Международный конкурс молодых критиков русской поэзии

Маючая Елена. Бесславная жизнь Моти Сорокина

Повесть о нелегком кошачьем бытие

 

Часть 1.  В городе

 

Глава 1.  О младенчестве, о родителях и о правильном поле

 

Ур-ра! Я родился! И у меня правильный пол! Я – кот! Поэтому меня положили назад к маме, а остальных поселили в ведре, сам слышал, как хозяйка крикнула: «Котика оставляем, а остальных в ведро». Мама вылизала меня раз пятьдесят, не меньше, и накормила теплым молоком, припахивающим дешевой рыбой. Кстати, не знаю как у людей, а у котов рыба делится на дешевую, обычную и вкусную. «Остальных» я никогда не видел, наверное, они жили в ведре с другой мамой.

    Первые две недели было сытно, но скучно. Мать беспрестанно совала мне все шесть сисек, умывала шершавым языком и иногда громко кричала на кухне, выпрашивая мойву.

– Будь человеком, дай добавку, – клянчила она, – у меня сынок малый, кормить надо. Хоть голову кинь, все равно выбросишь.

   А потом начинала довольно урчать и громко чавкать. Видимо, дополнительный паек в виде вонючей рыбьей головы приходился ей по вкусу.

   Наискучнейшие дни. Одно и то же: сиська с молоком, сон, опять сиська с молоком, снова сон возле теплого материнского бока. Две недели абсолютной темноты.

   А ровно через четырнадцать дней я прозрел, и, наконец-то, увидел этот мир, правда, сначала только одним глазом.  Зато голубым-преголубым.  О цвете своего ока я узнал от внука хозяйки, стиснувшего меня в постоянно жирных от пирожков ручонках.  

– Баба, у него глазик открылся. Смотри, какой голубенький. А когда второй откроется? – кричал мне в ухо мальчишка.

         Чувствуя, что едва прозрев, могу оглохнуть, я завопил:

– Животное! Руки прочь от отпрыска благородных родителей!

  Слава кошачьему богу, на помощь пришла хозяйка: отвлекла пирожком внимание подлого мальчишки и вернула меня орущей, переживающей мамке.

  Второй глаз открылся через три дня. Вот тогда-то я и смог рассмотреть мамашу. Это ж прямо Мерлин Монро: ослепительная блондинка с зелеными глазами и пушистым хвостом. А еще я увлекся изучением своих лапок: три из них – белые, а одна черная.  Хвост тоже черный, как головешка. Против генов не попрешь. Очевидно, в отцовской родне было много южан.

  Несколько раз спрашивал мать о папке, но она лишь презрительно фыркала, запускала длинные когти в ковер и заявляла:

– Один красивый негодяй. Плевать ему и на тебя, и на меня. Наверное, опять снюхался с вшивой Муськой с помойки. Ненавижу его! Да вот беда, позабыть никак не могу.

    Хорошо жилось рядом с мамой. Молока хватало, с «остальными-то» делиться не приходилось. Немного донимал рыбий дух, исходивший от родительницы, но это мелочи. Однако все рано или поздно заканчивается.

 

Читайте журнал «Новая Литература»

 

         Глава 2. Новый дом, новое имя или почему лужи бывают на Рождество

 

Минуло три недели, я, уже не шатаясь, стоял на лапах и довольно громко мяукал. День клонился к обеду, когда хозяйка, закутанная в шаль, пришла с рынка, держа за шею огромного гуся с жирным задом, и почему-то шепотом сообщила мне, маме и шумно втягивающему сопли внуку: «Рождество на носу, будем есть гуся с яблоками».

     Она, наверное, не обманула насчет Рождества (просто загадочный незнакомец Рождество предпочитал чужие носы, на моем его не было, я проверял), а вот насчет гуся явно заливала. «Будем есть» – как же! Восхитительного гусика она умяла вместе с внуком, маме досталась гузка и куча костей,  мне же вообще просто велели «не пищать». Может оно и к лучшему, сытая мамка потом долго икала и жаловалась на тяжесть в печени, а сопливого пацана прошиб понос. Но самое интересное началось чуть позже.

    Хозяйка оделась, зачем-то взяла дремавшую маму за шкирку и отнесла в туалет. Наверное, пожалела тех гусиных костей, что сама отдала в обед. Любила, видимо, погрызть косточку-другую в темноте под диваном. Хотя вряд ли, она под него не пролезет.

   Тетка сунула меня за пазуху и строго наказала внуку: «Кошку раньше чем через полчаса не сметь выпускать, а то поймет, что я его унесла!». Клацнул дверной замок, топ-топ, и мы оказались на улице. Меня затрясло от холода и страха. Через несколько минут меня извлекли из шубы, кому-то показали и снова сунули за пазуху, правда, уже к другому человеку. Запахло жареным мясом и сигаретами, меня ласково погладили и пообещали: «Не бойся, сейчас придем домой, там тебе будет хорошо».

   Мохнатый простофиля – успокоился сдуру. Решил, что меня просто вынесли погулять, показали кому-то, и сейчас отнесут обратно, к маме. Шиш! Притащили в совершенно неизвестное место. Так-так. Ни одной знакомой морды.  Знали бы вы, что тут началось. Меня крутили, вертели, поворачивали и поднимали  хвостик, будто проверяли: чисто ли там. Через час так замучили, что пришлось искать укрытие под диваном. Попытались достать, но я  лишь дальше забился в угол и начал звать свою самую лучшую маму. К сожалению, она не слышала. Стало так грустно и одиноко, что я даже немного поплакал.

  Под диван заглядывали разные лица: мужское, женские, и одно ребячье, перепачканное шоколадом до самых ушей. Звали «кис-кис» и показывали какую-то бумажку, привязанную к нитке. Читать я, понятное дело, тогда не умел (к слову сказать, и сейчас не умею), поэтому не знаю, что там было написано. А вот зачем к бумажке нитку привязали, сразу догадался. Чтобы я ту бумажку ненароком не упер. Вероятно, на ней очень важная информация имелась, а может они просто такие жадины. Мамусе хозяйский внук тоже давал бумажечки почитать, хотя, по-моему, у нее с грамотностью не очень, она просто теребила их лапками, но никуда не упирала и оставляла валяться на ковре.

     Вообще, граждане, пользуясь случаем, хочу поднять один вопрос, касаемо школ для котов. Мы ж совсем не против грамоте обучаться, только чтобы с обедом. Может, и мышей-то по старинке продолжаем ловить, а не по-научному, отстали, так сказать. Вы уж как-нибудь организуйте парочку школ кошачьих, только, чур, не в подвалах – там живности кусачей навалом. Ну да я отвлекся.

     Показывали блюдце с молоком. Не с маминым, мамку никто не доил. А с чужим, жиденьким, и еще кусок мяса, больше меня самого. Смехота! Мне только три недели стукнуло, я кроме маминой титьки ничего не пробовал. С блюдца лакать не учили (сами-то гусем были заняты!), а мясо рано – даже мать об этом говорила. Уф! Хотелось бы вашего трехнедельного младенца увидеть с горбушей или с шашлыком в беззубом рту. То-то же! Поэтому я на такие уловки не поддался.

     Вышел я потому, что скучно в темноте сидеть, да и пыльно там. Я отчаянно звал маму и делал вид, что никого не боюсь. Но, очевидно, у меня от страха лапы сильно тряслись. Заметили, взяли на руки и пожалели. Я согрелся и задремал.

    Проснулся оттого, что меня посадили в какое-то корыто с горохом и сказали «пись-пись». Нет, ну не странные ли новые хозяева? Они решили, что я гусь? Что я не кот вовсе? Тогда надо было хотя бы «цып-цып» говорить. Да и вообще, я в три недели знал, как выглядит гусь: у него, во-первых, головы нет,  во-вторых, лапы красные, в-третьих, задница шире моей раз в десять, в-четвертых, его только вместе с яблоками покупают. А меня никто не покупал, да и мама с папой у меня коты, как минимум, в двадцатом поколении.

– Завтра купим лоток и наполнитель, сейчас Рождество – магазины закрыты, – сказал дядька, который принес меня в этот дом, чумазой от шоколада девочке и снова усадил на горох.

   Молча выносить подобное надругательство не было сил: «Извини, мужик, но хоть плавать и летать заставь, все равно «га-га-га» говорить не буду. У нас, у котов, гусиный язык не в почете».

   Кушать хотелось жутко, но вот незадача: сиську никто не показывал. Я крепился, сколько мог, а после не выдержал и стал орать: «Жрать давай!». Похоже, поняли: молодая женщина отнесла меня на кухню. На полу стояло блюдечко с молоком. Что с ним делать? И тут она ткнула меня мордой в блюдце. Я стал уверенно захлебываться, пуская большие молочные пузыри. Изо всех сил вертел башкой, пытаясь освободиться, но тетка оказалась намного сильнее. Я тогда так подумал: «Ей мои пузыри очень приглянулись, сама, видать, не умела такие надувать». Через минуту я устал так, что даже язык высунул. И тут понял: языком надо такие движения делать, как будто дразнишься, только быстрее, тогда молочко в рот попадает, и дышать при этом вполне можно.

   Я пил, пил, пил, пока не надулся, как внук прежней хозяйки от гуся. И еще я утомился, поэтому прилег прямо на пол. А тетенька эта, психическая, ей-богу, меня схватила, закричала: «Ой, он, кажется, сейчас нассыт», – и посадила в корыто с горохом. Я, как воспитанный кот, поблагодарил: «Спасибо, конечно, но я так молока напился, что горох, хоть убейте, жевать не буду. Да и зубы у меня пока не выросли», и убежал под диван.

  Мама ведь как учила: «Мы очень приличные, между прочим, животные, кошачьи дела в укромном месте делаем. У меня, например, в туалете банка с песком имеется, а ты, сыночек, пока маленький в коробке в уголок сходи, я сама за тобой приберу». Однако на новом месте ни мама, ни коробка не обнаружились. Поэтому сделал так, как родительница объясняла: нашел самый темный угол под диваном, и справил нужду там. Не успел хвост вылизать, как услышал:

– Это что за лужища под диваном!? Живо отодвигай… Ого! Да она в три раза больше его самого. Долго терпел видно, бедняжка.

   А потом произошло то, от чего у меня до сих пор шерсть дыбом встает. Меня взяли за шкирку, меня – бедняжку, и ткнули мордой в еще теплую лужу почти так же, как тыкали в молоко. Ну нет, если вы сторонники уринотерапии – на здоровье, а я нет!

   Лужу вытерли, мне погрозили пальцем и снова посадили на горох. Уснул прямо в корыте. Снилась мама, вкусно хрустящая косточкой, и еще отец, нервно покусывающий блох.

   Наступил новый день. Люди смотрели телевизор, по стене прыгал солнечный зайчик, из кухни пахло супом. Я потянулся, направился под диван и сделал лужу больше вчерашней. Но чтобы снова не пережить позорное погружение, я лужу зарывать начал, уничтожал улики, так сказать.

– Ай! Он под диваном скребется. Лови его и натыкай хорошенько… Так его, так, еще ткни! Такой маленький, а такие лужищи здоровенные пускает. Бегемот прямо какой-то!

    Я снова прошел ужасную экзекуцию, но ни черта не понимал.

    А потом эти поклонники нетрадиционных методов лечения имя мне придумали. Вот как. Маленькая девчонка схватила меня, закружила и закричала: – Давайте его Бегемотом назовем!?

– Поставь котенка на пол. Видишь, как напугался. А что, помнишь, у Булгакова был черный кот Бегемот? Наш, правда, не совсем черный, так – наполовину, но все равно. А дома, для своих, будем величать попроще. Мотя. Мотька, – предложил мужчина. – Как тебе, Ксения?

– Здорово! – у девчонки глаза заблестели, почти как у меня в темноте. – А еще ему фамилию надо придумать. Он черно-белый… Сорокиным будет. Ух ты! Мотя Сорокин! – и в ладоши захлопала.

    Из всего этого я понял, что меня переименовали в какого-то не то Мотю, не то Котю Сорокина, и что я больше не «Кис-кис». А за что и зачем не знал, но мне жутко понравилось. Так что с того момента я стал Бегемотом Сорокиным.

    Я еще вот что, про Булгакова много думал. Что за тип такой? Только черных котов держит или разных? А то посоветовали бы ему отца моего непутевого к себе взять, он же бездомный, в подвале проживал временно. И окраса батька вполне подходящего, мама его даже «черномазым» иногда называла. Кушал он немного, под ногами бы не путался, все больше на улице пропадал с Муськой с помойки, так что проблем с ним тот Булгаков не поимел бы. Подсказали бы ему, если встретите на улице: «Возьми, мол, Булгаков, отца Мотькиного, что тебе стоит».

   В тот день много всего интересного произошло. Я по квартире гулял, молоко дул. Но это не самое главное. Главное, мне дядька лоток купил и камешки меленькие в него насыпал. Думаете, путаю что-то и это не мне вовсе? Как бы ни так! Хозяин прямо в лоб заявил: «Мотя, ссы только сюда, а то я тебя на улицу выкину». Пришлось слушаться.

 

Глава 3. Каменный друг, колючая подруга

 

Прошло несколько месяцев, я освоился, попробовал мясо, рыбу, сосиски, «Вискас» и понял, что жить на свете не только хорошо, но еще и очень вкусно. Хозяева – люди не жадные, потчевали так здорово, что я одно время боялся: вдруг откормят, как того рождественского гуся, натолкают в задницу яблок и съедят за праздничным столом. Поэтому, когда новая хозяйка – та, что постарше, ее, кстати, бабушкой все называли, приносила яблоки в целлофановом пакете, я на всякий случай под диван прятался. Но в меня она их засовывать не собиралась – сама лопала.

   Да, кушал я на славу, раз по девять-десять на дню. Как хозяева на кухню, и я туда же, шасть. Мяу-мяу. Дай поесть, значит. Они, бывало, и говорили, что я обжора, но всегда что-нибудь давали: то крылышко куриное, то рыбий хвостик.

   А еще я нашел просто волшебное место. Кормильцы мои его помойным ведром именовали. Сколько там вкусного, вы бы знали! А запах какой – закачаешься! Хозяин каждый день это помойное ведро забирал, уходил с ним из дому, а после возвращался с пустым. Наверное, садился в подъезде на ступени, грыз самые лакомые косточки, а скорлупки да бумажки выкидывал. Дома он из ведерочка того не ел. Оно и понятно, наверняка с семьей пришлось бы делиться. Мне из него кушать запрещено, а когда не слушаюсь и объедки таскаю, веником из кухни выгоняют.

   Однажды я преспокойно сидел возле кухонного стола и ждал, когда Ксения на меня внимание обратит и какой-нибудь хрящик бросит, как вдруг за холодильником что-то загремело и застучало. Холодильник – это зверь такой интересный. Живет на кухне и никуда из нее не уходит. Вместо ножек у него колесики кругленькие, сам он беленький (на меня похож) и очень воспитанный. Ему много еды дают в кастрюльках и даже колбасу палками кладут, а он ничегошеньки не кушает, терпит. И еще он мерзнет, бедняга. Конечно, так голодать! Нет, я бы так не смог. Ну так вот, слышу, что-то грохочет, я испугался. А хозяева нет, говорят друг дружке: «Женя проснулся, есть захотел».

  Тут я этого Женю и увидел. У меня от такой страхоты сердце в пятки ушло! Камень какой-то, а из него в разные стороны пять лап торчат, и когти длинные и желтые. Я сразу шипеть стал, чтобы Жене тому показать, что не боюсь нисколечко, а когти и у самого имеются. Плевать ему на меня, вместе с когтями причем, прет прямо на мои тарелочки. Разглядел я его, как следует, и выяснилось, что лап у него, как и положено, четыре, а пятая это не лапа вовсе, а голова лысая на зеленой шее. И еще камень хвостиком малюсеньким помахивал: туда-сюда, туда-сюда. Прямо, как я, когда разозлят.

  Зачем его такого холодного (я осторожно лапой потрогал) и некрасивого  хозяева держат, я никак понять не мог. Вот кот для чего – это всем ясно. Я и сам, когда отражение свое в зеркале увидел, прямо-таки обомлел. Кошачий бог, до чего же писаный красавец! И черные пятна, и белые, шерсть блестящая, нос розовый и усы. Сам мягонький, пушистенький и мурчать умею, почти так же громко, как холодильник, и бабушке клубок с нитками распутать помогаю, когда она внучке носочки вяжет. Вот  какой  я замечательный! А с него какая польза!?

 А меж тем бесполезное животное всеми лапами залезло в мою любимую мисочку и нагло захрустело «Вискасом».

– Бедняжка, оголодал-то как! Сейчас мы тебя накормим, – засуетились хозяева.

 Наглеца вытащили из моих владений и сунули под нос капустный лист, который он начал поглощать с таким аппетитом, что у меня слюнки потекли. Я подошел и тоже капусты откусил кусочек, но она невкусной оказалась, пришлось выплюнуть. Долго Женя обедал. Пока он кушал, до меня дошло, что горох, скорее всего, для него насыпают, хоть на гуся он и не сильно смахивает, только в этот раз его горохом не стали кормить, решили видно, что и капусты с него, страшненького, хватит. Наелся он до отвала и за холодильник заползти не успел – прямо по дороге лужу наделал, а если уж всю правду говорить, то и не только лужу.

 Двуличными гражданами хозяева оказались. Не заставляли Жендоса из той лужи пить, как меня пару месяцев назад, носом не тыкали. Более того, вы подумайте только, сказали еще: «Вот молодец! Иди спать, лето еще нескоро». И тряпочкой это безобразие подтерли. Мне за себя очень обидно стало, а еще я холодильник пожалел. Сами поразмыслите, каково ему: мало того, что голодает, так еще такого засранца в соседях аж до лета терпи.

 Это уже потом я узнал, что это не камень, а черепаха. А Женей его назвали, потому что определить не смогли: мальчик или девочка. Я его и сам переворачивал, и тоже не смог. А Женей, оказывается, можно называть всех, это имя такое специальное. Слышал еще, что черепахи яйца несут, причем штук по пятьдесят за раз, а куда и зачем несут, не понял. Только наш Евгений и одного не утащит – разобьет, уж больно у него лапы неловкие.

 

* * *

 

На улице потеплело, и хозяева стали говорить, что, мол, ручьи бегут. Я из окна видел лужи, ребят, машины, но вот куда и как ручьи бегут, все никак не мог разглядеть. Может, они торопятся куда-то, но тогда почему топота не слышно? А может они бегут, когда я сплю? Вот как у хозяйки молоко убегает, я не раз видел. Ему в кастрюле жарко становится, оно и убегает прямо на плиту. Глупое! Как будто на плите прохладно!

 Как-то хозяин принес в кепке кого-то недовольного и под диван выпустил. Спросите, почему же недовольного? Потому что этот «кто-то» постоянно фыркал и вот так делал: пых-пых-пых. Зато бегал быстро, не то, что Женька. Забился «пых-пых» в самый темный угол, сидел, и смотрел на меня черными блестящими глазками. Да, кстати, шубка у невиданного зверя вполне приличная: серая, густая. Усы и уши тоже присутствовали, конечно, не такие красивые, как у меня, но все же. У Жеки-то я никаких ушей и усов, даже самых захудалых не приметил. Дядька объяснил, что это ежиха. Потерялась, мол, и заползла прямо в наш подъезд, он пожалел и домой принес, а завтра ее в лесу выпустит, там она своих мигом найдет.

 Но ежиха начала искать «своих» прямо под нашим диваном, все бегала туда-сюда, туда-сюда. Потом (вот же наглость!) она поперлась искать «своих» на кухню, но там, кроме меня, никого не было. Зато эта дрянь нашла мою мисочку с молоком. Это что же такое?! Сначала Женя, теперь ваша ежиха долбанная?! Вы бы еще кобеля с улицы притащили, чтобы я себя совсем котом перестал чувствовать!

         Не выдержал я и лапой, негодницу, лапой. А она колючая, словно кактус. У меня даже кровь выступила. Хозяева – добрейшие люди, сто блох им в шерсть, спасать меня не бросились, сидели спокойненько и ржали, когда я взвыл от боли и на трех лапах запрыгал. Говорили еще, вроде как с упреком: «Ну и дурень же ты, Мотрей! Такие друзья – Женя, ежик, а ты их лапой. Жалко тебе, Мотя, немножко молочка для бедного ежика?!». Странные, правда? Если им не жалко, так и налили бы ежику супчика куриного или конфету дали. Хренушки! Давай, Мотя, делись!

Знаете, от такой несправедливости у меня даже слезы навернулись. Да не жалко ни капельки молока вашего пастеризованного, можете, если захотите, сами у меня из миски полакать. Но ведь я, прежде чем вы кусок какой со стола кинете, сколько выпрашиваю? Так неужели у меня, у «дурня», ваши любимые ежики и Жени не могли попросить, хотя бы для приличия помяукали малость, об лапы потерлись, помурчали чуток. Так ведь шиш! Сразу – ни здрасте вам, ни до свидания, посягнули на самое святое, на ЕДУ! И еще. Когда я  (что уж греха таить, все небезгрешны) в банку со сметаной лапой залезу, вы меня веником под хвост. А этим, которых друзьями моими именуете, хоть бы хны. И хватает же совести еще и жалеть: бедненькие, голодные. Уф, лучше бы я с мамой жил.

Я залез под диван. Там все невоспитанной ежихой пропахло. Сижу, значит, и размышляю. Получается так. Друзья – это голодные, невоспитанные, малопривлекательные и дурно пахнущие хозяйские любимчики, которые могут ничегошеньки не делать. К примеру, спать по полгода за холодильником, или жить в лесу с такими же «своими». При этом, заметьте, они могут не иметь ни зеленых глаз, ни мягких лапок, ни красивой шубки (один лысый, как хозяйская коленка, и холодный, как батарея летом; вторая с виду еще так сяк,  но колется так сильно, что инвалидом можно остаться), но и это не самое ужасное. Проклятые пугала имеют главное право в этой жизни – право на пищу, причем не на чью-нибудь, а именно на мою.

 Так я страдал всю ночь. Ежиха бегала по квартире, топая, как слон, и все подруливала к моей миске, и дула, зараза такая, из нее. Чтоб ей лопнуть! «Свои»  видать ни черта не кормят.

 Наступило утро, ее поймали, посадили в сумку и унесли. Я знал, что хозяева вернуться домой только вечером, поэтому целый день мстил: попил водички из графинчика, сахарку из сахарницы покушал, а потом разлегся спать на бабушкиной подушке. Сдать меня никто не мог – Женя дрых, да и вообще, он говорить не умеет. Так что, граждане справедливые хозяева, будете знать, как обижать Мотю Сорокина!  

 

                               Глава 4. Долой мышей

 

Время текло, хозяева все чаще стали поговаривать, что «вот-вот лето наступит». Я хвост поджимал, чтобы лето ненароком не наступило. Дел у меня по горло, скучать некогда. Надо успеть раз десять покушать, шубейку в порядок привести, выспаться, как следует, а то недосыпание на пищеварении плохо сказывается. Ах да, муху не забыть погонять и мужику – самому главному в доме – об ноги потереться, когда с работы приходит. Хозяин обычно гладил меня по голове и приговаривал: «Ну и подлец же ты, Бегемот, только б жрать да спать». И всегда после этого то рыбки, то колбасы давал. Я никак не могу понять: «подлец» – это хорошее слово или плохое? Дядька поесть дает, а жена его, когда я ковер деру, лупит болюче-преболюче и обзывается: «Подлец, в деревню бы тебя, обормота такого!». Как людей понять? Один одно, другой другое.

 А еще хозяева частенько талдычили, что я – «супостат такой» – «должен не жопу по кроватям и креслам просиживать, а мышей ловить». И мамаша моя  рассказывала, что коты – настоящие охотники, крыс и мышей разных, кроме, правда, летучих каких-то, истреблять обязаны. К тому же, утверждала родительница, свежая мышатинка отлично авитаминоз весенний лечит. Одна беда, подвала в квартире нет – мы на четвертом этаже живем, поэтому вместо мышей и крыс я ловил пауков, мух и хозяйские ноги.

 В тот день хозяева пельмени лепили и мне фарша дали – полную миску. Сразу съесть не смог, в три захода подходил и кушал помаленьку. Бабушка меня толкнула в бок ногой и сказала: «Хватит жрать, свинья, а то совсем жиром заплывешь». Я бегом квартиру оббежал, но никакой свиньи не нашел. Это, наверное, хозяйка так пошутила, потому что из свиньи мы пельмени лепили, то есть не из свиньи, а из свинины, и еще из говядины. Говядина – это корова, только без шкуры, рогов и вымени, очень вкусная, между прочим.

 После обеда вздремнул малость, а когда глаза открыл, то от страха сразу на ковер повыше заскочил. На меня смотрел кто-то маленький, серый и громко жужжал «ж-ж-ж». Ксения – живодерка малолетняя, меня от ковра оторвала и на этого «ж-ж-ж» бросила. Я, конечно, его лапой по морде саданул изо всех кошачьих сил, а ему хоть бы что, прет себе. В спине у него железка торчит похожая на те, какими двери открывают. Бедняге, видать, больно очень, вот он и бегает, а чтобы страшным казаться, тарахтит, как швейная машинка. Хозяева его мышом называли. Наверное, его мужик, он  – ловкий малый, в подвале поймал и домой приволок, чтобы внучку от авитаминоза лечить. Только она, почему-то не стала того мыша грызть, а все железяку у него в спине поворачивала и на меня натравливала. Зверь, правда, не кусал, только подбегал и носом тыкал, так-то не больно вовсе. Но все равно было не по себе, ляжки от страха у меня тряслись, будь здоров как. Хозяин смеялся: «Ну и дурень же ты, Сорокан! Позоришь весь кошачий род».

  После мыша на книжную полку посадили, а есть ему не дали. Так зверюге и надо, не будет за мной бегать! Я же постепенно бояться его перестал и даже с полки скинул на пол, попытался съесть, но он невкусный и жесткий очень. Наверное, хозяин в мышах не сильно разбирался, поймал самого старого. Его бы с мамкой познакомить, уж она научила бы: какой мышь вкусный и полезный, а какого только на полку можно.

 

Глава 5. Как я стал Мотей Гагариным

 

Я, когда не ем и не сплю, на балконе сижу, на солнышке греюсь, пташек созерцаю. В тот день погодка  выдалась славная, я прогуливался по перилам. Хожу туда-сюда и на воробьев любуюсь. Тут прямо на меня летит такой жирнющий воробьище, что у меня слюнки кап-кап, кап-кап. Я даже рот пошире разинул, чтобы он сразу в него и залетел. А он, собака такая (это у нас, у котов, ругательство такое и еще «песий хвост»), влево стал забирать. Я его лапой, лапой, аж перья скрипнули под когтями, воробей шарахнулся, я за ним потянулся. И вдруг я почувствовал, что тоже лечу и лапами машу, как крыльями, только земля почему-то очень быстро приближается.

  Ну и хряпнулся же я! Бац, всеми четырьмя лапами! Мордой уткнулся, зубами клац, и на бок завалился. Очнулся, огляделся – вокруг ни души. Так и сидел ни жив, ни мертв, долго-долго, пока мальчишки не заметили. Один, то ли Петька, то ли Колька, сразу понял, что я с балкона свалился, и друзьям сказал, что я у Ксении живу.

– Его Барсиком зовут, – говорит.

         Я разозлился, понятное дело, меня и задрипанным Барсиком назвать, но спорить не стал, лишь промяукал жалобно:

– Зови хоть Муркой, только будь человеком, унеси скорей домой, а то у меня полное сотрясение лап, и голова кругом идет.

  Пацан все понял, сгреб меня в охапку, буркнул: «Жирный гад» и потащил домой. В подъезде он несколько раз останавливался, присаживался на ступени и, тяжело дыша, повторял: «Надо же так отожраться!». Я тоже думаю, что ему диета не повредит, а то, вишь, как запыхался.  Хотя с виду он вообще-то худым казался. Может, как-то по-особому отожрался, прямо и не знаю.

  Хозяева, разумеется, удивились, как это я на улице оказался. Потом  морду мою, всю в земле, разглядели и нос поцарапанный. Тогда запричитали и на кресло меня, горемыку такого, положили, даже подушку не пожалели.

   Самая старая из хозяек медсестрой была. Видать «меду» какому-то сестрой приходилась, вот он и устроил ее по блату в больницу. Там и научилась в болезнях разных разбираться, поэтому диагноз мне быстро поставила.

– Сотрясения мозга нет, потому что таковой просто отсутствует, – успокоила она Ксюшку. – Зуб сломал –  пустяки, меньше колбасы, глядишь, выпрашивать будет, а вот в передней лапе, похоже, небольшая трещинка есть. Я, конечно, могу этому бездельнику гипс наложить, но лучше все-таки ветеринара вызвать.

  Ветеринар приехал быстро, здоровенный такой мужик. Пахло от него чем-то чужим, незнакомым и на редкость вонючим. Объяснил он моим кормильцам, прикрывавшим носы: «Извините, переодеться не успел. В коровнике прививки ставил, а тут вы позвонили, сказали, что дело серьезное, вот я и примчался. Давайте, показывайте пациента».

  Хозяева никакого «пациента» ему показывать не стали, пожалели – вдруг  упрет? А взяли да меня показали. Ветеринар меня на диване разложил, прощупал всего и пробурчал: «Ничего не поломано, может, трещинка небольшая и есть в передней лапе, так сама и заживет. Хороший котяра, только жирный чересчур. Кастрированный?».

  Я оскорбился, сказал ему, что «он  мужик хоть куда, но худышкой его тоже не назовешь», и за руку укусил.

  Хозяева – честнейшие люди, взяли бы и соврали, что кастрировали меня. Фигушки! Стоят, головами машут, блохи их покусай!

   Специалист по котам не поверил и стал мне яйца разглядывать, и говорить, что надо их непременно отрезать, а то, мол, буду кошку просить. А о чем я ту кошку просить должен, не сказал, сам, похоже, не знал. Я орал благим матом:

– Я могу колбасу или мясо просить, а кошка мне на кой? Вы нас-то с Женей еле-еле тянете, а этот кабан сюда кошку какую-то хочет приволочь! Ага, корми ее тут, пои, лоток покупай отдельный. Никаких кошек! Вот если ветеринару надо, так ему яйца и отрежьте.

    Спасибо хозяевам – не поддались на уловки, не стали меня калечить. Дали тому дядьке злому бумажки какие-то, а мне молока налили.

    Ксения жалела меня больше всех: по голове гладила, кусочки мяса потихоньку приносила и все повторяла, что я «смелый, как Гагарин». А еще вот что говорила:

– У тебя теперь фамилия не Сорокин, а Гагарин. Это твой первый полет был, но мы уверены, что далеко не последний. Гагарин первый в космос полетел, он настоящий герой. Так что, Мотя, ты тоже герой!   

    Хорошим котом, видать, этот Гагарин был: красивым, с гладкой шерстью, и ел, наверное, только из своей миски. Он, я думаю, лапами махал здорово и хвостом тоже, поэтому и летал, словно голубь, и приземлялся мягко, и мордой не тормозил, как я. Ладно, буду Гагариным. Только потренироваться надо: сначала с подоконника сигануть, потом с шифоньера. Да, небольшое условие есть. Я первым полетел, а вторым пусть Жендос, может, он тогда из моей миски куски перестанет таскать.

     Спал я в ту ночь дряно-предряно. Привиделся Женя, плавно машущий лапами в голубом небе, а еще ветеринар с ножницами в руках, бормотавший: «Ну-ну, не бойся. Чик-чик, и все. Почти не больно». От страха я просыпался, ворочался с боку на бок и за яйца себя трогал, проверял на месте ли.

 

                      Глава 6. Как мы на выставку ездили

 

Случилось это зимой. Накануне меня выкупали со специальным кошачьим шампунем, расчесали, ушки почистили и когти подстригли. Ксения и ее мама сказали, что на кошачью выставку поедем, меня показывать, потому что я очень красивый.

   Я обрадовался и в коляску кукольную залез. Меня Ксюша часто в ней по квартире катает, мне это дело очень нравится. Но на этот раз меня из коляски за лапы вытащили, хоть я и сопротивлялся отчаянно, в сумку здоровенную засунули и замок почти наглухо застегнули – я в щелку смог только голову просунуть.

   И мы поехали. Вернее сначала пошли, а потом на машине поехали: я, Ксения, мама ее и дядя какой-то незнакомый. Он боялся, наверное, на автомобиле кататься, поэтому за колесо круглое крепко-накрепко всю дорогу держался – не оторвешь. Мне, признаться, тоже страшно было, но дядька, по-моему, вообще трус. Представляю, как бы он от мыша улепетывал.

   Недолго ехали, я и проголодаться не успел. Наверняка меньше часа,  я бы почувствовал, у меня питание строго по режиму, каждый час. А потом стало очень светло и шумно, и другими котами и кошками сильно запахло. Когда глаза  привыкли, я  этих котов разглядел. Мамочки родные, каких тут только не было!

   Лохматые, как дворовые кобели, рыжие и кремовые, с мордами угрюмыми и сплющенными, как будто по ним доской наотмашь лупили. Зазнайки ужасные! Сидят, рычат, а хозяева их чешут, чтобы еще лохматей стали, как будто это красиво.

   Были и черно-серые. С виду вроде обычные, только уши висят, как у овечек. Их так и называют – вислоухие. Жалко тех котов, смешные они, ей-богу.

   Но это еще цветочки! Ягодки – это лысые кошки. Я рот от изумления открыл, когда этих чудо-юд  увидел. Спрашиваю у одного:

– Побрили вас, сударь, что ли? Может, лишай подцепили или кормят настолько плохо, что вся шерсть вылезла?

   А он презрительно так, сквозь зубы:

– Что с тебя, с дурня беспородного, взять!? Мы – донские сфинксы. Это порода такая, дорогая, между прочим. Эх ты, гопота безродная!

   Я разозлился, спину дугой выгнул:

– И как вас только хозяева гладят, вы же на слизня смахиваете!? Бр-р-р.

   Понравились мне только две кошки. Одна – русская голубая. Наверное, модница большая. По телевизору частенько говорят, что «быть голубым сегодня очень модно». Вторая – сиамская, красота – глаз не оторвешь. Сама светло-коричневая, лапки темно-коричневые, и глаза по последней моде – голубые-голубые. Уж я этим девицам и подмигивал, и глазки строил, и урчал громко, и усами  шикарными шевелил,  – без толку. Та, что голубая,  только фыркнула:

– Не за тем меня из Питера в эту глушь привезли, чтобы такую деревенщину замечать. Брысь, от жюри меня загораживаешь! – и когти выпустила.

   А сиамская даже разговаривать не стала, только хвост задрала, и весь срам свой показала.

   Ксения понесла меня туда, где жюри заседало.

– Здравствуйте, – и меня представила. – Это Мотя Сорокин, то есть Бегемот Гагарин. Я не знаю, какой он породы. Может, вы подскажете?

   И на стол перед ними поставила. Члены жюри даже за животы схватились.

– Какой там породы! Беспородный он, обычный котяра, только жирный очень и злой видно, – вон как уставился! Вези его домой, ничего ему тут не светит, таких на выставки не носят.

   Разозлился я не на шутку. Зашипел, заорал… и стол пометил. Пусть сидят и нюхают, грубияны неотесанные.

   Хозяева меня погладили, успокоили: «Ничего, Мотенька, мы тебе сами медаль вручим. Поехали домой» и назад в сумку посадили.

   А вечером и, правда, медаль дали – золотую, на красной ленточке. Поздравили, лапу пожали и на шею повесили. Если не верите, так у меня и фотография осталась. Ходил я с медалькой целый вечер, а когда все спать улеглись, стащил и укусил. А она возьми и окажись вкусной и сладенькой. Скушал я ее, а обертку всю ночь по квартире гонял, пока не надоело. Хорошая была медаль.

   Утром хозяин внучке сказал:

– Мотя твой – дуралей. Сожрал шоколадку, только веревочка осталась.

 

 

Часть 2.  В деревне

 

Глава 1. Первые впечатления

 

Хозяева прошлым летом на месяц в деревню к родне уезжали, оставить меня не с кем было – с собой взяли.

    Мы еще в ту деревню не въехали, а у меня уже голова кругом пошла от запахов незнакомых. Пахло птицами, травами разными и, пардон, говном. Но по-научному это не говно, а навоз. Навоз – это, оказывается, удобрение такое, которое коровы производят. Я по не опытности думал, что они утром на специальный завод всем стадом идут и там до вечера навоз изготавливают. А оказалось все проще. Хвост задирают – и все производство. Если так рассудить, то и я навоз произвожу, и вы тоже.

     Деревня – это город, только маленький очень. Больших домов нет, как наш, только одноэтажные. Рядом с ними еще меньше домишки. Сараями называются. Странно, бабушка частенько о нашей квартире говорит: «Живем в сараюхе какой-то, и этот еще бездельник вечно на кухне отирается, под ногами путается!», и тапком меня обычно после таких слов под хвост. А здесь в сараях скотина разная: свиньи, коровы (их когда вместе через мясорубку проворачивают, котлеты сочные и вкусные получаются), овечки и козы с козлятами. Куры в сарае не живут, у них свой дом – курятник. У гусей же гусятника нет: и в курятнике могут заночевать, и на улице. Почему так не знаю, я в птицах, если честно, не силен. Коты в сараях почему-то не живут, хотя меня бабушка тоже «скотиной» называет.

    В деревне есть вещи полезные и бесполезные. Сейчас про них расскажу.  В каждом доме имеется печь. В ней блюда разные готовят, получается вкуснее, чем в духовке. А еще на печи спят – это полезно, и лапы потом на погоду не ломит. Но самая нужная вещица – сепаратор. Машина просто волшебная, делает из молока сливочки, сметанку и маслице.

   Есть, правда, и совсем бесполезная вещица – собачья будка. Возле нее Шарики сидят на цепи. Странно, но всех собак в той деревне именовали Шариками, а всех котов – Васьками. Хе-хе-хе! Не то, что я – Мотя Сорокин.

   Я когда к Шарику познакомиться подошел, подумал, что он добрый и воспитанный, хоть и настоящий кобель.

– Здрасте, – говорю, – господин Шарик. Я тут в гости приехал, чтобы отдохнуть, на солнышке погреться да здоровье сметанкой поправить. Как ваша собачья жизнь?

  Он отвечает:

– Ничего себе поживаем, только костей можно побольше давать, а то все хлеб да суп.

  Хвостом машет и пре-е-данно так смотрит, а сам, зараза лохматая, поближе подобрался и за жопу меня хвать! Держит, не отпускает.  Я заорал во всю глотку: «Что же ты, песий хвост, творишь! А ну, давай, выпускай мой зад!». На мои крики хозяева прибежали, Шарика палкой по голове огрели – только тогда зубы разжал. Пролаял еще:

– Иди, Мотя Сорокин, в сарай  к свиньям – там за своего сойдешь, а мимо меня лучше не ходи. В следующий раз не так укушу!

   Я хвост задрал да в дом поплелся, ничего отвечать не стал. Что с него, с собаки, взять!?

Глава 2. Жадина-говядина

 

Родственницу хозяев звали баба Женя, как черепашонка нашего. Хорошая она, добрая очень. Всегда мне молочка нальет, а иногда и сметанки, масло я, понятное дело, сам со стола брал, когда в доме никого не было.

   Я с ней всегда в коровник бегал, когда время подходило корову доить. Родня хозяев богато жила, трех коров держали. Вернее корова-то была одна, а от нее родились двое телят – бычок и телочка. Телка – это маленькая коровка, которая еще не выросла, а потому ее хоть днями напролет дои, все равно молока  не дождешься, пока замуж не выйдет за племенного быка и теляток  не народит. А бычок – это тушенка в будущем, потому что его сколько не расти, все равно надои не появятся. Все коровы кушают траву или сено, что в сущности одно и то же, и пьют воду целыми ведрами. Телят,  пока они малехонькие, не съедают, поят обратом, а молока жирного не дают, потому что молоко мы и сами не дураки дуть. Еще коровы мычат «му-у-у», что это значит, не знаю, и спросить не у кого. Я учил телочку с бычком говорить «мяу», но они глупые –  повторяют свое «му-у-у» и жвачку наяривают. Жвачка – это обычное сено, только много раз пережеванное. Я пробовал из травы жваку сделать, уж больно вкусно они чавкали, но она зеленая и невкусная получилась. Пытался ее Шарику предложить, но он меня обгавкал  нехорошими словами, пришлось в огороде зарыть. А дома вечерком я из шкурок колбасных такую жвачку изготовил – объедение! Правда, смаковал недолго – проглотил нечаянно.

    Ну, чего-то я отвлекся. В общем, бегал я в хлев каждый вечер, как только баба Женя в сенцах подойником загремит, – я туточки. Идем себе по двору, помахиваем: я – хвостом, бабулечка – подойником. Когда мимо Шариковой будки проходим, я хвостик задираю, чтобы, сучий сын, не зазнавался. Он вроде не злится, только порыкивает и зубы скалит. Улыбается что ли?

   В хлеву пахнет так, что я нос лапой прикрываю, и глаза щиплет, как от  кошачьего шампуня. Это потому что корова наша Краснуха здесь и ест, и спит, и все остальное делает. А лоток ей, такой как у меня, никто не купил. Наверное, таких лотков здоровенных в деревне не продают, дефицит, поди, страшный. Да и ставить его негде: тут Краснуха со Звездочкой и Мишкой, там овечки, голов восемь-девять.

  Баба Женя Краснуху сначала погладит, а после начинает ей тряпочкой вымя мыть. Ой, вымя – это такая штука интересная! С виду резиновая перчатка, в которую воды набрали, только больше, и вместо воды в нем молоко жирное, настоящее. Не пойму, как оно туда попадает!? Наша коровка хорошая, она вкусное, неразбавленное молоко себе в вымя заливает, а потом нам в ведерко отдает. А бывают коровехи никудышные. У таких и не молочко вроде, а типа обрата, жиденькое такое. И называется оно жутко – пастеризованное. А еще я рекламу видел по телевизору, как альпийские коровы шоколад производят вместо молока. «Милка» что ли, хотя может и путаю чего.

  Когда вымя у Краснухи до блеска надраено, баба Женя обеими руками хватается за сиськи и ну, давай, дергать. Дерг-дерг, а молоко в подойник плеськ-плеськ, дзын-дзын тоненькими струйками. Так надо долго дергать, чтобы ведерко наполнить. Я бабулечке помогаю, как могу: то об ноги потрусь, то, как трактор деревенский, тарахтеть начинаю – тр-р-р, тр-р-р. А сам слюну сглатываю, так парного хочется. Как только Краснушку подоим, мне сразу в миску наисвежайшего и нальют.

  Но однажды баба Женя к соседке в гости ушла и засиделась там. Я заскучал. Пробовал Шарика потравить, не получилось. Он лаял, лаял и заснул, да так крепко, что даже лапами во сне перебирал, вроде как бежит. Привиделось, наверное, крючкохвостому, что меня по двору гоняет. Такое только присниться и может, потому как цепочку с него никогда не снимут – вдруг за зад кого ухватит.

  Так вот. Скучал я, скучал, да и надумал: «Пойду сам Краснуху подою. Немного. Только, чтоб на мисочку хватило. Мне чужого не надо», и в сарай направился.

  Корова стоит, жваку смакует. Я поздоровался:

– Здрасте, – говорю, как можно ласковей, – госпожа корова. Как здоровье? Как рога, не ломит?

   Она молчит, вроде до лампочки я ей. Помнил я, что вымя мыть надо. Но как? Тряпку сроду не держал – не кошачье это дело, да и вообще, я же не баба Женя. Поэтому я вымя вылизал и лапами протер. Все как положено. А после доить стал. Сначала лапкой по сиськам шлепну, а потом кусаю потихоньку – молоко само в рот брызжет. Корова стоит, не дергается. Тогда я решил ее сзади обойти и с другого бока подоить, чтобы равномерно было. Тут и случилась оказия эта. Краснуха в тот самый момент, когда я задние копыта ее огибал, задрала хвост и обделала меня с головы до лап теплым навозом. Заорал я от позору такого не своим голосом, запричитал горько: «Ах ты, жадина-говядина, бедному Мотьке молочка плошку пожалела, сибирская язва тебя раздери!» и домой побежал. Как назло Шарик проснулся. Стоит носом водит:

– Да вы, Сорокин, чувствуется, редкий засранец, – и смеется мерзко так, – гав-гав.

    Домой меня не пустили, сказали «воняет сильно». Мыли в корыте в трех водах, а после на печке сушили. Налили молока, да я пить не стал, все казалось, что оно, как и я, навозом пропахло. Правда, через несколько дней запах с моей шерстки выветрился, да и обида на Краснуху улеглась, и стал я снова с бабой Женей в сарай бегать.

 

Глава 3. Как мы с хозяином рыбачили

 

Хозяин мой – заядлый рыбак. «Заядлый» означает, что кто-то чем-то очень любит заниматься. Например, заядлый курильщик смолит каждые пять минут. Или вот я – заядлый кот. Хотя хозяева говорят, что я заядлый бездельник, но это неправда все.

    Так вот, хозяин, как я узнал от бабы Жени, еще с детства был заядлым рыбаком. Он, бывало, до полуночи с удочкой пропадал, его баба Женя искала, а когда находила, вичкой порола. Смешно, верно, выходило. Баба Женя-то маленькая и старенькая, а хозяин – здоро-о-овый мужик. Хотя, может быть, в детстве он поменьше был, но я его в ту пору не видел, так что наверняка сказать не могу.

    Встали мы рано утром: только-только солнышко взошло. Перекусили малость: он чаем, я молоком, коты ведь чай не пьют, он какой-то невкусный. Удочки с чердака вытащили, выбрали самую хорошую и червей накопали. Через десять минут на речке были.

     Хозяин достал червя пожирней – и на крючок, я тоже вытащил – и в рот. Сидим: он ждет, когда клевать начнет, а я червей кушаю, уж больно понравились. Дядька заметил и говорит:

– А ну прекрати! Брысь, Бегемот! Всех червей сожрешь, а рыбачить на что будем?

    Я отвечаю:

– Хозяин, рыбы глупые, они и пустой крючок проглотят. Можно я еще одного, вот этого, скушаю, аппетит что-то разыгрался? – и самого жирного когтем поддел.

   Разозлился кормилец мой, вскочил с корточек и такого пинка отвесил, что я аж в камыши улетел и там рядом с лягухой плюхнулся. Хотел и ее съесть, но она удрала под камни. Как ее оттуда вытащить?

   Отсиделся немного, чтобы хозяин отошел, и снова на берег вернулся. Смотрю, а он уже двух пескаришек поймал. Малюсенькие, чуть побольше, чем в аквариуме рыбки. Пустил их в ведро, они там плавают, а он дальше рыбачит. «Да, – думаю, – из такой мелочи ухи на всю нашу ораву не сваришь. Надо хозяину совет хороший дать».

– Эй, мужик, – кричу, – давай палтуса или скумбрию лови, камбалу или хоть селедку, только, чур, слабосоленую, а то от сильносоленой лапы опухают, и пить всю ночь хочется. Короче, завязывай мелочь таскать!

 Тут он меня вроде послушал и поймал бо-о-льшого карася, пузатого, как чайник. Только почему-то не обрадовался, говорит:

– Ты, Мотрей, думаешь, что он жирный такой? Фигушки! Просто он глистастый, выкинуть придется.

  Я опешил:

– Да кто ж так делает!? Лучше пескаришек вышвырни, а этого мне отдай, плевать на глисты, я и так умну, может он с глистами еще вкусней.

  Но хозяин пальцем погрозил и велел к ведру не подходить. Хочешь, не хочешь, а слушайся – в камышах-то сыро и скучно. Наловили мы еще пескарей, карасей пузатых и даже щуренка одного. А хорошая рыба – осетр или севрюга, не попалась, такую, скорее всего, не на червя надо. Хотя червей я ел и ничего, понравились.

  Пришли домой и давай уху варить из пескарей и щуки. А карасей тех выкинуть пришлось, они действительно с глистами оказались. И мне потом ухи налили, и еще голову от щуки дали и целого пескарика, чтобы под ногами не путался. Ушицу я дома проглотил, а пескаря специально во двор вытащил и прямо перед Шариком уплетать начал. Тот, песий хвост, весь слюной изошел и даже прощения у меня пытался просить. Только гордый я очень, да и вообще, где еще пескаря достану?

  Сижу, значит, ем. И тут мне кто-то такую оплеуху отвешивает, что я сразу на спину, кувырк. Слышу:

– А это что за чучело разожравшееся!? Чей? Как сюда попал?

 

Глава 4. Кто в доме хозяин

 

Тут-то я своего обидчика и разглядел. Это был старый потрепанный жизнью,  весьма облезлый рыжий котяра. Блохи по нему прыгали, как кузнечики в поле,  – так же высоко и жизнерадостно. Одно ухо разорвано, зубов почти не осталось.

  Шарик разошелся, подсказывал незнакомцу:

– Ты его, Василий, еще разок звездани и ко мне тащи, я этому лоботрясу прожорливому бока-то намну. А карасика сам скушай, мне не надо.

  Я на всякий случай приготовился дать деру и отошел от будки этого прохиндея подальше. Василий же преспокойно дожрал рыбешку и, сыто порыгивая, выдал:

– Не указывай, что мне есть и кого к тебе тащить!  Сами разберемся, собака нам не указ. Сиди себе да гавкай. Пойдем отсюда, – кивнул он мне.

  Мы ушли к дому, уселись на крылечке.

– Меня Василием кличут, для своих просто Васька, а ты кто и откуда? Среди местных не встречал, городской что ли? – промурлыкал он.

– Городской, – махнул я лапой, – Мотя я, фамилия Сорокин (про Гагарина я смолчал, не хотелось обижать Василя, у него фамилия отсутствовала вообще).

– Не слыхал доселе такого имени, красивое. А Сорокин почему? – поинтересовался старый кот.

– Дак пятна у меня, как у сорок, белые да черные, поэтому.  А ухо вы где так порвали?

– Через щель в заборе полез, а там проволока, вот и рванул, – ответил он, покусывая хвост. – Блохи заели, сил нет.

– Выводить их надо, Василий… – посоветовал я.    

        Он резко оборвал меня:

– Что бы вы, городские, понимали?! Выводить! Они сами по себе выводятся. Да и не курица я, чтобы их высиживать, – и недовольно фыркнул.

 Не стал я его переубеждать: у него свое «выводить», у меня свое.

– Правда, что в городе мышей почти не осталось, али враки?

– Не знаю, мы их не держим, хозяева, наверное, не хотят. А на улицу я не хожу, потому как исключительно домашний. Я, Василий, на диване дрыхну и возле батареи греюсь. Один мыш проживает у нас на полке, но он какой-то несъедобный. А про остальных я и не знаю ничего.

– Как же ты, браток, днями валяешься? Что, и кошки путевой нет? – удивился Вася.

– На кой она нужна, еды и так не хватает, – отмахнулся я.

– Дурило ты гороховое, Мотя! Кто ж их кормит, у них на то хозяева имеются…

  В этот момент баба Женя вышла из дома и увидела Василия.

– Васенька, ты? Где же ты пропадал столько? Иди скорей в дом, я тебе молочка налью, а то, смотри, как отощал, сердешный, – засуетилась она в сенцах, гремя бидоном.

 Васек напился так, что надулся как пузырь. Развалился возле меня на крылечке, довольно заурчал, и мы продолжили беседу.

– Слушай, Моть, а еще болтают, будто некоторым котам городским яйца отрывают врачи специальные… ве… вете… Вспомнил! Ветераны! Брешут, наверное?

– Все вы перепутали, Василий. Не ветераны, а ветеринары. Не отрывают, а отрезают. Чик-чик и все. Ножницами, – объяснил я.

– А за что? Сметану что ли воруют или мышей не ловят?

– Да, нет. Это чтобы к кошкам не тянуло, – ответил я.

 Васька ни черта не понимал, разводил лапами:

– Жалко им что ли?

 Мы помолчали, вздремнули, а после он взбодрился и предложил:

– Давай махнем сегодня к Мурке, заодно соседу морду набьем? Старею я, понимаешь, не могу в одиночку справиться. А Мурка вот уже второй приплод приносит – все, как один, вылитый сосед. Проститутка! Но какие глаза, какой хвост! Пойдешь?

   И если перспектива заглянуть на блюдце молока к неизвестной, но наверняка завшивленной Мурке была еще так-сяк, то «бить морду» молодому коту, мне вовсе не улыбалось. Зачем? Он мне дорогу не переходил. И вообще, а вдруг не мы ему, а он нам?

   Василь смеялся.

– Да, сразу видно, домашний ты, Мотя Сорокин. Положено так у нас, у деревенских. Коты должны друг друга драть из-за кошек, так уж повелось.

 «Ну, уж дудки, – думал я, – лучше высплюсь. И вообще, может черт с ними, с яйцами? Чик-чик и все?».

   Однако Василию ничего не сказал, подумает еще, что я из пугливых. Просто соврал, что лапы заломило и хвост закрутило, а потом спокойно пошел в дом, залез на печь и крепко заснул.

   Больше я его не видел. Он, очевидно, в очередной загул ушел. Но вспоминал я о нем ежеминутно. Ха, думаете, мне Василий так понравился – этот рыжий облезлый котяра?! Как бы ни так! Меня чужие коты ни капельки не интересуют. Просто утречком я чесаться начал, похоже все блохи рыжего гуляки на меня перешли и теперь кусали нещадно. Я их ловить пробовал. Куда там! Я один, а их целый выводок, не угонишься!

   Потом хозяева заметили, что я больно нервный стал, и причину выяснили.

   Мыли меня таким вонючим мылом, что даже Шарик, когда я мимо проходил, отворачивался и скулил. Видать, на роду мне написано педикулезом переболеть.

    Еще легко отделался. Блохи и вши – это что?! Мелочь пузатая по сравнению с тем букетом болезней, какие мы могли от Мурки подцепить. Тут вам и лишай, и парша, и глисты, как у тех карасей. Что потом, как тем карасям, кверху пузом плавать? Нет, братцы, жил без любви и дальше проживу!

Глава 5. Как я родственные связи выяснял и гусей к нам на Рождество звал

 

Все частенько повторяют, мол, я жирный, как свинья. Когда мы в городе жили, я этих свиней только в виде фарша видел, ну еще в виде сарделек, но вживую ни разу.

    Здесь у свинок свой сарайчик был, я туда еще не успел заглянуть, но хрюканье постоянно слышал. И вот решил воочию, так сказать, свинюшек посмотреть. Думал так: «Может быть, они пушистые, как я, или черно-белые?» Кормили их помногу, мне сроду столько не давали. По ведру на рыло, не меньше! Какие-то зерна, комбикормом вроде называются, кипятком в здоровой кастрюле запаривали и помои разные туда же наливали. Получалась мешанка. Наверное, это поросячье лакомство специальное. Я попробовал и выплюнул, потому что это гадость какая-то свинская.

     Одним утром заглянул я в сарай и ахнул: «Батюшки, ну и на кого я тут похож!?». Стоит свин размером с хозяина, если тот на четвереньки опустится, только толще раза в два – сало на боках так и колышется. Голова круглая, уши огромные, а нос на пуговицу с двумя дырками похож. Ножки коротенькие, ляжки в складочках. Думал, хоть хвост на мой смахивает. Кого там! Не хвост у свиней – одно название. Загогулинка. И шерсти на них никакой нет, а так – щетина белесая.

    «Нет, – думаю, – не справедливо меня свиньей называют. Ничего общего». Пытался я с ними побеседовать про погоду, да хоть про картофельные очистки, что в лоханках у них валяются. Они вроде слушают, но продолжают чавкать, и в ответ одно «хрю-хрю». Я же по-свински ни черта не понимаю, да и пахло там еще хуже, чем в коровнике, поэтому я ушел. Скучно с ними.

      Выбежал во двор, а там гуси гуляют, травку щиплют, в тазу купаются. Много их, целое стадо. Самый главный гусак – толстозадый,  важный. Ходит и гогочет: «Га-га-га», гусыни за ним, куда он, туда и стая. Летать они не могут, потому что им крылья подрезают. Если этого не сделать, в теплые страны подадутся или хотя бы в соседнюю деревню, а назад могут и не вернуться, кто ж знает, что у них на уме.

      Смотрю на них и слюну сглатываю. Вкусные они, гусики. Но вижу, не справлюсь – больно злые да здоровые. Подхожу  поближе – познакомиться, морду делаю вежливую и вкрадчиво так мяукаю:

– День добрый, уважаемые пернатые. Как поживаете, как здоровье, орнитоз не мучает ли какой или грипп птичий?

     Гусыня одна (пухленькая – прелесть!) встала рядом со мной и говорит:

– Ой, какой хорошенький! Сударь, вы прекрасны! Пойдемте к нам поближе.

– Ш-ш-ш, – зашипел вожак. – Цыц, дура! Нашла красавца! Чтоб из тебя перину сшили!

– Мяу, милейший гусак, не ругайтесь. К чему это? Я к вам с приглашением.

– С каким, ш-ш-ш, приглашением? – заинтересовался он и шею вытянул.

– А вот с каким. Приезжайте к нам, в город, на Рождество. У нас  на  этом празднике каждому гусю особый почет. И деток, и жену тоже привозите, всем место найдем, – отвечаю я и живот поглаживаю. – Только яблоки не забудьте, лучше «антоновку».

– А яблоки зачем? –  удивился гусак.

   Тут, в свою очередь, я удивился его скудоумию.

– А в задницу вам что, прикажете, толкать!? Вы с яблоками особенно вкусными получаетесь, зажаристыми – просто сказка, лапы оближешь, – ответил я, и, увидев его налитые кровью глаза, взял низкий старт.

   От страха я не помнил, как очутился на крыше дома. Вся стая объявила мне войну. Озверевший гусак кинулся на бабу Женю с криком: «Вы кого сюда отдыхать позвали!? Это же изверг! При детях – малых гусятах, и при гареме моем такое болтать! Выбирайте: он или я!». И не дождавшись ответа, начал щипать бедную бабуленьку за ноги.

   Выбрали меня. Хозяин, кристальной души человек, за мной на крышу полез, а то я один боялся спускаться. Стаю разогнали.

   На следующий день, когда обедать сели, я осознал, как глубоко заблуждался насчет вожака. С гречкой-то он тоже вкусный получился, ни чуть не хуже, чем  с яблоками. Я и рецепт запомнил, захотите, поделюсь.

Глава 6. Как мы домой собирались, и как хозяева меня чуть не забыли

 

Мы бы наверняка еще погостили, но Ксении в сентябре в школу, поэтому пришло время домой отчаливать. Баба Женя хозяевам столько гостинцев собрала, что они и поднять все за раз не смогли. Главный наш говорит:

– Что ты, Женя! У нас же не голод. Ну, к чему нам столько всего?

   А я в сумки заглядываю и втолковываю ему:

– Это у кого не голод?! Я, к примеру, так кушать порой захочу, что ножки у стола кухонного грызть начинаю. Бери все! Потихоньку донесем. Картошки и капусты нам, конечно, лишнего сунули, отдай половину назад, а тушенку и сало бери, даже не думай. Не пропадет, я все съем.

   Они присели на крылечке и стали прощаться, за нами машина вот-вот должна была приехать. Я тоже со всеми прощаться поспешил.

   Подбежал к будке, говорю:

– Прощай, Шарик. Давай, бабу Женю охраняй, как следует, Василия слушайся. Он хоть блошливый, все равно парень башковитый.

– Катись отсюда, Сорокин. Надоел хуже цепи, – затявкал пес.

   Подошел к гусям.

– Прощайте, не забывайте меня. Я же обещаю клятвенно, что гусака вашего век помнить буду, особенно гузку его жирную.

   После к свинюшкам заглянул.

– Не знаю как по-вашему, по-свински, «до свидания»… – начал было я.

   А свинюк, самый большой, отвечает:

– Хрю-хрю.

– Ну хрю-хрю, так хрю-хрю. Не болейте ничем. Берегите себя, прослоечку наедайте знатную, вы нам здоровенькими нужны.

    К теляткам заскочил, к барашкам. С Краснухой стал прощаться – слезы брызнули.

– Прощай, миленькая моя коровушка. Ты – самая лучшая, молока вкуснее твоего не пробовал и не попробую, должно, теперь. Желаю дефицита в сене не знать, быка порядочного и теляток послушных, –  и в вымя чмокнул.

    Тут слышу, машина от двора отъезжает. Я из хлева и за ней. Точно! Наши-то загрузились и поехали, а меня, беднягу, забыли.

– Караул! – бегу я и кричу во всю глотку. – Где же такое видано?! Кто же такое полезное животное на произвол судьбы бросает?! Я же погибну здесь! Меня блохи заедят, меня гуси заклюют, меня Шарик загрызет!

    На мое кошачье счастье Ксения обернулась, чтобы рукой бабе Жене помахать, и заметила меня. Остановились. Я сразу на заднее сиденье, прыг, и когтями вцепился.

– Вот теперь поехали, – говорю хозяевам своим непутевым.

    И вроде послышалось мне, как жена хозяина сказала потихоньку: «Эх, жаль Ксюшка этого обормота увидела, хотели ведь его в деревне оставить, но видно придется и дальше терпеть».  Вы не подумайте, я на нее не в обиде. Просто нигде так хорошо не бывает, как дома. Это и каждому коту, и каждому человеку ясно. Не правда ли?

 

 

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.