые в кроватях и терпеливо ожидали очереди.

Ноша была весьма велика, поэтому двигалась я потихоньку, мелкими шагами, да еще старалась не стучать каблуками, чтобы не потревожить Главных. Этакая матрацная улитка! Свалила все это у порога – не стала проходить дальше, боялась задержаться и отдохнуть, что было для меня теперь смерти (то есть, тьфу, наоборот, жизни) подобно. Я лишь крикнула, спешащему навстречу любимому:

– Женя, это тебе, сам разберешься. Сейчас убегаю, позже вернусь, – и выскользнула за дверь.

А дальше из матрацной улитки я превратилась в беспрестанно массирующую машину. Примерно пятнадцатая по счету «больная» попросила послушать мнимые хрипы в легких.  Я приложила ухо к спине и… уснула. Не знаю, сколько без движения пролежала добрая женщина, не беспокоя меня, может, всего пару минут, а может несколько часов, но после пробуждения я почувствовала себя настолько отдохнувшей, что могла свернуть горы.  У следующего пациента я не удержалась и съела пряник. От голода сильно кружилась голова, я боялась упасть в обморок. Это не входило в мои планы, об этом сразу доложили бы Главным, и, как знать, что бы они предприняли, желая положить конец моим замыслам. Я обслужила всех, после второго десятка разносортных прохладных тел руки совершено онемели, ломило суставы, пальцы затекли. Любимый, я подарила нам еще какое-то время.

Я ничего не подозревала, откуда я могла ждать беды? Закончив самоистязание, еле дотащилась до двери, до заветной и самой тяжелой двери, и потянула ее на себя. Дверь была заперта, этого не могло быть, здесь никто ничего не запирал, черные двери и то без замков. Те, кто находился по правую сторону, не могли покинуть свой приют, у них лишь от подобных мыслей ноги приклеивались к полу, я знала это.

Но эту дверь заперли, я даже к соседним сбегала, чтобы проверить – все открыты. Я дергала ручку раз сто, стучала, ломала ногти и ревела в полный голос. Я все поняла. Главные решили эту ненужную проблему таким образом:  просто изгнали упрямую медсестру из твоего маленького темного мирка, отвесив при этом задорную оплеуху: «Думала умнее нас, глупая девчонка?! Так на же, получай!».

Ревела, пока силы не покинули меня. Я упала сначала на колени, а потом навзничь, ломая расправившиеся было огромные крылья любви. Лежала молча, тупо уставившись в потолок, слезы бежали по щекам, затекали куда-то за уши, а рядом (мне так только казалось, разумеется) были разбросаны блестящие перья, вырванные с мясом, отчего на полу появились пятна от моей собственной горячей крови.

Было невыносимо больно, намного больней, чем когда меня ударил  железной грудью «КАМАЗ». Та боль находилась где-то внутри меня, а теперь она была даже вокруг. Надо мной склонялись люди, мелькали их удивленно-озадаченные лица, они что-то говорили, я не слышала, да и плевать, о чем перешептывались эти мертвецы, указывая на меня пальцем.

Все! Мира вокруг не стало, он, конечно, существовал, но там – за черной дверью, там – куда вход мне воспрещен. А что делать здесь? Ходить с аптечкой и ласково заглядывать в глаза этим абсолютно здоровым покойникам, или заказывать яичницу с ветчиной, а может мерить наряды у Кати? Ничего более не надо, хотелось просто сдохнуть, и чтобы после смерти не попасть на какой-нибудь «Этот свет № 2». Спасибо, но я больше не выдержу. Просто погасите свет и никогда не включайте.

Теперь я по-настоящему познала, что такое горе, огромное вязкое горе, похожее на болотную жижу. Я не могла бороться, не было ни сил, ни желания, и медленно погружалась в трясину.

Мальчик мой,  нас обманули и разлучили, ты, верно, уже понял, а может, еще нет, и терпеливо ждешь свою Розу, стоя на самом краю.

Я потеряла сознание. Очнулась оттого, что кто-то бил меня по щекам. Этим кем-то оказался Захар. Я не могла его видеть, ведь он тоже участвовал во всем этом.

– Оставь, я хочу умереть здесь, как собака, у его двери. Не так уж много я прошу, просто не мешай! – взмолилась я.

– Идиотка! – Захар рывком поднял меня и поставил на ноги.

– Нет, я не буду жить без Жени! – и я рухнула на бетонный пол.

В голове что-то оторвалось, послышался отвратительный хруст, и горячая жидкость потекла на лицо. Все, свет выключили.

 

 

* * *

Но его снова включили, должно быть, рассудок мой помутился, потому что я завизжала, как резанная. Ко мне кинулся Захар, схватил в охапку, поднял на руки и быстрым шагом пошел куда-то. А я все визжала и брыкалась. Не желала ни жить, ни умирать. Просто умоляла о покое, о мягком, душном беспамятстве. Я не чувствовала тела, и поэтому, когда Главный положил меня на траву (он вынес автора во двор), я скорее просто поняла это, а не ощутила.

Свет опять потушили, на сей раз его долго не включали, Захары  потом сами рассказывали, что я заснула богатырским сном.

Я очнулась на той же траве-мураве, на которой недавно почти счастливая пела, а рядом со мной лежал Матвеич. Он и теперь был  рядом, а с другой стороны, я посмотрела, сидел Захар. Я схватилась за голову. Боже, целая, не раскололась!  Главные вылечили меня, не дали сдохнуть. Я горько заплакала. Кто-то из них погладил меня по спине, и Матвеич предложил:

– Успокойся, хватит реветь. Твоя взяла. Сейчас поговорим, и отправляйся к нему. Обещаем, держать не будем и дверь запирать не станем.

Я послушно легла и закрыла глаза, а сердце (глупое, очень глупое сердце!), еще недавно разрывавшееся от горя, уже умильно тарахтело и зашивало раны грубыми стежками, поливая щедрым бальзамом, настоянным на спирте из обманных слов. Бедное маленькое сердечко, подожди, не радуйся. Это только полбеды, беда еще впереди.

– Роза, ты должна захотеть жить, сама должна. Жизнь – это самое дорогое, а любовь – лишь ее составляющая, вовсе необязательная составляющая. У тебя еще все будет – там, надо только пожелать вернуться назад. Понимаешь? – Матвеич смотрел мне на лоб.

Вероятно, там находилась какая-то особая точка – точка понимания, ну, или третий глаз. Но у меня и обычные глаза близоруки, а третий, очевидно, был совсем слепой. Поэтому я ничего не поняла и понимать не хотела, и жить без Женьки не имела возможности, и любить, кроме него,  никого не могла. Я прокричала все это на одном дыхании, глядя, в свою очередь, в третий глаз Матвеича.

– Это самая упрямая особа, которую я когда-либо встречал, – сказал он Захару и приподнялся на локте. – Ну, что будем делать?

Захар тронул меня за плечо, я повернула голову к нему.

– Смотри, – он указал рукой вверх и сделал жест, как бы раздвигая невидимые шторы. – Смотри и выбирай!

И тут вместо неба появилась знакомая крыша с антеннами, поблескивавшими от последних красных лучиков, оставшихся на горизонте. Черная дверь, черная ночь. Я вскочила. Жени не было.

–  Не дергайся! – властно приказал Захар.

Я подчинилась, но не легла, а села по-турецки, поджав ноги. Слезы, за последнее время ставшие верными спутниками, не ждали особого приглашения и снова закапали, кап-кап. Я щурилась, приглядывалась, вытягивала шею, его не было. Я звала любимого, беззвучно шевеля губами, но, увы, бесполезно. Злой художник, за мгновение нарисовавший самую дорогую для меня картину, не забывший мельчайших деталей, схватил огромный ластик и стер самого дорогого человека, полностью стер.

– Ее сейчас инфаркт хватит! – услышала я шепот Матвеича.

И действительно, мое сердце, только подлатавшее раны, схватилось за ножницы саморазрушения и начало безжалостно кромсать само себя. «Хоть бы меня, действительно, инфаркт хватил», – радостно подумала автор, однако Главные не отреагировали.

– Гляди, да хорошенько. Вот что ты выбираешь, как вечный приют. Не убого ли?! Что здесь хорошего?! Все вокруг мертвое, одна чернота. Ты еще не ведаешь, что произошло на этой крыше пятнадцатого апреля, но об этом пусть твой избранник сам расскажет. Я не стану мараться.

Я твердо знала, чего хочу – ответ был готов.

– Я выбрала именно это, пути ни назад, ни вперед нет. Я не изменю своего решения. Откройте эту черную дверь, впустите меня к Жене и заприте навечно, и я каждый день на коленях буду восхвалять ваши имена.

– У тебя и так от колен одно название осталось, – буркнул Захар и снова раздвинул невидимые кулисы на небесной сцене.

Что он мог показать такого, что было бы для меня интересней предыдущей декорации. Ровным счетом ничего. Поэтому я стала разглядывать свои колени. Они были в ужасном кроваво-болячном состоянии и требовали капитального ремонта, слишком часто я последнее время на них  падала.

– Смотри! – приказал Захар.

Пришлось подчиниться. Сначала я зажмурилась и в первое мгновение не могла понять почему. Что-то слепило глаза, очень знакомое ощущение. И уже в следующий миг я увидела солнце и облака, и небо, это же самое небо, но такое новое и, знаете, честно скажу, замечательное. Синь, облака и желтый блин прямо посередине. Вспомнилось, как из-за этого самого блина, я прятала лицо в тень и тратила треть зарплаты на безрезультатное выведение веснушек. Отозвалось далекое детство, когда я не считала баранов прыгающих через заборчик, чтобы быстрей уснуть, а представляла облака и еще то, как, наверное, здорово на них сидеть и болтать ногами, а утром, цепляясь за мамину руку, вдруг находила сильно похожее на вот таком же бесконечном небе. Вспомнилось совсем недавнее: мне и здесь поначалу, еще до Жени, так не хватало солнца и облаков, и божьих коровок, и бабочек, и даже червяков.

Мимо моего носа пролетел шмель, я вздрогнула от неожиданности. Зачесалась нога, посмотрела – муравей. Рядом с туфлей из-под земли показалась голова, а может хвост дождевого червяка. Я, повинуясь какому-то первобытному инстинкту, выковыряла его, стала пристально рассматривать, трогая пальцами влажную прохладную кожицу, и размышляла: «Вот тебе, милая, весы (я сама все поняла, зачем объяснять), вот две чаши. На одной твоя суть, твоя жизнь, привычный мир – такой разный, смотри, вот солнце, вот небо, вот червяк, и ты уже умиляешься этой склизкой ленточке. Там детство, там друзья, там Люська с выводком, там все настоящее. Топай туда, поправляйся и назначай себе второй день рождения. Это, конечно, была очень полная, даже переполненная чаша, от нее пахло хлебом и молоком, пахло обыкновенным счастьем долгой жизни. Хорошенько гляди, запомнила? Умница! А теперь, дорогая, вторая чаша, нет, не чаша, а так, чашечка. Осторожно, не замарайся, видишь, какая она закопченная, грязная. Что в ней? Ничего. Пусто. И несет от нее чем-то жженым, нехорошо пахнет. А на дне, глаза разуй, стоят две козявочки, маленькие и черненькие, их можно не заметить и случайно раздавить, как клопа, с хрустом, чпок, и все. И у этих чумазеньких козявочек, понимаете ли, любовь, особенно у той, что постарше, да-да, у этой – в юбчонке. Она торопливо укладывает свою пустую козявочную жизнь, аккуратненько так, стопочкой, к ногам, нет, не к ногам, к лапкам второй козявочки. Нет, коварные Захары Матвеичи, забирайте ваш перепеченный блинок и сахарные облака, и все мое прошлое, и все будущее к чертям собачьим! Прячьте в свои чудо-сундуки, запирайте на сто замков и уносите в самое глубокое подземелье. Не надо мне ничего!!! Оставьте только настоящее – крышу и мальчика с самыми зелеными глазами, и даруйте вечность, и мы захлопаем помятыми черными крыльями радостно, как дети в ладоши».

Первым не выдержал Захар, он в третий раз передернул небесную занавесочку, вернув обычный однотонный ситец, и, взяв автора за руку, сказал:

– Глупенькая, в том-то и дело, что не можем мы подарить эту самую вечность. Ты не выживешь, это уже понятно, скоро умрешь (на этом слове я радостно заморгала глазами), но ты не будешь рядом с ним. Повторяю, ты окажешься в другом дне, за собственной черной дверью, и этого не изменить никому и никогда! Но Женина дверь, пока ты здесь, будет открыта, ходи, но знай, что это вот-вот закончится. Ты жертвуешь во имя любви к этому человеку всем: жизнью, счастьем, надеждой! Так пусть же он не обидит тебя. И если ты все решила,  я принимаю твой выбор! – он выпустил мою руку и отвернулся.

«Да, – снова подумала я, – маленький мой мальчик, осталось нам всего ничего, пару деньков,  а после разлука на веки вечные. Никто и никогда в этом безвременном царстве не оценивал время так дорого, как мы с тобой. Что ж, знать Богам так угодно. Теперь все, что мы можем – это провести вместе последние часы, чтобы запомнить друг друга навсегда».

– Я не забуду о нем там, в вечном пристанище, вы не лишите меня памяти, правда? – я глядела то на одного, то на другого.

Теперь заговорил Матвеич.

– Нет, это принадлежит только тебе и ему. Ты ничего не забудешь. Ты решила бесповоротно?

Я посмотрела на него чуть ли не с презрением. Неужели они не видят, что я не сверну.

– Что ж, – вздохнул Матвеич, – тогда не теряй времени, иди к Жене (я вскочила). Но знай, если будешь специально губить себя, я разлучу вас намного раньше, ты понимаешь, о чем я?

Конечно, понимаю, милые мои Деды Морозы (я даже не сочла необходимым отвечать дальше), читаете мои мысли, валяйте, читайте дальше, только не запнитесь!

Я встала и пошла назад в здание, поэтому думала уже на ходу: «Итак, наши песочные часы перевернуты, песок уже шуршит, начинаем считать песчинки».

Я желала, чтобы ни одного из смертных не коснулось такое горе – ничем не смягченное и бездонное. Представьте хоть на минуту, что вас разлучают, например, одного из вас пожизненно заключают в тюрьму. Думаете, это разлука?! Глубоко заблуждаетесь! У вас останутся фотографии, вы можете писать друг другу длинные волнительные письма, один из вас даже посылки сможет отправлять, но что самое главное, изредка вы будете видеться, правда, через решетку. А нам и этого не дано! Нет, миленькие мои, это еще не разлука. Или, еще один пример, вас разделяет расстояние – один, скажем, в Норвегии, а другой в Бразилии. По каким-то причинам вы не можете жить вместе. Однако раз в десять лет вы все равно будете иметь возможность встретиться на недельку на берегу Норвежского моря или в солнечном Рио-де-Жанейро. Да и что помешает провести те же несколько дней на нейтральной территории, предположим, где-нибудь в Марокко? Что скажете? Финансы? Чушь! Даже я со своей неприлично мизерной зарплатой и то смогла бы накопить нужную сумму, правда, ведя образ жизни буддистского монаха-отшельника, то есть вода, корешки, по праздникам рис. Но смогла бы! Да что там накопить, я бы автостопом добралась до Бразилии, пусть и пришлось бы останавливать транспорт посреди Тихого океана. Расстояние – не преграда. О чем с вами говорить?! С вами, у которых есть телефон и безлимитный Интернет. Вы не теряете друг друга, вы просто отдаляетесь на какое-то время. Но и это все ерунда! Главное, ваши любящие сердца находятся на одном свете, а остальное, поверьте, поправимо, если вы любите друг друга, то все поправимо. Мальчик мой, если бы ты жил на вершине Эвереста, я бы записалась в секцию альпинизма, тренировалась без устали лет пять и в один прекрасный день, собрав необходимые пожитки, отправилась штурмовать «мать Богов». Навряд ли добралась бы до вершины, скорее, что окочурилась на одном из ледников. Но я умирала бы счастливая только оттого, что до тебя осталось совсем немного, лишь от этой мысли смерть не стала бы мучительной! Пусть бы ты жил на дне морском, пусть дом бы твой находился глубже Марианской впадины. Так что?! Я бы, привязав на шею камень, нырнула к тебе, зная наперед, что никогда не вынырну. И знаете, я снова приняла бы смерть с благодарностью! Ведь до последнего пузырька кислорода была бы уверенность, что я погибаю на пути к тебе, и мне просто чуть-чуть не повезло, а так я бы совсем скоро обняла тебя. Пусть бы ты был эмиром, которого окружают десятки наложниц, и даже не подозревал о моем ничтожном существовании. Все равно никто бы не смог отобрать у меня мысль о том, что ты жив, и твое сердце бьется, пусть и не для меня.

Нет, маленький мой принц, ничего нам не дали. Мы даже не песчинки во Вселенной, которые могут встретиться на короткое мгновение, преодолев ради этого путь в миллионы световых лет. Нет у нас самой крохотной надежды – все отняли. Никогда сердца наши не забьются вместе – твое давно не бьется, а мое вот-вот замолчит. И разлука наша не станет долгой – это было бы счастьем, она будет вечной! Жизнь нас не соединила, но смерть скоро разлучит. Но ничего, милый, есть еще время, чтобы поглядеть друг на друга и запомнить каждую черточку. И сгорю ли в пламени или разобьюсь об острые камни – неважно, но я все равно благодарю всех: Главных, врачей, Варежку и даже водителя «КАМАЗА» за то, что они, сами того не ведая, привели меня к твоей двери, открыв которую, я познала, что Любовь есть ты!!! Я испила эту чашу, ради коей стоило жить, а теперь стоит умирать, обрекая себя на вечное изгнание! Ничего я теперь не боюсь, и ты тоже не бойся! Да и страшиться нам нечего, потому что и самих нас уже нет…

Так что, драгоценные мои Захары Матвеичи, забирайте перепеченный блинок и прячьте назад, в волшебный сундук, не надо ничего, не хочу я ни тепла, ни света. Не хочу!  Пойдите вы все прочь!

С этой мыслью я вошла к Жене.

 

 

Глава 28. Звезда пленительного счастья

Ты лежишь с закрытыми глазами на моей подушке с белой наволочкой, укрытый одеялом, так напоминая всех тех мальчишек, что лечились у нас в больнице, у которых были плевые переломы и неплевые воспаления легких. Как часто я трясла их за плечо, и они потягивались, открывали глаза и с улыбкой спрашивали: «Что опять укол, так скоро»,  –  и я, держа шприц иглой вверх, кивала: «Да, пора». Так захотелось прикоснуться к твоему плечу и еще, чтобы и ты спросонок сказал: «Меня выпишут через неделю? Я смогу играть в баскетбол?». Но ты и не спал вовсе, просто коротал вечность, из которой, увы, никто не выпишет. И все же ты улыбаешься и говоришь: «Подушка пахнет твоими волосами», а потом обнимаешь ее и жадно вдыхаешь. А я – уже взрослая женщина, смущаюсь и трепещу от этой необычной ласки, словно вчерашняя школьница. И пытаясь скрыть  неловкость, вместо того, чтобы сесть рядом и погладить тебя по бледной щеке, поспешно отворачиваюсь и иду к самому краю, но высота более не страшит меня. Ты не задаешь вопросов, не окрикиваешь, а тихо, по-кошачьи, подходишь и стоишь, не касаясь, но так близко, что сердце мое заходится от этого ощущения близости. Протягиваю руку, ты берешь ее нежно и осторожно, будто боясь обжечься, мы стоим, и говорить ничего не нужно.

Время идет, и кто только придумал, что его тут нет? Чувствую, как оно течет, просачиваясь сквозь пальцы каждой минуткой, каждой секундочкой, каждым глухим ударом моего сердца. Ощущаю, как оно исчезает маленькими промежутками также незаметно, как мороженное купленное с другом на двоих. Понимаю, что песок в наших часах движется неумолимо, и песчинок остается все меньше и меньше.

Ты проводишь пальцем по линиям на моей ладони, словно ища свой след в паутине судьбы.

– Роза,  догадываюсь, тебе все равно, как я попал сюда, и ты не станешь любить меня меньше, но хочу, чтобы ты знала, что я сделал.

А я смотрю в твои глаза, соглашаясь: «Да, конечно, милый, тебе надо все рассказать, давай, я готова это узнать», – а сама успеваю подумать, что любить тебя меньше не стану никогда, а любить больше просто не смогу –  больше невозможно.

Не таясь, как на исповеди, ты открываешься мне. Я молча слушаю и стараюсь скрыть слезы.

– У меня была девушка, мы вместе со школы.  Красивая, веселая, постоянно смеялась и что-то напевала. Все, все были против наших отношений: учителя, родители, друзья, соседи, одноклассники. Весь мир против, все считали наш союз обреченным! Мы оказались слишком разными, почему я понял это только здесь?! А тогда мы боролись. Я ушел из дома, она отреклась от веры. У нее мусульманская семья – это очень серьезный шаг. Сняли квартиру, я бросил институт, нечем было оплачивать учебу, работал кем придется, лишь бы находиться рядом с ней. Не мог без нее и дня прожить. Раз нахулиганил и попал на сутки в милицию, чуть с ума не сошел. Готовились к свадьбе, думали о детях. Почему так случилось, не знаю. Я был готов к любому, но не к этому. Я простил бы все, только бы она не покидала меня, но сердцу, верно говорят, не прикажешь. Она просто разлюбила. И однажды, вот так просто, ушла. Я ползал на коленях – бесполезно. Нет, она не завела другого, быть может, тогда все было бы иначе. Просто вернулась назад, в семью, ее простили и приняли. Я потерял смысл существования, я пытался найти его в чем-то ином, но не смог. Раньше мы любили забираться на крышу самого высокого дома в районе, смотрели на закат, летом каждый вечер там проводили. Почему она согласилась последний раз посидеть на нашей крыше, не должна была. Почему не почувствовала?! Я уговаривал ее вернуться, она смеялась мне в лицо и говорила, что очень ошиблась на мой счет… Я столкнул ее вниз и кинулся следом. Она была без сознания, а я все понимал… Помню, как приехала «Скорая». Главные хотели, что бы я все это видел. Сам я умер по дороге в больницу. Теперь я на этой крыше, но ни о чем не жалею. Слышишь, ни о чем не жалею! Потому что стоило сломать позвоночник и спуститься в этот ад ради одного мгновения, когда сейчас я рассказываю все это, а ты слушаешь и не отводишь глаз. Только ради этого я готов повторить все снова.

– Она…  она умерла позже? Вы погибли не в один день?

Ты отвечаешь не сразу.

– Ты, верно, думаешь, окажись она здесь, где-то недалеко, я был бы счастливее, чем сейчас? Да я только на этой крыше понял, что еще и не любил вовсе, до того как ты, стоя на коленях, протянула свою ладонь.

– Понимаешь, никого я не любил! Это ты пришла ко мне – мертвому, и я захотел жить, хоть это и невозможно, понимаешь это?! – ты сжимаешь мое лицо ладонями.

Я закрываю глаза и шепчу:

– Да,  понимаю. Ведь увидев тебя, я точно также пожелала умереть.

Ты, видимо, решаешь закончить разговор о той, другой, чье имя даже не назвал, ровно и безразлично произносишь:

– Она не умерла со мной в один день, и на следующий тоже. Она вообще не умерла. Она жива и почти выздоровела. Главные позволили случиться чуду.

Вот так мы пришли друг к другу: ты сквозь жизнь, я сквозь смерть. Все ради того, чтобы стоять на этой пустой крыше и, держась за руки, смотреть  в  любимые глаза, пытаясь навсегда запомнить, потому что это все, что нам оставят, все, что мы заслужили, и большего не дано.

Мы закрываем глаза и сближаем губы. Это наш единственный поцелуй, и мы, словно зная это наперед, вкладываем в движение губ все, что прожили там, и что не успеваем прожить здесь. Дальше не заходим, зачем? Мы – самые дорогие друг другу люди, доказательства ни к чему, да и боль от  предстоящей разлуки будет тогда еще сильнее. А куда еще сильнее, если уже сейчас невмоготу?! Я обнимаю тебя, прижимаюсь всем телом, и тут замечаю, что крыши нет, она провалилась в свою собственную бездну, и теперь мы стоим на мосту. Ночь, и мы вдвоем. Что это, сон? Нет, я на грани безумства, но не сплю. Твоя рука в моей такая теплая и живая, что это не может быть сном. Я вглядываюсь в любимое лицо, пытаясь там найти разгадку, но ты ласково улыбаешься и пожимаешь плечами.  Большой мост через широкую реку, я с трудом различаю далекие берега. Тишина. Ни души. Только ты, только я.

– Женя, это моя мечта. Глупая, да? Взгляни на небо! – шепчу я.

Прямо у нас на глазах зажигается одна единственная голубая, самая далекая и самая прекрасная звезда. Беру тебя за руку и чувствую биение пульса. Не моего, а твоего! А в тишине рождается новый звук – стук твоего живого сердца,  я считаю удары. Раз, два, три…

Что это, дар Богов? Исполнение заветной мечты? Или аванс за предстоящие испытания? Неважно. Я слышала самый сладостный звук – стук твоего любимого и любящего сердца.

Снова крыша, но разочарования нет, лишь бы вместе, а где неважно, хоть в преисподней.

– У тебя самая потрясающая мечта! – говоришь ты.

– Она не имела возможности осуществиться без тебя, мы с ней ждали этого много лет. Теперь я могу сказать, мечтать мне более не о чем, но жизнь прожита не зря!

Надо отдохнуть, уйти к себе, у меня подкашиваются ноги. Я боюсь, что разгневанные Главные накажут нас, и мы расстанемся раньше отпущенного мизерного срока, а это ужаснее смерти. Надо вздремнуть и перекусить, чтобы не разгневать Захаров Матвеичев, но что если преждевременное восстановление сыграет с нами еще более глупую шутку – вдруг я возьму и оживу. Хотя, что я несу. Меня накажут, пути назад не будет, впереди  лишь черная дверь. Плевать! Значит, надо часок отдохнуть и снова бежать сюда, чтобы продолжить упоительную агонию. Не могу оторваться от тебя, но до боли сжимаю зубы и ухожу.

 

 

Глава  29. В которой я бросаю вызов Главным

 

В коридоре я старалась не смотреть людям в глаза – боялась напугать. У меня, полагаю, был совершенно безумный взгляд, а им еще жить. Да и зачем кому-то моя боль? Поэтому я брела, опустив голову. Наконец-то, канарейка нашла свою клетку. И тут переживания последних часов взорвались во мне, вытекли наружу густой липкой жидкостью и потребовали хотя бы символического отмщения. Не понимая, что творю, я взяла коробку с карандашами. Вытащила лимонный, сбегала на кухню за ножом и старательно выцарапала «канареечный». Такого цвета нет в обычном наборе карандашей – заметите вы. Теперь есть. Глупая пичужка не пожелала иметь лимонную дверь. И пусть канареечная дверь – это неправда, но это моя собственная неправда.

Так, что дальше? Надо быть в форме, мне приказали, придется выполнять. Поплелась в ванну, включила холодную воду, встала под нее. Пневмония, бронхит?  Мертвым не престало бояться таких мелочей.  Теперь надо поесть, что ж, потопала на кухню, стуча зубами от холода. Аппетита нет, но за неповиновение обеспечено наказание. Отыскала ручку, но с секунду подумав, отложила,  взяла  «канареечный» карандаш, и, давя изо всех сил, вывела на белом листе одно слово – «хлеб». Как маленькая, закрыла ладошкой глаза. Готово. На столе лежит булка белого хлеба. Прикоснулась  –  теплый. Захар и здесь сделал, что мог. Я молча отвесила поклон. Думаю, Главный понял, что он предназначался именно ему. Я не стала есть без тебя, мальчик мой, без тебя не хотелось. Взяла булку и пошла в комнату. Легла, прижимая к себе хлеб, крошки попали под футболку, что ж, очень хорошо, так я не усну.

И вот автор снова у Жениной двери. На сей раз я решила рискнуть, хватит строить из себя слабую и покорную, хочешь бороться – борись! Я задумала сбежать на тот свет, но не одна, а вместе с Женей. Мы должны использовать все шансы. Я, конечно же, слышала, что узники правой стороны не могут попасть в общий коридор. Но вдруг это не так?!

– Иди сюда. Скорей! – закричала я с порога и остолбенела.

В небе, прежде пустом и черном, развалилась огромная хитро улыбающаяся луна. – Давно она здесь?

– Появилась, сразу после твоего ухода. Как думаешь, зачем? – спросил Женя, подбегая и обнимая меня.

– Известное дело! Чтобы подглядывать! Ух, подлая! – я погрозила нахалке кулаком. – Подсматривать нехорошо, спроси у своих лунатиков!

Незваная гостья сразу же потускнела, помрачнела и виновато прикрылась пушистой тучкой.

– Так-то лучше! – обрадовалась я и обратилась к любимому. – Ты мне доверяешь? (он поспешно кивнул) Тогда ни о чем не спрашивай, просто выполняй все, что скажу. Нам сюда.

Я распахнула дверь, схватила его за руку и потянула за собой. Черта-с два! Женины ботинки намертво (очень подходящее словцо!) приклеились к крыше.

– Не отпускают, – виновато улыбаясь, сказал Женя, имея в виду Главных.

Я не собиралась сдаваться без боя, тем более что решение проблемы оказалось весьма простым.

– Разувайся и держи меня за шею! – приказала я.

Он повиновался. К счастью, Женька был не сильно тяжелым. Пара шагов и мы оказались в коридоре. По нему мы передвигались безо всяких затруднений, озабоченные грехами и наказанием простых смертных Захары Матвеичи не учли возможности дерзкого побега. Единственным препятствием стали местные мертвецы.

– Нельзя! Нельзя! – неслось нам вслед. – Не заслужили! Вас вернут, остановитесь, одумайтесь…

– Сообщите Главным! Немедленно! – завопил, топая ногами Павлик  – тот самый, жертва аппендицита. – Не имеют права! Это произвол!

Бесславно почивший Павлуша попытался было нас остановить, вцепившись в мою футболку. Пришлось драться. Через мгновение поверженный соперник лежал на полу.

– А ну, все прочь! – заорала я, заметив, как открывается дверь кабинета Главных.

Очевидно, Захары Матвеичи услышали шум и решили выяснить его причину. Мы поднажали. У Жени на улице от обилия света заболели глаза, он жадно вдыхал свежий воздух и, щурясь, смотрел на небо.

– Почти как там, – несколько раз повторил он.

А я тянула его дальше. Желая сократить путь, мы побежали к калитке, однако последняя оказалась заперта.

– Назад возвращаются через Михаила Викторовича…  – начал  Женя.

– Не в этот раз, – перебила я его и добавила. – Подсади.

Мне, как всегда, «подфартило»: я умудрилась сигануть прямо в заросли крапивы, которая незамедлительно отхлестала меня по рукам и ногам. На коже появились розовые волдыри. Я отчаянно чесалась, прибегая при этом к ненормативной лексике. Женя, уже предупрежденный мной, приземлился более удачно.

– Осталось немного, главное, добраться до летающей кабинки, – подбодрила я Женьку. – А там и вовсе рукой подать.

– Ха-ха-ха! – раздалось сверху.

На заборе сидел и оглушительно хохотал Захар.

– Марш назад! – властно потребовал он, указывая пальцем на вход в «общий гроб имени пятнадцатого апреля».

Ну уж нет! Я знала, оружие против Главных, по крайней мере, на Матвеича это возымело действие. И так как на Жене туфлей не было, спешно разулась сама. Ну что, гражданин Бог, уже не так весело? (действительно, от неожиданности Захар перестал смеяться) Сами напросились, не обессудьте! Хорошенько прицелившись, я швырнула в Захара кедом. Судя по тому, что забор тут же опустел, снаряд попал в яблочко.

Представляете, как мы выглядели: я в одном кеде, и Женька в носках? Правда, сами мы на такие мелочи и внимания не обратили.

У подножья холма над нами закружилась какая-то крупная птица. Не обладая стопроцентным зрением, я поинтересовалась у Жени:

– Орел?

– Если бы, – вздохнул он. – Матвеич.

Птица снизилась, и я смогла разглядеть Главного, быстро размахивающего руками. Я приготовилась  – сняла кед.

– Извини, но придется в тебя запустить, – как можно вежливей сказала я, принимая грозный вид.

– Промажешь! – подколол Матвеич.

Я бросила. Мимо. Кед упал на землю, Главный стремглав спикировал, схватил его и снова взмыл ввысь.

– Это не по закону божьему, – воззвала я к совести лжеорла, разгадав  его злой умысел.

– Зато справедливо, – метая в меня кед, ехидно заметил Матвеич.

– Больно! – закричала я, потирая плечо.

– Не смей ее обижать! – вступился за меня Женька. – А не то…

– Да ну вас, – махнул рукой Матвеич. – Скучные вы, полетел я.

– В кабинет? – спросила я.

– Не-е-т. В Пицунду, там сейчас такие погоды стоят.

– Куда-куда? – не поверили мы своим ушам.

Матвеич нехотя повторил:

– В Пи-цун-ду. Устал я. В отпуск хочу, – и исчез, как будто его и не было.

А потом нам стали попадаться люди. Самые разные: старые, молодые, симпатичные и не очень, но все, как один, понурые и безразличные. Мы понимали, что бесполезно, но все равно говорили каждому:

– Не ходите туда. Не надо.

Хотя куда им, собственно, теперь податься? Ведь только мы достигли наивысшей степени наглости, решив, повернуть вспять не что иное, как смерть. Вряд ли подобное грозило остальным, для этого надо любить, как мы, – бе-зум-но.

Как сияли Женькины глаза, когда он нарвал охапку полевых цветов и подарил мне. Как он смотрел на меня! У меня замирало сердце. Я удивлялась сама себе, неужели после всего случившегося можно быть такой счастливой? Помню, какие грандиозные планы мы строили, пока шли к месту стоянки межсветного летательного аппарата. Думаете, мы мечтали о «Bentley», о Канарах или о подобной чепухе. О, нет.

– Ты какое любишь? – спрашивал Женька. – Сливочное или пломбир? Я знаю одно кафе, где есть мороженное всех сортов. Обещай, что сходим. Ты поправишься, и мы пойдем, и объедимся мороженным…

– А потом в кино! На два фильма подряд! – весело отвечала я, но тут же спохватилась. – Слушай, у меня есть одна старая знакомая, позаботишься о ней, пока я в больнице?

– Надеюсь, она не очень занудная особа, – улыбнулся он.

– Уверена, вы поладите. Она добрейшее существо. Экстерьер, конечно, так себе: и лапы кривоваты, и хвост крючком, но характер замечательный…

– Так ты говоришь о собаке? А я уж думал, что придется читать вслух газеты какой-нибудь престарелой родственнице, – рассмеялся Женя.

– Честно говоря, не знаю, как Люська относится к прессе, но к колбасе весьма неплохо. Не представляешь, какая она хорошая. Как же я соскучилась по ней, – я и представила свою рыжую любимицу.

– Потерпи еще немного. Сегодня же приволоку ее в больницу, даже если для этого придется надеть на нее смирительную рубашку, – пообещал Женька.

– Лучше купи «Докторской» или ветчины и скажи, что это от меня. И она не просто пойдет, а побежит, – заверила я.

А вот и летающая кабинка. Скоро, совсем скоро мы вернемся в нормальный мир; впереди много лет, полных любви, впереди тысячи дней,  наполненных простыми и от того замечательными радостями, и пусть когда-нибудь придется вернуться сюда, где нас ждет жестокое наказание, но до того мы проживем настоящую жизнь, пройдем вместе длинный путь и на всем его протяжении будем счастливы.

Мы зашли внутрь и сели, обе двери закрылись, и кабинка понеслась вниз с такой бешеной скоростью, что заложило уши. Так продолжалось достаточно долго. Женя недоуменно посмотрел на меня.

– Разве не должно быть поворотов? В прошлый раз она двигалась по другой траектории, – спросил он.

– Сейчас повернем, – успокоила я его.

Но, вопреки моему заверению, кабинка ни влево, ни вправо не собиралась, а, наоборот, с еще большей скоростью устремилась вниз.

– Боюсь, это проделки Главных. Куда же мы попадем? – очевидно, поняв, что тот свет нам не видать как своих ушей, вздохнул Женя.

– В тартарары, – невольно вырвалось у меня.

В эту секунду кабинка изо всех сил шарахнулась обо что-то твердое, я упала на пол… и проснулась.

Я отказывалась верить, что все это было не наяву, настолько реальным казался наш побег, настолько хорошо я все помнила. Первое, что пришло в голову, все это злая шутка Главных. Я представила их смеющимися надо мной и от обиды и безысходности завопила, как смертельно раненый зверь.

 

 

Глава  30. В которой Главные бросают вызов мне

 

А потом я, как есть, босиком, со спутанными волосами, с булкой хлеба, который так и держала в руке, выбежала в коридор. Люди, прогуливавшиеся из конца в конец, торопливо расступались в стороны. Они думали, что я сошла с ума. Хотя по местным гробовым правилам это непозволительная роскошь. Помните, здесь якобы не нервничали. Но я видела, меня принимают за умалишенную, кто-то даже пожалел: «Бедненькая».

Предчувствие не обмануло, и беда, ощерившись, впилась острыми клыками прямо в сердце. Нет, Главные не закрыли самую дорогую для меня дверь. Но крыши больше не было, антенны исчезли, темнота развеялась. Я стояла в маленькой комнатке с белыми стенами. Где-то я видела подобное, но где же? Вспомнила! У Варежки. Когда ее отправили на тот свет. Но моего маленького мальчика упрятали туда, где мне вовек не найти – за тридевять земель, в тридесятое царство, никак не ближе. Черные крылья беспомощно висели и тянули вниз, хотя ниже уже некуда.

Я трогала стены и все звала Женю, а потом упала на пол и зарыдала. Наше время истекло. В этом страшном мире, в котором вроде как и не существует никакого времени, нам отмерили очень мало. Это бессердечно, нам даже не дали проститься. Разве можно отнимать у человека последнее право  – право сказать самое грустное слово «прощай»?!

Сколько времени я провела, в истерике катаясь по полу, даже предположить не могу. Я желала одного: никогда не покидать эту комнату, и когда вошел Захар, подползла к нему, уткнулась лбом в его колени и попросила:

– Не прогоняй меня отсюда!  Жени все равно нет, оставь меня здесь.

– Не могу, родная, не могу, – он погладил меня по голове.

– Умоляю. Еще чуть-чуть.

– Хорошо. Но позже тебя ждет…

– Да знаю я, дорогой Захар, прекрасно знаю, что ждет меня через несколько минут. Но сейчас, умоляю, оставь меня одну. И Матвеича попроси не заходить. Всего пару минут, – перебила я его.

– Будь по-твоему, – сказал Захар и вышел.

Странно,  до чего же странно устроен человек. Взять, к примеру, меня саму. Я ненавидела Главных совсем недавно, когда отказалась от солнца, я должна была ненавидеть их всей душой и сейчас. Ведь это они, подобно коршунам, унесли моего любимого, единственного, дорогого человека и спрятали, лишив меня тем самым всякого смысла существования. Я должна была слать проклятия на их божественные головы и за то, что они дали мне эту любовь, и за то, что отняли. Это не по-божески, это безбожно! Но вместо этого я, валяясь на полу с переломанными, да что там переломанными, с вырванными из лопаток прямо с мясом, бывшими некогда сильными крыльями, не проклинала Захаров Матвеичев, нет! Напротив, была благодарна им за то, что оставили меня наедине с самым горьким горем и ушли по своим святым делам. Они не стали забирать мой последний приют немедленно, видели, если лишить меня этой комнаты сейчас же, я достигну верхнего предела, ибо можно у человека забрать любовь, веру, надежду, можно, говорю по собственному опыту, у меня отняли все! Но проще и безболезненнее было бы вырвать у меня все внутренности без наркоза, чем отнять это последнее право, право хоть несколько мгновений остаться здесь, дабы еще раз вдохнуть этот воздух, потому что в нем, пусть размыто и неясно, но чувствовалось твое недавнее присутствие. Здесь остался запах нашей сожженной заживо, спаленной в самом начале любви. Я простила Матвеича с Захаром только лишь за это, и вы, будь вы на моем месте, тоже простили бы их.

Что ждет меня после этой пустой комнаты? Может, мне уготована наша темная крыша с теми же антеннами, может, даже с хорошо знакомым матрацем, который теперь валяется без дела, застряв между измерениями? Та же крыша, но без тебя. Ах, да! С неба будет спущена петля, под ней скамейка, как вечная памятка, посягнувшей на свою собственную жизнь влюбленной неудачнице. И как знать, не буду ли я периодически влезать на скамеечку и доверчиво засовывать голову в петлю, которая привычным движением обхватит мою шею (не в первый раз!), и не прыгну ли вниз, чтобы, задыхаясь и  радостно хрипя, получить в качестве подарка минутное забвение в трясине, безобидно названной здесь вечностью? А потом снова крыша, петля, качающаяся на ветру, и скамейка, и так каждый час, каждый день, бесконечно.

Может быть, поэтому хлеб, лежащий рядом, показался таким родным и знакомо пахнущим дворовым детством. И остро вспомнилось как, неся домой еще горячую булку, не выдерживаешь и жадно впиваешься в горбушку, машешь головой, помогая себе откусить кусок побольше, и жуешь, прикрыв от удовольствия глаза.

В минуты, когда совсем невыносимо, я лечусь пилюлями, приготовленными из собственного детства. Вот и тогда, я невольно потянулась к воспоминаниям. Почему на помощь пришла именно эта история? Не знаю, честно, не знаю. Итак, маленькая эпопея лечения голубей. Автору около семи лет. Я должна была пойти в первый класс. Ранее я не обнаруживала в себе большой любви к пернатым, к куличикам и к собакам – это с рождения, а к птицам не замечала. Все началось с голубенка, еще не вставшего на крыло и упавшего с козырька подъезда практически мне на голову. Я взяла его в руки – теплого, доверчиво крутящего серенькой головенкой, притащила в квартиру, благо дома в тот момент никого не было, и поселила в коридоре. Постелила коврик и щедро, словно сеятель, разбросала пшено, с полкило, не меньше. Гуля не ел, дремал, нахохлившись и забравшись в уголок. Я налила воды, подсыпала пшена, но напрасно. По непонятным причинам голубь благополучно околел, жалко поджав маленькие красные лапки. Вскоре пришел отец, завернул незадачливого новосела в газетку и унес на помойку. А еще через час воротилась с работы мать и, потихоньку ругаясь, убрала нетронутое пиршество. После этого случая голуби посыпались на меня как манна небесная. Каждую неделю из моих заботливых рук они получали воду и пшено, и каждую неделю отец заботливо заворачивал очередного в газету и уносил на помойку. Правда, таскать птах домой родители строго запретили, поэтому я селила их в подъезде, на площадке между третьим и вторым этажами. Я хорошенько расспросила медработника из детсада, что это за невиданная болезнь уносит одного за другим моих сизарей. На что та, пожав плечами, заявила: «Должно, орнитоз». К сожалению, по ее же словам, болезнь для птиц была смертельной, пшено и вода приносили лишь временное облегчение. Более того, поведала медсестра, орнитоз очень заразен, и посоветовала побыстрее закрыть голубиный хоспис, что я и сделала, поставив точку примерно на восемнадцатой-двадцатой птице мира.

А здесь не было голубей, даже больных орнитозом. Тут и солнце предлагали лишь в обмен на самое дорогое. И настоящей была только наша с тобой любовь, только это чувство, а все остальное – шелуха, обман.

Да, а в жизни наоборот. Там небо, птицы, цветы, деревья, земля, солнце, радуга – настоящие, а вот чувства частенько фальшивые, показные. Ну что ж, видимо, в природе, как и бухгалтерском балансе, актив должен равняться пассиву, и если чего-то много было там, то этого мало становилось здесь. Получается, что мы, мальчик мой, пошли против самой матушки-природы, а это глупо.

Не знаю, сколько точно я лежала на этом полу, крашенном обычной желто-коричневой краской, но достаточно долго, ибо снова захотела спать.  Ко мне никто не заходил. Я же из последних сил старалась не отключиться. Очень боялась, что меня, сморенную тяжелым сном, схватят за ноги и поволокут, как телячью тушу, куда-нибудь подальше. Запрут в неизвестном пространстве, и потеряется последняя зыбкая связь с любимым. И тогда в этой короткой и бесконечной одновременно любви можно будет поставить точку, имя которой Вечность, ибо эта комнатуха, даже отдаленно не напоминающая крышу, это и есть последний осязаемый факт из нашей общей биографии.  Веки слипались, странники из царства снов спешили проникнуть в мое сознание, и тогда, чтобы хоть как-то взбодриться, я откусывала хлеб и начинала яростно жевать.

И все же я не выдержала (недаром предчувствовала беду), и проснулась уже, где бы вы думали? Верно, в кабинете у Главных на диване. Попыталась вскочить, чтобы мчаться назад, за черную дверь, но сидящий рядом Матвеич повелительным жестом заставил отказаться от подобных намерений.

– Ты, действительно, так сильно его любишь? – спросил Захар, стоявший у окна.

– Зачем ты спрашиваешь? Неужели сомневаешься? – удивилась я. – Итак, куда мне теперь? Вы уже приготовили мой вечный приют?

Все справедливо, мне предложили определенные правила, я их приняла. За все надо платить, разве не так?

– Не совсем, – среагировал Матвеич, читая мои мысли. – Ты постоянно обвиняешь нас в том, что мы не дали тебе выбора. Не хочется, чтобы ты держала на нас зло. (я ухмыльнулась) Не паясничай, пожалуйста. Так вот. Мы решили предоставить тебе такую возможность…

– Врете! – вырвалось у меня.

Главные не стали журить меня за подобное хамство, списав, очевидно, это на временное умопомрачение.

– Зачем же нам лгать?  – с равнодушным видом пожал плечами Захар.

– Тогда я выбираю Женю. Я хочу всегда быть рядом с ним! – радостно закричала я, вскакивая с дивана.

– Подожди, подожди, Роза, – одернул Матвеич. – Не все так просто. Тебя ждет три испытания, пройдешь их – будешь с Женей. Не пройдешь – выполнишь все, что скажем. Да, кстати, тебе снятся очень веселые сны. (он, конечно же, имел в виду мой неудачный побег)

У меня на этот счет было другое мнение.

– Да? А мне кажется, что это весьма грустный сон. Я согласна на любые условия! (выбора-то у меня снова не было) Можно вопрос?

– Спрашивай, – кивнул Захар.

– Почему вы даете мне этот шанс?

– А сама не догадываешься? – синхронно поинтересовались Главные.

– Оттого, что жалеете меня? – предположила я, переводя взгляд то на одного, то на другого.

– А за что тебя жалеть? Ты еще жива, – хмыкнул Захар, складывая руки на груди, словно пытаясь от меня отгородиться.

От этого жеста стало невероятно тоскливо. «Я противна ему», – пронеслось в мозгу. – «Но что такого плохого я совершила? Что? Я ведь просто очень люблю Женю…».

– Вот и посмотрим, насколько сильно ты его любишь, – прервал мои думы Матвеич. – Понимаешь, не верится, что можно так сильно любить. Но помни, не пройдешь все три испытания, сделаешь, что прикажем. Клянись!

Я опешила от услышанного, ибо можно сомневаться во всем, но только не в моих чувствах. О Боги, неужели вы ослепли и не видите, какими стали мои глаза после расставания с самым дорогим человеком? (я посмотрела на свое отражение, на стене висело зеркало, у меня был абсолютно потухший взгляд) Неужели вы оглохли и не слышите, как бьется мое сердце, когда я вспоминаю Женьку? Я докажу вам, неверующим, и вы более не разлучите нас.

– Клянусь! – решительно произнесла я.

 

 

Глава  31. Перстень счастья

 

         –Тогда держи, – Захар подошел ко мне, снял с пальца свое удивительное кольцо и протянул на вытянутой ладони. – Бери же.

Я повиновалась. Оно было горячим, особенно камень, внутри которого на сей раз царило спокойствие.

– Знаешь что это? – спросил Матвеич.

– Догадываюсь. Это перстень Захара, – и, действительно, что автор могла еще сказать.

– Логично, – прыснул Захар. – Ты не меняешься.

– А почему, собственно, должна? – поинтересовалась я.

– Разве любовь не творит чудеса? – он пристально посмотрел мне в глаза.

Я пожала плечами. Сложно судить о себе, по мне так я ни чуточки не изменилась, разве что стала более сильной, что хорошо, и более наглой, что плохо…

– Не отвлекай ее, – обратился Матвеич к Захару. – Роза, это перстень счастья. Если человек примерит его, непременно будет очень счастлив. Ты можешь надеть его сама, а можешь отдать кому-нибудь другому…

– Жене! – выпалила я.

– Нет, нельзя. Только человеку с левой стороны. Или надень сама.

Зачем мне какое-то искусственное счастье? Разве я смогу чему-нибудь радоваться без своего мальчика. Какое дурацкое испытание!

– Не глупи, надень кольцо, вернешься назад и обретешь все, о чем мечтала, – прочитал мои мысли Захар.

– Все о чем я мечтала, я нашла здесь. Помнишь, река, мост, голубая звезда и любимый человек. Я ведь так и не поблагодарила вас за это. Так вот, спасибо, это самое потрясающее, что было в моей жизни.

– Пожалуйста, – улыбнулся Захар. – Все это можно повторить, на том свете. Надо только примерить кольцо.

Я покачала головой.

– Нет, дорогой Захар. Ничего не повторится. А мечта тем и замечательна, что она случается лишь единожды, иначе бы она показалась такой же банальностью как, к примеру, утренний бутерброд. У меня все уже было, грех жаловаться.

Захар кругами заходил по кабинету.

– Что у тебя было? Помнишь, сколько тебе годков?

– Разумеется. Мне не нужен перстень.

– Можешь надеть его другому человеку, – напомнил Матвеич.

– Да кто я такая, чтобы решать: кому подарить счастье, а кому нет? – спросила я.

– Не выкручивайся. Или ты провалишь первое же испытание, – пригрозил Захар, распахивая дверь и делая жест: мол, пора на выход.

Я шагнула в коридор. Куда же направиться? По сути каждый «леводверник» имел право на это кольцо. Но кому, кому его дать? Саше? Андрею?  И тут до меня дошло, а ведь Главные не сказали, что перстень разрешается надеть на палец только одному человеку, а раз так, значит, можно обойти всех.

Не представляете, какое это потрясающее ощущение  – дарить людям счастье. И пусть оно не мгновенное, пусть пока неощущаемое, но все равно это здорово. Знаете, я не стала объяснять, для чего примеряю им кольцо Захара, не рассказала, что ждет их в будущем, но, кажется, все они: Саша, Андрей, каждый мой пациент, каждый, живущей по левой стороне, поняли, какой замечательный дар получают. Сама же я старалась смотреть в пол, ибо вопреки столь радостному событию у меня были грустные глаза, ведь я не имела возможности подарить даже крохотный кусочек счастья Жене, у меня была лишь призрачная надежда не разлучиться с ним навеки.

Я обошла всех и уже возвращалась к Главным, и тут услышала плач. Рыдания доносились из-за черной двери. Я знала этого человека  –  мать Варежки. Не надо заходить – мелькнуло в голове. Почему я не заткнула уши и не побежала к Захарам? Я и сама не ведаю.

Она лежала на кровати, прижав к груди подушку:

– Варежка, доченька, как ты там? – а после ревела и сквозь слезы продолжала. – А за меня не беспокойся, у меня все хорошо.

И куда только делось ее равнодушие, которое она старательно демонстрировала в начале нашего первого разговора. Теперь это была совершенно несчастная женщина, находящая на грани. Она скучала по дочери, нет, «скучала» это неподходящее слово. Она тосковала, ведь плакать так горько можно, лишь когда теряешь самое дорогое, мне ли не знать.

– Ах, это вы, – она вскочила с кровати. – Вы уж извините…

– За слезы не извиняются. Как вас зовут? – пользуясь случаем, я хотела узнать ее имя.

– Да нет у меня больше имени! Не имею я на него право!– с силой сказала женщина, а потом увидела перстень, который я перекладывала с ладони на ладонь, и побледнела. – Откуда у вас это, Роза?

Я ответила и поинтересовалась, почему она так испугалась.

– С помощью этого перстня можно снять с человека смертный грех. Если надеть его тому, кто «прописан» (она хмыкнула) за черной дверью, простится любое злодеяние. Любое. Понимаете? (я кивнула) Я просила Захара, чтобы он позволил увидеть Варежку хоть на минуточку, но он всегда глух к моим просьбам, – несчастная отвернулась и судорожно всхлипнула.

– Но кто рассказал вам о перстне? – я чувствовала, что она что-то недоговаривает.

– Захар. Когда умоляла его разрешить попрощаться с дочерью, накануне ее рождения. Он пообещал, что я встречусь с ней на том свете, правда, уже не как мать, а в совершенно иной роли, но только если кто-нибудь наденет мне это кольцо…  – и она замолчала.

– А дальше, дальше?!

– А что дальше, ничего. Никто на подобное не согласится. Да я и не приму такую жертву, ведь этот человек навечно останется за черной дверью, в этой самой больничной палате.

Сколько мы молчали потом: минуты или часы, не знаю. Еще недавно я думала, что испытание мое подходит к концу, до Главных оставалось метров десять, как же я ошибалась, ведь оно только-только начиналось. Меня снова поставили перед весами: на одной чаше – надежда на встречу с любимым, а на второй – чужая судьба. Но ведь это не выбор! Это снова не выбор! Что, что мне делать?!

Я села на кровать и схватилась за голову. Женя, Женечка, как быть? Простишь ли ты меня за любовь, которая перевесила материнское горе? Сможешь ли взять мою руку в свои, вот эту самую, которая сейчас жадно сжимает страшный перстень? (в этот момент в камне началось движение, подобное тому, что я уже наблюдала, появилось ощущение, что в ладони лежит битое стекло) Но ведь если я сейчас одним своим движением решу судьбу матери Варежки, то навсегда перечеркну нашу, ибо никогда не смогу покинуть это место. Женя, что это будет? Предательство по отношению к тебе или сочувствие по отношению к ней, этой женщине, имя которой я так и не узнала? Могу ли я сравнивать нашу любовь и будущее почти незнакомого человека?

– За что? За что, Захары Матвеичи? – вслух спросила я.

Она вздрогнула, подошла ко мне и потрясла за плечо.

– Не смейте! Слышите, не смейте! Немедленно уходите отсюда! – бедная женщина разгадала мой замысел. – Девочка родилась. А я… Это не главное. У вас вся жизнь впереди. Зря я рассказала. Ну же, уходите!

И тогда я решилась, это было настоящим кошмаром, но я не имела права предпринять иное. Поймите меня, если сможете. Я представила Женьку и мысленно спросила его: «Я поступаю правильно? Ты простишь меня?» и, представляете, он улыбнулся, и кивнул: «Конечно. Только так! Не сомневайся!». Это очень тяжело, потому что они оба хорошие люди. Да, оступившиеся, да, виновные в самом ужасном, но уже наказанные и одинаково несчастные.

– Уходите! Немедленно! – повторила она и отшатнулась, увидев мои глаза.

– Передайте Варежке от меня привет, – попросила я, схватила ее за руку и надела на указательный палец кольцо.

В ту же секунду она исчезла, перстень лежал на полу. Я подняла его. Он очень изменился: камень, прежде черный и бушующий, теперь стал прозрачным, бесцветным, как простая стекляшка, а металл прохладным, как обычное золото.

– Чудеса закончились, – вслух объяснила я самой себе. – Впереди лишь вечность.

Нет, я не жалела о своем поступке, я не даже не разговаривала с тобой, мальчик мой, не вспоминала былую жизнь, не мечтала о том, что когда-нибудь и мне представится такой шанс, какой я дала матери Варежки. Глупо, но я лежала и думала, как рано или поздно сюда заглянут Главные и, смеясь, скажут:

– Ты провалилась на первом же испытании. А ведь оно было самым простым. Стоило ли рассусоливать о любви, если в итоге предпочла своему Жене постороннего человека? Как же так?! Эх, ты!

Что я отвечу? Да ни черта! Отвернусь (я легла на одну из кроватей и прижалась лбом к стене) и буду молчать, все равно не поймут. Или еще лучше, посоветую катиться прочь, а если не уйдут, швырну в них этим проклятым перстнем. Вот так! (и я изо всех сил бросила кольцо в сторону двери).

– Вот так и давай людям свои вещи! – посетовал Захар.

– Еще в тебя же и запустят, – поддакнул Матвеич.

Я вскочила, не веря своим ушам. Главные, действительно, стояли рядом. На пальце Захара был перстень – снова черный, мрачный, не сулящий ничего хорошего.

– Мы за тобой. Настала очередь второго испытания, – сказал Захар.

– Но… Разве я прошла первое? – я удивленно уставилась на Главных.

– А разве нет? – спросил Матвеич и как-то хитро посмотрел на меня.

И тут меня озарило: все было подстроено. Выходит, никакого счастья я никому не подарила, и выбор мой был ненастоящим, а так, понарошку. Столько мучений ради простой забавы.

– Ты не права. Все по-настоящему, – разуверил Матвеич.

– Эта несчастная, действительно, снова родится и встретится с Варежкой? – я продолжала сомневаться.

– Да, думаю, они станут одноклассницами и лучшими подругами, – улыбнулся Захар. – Помнить они, естественно, ничего не будут, поэтому твой привет вряд ли дойдет до адресата.

Я махнула рукой: мелочи, мол, подумаешь, привет.

– Ну что, идем? – спросил Матвеич, распахивая дверь.

Я послушно последовала к выходу, и пока мы шли в направлении канареечной двери, все думала о тебе, мой маленький принц, и благодарила за то, что подсказал верное решение, ибо если не ты, я бы ошиблась. А еще размышляла о том, как здорово, что Главные придумали это испытание, ведь благодаря ему столько людей когда-нибудь обретут счастье, а один человек получил самый невероятный из всех подарков – прощение. И если мы, Женька, хоть немного причастны к этому, значит, уже не зря прожили жизнь.

 

Глава  32. Пробный ад

 

Я уж хотела взяться за ручку и войти в свою квартиру, однако Главные меня остановили.

– Не сюда, – сказал Захар. – Твоя дверь напротив. Выдержишь это испытание, перейдем к следующему, нет – останешься здесь навеки. Бывай!

Вроде бы я была готова к любому, но все-таки опешила. Ну вот, теперь я сама стала относительным человеком, которого будут находить всякие там загробные медсестры по цвету противоположной двери, и до которого никому не будет дела.

– Смелей! – подбодрил Матвеич, видя мое замешательство.

– Действительно, – съязвила я, ступая в темное пространство, – чего бояться, всего-навсего ад.

– В какой-то мере, – подбодрил Захар, до сего момента упрямо опровергавший наличие преисподней, и захлопнул дверь.

Я автоматически пошарила по стене в поисках выключателя, к моему удивлению, он там был. Щелкнула. А после несколько минут стояла пораженная. Я снова оказалась в своей хрущевке. Первое, что пришло в голову, это мысль о собственной уникальности. Подумайте сами, что я за птица, ежели сначала мне вместо рая подсунули мою же халупу, а после снова вручили ее, но уже как ад. Смешно, конечно, но я рассчитывала на что-нибудь абсолютно иное, ведь другим грешникам доставались и виллы: то с бассейном, то с видом на море, и даже целое горное озеро. А мне в качестве вечного приюта предоставили весьма убогое жилище. Видимо, я даже нормального уютного ада не заслужила.

Хотя некоторые изменения все же были. Появились новенький телевизор и радио. До аварии, замечу, телевизор у меня имелся, правда, он находился в возрастной категории от 20 и старше, а вот питаться под треп вечно врущего метеоролога я сама категорически не желала. Мало того, что меню мое выглядело более чем скромно, так еще и отвлекайся на бубнящее всякую чушь радио. Нет, такое не по мне, я предпочитаю обедать в тишине.

Кстати, о еде. Аппетит разыгрался не на шутку, ибо последний раз я довольствовалась исключительно хлебом, и было это весьма давно. Я по привычке нашла бумагу и ручку и вывела: «Дорогой Захар, адски (так и написала) хочется кушать», и, как и положено, закрыла глаза. Спорим, не догадаетесь, что послал мне Бог на обед?! Воистину это лучшая шутка Главных! На столе стояла тарелка с манной кашей. Впервые за последнее время я расхохоталась. Однако делать нечего, пришлось есть. Сваренная на воде, без масла, без варенья, хранящая в своем густом чреве множество комочков, она оказалась просто отвратительной. На такой бурде долго не протянуть – подумала я, с трудом глотая ненавистную кашу.

Тем временем на листке появилась новая запись. Захаровым почерком было начертано следующее: «Включи радио». Из приемника сначала раздалось шипенье, а после знакомый голос громко сказал:

– Первый замечательным человеком был. Интеллигент. Доктор наук. Цветы каждый день, борщ на дух не выносил, рыбу дешевле семги «карасями» называл…

– Только не это!  – взмолилась я.  – Как жаль, что вас тигры не съели, Инесса Георгиевна!

Не обращая внимая на мой вопрос, недавно почившая библиотекарь бодро продолжила:

– Второй – тот попроще. И газет не читал, и рыбку любил с душком…

Часа через два я поняла, почему верующие так боятся ада. Проклятое радио не выключалось, не разбивалось, не тонуло и не поджигалось, и, при каждой моей попытке заставить его замолчать, начинало бубнить еще громче и противней.

– Слесарь. На заводе работал, а по выходным примусы соседям чинил. Хороший человек, только пил сильно, – сотый раз повторила Инесса Георгиевна.

– Я бы сейчас тоже бахнула грамм двести, – вздохнула я, накрывая приемник подушкой.

– Просто он не признался в этом, узнала от посторонних людей. Это предательство. Я не смогла простить, – отозвался мой кошмар из другого угла.

Никогда в жизни я столько не ругалась. Зато теперь пригодился весь запас бранных слов.

– Дело в порядочности. Как порядочный человек, он был обязан сообщить о прошлом, я же ничего не скрывала…

– Да пошла ты!.. – орала я и рыдала от бессилия.

Наконец, вместо Инессы Георгиевны, раздался голос Матвеича.

– Включи телевизор, – приказал он.

– Ее что, и транслировать будут?! – ужаснулась я.

– Нет, – донеслось из приемника. – Ты сейчас кое-что посмотришь, а после решишь: Инесса Георгиевна с манной кашей или нечто получше.

Я включила и обомлела. На экране был мой мальчик. Поначалу я подумала, что показывают какую-то пленку, отснятую давно, но когда в кадре появилась Люська, весело лающая и бегущая за Женькой, поняла, что это не прошлое. Я прильнула к телевизору и не могла насмотреться на любимого: вот он, закрывая от удовольствия глаза, ест пломбир, а вот играет с Люськой, а теперь идет в кино. Он жив! Невозможно передать словами, что я чувствовала. Отказываясь верить в происходящее, шептала и тихо плакала от счастья:

– Миленькие Захары Матвеичи, как вы это сделали? Неужели это не сон? Он там?

А потом начался другой фильм, про меня. Признаюсь, я никогда не выглядела так здорово, как тогда. Я могу так загореть? Где я? Сэр, неужели это море? Красное? Вы не обманываете? Раскаленный белый песок набивается в сандалии, ветер шепчет на ухо что-то горячее и безумное, море покорно выносит к моим ногам щедрые подношения: ощетинившегося ежа, трепещущую полосатую рыбку, распростертую алую звезду. А на горизонте огромное солнце стреляет острыми багровыми лучами в темное вечернее небо. И снова я, но теперь в больнице. Вот Илья Александрович, чудом выживший после ожога кислотой, улыбается и говорит:

– Как хорошо, что вы вернулись, дорогая Роза. Как мы соскучились по вашим волшебным рукам. Теперь непременно на поправку пойдем, родная вы наша.

А это мой  двор. Как же долго я здесь не была. Сворачиваю в подворотню и кричу: «Люся! Люсенька!», и она бежит, оглушительно лая и волчком крутится вокруг меня. Помнит! Ах ты, рыжуха моя!..

Экран погас, включилось радио, и пространство заполнилось голосом Инессы Георгиевны:

– …Интеллигент. Доктор наук…

– И не надоело вам? – обратилась я к бестелесному духу библиотекаря.

– Второй – тот попроще. И газет не читал, и рыбку любил с душком, – отозвалась Инесса Георгиевна.

– Представляю, как вы опротивеете лет эдак через сто, – заметила я.

– Хорошо, что представляешь. Кстати, не проголодалась еще? – спросил приемник голосом Захара.

– Нет, благодарю. Невероятно противная старуха, что б ее лайнер в Бермудском треугольнике сгинул!

– Ты можешь сейчас же избавиться от этого? Хочешь назад, на море? – искушал Захар.

– Не-а, – равнодушно ответила я.

Я верно истолковала правила, все просто. Либо я, либо Женя. Главные, неужели вы ничегошеньки не поняли?! Весь этот свет с разными там Инессами и прочей гадостью – это мелочи, по сравнению с тем, что мой любимый будет жить. Разве я могу променять это на какое-то Красное море? Верните его назад, а я уж как-нибудь справлюсь.

– Но он даже помнить тебя не будет! – напирал Захар.

– Главное, что я его помню. И вообще, огромное спасибо вам за это испытание, я ведь даже мечтать не смела о том, чтобы снова забилось сердце моего дорогого человека. Давайте на этом остановимся. Это лучшее, что могло произойти, я счастлива. Врубайте свою адскую радиопередачу и не поминайте лихом!

– Как бы ни так!  – возразили в один голос Главные, появившиеся из ниоткуда.

– Это испытание ты прошла, но мы договаривались на три. Женя не заслужил право жить, единственное, что ты можешь выиграть, так это разрешение остаться с ним рядом, но только здесь, на его крыше, – напомнил Захар.

Это очень жестоко, вот так давать человеку надежду, а потом забирать ее. Какие же они безжалостные, Женя, какие бессердечные. Я уже поверила, что тебя простили, и ты родишься вновь. И пусть бы мы никогда не встретились, я бы не отчаивалась так, как сейчас, ведь самая большая награда для меня – твоя жизнь. Эх… Но ничего, потерпи немного, осталось всего одно испытание, и мы будем вместе, и тогда я сделаю все возможное и невозможное, чтобы наша крыша стала целым миром – огромный, светлым, полным.

– Еще немного и я поверю, что можно так любить, – прокомментировал мои мысли Захар. – Ты, и правда, считаешь нас жестокими?

– Да, – честно ответила я. – Вот здесь (я стукнула себя по груди) бьется живое сердце, как думаете, каково ему?! Хотя зачем я вас спрашиваю?! Все равно не поймете, ведь вы такие всемогущие, такие всесильные Боги, а я всего лишь маленький ничтожный человек, у которого кроме этой любви ничего нет, ни-че-го. А вы и ее хотите отнять! Как же мне жить без нее?!

– Ну-ну, – погладил мою руку Матвеич. – Успокойся. Скоро все закончится. Еще немного и все.

– Что теперь? Вы закопаете меня заживо? – поинтересовалась я.

– Зачем же такие страсти? В первый раз мы испытали твое сострадание, во второй твою любовь, теперь… Впрочем, сама увидишь.

– Что теперь? – не выдержала я. – Скажи.

– Понимаешь ли, Роза, – начал Захар своим медовым голосом, – мы никак не можем понять, что сильнее: твое сострадание или твоя любовь. Вот и сравним. И если ты любишь его так, как хочешь в этом уверить, то войдешь в его дверь и останешься там навеки, но если перевесит другое, то придется выполнить условия договора.

Итак, огонь, вода и медные трубы. Я не утонула и не сгорела. Но что таят медные трубы? Что ждать от чертовых медных труб? Я должна выдержать, я не дрогну, это последнее испытание. Самое страшное последнее испытание.

– Я готова, – сказала я.

– Тогда иди к нам и жди, – отозвался Захар.

В кабинете я осушила залпом стакан воды, но это не помогло: у меня тряслись все поджилки. Скоро все решится. Но что, что меня ждет?

 

 

Глава  33. Медные трубы

 

Я часто вспоминаю то, третье испытание, наверное, потому что слишком тяжело оно мне далось. Как сейчас вижу Катю, взволнованную, с горящими глазами, с котенком, тем самым серым котенком, на руках, вбегающую в кабинет и обнимающую меня.

– Спасибо, спасибо. Я верила. Я знала, – радостно затараторила она.

– Да за что спасибо? – у меня замерло сердце, предчувствуя неладное.

Она закружилась, прижимая к груди котенка.

– Ты знаешь, что мне только что сообщили  Главные? Догадайся! (я пожала плечами) Я прощена, прощена! Я снова буду жить! Надо только, чтобы ты сказала два слова. Правда, не понимаю, почему именно их…

Я закрыла лицо руками, потому что догадалась, какие это были слова.

– Я проиграла. Только эти два слова! – не замечая, мою реакцию продолжала Катя. – Ты ведь скажешь?

Это наш последний шанс, я не могу его потерять. Сейчас я посмотрю ей в глаза и покачаю головой, а после, мальчик мой, побегу к тебе. Вот сейчас, сейчас… Женя, почему ты не говоришь со мной? Не молчи, заклинаю, не молчи.

Но он не отзывался, я была один на один с этим кошмаром.

– Что с тобой?! – трясла меня за плечи Катя. – Ты же сама верила в это и заставила поверить меня, а теперь… какие-то два слова…

– Я хочу побыть одна, – глядя в сторону, попросила я.

Она вышла, всхлипывая, и осталась стоять за дверью. Котенок жалобно мяукал, очевидно, почувствовал перемену в настроении своей хозяйки.

Я ходила кругами по кабинету и все думала, думала, думала…

В любом случае мне уготована дверь по правую сторону, так что мне терять?! Хватит заботиться о других, имею я право хоть раз в жизни побыть эгоисткой?! Спасая ее, я навечно оставлю тебя. Не могу! Нас двое, она одна. Только поэтому я должна промолчать. Разве нет?!

Вспомнилась каждая встреча с Катей, каждое слово, и молодость ее, и красота, и то, как ее убили. А котята, которых она топила, как я ни старалась,  не вспоминались.

Коварные Захары Матвеичи, разве можно давать ключи от чужой судьбы отчаявшемуся человеку, разве способна я мыслить здраво? Любое мое решение, так или иначе, было бы неправильным, ибо, побеги я в ту минуту к любимому, я бы лишила Катю самого святого – возможности жить, тем более, что она так жаждала этого, но если промолчу, как посмею смотреть Жене в глаза, как?

Сколько страшных минут я ходила из угла в угол, пока поняла, что не могу поступить иначе? Много, много черных ледяных минут.

Нет, Женька, нет, не могу, прости меня за это…

Я вышла в коридор, еле слышно пошептала:

– Я проиграла, – и упала без сознания на пол.

Очнулась я на хорошо знакомом диване, все в том же кабинете, рядом сидел Матвеич, я повертела головой, Захара не было.

– Ты увидишь его чуть позже.

– Он проводит меня до персонального ада? – спросила я.

– Он ждет тебя на улице, ты отправляешься на тот свет – это и есть условие договора.

– Когда?! – у меня началась истерика.

Все, конец. Теперь нет даже призрачного шанса на встречу с Женей. Не хочу жить, не смогу жить! Как больно! Как же больно!

– Сейчас же! – и Матвеич сжал мою руку. – Не плачь! Я впервые даю кому-то такие обещания, прими это к сведению и никогда не забывай. Обещаю, ты скажешь спасибо за то, что мы вернули тебя назад. Обещаю, через несколько месяцев после выхода из комы ты узнаешь новость, ради которой стоит жить, уж поверь, я в этом кое-что смыслю. Обещаю, что там (он махнул рукой в направлении окна) ты не только не забудешь своего Женю, но я обещаю, слышишь (он энергично встряхнул меня), что там ты будешь любить его еще больше, еще сильнее!!!

Я не верила ему:

– Невозможно любить больше, чем люблю я: ни там, ни здесь. Не-воз-мож-но!

– Обещаю! А теперь иди, дорогу знаешь. Надеюсь долго тебя здесь не увидеть, лет хотя бы шестьдесят. Да, и не забудь свои туфли, думаю, они тебе еще пригодятся. До свидания, дорогая Роза, – разговор был явно закончен.

Я встала и почти на ощупь надела туфли (те самые!). Слезы застилали глаза.  Я вышла из кабинета, даже не взглянув на прощание на Матвеича, не сказав ни слова. Коридор пуст, свидетелей моего похоронного шествия не было. Тем лучше. Доплелась до самого лучшего предмета, существовавшего в тот момент для меня. Конечно, до твоей двери. Я не посмела ее открыть, у меня не хватило бы сил уйти самой, а уйти я должна была. Поэтому я прижалась к холодному металлу лбом, поцеловала его дрожащими губами и прошептала: «Прости. Я никогда ничего не забуду. Я вернусь и вымолю разрешения быть с тобой вместе, но это будет не сейчас. Прости меня за это, мой самый дорогой человек!». Как я оторвала себя от двери –  не знаю. Как донесла свое тяжеленное налитое свинцом сердце до выхода – не знаю.  Я до сих пор плачу, когда вспоминаю об этом, до сих пор.

Захар, действительно, ждал на улице. Он прижал меня к себе и сказал куда-то в макушку:

–  Ты пожертвовала любовью во имя прощения, не жалей, никогда не жалей об этом. Иди и помни о том, что было! Пусть жизнь твоя будет полной! Торопись, тебе пора.

А после резко отстранил меня и ушел в здание, в котором ждали своей участи люди, умершие пятнадцатого апреля. Мне же путь туда был закрыт навсегда.

Ну вот и все, слова прощания сказаны, делать здесь более нечего. Вперед, Роза, или назад, в свою никчемную, никому, даже тебе самой ненужную жизнь. Залижешь раны, срастишь ребра, отрастишь волосы (голову тебе наверняка обрили наголо, чтобы швы наложить), отлежишься и вперед-назад: на работу, по магазинам, по улицам, по паркам, по дворам. Топай и помни, что тебе подарили жизнь, хотя не должны были, и не забывай почаще посещать церковь, а может и мечеть, а может, и то, и другое, какая, в сущности, разница, и хорошенько молиться во здравие себя и всех святых.

С такими мыслями я дошла до «Приемного покоя». Естественно, я не горела желанием видеть Михаила Викторовича и попробовала миновать его, но тот приметил меня из окна и замахал рукой:

– Ко мне, ко мне! Иначе калитку не открою!

Лезть через забор не хотелось, пришлось зайти.

 

 

Глава 34. Путь назад, или как я стала хулиганкой

 

– Поздравляю! – воскликнул Михаил Викторович, лишь только я перешагнула порог.

– С чем? – равнодушно спросила я.

– Как с чем?! С воскрешением, так сказать. Сейчас оформимся и…

– А без бюрократии нельзя? – раздраженно перебила я.

Дядька-тетка даже фыркнул.

– Это там бюрократия, а здесь просто порядок. Как жили, когда почили, когда снова народились. Я за несколько лет полную картотеку собрал, на каждого прибывшего мертвеца, – похвастался Михаил Викторович. – Это недолго, подожди немного. Постараюсь побыстрее, вижу, что торопишься. А как же не торопиться!

Он выудил из шкафа уже знакомую папку и погрузился в ее изучение, я осталась стоять у двери, проходить не было желания.

– Хм, хм… Однако… Исключительный случай! – сказал покойный бухгалтер и, спустив на переносицу очки, пристально посмотрел на меня. – Что же ты такого сделала?

Я не хотела ничего обсуждать, поэтому просто отмахнулась: мол, чего уж теперь.

– Первый раз вижу человека, который вот-вот вернется назад, зареванным, – пожал плечами Михаил Викторович. – Тем более что горевать не о чем…

– Да что бы вы понимали?! – не выдержала я.

– И чего так орать? Говорю же, исключительный случай. Впрочем, сама узнаешь. Помнишь где выход?

Я кивнула.

– Можно идти?

– Теперь да. Прощай, Роза.

– Прощайте, – и я направилась к калитке, на которой красовалась надпись «Этот свет. Добро пожаловать».

И тут моя истинная натура, дотоле спавшая сном праведницы, наконец проснулась и закипела. Я  изловчилась, в прыжке схватилась за табличку, и обеими руками, что было сил (а силы были) дернула. С первого раза не получилось, она лишь жалобно скрипнула, но с пятого все же удалось, она оказалась у меня. Я швырнула сие художество под ноги и начала прыгать, как сумасшедшая. Грохот стоял как во время Невской битвы. Через пару минут она лежала покалеченная, измятая, почти без надписи, но мне и этого показалось недостаточно. Смеясь и ликуя от гениальной идеи, внезапно осенившей меня, я принялась, как степной суслик, быстро двумя руками, сдирая кожу и ломая ногти, рыть землю. Когда яма достаточной, по моему разумению, глубины была готова, проделала то, что навряд ли здесь кто-либо проделывал, такое даже в голову, скорее всего, никому не приходило. Я похоронила, по сути, ни в чем не виновную табличку. Причем весьма торжественно: перевирая, прочла «Отче наш» и бросила горсть земли, все как положено. И только после быстренько загребла яму и аккуратно подровняла холмик. Никаких знаков отличия типа креста, памятника или надгробия, на худой конец, я не обнаружила, а потому проделала последний акт вандализма. Ведь надо же было оставить на могиле хоть что-нибудь, чтобы всем стало ясно, что похоронила весь этот свет именно я и именно здесь, поэтому я сняла туфли и поставила их на холмик, пусть навсегда останутся тут, а я и босая доберусь.

Потом пошла по лугу, держа направление к холму. Теперь я не обращала на великолепное разнотравье никакого внимания, просто топала, глядя под ноги.  Видимо, никто в эти минуты не умирал – движение с того света на этот было очень ограниченным, ибо мне не встретился ни один человек. Я подумала, так для развлечения, что скоро, совсем скоро, перейду невидимую границу, и этот свет снова станет тем, а тот свет – этим. Но подобная чехарда из слов занимала меня недолго, и тоска с новой силой схватила за горло.

Кто я без тебя? Что я без тебя? Чем теперь занять скорбные однообразные дни? И стоит ли чем-нибудь занимать? А может быть, и правда, сигануть из окна реанимации и вернуться сюда? Но и здесь, что делать мне здесь – в этом обманном месте, что: прикидываться, что живешь или бесконечно умирать?

Я брела долго, но, как в прошлый раз, когда шла этой же дорогой, не чувствовала голода, меня не раздирало любопытство. Там меня ничто не могло удивить, там все было знакомо.

Иголкой кольнуло в сердце – я не узнала у тебя, мальчик мой, ни фамилии, ни даже города, где ты жил. Я упустила шанс заиметь твою фотографию. Я могла бы выпросить ее у твоих родных или друзей, на крайний случай, могла бы украсть портрет с памятника на кладбище. Но, как только я подумала об этом, мое сознание, объединившись с памятью, нарисовали твой самый четкий профиль, и я поняла, что слово Главных – закон, и я никогда тебя не забуду, ни единую черточку. Поэтому необходимость искать твою могилку, обливаясь слезами, отпала сама собой.  Женя, ты вечно будешь жить в моей памяти, что ж, Боги, благодарение вам и за это!

Кому надо отправить меня побыстрее в жизнь, в боль, в страдание? Сама-то я не тороплюсь, так что больше ни шагу, стоп. Пришлите сюда  летающую кабинку, а иначе буду сидеть вот так (я плюхнулась на землю) и не сдвинусь с места. Ну что, слабо?!

Однако, как только об этом подумала, так сразу же возникло ощущение, что эта самая кабинка уже за спиной. Я повернула голову. Так и есть. Она радушно улыбалась открытыми дверями.

В этот раз автор не стала садиться на крашеную голубую скамеечку, не стала судорожно хвататься за поручень, нет, на этот раз легла прямо на затоптанный пол и свернулась калачиком. Ехать долго, я хотела спать. Я, действительно, отключилась и не почувствовала всех этих движений вверх-вниз и из стороны в сторону. Проснулась, когда кабинка достигла следующего знакомого места – комнаты «хоть глаз выколи». Встала, потянулась поправила волосы, потерла глаза и проследовала в темноту.

Теперь оставалось ждать – от меня более ничего не зависело. Еще немного и откроется дверь, из которой будет сочиться красный свет. Я твердо знала – мне туда. Дверь появилась, я взялась за ручку. Ну что ж, Роза, давай, попробуй снова  какова эта жизнь на вкус, ну же, терять-то в любом случае нечего, все и так потеряно, ну, не дрейфь! В конце концов, жить – не умирать! Подбодрив саму себя и зажмурившись, на всякий непредвиденный случай, я шагнула «вперед-назад» в красный туман, поставив запятую в своей биографии. Точки не вышло, история продолжалась.

 

 

Глава 35. Первые недели или ночные посетители

 

Я лежала на кровати и орала. Я слышала, что в коридоре уже бегут, но все же кричала и, знаете, молила, чтобы прибежали  быстрее, представляете, вдруг так остро захотелось жить. С первым же глотком этого пропитанного лекарствами больничного воздуха я почувствовала, что вокруг все настоящее: и этот белый цвет простыней, и стук моего измученного последними событиями сердца, и даже боль, гнущая ребра и пульсирующая в голове. Все это живое, все это мое. И так захотелось удержаться и не упасть снова в то вязкое, темное болото, поэтому я кричала не своим надорванным  голосом и звала на помощь.

Меня успокаивали, гладили, целовали. Это были знакомые мне люди – врачи и медсестры, с которыми я работала. Боже, как же замечательно снова увидеть их!  Я рыдала от чувств, захлестнувших меня. А они – такие хорошие, отзывчивые, не понимали, почему я плачу, и все старались успокоить.

Было больно, очень больно. Особенно сильно болела голова, ночами я не могла спать. Волосы на ней, действительно, почти отсутствовали, их пришлось сбрить, и теперь они очень медленно отрастали. Я не донимала никого расспросами о своей подвижности, ибо осталась также подвижна, как и прежде, до аварии. Примерно через неделю я уже ходила. Отчетливо помню, что как только разрешили сделать первые шаги, я направилась к окну и подняла жалюзи. Непривыкшие еще к яркому свету глаза сразу же отыскали солнце, от которого я еще не так давно отказывалась. Я помахала ему рукой, и оно, простив мне прошлое предательство, подмигнуло лучиком и заставило чихнуть. Листья опали, на земле лежал снег. Получалось, что за последние два месяца я успела шагнуть из осени в лето, а из лета в зиму, невероятно, правда?

Уж не думаете ли вы, что я, одурев от этого внезапного, самого естественного счастья: дышать, чувствовать боль, радоваться скупому зимнему солнцу, не думаете ли, что я не вспоминала Женю?! О, нет! Я помнила все и страдала также сильно, а может еще больше, но теперь не отчаивалась, ибо Главные не обманули – я не забыла ни единой его черточки, а, значит, имела право жить хотя бы за это. Когда в палате никого не было, я закрывала глаза и представляла, что Женя рядом, и что он жив. Сладкий бред! Я шептала его имя, звала к себе, рассказывала ему о снеге, о нахохлившихся голубях, сидящих на серых шиферных крышах, о болючих уколах, и, конечно же, о том, как я скучаю по нему. О, как я любила его тогда, у меня кружится голова от этих воспоминаний. Я обещала Женьке, что мы сходим в кафе-мороженое, что я непременно познакомлю его с Люськой, что очень скоро мы вернемся домой, что все будет хорошо, и что, вообще, у нас все еще будет. Не представляю, как у меня поворачивался язык, но я обещала это. А может, я обещала это не ему, а себе?

Я не смела рассказать ни одной живой душе обо всем, что со мной случилось, меня сочли бы сумасшедшей, поэтому таилась и выдавала горькие слезы разлуки за безобидные слезы от мигрени, а после получала обезболивающее и потихоньку выкидывала в форточку.

В одну из ночей стало вовсе невыносимо, я не выдержала, встала на колени и попросила: «Ну, пожалейте вы меня, Захары Матвеичи!», и что вы думаете, они услышали и пришли ко мне, так же неожиданно, как и всегда. Матвеич сидел на подоконнике, а Захар на соседней кровати.

Я, вероятно, очень странный человек, ведь совсем недавно почти ненавидела Главных, считая коварными, несправедливыми и жестокими, а теперь была так рада им, так благодарна за этот визит, что на какое-то время почувствовала себя менее несчастной.

– Очень тяжело, да? – спросил Захар, разглядывая шрам на моем лбу.

– Да, но не поэтому, – ответила я, понимая, что он имеет в виду мое здоровье. – Я очень скучаю по Жене, очень. Как он там?

– Ждет встречи с тобой и очень рад, что поправляешься, – сказал Матвеич.

– Мы никогда не встретимся, никогда, ведь я не выдержала последнее испытание, – прошептала я.

Матвеич спрыгнул с подоконника, подошел ко мне, взял меня за подбородок и заглянул в глаза.

– Бедная наша девочка, но ведь если повторить его заново, ты бы поступила так же, разве нет?

Я не могла говорить, в горле стоял комок, поэтому подумала: «Да, я бы снова поступила именно так и не жалею об этом, клянусь, не жалею. Но как жить без Жени, если он – моя Вселенная, каждый мой вздох, каждая моя слезинка, если только в нем и заключается моя жизнь?!».

– Потерпи, милая, мы знаем, как тебе помочь, – пообещал Матвеич. – Ведь уже немного легче?

Удивительно, но мне, действительно, полегчало. Как же хотелось их расспросить обо всех, кто остался там, но, видимо, это было невозможно, потому что они, прочитав мои мысли, тут же заторопились.

– Ну что ж, нам пора. Выздоравливай. Понимаешь, чем быстрее ты поправишься, тем скорее… – начал было Матвеич.

Но Захар очень выразительно посмотрел на него и тот осекся.

– Будешь умницей? – спросили Главные в один голос.

Я пожала плечами: не знаю, как получится. Они по очереди обняли меня и исчезли, как будто их и не было, и лишь на замороженном стекле остался их след – вместо обычных кружевных узоров появилась надпись: «Верь, главное, верь». Вот и все.

Это было лишь единожды, да и разве чудеса могут случаться часто. Поэтому я, как могла, справлялась сама: терпеливо нанизывала на нитку воспоминания и крупицы острой боли, и не менее острого, выпавшего мне на том свете, такого короткого счастья, и прятала эти диковинные бусы под подушку, чтобы никто не нашел. И лишь по ночам доставала, и страдая нечеловечески, нанизывала новые бусинки, отчего они становились все длиннее.

 

 

Глава 36. В которой автор немного радуется, много грустит, или почему дарят розовых зайцев

 

Я восстанавливалась очень быстро и уже в январе меня выписали. По дороге домой зашла в зоомагазин и купила миску и собачий корм – я не забыла свою любимицу.

– Ну что, дорогая, – гладила я Люську, совершенно очумевшую от счастья, – сладкую жизнь не обещаю, скорее всего, будем лопать манную кашу, так что не обессудь. И еще, кобелей в дом не водить и после улицы мыть лапы. Согласна?

Люська оглушительно лаяла и кружилась волчком. Она оказалась очень приличной собакой: никогда не привередничала в еде, личную жизнь налаживала исключительно на улице, правда, первое время наотрез отвергала водные процедуры, но после привыкла и сама с разбега сигала в мою уникальную ванну.

Знаете, мы спасали друг друга: я ее от замерзшего равнодушного города, а она меня от черного одиночества. Если бы не постоянная забота о ней, я бы днями не вставала с постели, лежала, пялилась в потолок и потихоньку сходила с ума. А так приходилось заставлять себя двигаться, принимать лекарства, ходить в магазин, гулять по синим вечерним улицам, проще говоря, хоть как-то пытаться жить.

Немного легче стало после выхода на работу, в заботах о других время побежало быстрее. И все-таки, там я надломилась, и перемены, произошедшие во мне, стали заметны всем.

– Роза, голубушка, – сказал как-то главврач, – я уж не помню, когда вы в последний раз улыбались. Странная вы, ей-богу, ведь радоваться надо.

– Я радуюсь, – промямлила я, уставившись в пол.

– Значит, вяло как-то получается. Подумать только, такие травмы, а вы уже в порядке…

После таких задушевных разговоров становилось особенно грустно. И тем не менее, пока город только-только освобождал дворы, парки и скверы от ледяного плена, я держалась. Но когда повсюду распелись звонкоголосые ручьи, когда солнце щедро расплескало желтое тепло, когда вернулись после зимовки соскучившиеся по родным краям птахи, я совершенно отчаялась. Потому что, наблюдая всю эту весеннюю кутерьму, абсолютно отчетливо ощутила полную невозможность встречи с Женей.

Помню, как в те дни возвращалась с работы домой, ходила кругами по комнате и вспоминала все, что случилось со мной на том свете, и в те часы меня не покидало чувство чего-то не сделанного. Наверное, меня толкнуло на свершение этого поступка собственное отчаяние, а может, это изначально было замыслом Захаров Матвеичев, а может, я еще там поняла, что должна

исполнить последнее желание одного хорошего человека, или, вероятнее всего, это была единственная ниточка, хоть как-то связывающая меня с недавними событиями, за которую я подсознательно цеплялась. И еще, надеюсь, слова мои не покажутся бредом, я поняла, что имею право сделать и на этом свете кого-нибудь счастливее, да я не Бог, но все-таки имела на это полное человеческое право.

В ближайший выходной автор направилась в «Детский мир». Я сразу догадалась, что Андрей говорил именно об этом зайце – большом, ярко-розовом, с веселыми глазами и смешными белыми усами, остальные такому красавцу в подметки не годились, слишком маленькие и невзрачные. Стоил он тоже красиво, пришлось влезать в долги. Чуть позже, по дороге к остановке, я купила букет хризантем – вдвоем получать подарки еще веселее.

Общественный транспорт до Дудинки ходил, как назло, строго по расписанию – раз в два часа. Было очень жарко, не знаю, как заяц, но я просто сдурела от зноя.

–Потерпи немного, приятель, скоро приедет наш автобус, – успокаивала я мехового зверя. – Обещаю, ты ей очень понравишься.

Я нашла нужный дом достаточно быстро – по обгоревшему соседнему, который так и не восстановили. Небольшой, старенький, с кустом смородины под окошком.

Я чувствовала себя настоящим партизаном, дальнейшее знакомство с хозяевами в мои планы не входило, поэтому я укрылась в зарослях бурьяна, обильно произраставшего возле обугленного дома.  Теперь требовалось исключить возможность ошибки.

– Полина, – позвал с крыльца женский голос. – Иди обедать.

Через пару секунд послышался топот детских ног, и хлопнула дверь, должно быть, девочка играла где-то неподалеку. Значит, мне сюда. Пора действовать. Опираясь на прежний (загробный) опыт, я полезла через забор, с калиткой снова не повезло, она оказалась заперта. Можно было, конечно, перекинуть зайца и букет через ограду, но, уж такова моя натура, я не ищу легких путей. Надо заметить, что заяц миновал преграду лучше всех – без особых потерь, букет лишился нескольких цветков, а я последних приличных джинсов. Мелкими перебежками, пригибаясь, я добралась до крылечка, посадила зайца, сунула ему в лапы хризантемы и постучала в дверь. После сломя голову понеслась обратно и, разрывая вторую штанину, перемахнула через забор, в последнее мгновение поспевая в свою засаду.

– Кто здесь?! – удивилась женщина.

Я молчала, надежно укрытая густыми сорняками.

– Это мне?! – воскликнула девочка. – Мне папа такого обещал подарить, он в магазине на верхней полке сидел.

– Папы больше нет, – вздохнула Люда. – Но от кого это? Может, перепутали? Букет вот еще…

– Не знаю. Но он такой хороший и пушистенький (очевидно, Полина погладила зайца). Можно он пока у нас поживет? А если за ним придут, отдадим.

– По соседям пройдусь, вдруг видели, кто это принес.

– А может, правда, от папы? – снова спросила девочка.

Вы сейчас подумаете, что я идиотка, но я не выдержала. Представила, что эта женщина будет расспрашивать у соседей и так и не узнает от кого на самом деле подарки. А ведь они вовсе не от меня, я лишь добровольно решила стать проводником между миром мертвых и миром живых.

– Это от Андрея! Слышите, Люда, Полина, это от него! Просто поверьте! – закричала я и понеслась прочь.

Надеюсь, мне удалось скрыться за поворотом раньше, чем эти двое пришли в себя. Я не могла помочь им еще чем-нибудь и хочу верить, что они не осудили меня слишком строго. Ведь, если бы мне в те дни передали привет от самого дорогого человека, я была бы счастлива, пусть час, пусть минуту, но непременно была бы.

 

 

Глава 37. Короткая, но самая счастливая

 

Удивительно, но счастье пришло ко мне именно с того света, причем самым неожиданным образом. Вы не представляете, но мне вернули моего Женьку. Нет, я не столкнулась с ним на улице, он не постучал в мою дверь, не отыскал меня на работе. Но, несмотря на это, вошел в мою жизнь навсегда.

Все началось в июне, примерно через две недели после происшествия с розовым зайцем. Меня начало тошнить по утрам. Поначалу врачи, да и я сама, списывали это на последствия черепно-мозговой травмы. Однако после обследования выяснилось, что таковая ни при чем. Помню, как мой невропатолог предложил исключить беременность, и помню, как упала в обморок, увидев две полоски на тесте. В это невозможно поверить, но я была беременна.

Но самое интересное не в этом. Я не знала, кто был отцом моего ребенка, зато со ста процентной уверенностью могла сказать, кого рожу. Даже имя не надо придумывать, оно уже было, самое замечательное из всех имен – Женя!

Стоит ли говорить, что жизнь моя наполнилась смыслом, до самых-самых краев наполнилась. Более мне никогда не было одиноко в этом мире. Я и раньше, до аварии, очень любила жизнь, а теперь и вовсе стала упиваться ею. Все мои прошлые горести показались просто необходимыми преградами на пути к счастью, без них оно не было бы таким потрясающим.

Как благодарить мне вас, Захары Матвеичи?! Вы же самые замечательные Боги! Вы не только благословили меня, вы простили моего Женьку, даровав самое лучшее – право на жизнь. Вы позволили нам не разлучаться, связав воедино наши жизни. Осуществить это иным способом было нельзя, что ж, я и так тысячекратно прославляю ваши славные имена.

Когда-нибудь, через много-много лет, я снова предстану перед вами, и тогда обниму ваши колени и скажу: «Спасибо за все: за жизнь, за испытания, за любовь, за сына. Знайте, вы смогли из самого несчастного человека сделать самого счастливого, и этот человек – я, ваша Роза».

 

 

        Эпилог

 

Мальчик мой, я даже представить не могла, каким ты был в детстве. Зато теперь знаю. Знаю, как улыбаешься во сне, и еще, что любишь макароны и совсем равнодушен к сладостям. Мы ходим по воскресеньям в парк, в нем много потрясающих аттракционов, но нам более по душе просто сидеть на лавочке, держась за руки, и следить за небесным спектаклем, который разыгрывают вечно куда-то спешащие облака.

Как же я люблю тебя! Я зову тебя ласково – Женя, Женечка, а ты представляешься моим знакомым Евгением Захаровичем. Да, да, а какое еще отчество я могла ему дать?

Я часто вспоминаю нашу крышу. Зачем? Я и сама не знаю. Ведь теперь ты рядом, ты живой и ты мой сын – русоволосый и зеленоглазый Женька.

Однажды вечером, самым обычным вечером, мы играем в прятки. Моя очередь галить, ты прячешься, а Люська громким лаем постоянно выдает тебя. Но я все равно ищу долго, делая вид, что никак не могу обнаружить твое любимое укромное местечко, и кричу: «Сдаюсь!». Ты вылезаешь из-под дивана (того самого дивана – старого и скрипучего), подбегаешь и протягиваешь карандаш лимонного цвета.

– Смотри, мамулечка, что я нашел, карандашик желтенький!

Я целую тебя и беру его в руки. Стою, онемевшая от неожиданности, – на нем выцарапано «канареечный». Вот это да! Мы идем на кухню чаевничать. Как я и думала: на столе лежит записка, написанная незнакомым почерком (я ведь не видела почерк Матвеича, только Захара). В ней лишь одна строчка: «Не правда ли, Роза, теперь ты любишь своего Женю еще больше?».  Я не пишу ответ, зачем? И так понятно, что ты сдержал обещание, Матвеич. Я люблю его еще больше.