v

Ты подарил мне Гари и немного света, с которым я дотяну до Пасхи, а потом буду купать руки свои в святой крови и писать опасные сказки. Ты положил меня на стол, бережно, как дорогую бумагу и чернила; потом открыл мою голову, окунул в неё перо и стал писать о том, что я была счастливой приятной в общении девочкой, что не гуляла с кем попало, что вовремя возвращалась домой и спала с мамой. Всё это ты напишешь после моей смерти, когда никому не нужны будут факты моих истерик и выходов в астрал, когда все забудут мои сны и я по-настоящему уйду из этого мира; поэтому, если в тебе живо хоть что-то святое, не отдавай никому моих писем, не бери чужих женщин без любви, закрывай глаза, когда видишь зло и береги свои корни. Если бы ты захотел – я бы смогла объяснить тебе, почему не выдержу здесь долго, почему я должна уйти и оставить столько глупых слов и чувств, взамен пустоты, которую получу. Я не смогла полюбить дадаизм, потому что если смолчу и вот на этой смеси звуков, знаков, бредот начну кричать, то меня швырнёт на пол и будет кусать чувство недосказанности инедопонятости миром. Я же хочу высказать языком, гортанью, альвеолами,всё, что спать не даёт ночами квёлыми, всё что терзает, мучает,стонет. Unpeudesoleildansl’eaufroide. Если однажды будет боль.

 

v

Ты любишь меня в том самом фильме Феллини, который не сняли из сокращенья бюджета или случайно заболел мальчик с пятого кадра, который смеётся и затем рассыпается снегом. Ему же было совсем не больно, правда? Он улыбался всем и всегда был нежен. За это его простили, и он на небе. Ты помнишь, как мы курили, тогда,  за кофе? Твой голос растёт у меня под самым сердцем, или там, где иногда начинаются крылья у особ, особо ранимых и странных. А ночи проходят мимо как карамели мимо ртов, предельно следящих за стройной фигурой, и если смотреть на мир с этой точки зренья, то предела мечтаний совсем никогда не бывает. Ты снился мне разным,  но часто – почти влюблённым. Мы целовались на лестнице, в парке, за ширмой. Во всём этом был элемент тайны, мы очень хотели скрыть ото всех что-то. Но правда в том, что я скрывать не умею, а ты срываешь с меня последние перья. И вот я стою – что-то среднее между птицей в руках у умелой домохозяйки, и ёжиком, прячущим иглы во время секса. И  если бабочки Ким Ки Дука простят мне пошлость, то я хотела бы спать в твоей постели, держать тебя за руку и в свободное время шить платья, похожие на красный воздух.

 

v

Есть люди как люди. Есть синие сети, печальные сети молчания твоего. Я упиваюсь солнцем и тем, как играют дети, как играют дети. Сплетая руки, улыбки в единый шар. Если причащаться радости, то только раз в неделю и если ты не устал. Есть время как время. Есть быстрые рек, и есть быстрые реки речей твоих. Я опускаюсь перед тобой на колени и осторожно целую тебя, когда ты один. Есть губы как губы, и губы как пламя, как пламя, которое целуешь в глаза. Если я уйду, и меня не станет, ты скажешь все, чего не сказал?

v

С далекого мыса, сидя на берегу, мы, наверно, казались большими синими птицами. Если кому-то не хватит фантазии, то я напишу, что платье на мне было синее, вязано спицами, а ты сидел голый под огромным синим полотенцем, вытирая мое сердце соленой водой и маем. Странная девочка худая фотографировала нас издалека. Мне казалось, что вместо крови тоже вода, и я улыбалась. Чувство покоя длилось и разрасталось. Какая малость – что это только должно случиться. Все-равно мы уже почти те самые птицы.

v

Я уйду. И крест мой  – твоя вода, что расплещется сетью сырой для ловли русалок. Я же верю всем сердцем теперь в прозрачности зла и ищу смыслы жизни в безумиях Фриды Калло. Я теряю формы вещей, и вещи без форм сквозь меня проходят невыносимо. Научите меня любить, милый  Эрих Фромм! Научи делать больно моим любимым, Мисима!

v

Её племянник видит ночью женщину с зелеными глазами.

Черную, безволосую,лотреамоновскую бездну вместо привычных детских страхов.

Если спрятать ребенка под стол или между стулом и шкафом,

То там он организует армию, бесчисленные войска из воздуха и света,

Которые задушат злые души.

Но кто когда либо слушал детей как слушают их поэты?

Это –

дело безумцев. Сражаться с кем-то без плоти,

Слыть веселым, но одиноким; плакать по любому поводу,

Потому что у тебя постоянно отбирают игрушки:

Розовых зайчиков, мальчиков, секс, лсд, ватрушки.

Какая к чорту разница?

Это за мной должна приходить смерть сверкая болотными стразами.

Это я должна бредить и болеть детскими заразами.

v

Не ешь меня, мальчик, я тебе ещё пригожусь.

Мной полощут прожжённые вены, ломают вкус,

Мной вытаскивают из снов голубые псы

Затвердевшие кости, обглоданные хвосты.

Не ешь меня мальчик, лучше – слижи, служи

Лишь янтарному кругу в доме, где миражи

Опрокидывают стол, а затем кровать,

Запрещая тебе слышать, дышать, стонать.

Не ешь меня, мальчик. Я – дерево в чёрном лесу,

Я возьму тебя на руки в полночь и отнесу

К тёмной заводи, к нежным русалкам в плен,

Не ешь меня мальчик, покуда повсюду тлен.

v

Я святая и светлая больше мне не нужно уже ничего,

Завтра кто-то проснется в Польше, кто-то выбросится в окно,

Васильковым пожаром пылают в глубине моих снов глаза.

Я тебя почти забываю и желаю спокойного сна.

И желаю детей побольше, и красивых покорных жен.

Если кто-то проснется в Польше, значит всё у тебя хорошо.

Ты же знаешь, я жизнь посвящаю не тому, кто всегда на коне,

А тому, кто грехи прощает на сиреневой глубине.

Белым псом, королевой, пеплом приходи посмотреть на меня,

Я клянусь, что истлею первой к наступлению  января.

Сколько было и сколько будет этих девочек, женщин, жен.

Если могут влюбляться люди, значит все у тебя хорошо.

v

Теперь твои слова меня половинчатают, ранят.

Ты вошёл надломленным хлебом в небесном храме.

Отныне и присно, и нанежно, и во млеки веков,

Пока не запоют тризну по паре слепых дураков,

Я лелею тебя во всех именах и звуках,

В оттенках, тональностях, вкусах земного слуха,

В верлибре дыхания, в тающей страсти льда,

Пока вдоль горла, тая, бежит вода.

В соломенной сладости скрытых мраком полей

Тебя нахожу ребёнком семи детей,

Открытой раной врат восторженных сил.

Ты слишком многое понял и полюбил.

v

И линии мои согбенны, и лилии мои тихи.

Тебе, мой дерзко-вдохновенный, пишу печальные стихи.

Тебя от сердца отлучаю,  как тихой девочкой меня,

Доверчивой рукой качая, дразнили тени бытия.

Ты осторожен в наступлении и озареньем омрачён.

Клянусь –  ни словом, ни движеньем, ни каролинговым мечом

Покой твой боле не тревожить, волшебных слов не ворошить,

Усталых путников в дороге холодной страстью не душить.

Я в марте расплещусь, играя, я перепутаю века.

Менада бледная нагая тебе предложит молока.

Не отрекайся от волнений, их мало в горечи земной.

Прощай, пророк иных видений, мой свет сердечный, Антиной.

v

Мы разные, мальчик!

Ты пьёшь золотое вино, веселишься в Коринфе,

Я слёзы глотаю над пеплом погибших богов…

Нам пристало быть старше в этом безумном мире

И поступками нашими освещать голубой небосклон…

Мы допели, допили, прожили последние жизни,

Упустив время жатвы и громких, великих побед…

Значит так суждено- тебе- веселиться в Коринфе,

А мне – слёзы глотать в вакханическом бреде лет…

v

Чёрное кружево на белый шифон. Синюю розу в безумие сальсы. Бездну в глаза. Серебряные кольца на пальцы.  Чтобы выйти в ночь в её коже, быть ещё нежнее и ещё моложе, придумывать эфирные сказки, надевать флорентийские маски… и не помнить, что я Су..

Ще.. С.. Твую.