Абсурдные приключения Ляпти и Капы и примкнувшие к ним

(Написано в стиле грязного реализма)

Содержание

Пять частей

Первая часть.

Главы.

1.Русалка и сало

2.Катастрофы

3. Битва за характеристику
4. Личный самопал

5.Берегитесь вокзалов, гостиниц, домоуправлений

6. Реванш
7. Удар «Торнадо»
8. Африканские события
9. Бусугарня
10. Реверансы и ручки
11. Сумасшедшая бабушка
12. Легендарный человек и дог
13. Дорога

Вторая часть

14.В поисках бизнеса

15.Страдания

16.Двадцать первый

17. Скандалы
18. Книжный бизнесмен

19 Воспоминания

20. Попытка к бегству
21. Мегафон и морда носорога
22. Капа
23. Только ограбить
24. Супер – король бумажной империи
25. Утренние рассветы

26.Роби.

Третья часть

27.Артисты «Беглого театра».

28. Одиночество
29. Голод

30.Выздоравливай, Роби

31.Воспоминания о детстве

32. Секс – арендатор
33. Несостоявшееся убийство

34.Монах

35. Азиат
36. Интернациональная бригада

37.Судьба человека

38 Старые знакомые

39. Сапёр
40. Мистическая книга

Четвёртая часть

41.Вербные серёжки

42. Операция «Казино»
43. Человек с разорванной ноздрёй
44. Песня
45. 220
46. Хохол и добра паночка
47. Волшебная кепка
48. Бригада шестерых
49. Замурованные
50. Удар Фортуны

Пятая часть

51.Made in…

52.Ловушка

53.Ведьма

54. Красота

55.Дочь бусугара

56.Остров «КИС»

57.Подозрения Капы

58. Ты просто зэк
59. Любовница
60. Паночка Вика и пан Сергей

61.Незнакомая женщина

62. Влюблённый пацан

63.Пляши студентка

64.Афганка

65.Видение

 

Часть первая

Главы

Первая

Русалка и сало

 

– Драться, – зло бросила Вика. – Жизнь в городе с виду прилизана и причёсана, а внутри: ой, мамочка. Всё время приходиться биться, – она тяжело вздохнула. – В посёлке с начальником милиции, директором школы, батьком и матерью, а теперь с городскими чавадрелами: из – за свиньи, оленя, баксов. Жизнь такая пошла, что чистой морды не найдёшь. Ну, ничего, – бодро бросила Вика. –  Набираюсь жизненного опыта. Отобьюсь и с этими. Я такую идею придумаю, что они за мной охотится не станут. Убегать будут во главе с администратором, когда меня увидят, а кроме них, наверное, ещё со всеми, кто будет путаться под ногами. Главное разжиться и насобирать грошей, чтоб помочь матери и батьке в посёлке, да и самой на житуху нужно. Стипендия мизер. Хватает, чтоб зубы почистить, кости поддержать и брюхо супчиком на воде пополоскать. Без грошей никуда. Хохол дерётся за сало до крови, азиат до последней дыни и оленя, грузин за дэвушку – русалку и пятьсот миллионов баксов, а я? Говорят, что хабалка. Какая же хабалка? Бьюсь за копейку, чтоб купить кусок хлеба, а хлеб на дороге не валяется, жрать хочется и спать где – то надо. В общежитии мест не хватает.  Кровать за здорово живёшь мне никто не даст. Работать пробовала. Облом. Куда деваться. Вороватых бизнесменов потрошить. Честно и благородно.

Это было в полдень, а несколько часов назад эпоха бизнеса сделала сотый виток вокруг солнца. Исходной точкой в круге оказалось утро.

Оно было восхитительным с сочным великолепным

рассветом, ярким. с лёгкой прохладой. Восходящее солнце золотило

ёлочные острые верхушки. Город – монстр, просыпаясь, набирал силу,

чтобы обрушить её на непокорную провинциалку.

По широкому, липовому проспекту, словно опасаясь погони, промчался вороньего цвета, отливающий зеркальным блеском, оккупированный стаей мотоциклов с восседающими на них охраной в белых касках, лимузинный кортеж с оглушающим рёвом, который, хлёстко ударив по ушам Вики, согнал остатки сна.

– Козлы, – бросила Вика. – Людей гарью кормят, а не хлебом.

В громадных, бесцветных многоэтажках зажигался бледный, экономный свет, звучно трещали будильники, телефоны. Владельцы на скорую руку одевались, чертыхались, жарили яичницу, пили скоро, в  прихлёбу чай, кофе, глотали кефир, сгребали бутерброды в целлофановые пакеты, дерматиновые и кожаные сумки, портфели, и спешно на собственных опорах по ступенькам выметались на улицу, некоторые застревали в лифтах, обсыпали матом электриков,  подвергали атакам автобусы, маршрутки, метро, лихо работали локтями, под удары которых попадали и просторные, и узкие спины, лысые и заросшие волосом головы, упитанные и отощавшие бока,  чтобы пробить полусонную, зевающую людскую массу и оказаться там, где они оказывались каждый день.

Ночь прошла в обрывках сна, которые давили провинциалку, выскребая последние останки памяти о тополином посёлке.

Вике ещё хотелось поспать на лавочке в скверике в надежде, как в детстве, чтобы почувствовать тепло материнских рук, которые слегка щекотали под мышками, она улыбалась, закатывалась смехом, батько брал на руки и подносил к окну, из которого была видна ковыльная степь.

Ничто из детства не запало так в её душу, как запала степь. Бескрайняя, с колыхавшимися волнами высокорослой, упругой травой, вольно гуляющим от ветра перекати – полем, солнцем, словно высеченным в густой синеве неба, пыльным Бахмутским шляхом с абрикосовыми деревьями по обеим сторонам, балками с подснежниками, ландышами, посадками с дикими грушами и яблоками, полянами с ворохом опавших листьев, галочьими гнёздами, шалашом огородника – сторожа, оберегающего совхозную бахчу, водоёмами в гранитных берегах для полива иссушенных полей, сторожевой вышкой и курганами, к которым ходили ещё наши деды и прадеды в надежде на счастье.

Взберитесь на курган. Что почувствуете вы, глядя на раскинувшийся таинственный фантастический мир. Застынете ли в изумлении или охватит вас тревога, тоска и грусть, как короток век человека, быстро бежит время, унося детство, молодость, опустошается душа старостью, приближается непреодолимый и неведомый конец. Может быть, зададитесь вопросом, сколько вечности было до вашего рождения, и сколько будет после ухода в неизвестность. Или по – мальчишески, заложив два пальца в рот, свиснете и крикнете от восторга: живу!  Пронесётся ваш свист, прокатится слово по степи, откликнется эхом и рассыплется, как рассыпается всё, потому что нет ничего вечного, всё имеет своё срок. Есть только рождение (Альфа) и уход (Омега).

Батько рассказывал о прадеде, у него были арба и синие волы, которые   приглянулись степнякам – балочникам, когда он ехал с арбой сена по шляху. Они напали, выскочив из балки с диким гиканьем, но прадед, вынув шкворень, отбился, повязал и привёз в посёлок. Громада решила: отпороть. Сняли портки, и так славно отдубасили, что с тех пор ни один степняк – балочник не показывался на шляху.

– Эх, – вздохнула Вика, потягиваясь, – Хорошие времена были, но ушли. А жаль. Я бы с удовольствием отпорола лозиной, вымоченной в селёдочной бочке, весь город и в первую очередь лимузинный кортеж, но сейчас проблема не в этом. Грошей нет. Обчистили. Умирать с голодухи не собираюсь. Я приехала в город не затем, чтобы оставить в нём свои кости. Гроши в городе есть. Нужна идея, чтоб их достать. Вот если бы их не было, тогда был бы трындец.

Недалеко находился обширный рынок со смешанным запахом еды и пота, над которым, словно бумажные змеи всё ещё кружили фуражка вокзального старшины и тюбетейка дынного азиата.  Делом своих рук провинциалка осталась довольна и направилась на рынок.

Возле входа продавались полужареные шашлыки, замасленные чебуреки, пирожки, полуварённые початки кукурузы, на столиках громоздились бутылки пива, сушёная рыба, водка, дымились сигареты, валялись бычки, шумели пьяные разговоры. Вещевые палатки загружались всем тем, что можно было продать, обменять, украсть, заложить…

Вика, ещё не остывшая от съёмок фильма «Удар Торнадо», направилась к администратору рынка с мыслью, что неплохо было бы поправить разграбленный бюджет.

Она прошла между торговыми рядами. На прилавках был азиатский и южный рай, который таранил глаза Вике, расширяя их до немыслимого предела. Отечественный находился за железными воротами, где Вика наткнулась на бывшую лифтёршу. Бабушка торговала морскими водорослями в самодельной плетённой из лозы корзинке. Она была не в милости у Отечества и не выдерживала конкуренции.

Азиаты и южане затаривали рынок солнечными дарами и платили сумасшедшие бабки за место под Солнцем.

– Как бизнес? – спросила Вика.

Бабушка ткнула в водоросли. Они уже покрывались плесенью.

– Место под Солнцем зарабатывают не водорослями, а мозгами с идеей, –  сказала Вика.

Бывшая лифтёрша вздохнула. Её мозги сожрал человек со звучным именем, который раньше жил в квартире с балкончиком, а теперь на балконе с особняком.

– Я тебе помогу, – сказала Вика. – Главное идея.

– Сделаешь платный лифт в платном туалете.

Сделать так, чтобы бабушка получала двойную оплату и отбить место под Солнцем не удалось. Бритоголовый охранник с увесистой головой и ломовыми руками, с шакальным взглядом, в тупорылых кирзовых ботинках   лишил бабушку места, на которое падала тень железных ворот. Плетёная корзинка от удара ботинком взмыла над рынком, как камень из пращи. Потрясённая Вика пришла в себя, когда корзинка, изменив траекторию, обрушилась не на солнечное светило, а на неё.

– Мы же с бабушкой твои соотечественники, – возмутилась Вика. – Так сказать, родня.

– В гробу я видел такую родню, – отрезал охранник.

От так сказать родни охранник давно торговал бы провинциальными семечками в рекламных кулёчках, если бы не азиаты и южане.

– Жаль, что чемоданчика и самопальчика нет, – вздохнула Вика, – а то б ты сразу меня признал роднёй.

Эпоха бизнеса родственные связи признавала, но не по крови, а по бабкам, которые вырабатывала кровь. Азиаты и южане на такую кровь не скупились и загружали ею рынок со сверхсветовой скоростью.

Лифтёрша и Вика были бескровными существами, как и морские водоросли, которые бабушка выращивала на подоконнике, поливала святой водой и читала молитву “Отче наш, иже еси на небеси…” На небесах был идеальный порядок. Светило находилось в полной силе и так допекало, что рынок обливался потом. От пота солнечные дары распухали на глазах. Азиаты и южане ломили несусветные цены. От цен вздрагивал Отче.

Вика, облепленная водорослями, была похожа на русалку, которая заинтересовала человека в гигантской кепке с гигантским фибровым козырьком. Грузин восхищённо зацокал.

– Такая дэвушка – русалка. Плачу баксами.

Живой товар был в хорошей цене.

– Продавай русалочку, – шепнула Вика лифтёрше. – У меня ноги.

Живой товар, получив баксы, дал бы дёру.

– Построим платный лифт в платном туалете, продавай, – наседала Вика, пока гигантская кепка не закрыла Светило.

– Чтоб эта кепка оправлялась в моем лифте и каталась в моем туалете, – отрезала бабушка, – а вот такую русалку за баксы не хочешь?

Русалочкой оказалось место, которым оправлялась бабушка.

– Э, – возмущённо зацокал грузин. – Это не вход, а выход. Я старый русалка не хочу. Я хочу очень крепкий молодой дэвушка – русалка.

Голова грузина погрузилась в корзинку, как в железный ковш. Лифтёрша, взмахнув подолом, накрыла его.

Так накрывает священник кающегося грешника.

– Старая шлюха, – завизжал грузин, оказавшись в кромешной тьме. – У тебя здесь эта (грузин был эмоциональным и неделикатным человеком) заплесневелая дырка, а мне нужна…

Дальнейшие слова заглушил визг, на который, проломив ворота, заработавшие как крылья мельницы, под удар которых попал охранник, он взмыл вверх и завис на воротах, ринулся человек в громадных шароварах.

– Сними, – закричал охранник. – Я боюсь высоты.

– Ты не высоты бойся, – отчеканила Вика, – а удара об землю.

Она хотел ещё что – то добавить, но её отвлёк человек из украинских степей, отпущенных на волю.

Вольная степь нищала. Хохол, забросив степь, подался куда глаза глядят. Глаза глядели на ненавистных москалей, погубивших ридного батьку Мазепу и пановавших триста лет на его горбу. Вместо доброго куска сала, которым он думал разжиться у москалей, он разжился добрым горбом, строя для москалей белокаменные особняки, замки в стиле хаток и громадными шароварами.

– Скильки грошей за свинью? – с ненавистью заорал он москалихе, запуская руку в шаровары и поглядывая на подол, под которым в истерике бился грузин.

– Тысяча баксов, – бросила Вика, обрабатывая грузина носками и лозиной, которую она выдернула из корзинки, и накатывая волны страха, от которых визг перешёл в олений рёв.

На олений рёв откликнулся азиат. Он снёс торговые ряды, которые стали валиться, как фишки домино и метнулся к Вике.

– Баксы за оленя! – рявкнул он.

Зачем азиату нужен был олень – осталось тайной. Эпоха бизнеса унесла много тайн.

– Вона продае не рогатого, – отбил хохол, пытаясь забаррикадировать дорогу азиату шароварами. – Вона продае свинью. Я – пэрший. Да скажи Христа ради, скильки грошей за свинью, – с ненавистью кричал хохол.

Одной рукой он отталкивал азиата. Другую запускал в раздутые от крика шаровары. Хохол не отказался бы ещё от пары крепких рук. Очередь возрастала. Она была словно магнит.

Бабушка оказалась толковой. Она гвоздила ногами грузина под плетёной корзинкой, пытаясь вызвать рык льва.

– Сильней колоти, – шептала Вика. – Пусть хоть разок рыкнет. Мы тогда весь рынок освоим.

– Так скильки грошей за свинью, – с ненавистью надрывался хохол.

– Я же сказала – две тысячи баксов, – бросила Вика.

Очередь притихла. Хохол вздохнул. Азиат смекнул: две тысячи баксов и Вику со старухой он купит, если наберётся терпения. Покупку он думал совершить вечерком на пустыре за воротами рынка с гвоздодёром.

– А свинья гарна? – спросил хохол.

– Дужэ гарна, панэ!

Панэ полез в шаровары.

– Розумиешь украинскую мову?

– Розумию!

Панэ вытащил руку из шаровар.

– Цэ, добрэ!

Рука пана снова полезла в шаровары.

– А гроши дужэ вэлики, добра паночка. Трошки сбавь!

– Hэ можно. Ни як нэ можно. Добрый панэ.

Рука доброго пана выскочила из шаровар.

– Як цэ не можно, коли можно!

– Цэ ж не москальска свинья. Цила гора сала.

От горы сала у пана свело челюсти.

– А сало гарнэ!

Пан сглотнул слюну.

– Дужэ гарнэ!

Судорога перекосила лицо пана.

– А трошки вкусить можно?

Во рту пана клокотало, как в жерле вулкана.

– Та чё трошки. Бэри гарну шаблю и по гарному мисту.

Грузин мову не розумив, но гарну шаблю от страха понял правильно. Оказаться под гарной саблей и лишиться гарного места, к которому уже подстраивался хохол, ох, как не хотелось. После безуспешных попыток стащить корзинку и выбраться из кромешной тьмы он решил выкупить самого себя.

– Уберите хохла, – заорал он. – Плачу двэ тысячи баксов.

– Чудно, – сказал хохол, покачивая головой. – Дужэ чудно. Скильки батрачу на билом свити, а щэ нэ чув, нэ бачив своими очами, щоб свинья розмовляла и за так платила гроши. А гавкать вона можэ?

– Чему удивляешься? – спросила Вика. – то, что свинья разговаривает или то, что за так даёт мне бабки?

– То шо за так тоби! – с ненавистью ответил хохол. – Дужэ чудно.

– Мы отвыкли от чуда, – вздохнула Вика. – А теперь уноси шаровары. Второго чуда ты не выдержишь.

Уносить шаровары было поздно. Грузин, отсчитавший под юбкой вместо двух тысяч три тысячи, уже держал хохла одной рукой за горло, другой за шаровары.

– Ну, хохляцкая морда, – отплёвываясь, сказал он. – Нэ чув, нэ бачив, нэ размовляв, гарна шабля, трошки сала, – от злости он перешёл на мову.

Так случается, когда просыпаются родственные инстинкты.

– Пошли, бабушка, – бросила Вика. – У гарних людей – гарна розмова. Главное это выдумать идею.

– А какую идею выдумала ты? – спросила бабушка.

– Нужно уметь биться за сало, – ответила Вика.

Инцидент был исчерпан.

Свою долю полторы тысячи баксов Вика оставила   лифтёрше.  Путешествие по кругам эпохи бизнеса    было опасным, что подтвердила и бабушка.

– Ты дочка теперь будь осторожна.

– Почему?

– На рынок больше не ходи.

– С какой стати, – возмутилась Вика. – Рынок что? Секретное предприятие.

– У тебя враги тут.

– Хохол, грузин и азиат?

– Они настоящие разбойники. На рынке самые главные за исключением администратора, тот ещё похуже. Дерёт. Хохол будет требовать свинью, а её у тебя нет. Азиат оленя. Его тоже нет. Он в тундре.  Грузин три тысячи баксов. Они теперь за тобой охотиться будут.

Вторая

Катастрофы

А началось эта история с провинциалки Ляпти, которая твёрдо решила после окончания поселковой школы ехать в город, чтоб поступить в институт, выучиться, стать городским человеком, найти прибыльную работу, насобирать грошей и именно в то время, когда эпоха бизнеса, набрав силу, распустила щупальца и, обрушившись на затюканных посельчан, превратила их в озверевших бизнесменов.

Нужно было собирать копейку на дорогу. Сначала Ляптя взялась за честный заработок. Колола камень в карьере на меловых буграх, поверху которого пробегал Бахмутский шлях, а у подножья располагался тополиный посёлок.

Карьер был тоннельным, как удушливая шахтная «нора», в которую Ляптя загружалась на время школьных летних каникул с утра до вечера. Орудовала тяжеловесной киркой, глотала белую пыль, похожую на первые снежинки, продиравшая горло, словно крупнозернистый наждак. Изредка выбиралась на свежий воздух, дышала запахом степных трав: полынью, чабрецом, мятой.

Степь, степь! Она была вольной, бескрайней и безбрежной. Отдавала Ляпте балки с родниками, ландышами, подснежниками. Она приносила степные травы домой, расставляла по комнатам, чтоб перебить запах перегара от батьки. Оставаясь в ночь на работе, смотрела, как в темноте высекались звёзд, проносились метеориты, думала, что Бог создал их для утешения человека от земных горечей и забот, что батько начал пить из – за работы, которая отняла у него силу, а взамен – мечты и иллюзии.

Катастрофа разразилась в день получения копейки. Карьершики отпраздновали первые гроши Ляпти полынным и крепким, как серная кислота, самогоном. Ляптя попала в больницу.

– У нас в школе пьяница! – констатировал директор.

Ляптя предприняла отчаянную попытку для восстановления репутации.  Она привела к директору «друзей» по карьеру, чтобы они замолвили доброе словечко. «Друзья» выставили трёх литровые бутыли первача в директорском кабинете с запахом тройного одеколона и три дня отмачивали пропитанные потом обширные желудки. Во время попойки сгорел просторный дубовый директорский сарай с сосновыми чурками и баня. Директор зиму кутался в чеченскую шаль ручной работы и утверждал на уроках истории, что великий француз в треуголке был милосерднее к древней столице, чем Ляптя к его семье.

Через год разразилась новая катастрофа. Ляптя решила разгрузить товарный пульман с зерном. Зерно она засыпала в дерюжный мешок и тащила, пока не встретила дяденьку с лихо заломленной на бритый затылок шерстяной кепке с фибровым чемоданом с блестящими замками. Чемодан был под стать дерюге.

– Тащим? – весело спросил дяденька.

– Тащим, – охотно пояснила Ляптя, сгоняя пот с лица.

– А что? – всё также весело поинтересовался дяденька.

– Да хлеб!

– А чей хлеб?

– Да не свой.

– А куда?

– Да продать хочу.

– А сколько просишь?

– Да недорого.

– А именно?

– Да полтинничек. Купите Христа ради.

Дяденька Христа не любил и поставил на торге точку. Дерюга перекочевала под блестящие замки. Ляптя оказалась в милиции. Очередную катастрофу прояснил батько.

– Дура, – сказал он. – Кто ж продаёт новому начальнику милиции, да ещё неверующему.

– Да кто ж знал, что он неверующий, новый и ещё с милиции, на роже не написано, – с досадой сплюнула Ляптя. – Старый всё брал и никого не сажал.

С таким аттестатом у Ляпти было одно место под солнцем.

– В тайгу! – говорил директор.

Это была его мечта и месть за сгоревшие сарай и баню, оголовки которых дымились всю зиму. Директор даже пропах гарью.

Ляптя купила гигантский красный плакат, который фосфоресцировал даже ночью, и тайком пришпилила его в кабинете директора. На плакате изображалась гигантская стройка в непроходимой, медвежьей   тайге и толпа дюжих, комсомольских молодцов с шестиструнными гитарами, острозубчатыми, «поющими» пилами и сверкающими, выдраенными до зеркального блеска лезвиями топорами. Молодцы дружелюбно, по – товарищески смотрели на директора и приглашали в непроходимость. Директор перестал спать, и через неделю, когда молодцы, забросив гитары, покинули тайгу и стали бродить в его кабинете с пилами и топорами, не выдержал и содрал плакат, а на его место пришпандорил свой портрет в чёрной рамке с кратко сжатой надписью «Все силы народа на образование».

На выпускном вечере в спортзале процедура вручения аттестата была траурной. Духовой оркестр: поселковые лабухи – корнет, бас и оглушительный барабан не сыграл даже торжественный туш в честь Ляпти. Администратор школы смотрел на неё, как на величайшую грешницу, которую изгоняют из рая за пристрастие к дурным земным привычкам.

На каракубе (мастерская в депо) устало дышал отживший свой век, бывший самым мощным паровозом в Европе «Иосиф Сталин», выпуская клубы чёрного дыма, от которых задыхались акации и тополя, а из бусугарни (поселковая пивная) доносились громкое цоканье стаканов, когда Ляптя направилась домой.

Насущных проблем было две: выманить у родителей недостающую копейку на дорогу в город и завтра получить у директора школы отменную характеристику.

Родительница читала «Библию» в чёрном кожаном переплёте. Батька отделывал на кременчугской гармошке барыню.

– Кто ж так встречает человека с будущим дипломом? – с упрёком бросила Ляптя.

– Ты аттестат покажи!

Аттестат отражал качество мозгов Ляпти, как «Библия» жизнь святых. Иисус на убранной в белые рушники иконе и в деревянном окладе в углу растеряно улыбнулся.

– Твоя школа. – Родительница сурово посмотрела на супруга и прошлась рукой по «Библии» так, что красная лампадка под иконой с потускневшими цветами из фольги зашлась, как маятник. – Моя пенсия отражает заботу государства обо мне. Смотри, как бы эта забота не оказалась меньше.

– Если забота окажется меньше тут, – батько похлопал по карману, – то у тебя будет забот больше там. – Он показал на лоб супруги.

О человеке с будущим дипломом родители забыли.

– Что ж мне над покойниками читать? – возмутилась Ляптя. – И на толоках на гармошке играть?

Похороны и гармошка давали доход. Родитель добывал хлеб барыней на гармошке, родительница – читкой сто пятьюдесятью псалмами над покойниками.

– А почему и не почитать? – отбрила мать. – Язык не отвалится.

Город был в могущественных соблазнах и без «Библии».

– А от гармошки пальцы не отсохнут, – заметил батько.

Без Ляпти он не находил из бусугарни (поселковая пивная) дорогу домой.

– Так, – сказала Ляптя. – один раз вы уже отговаривали меня. Напомнить?

Она вытащила рекламный журнал. В журнале все была техника: лайнеры, которые парили над алюминиевыми мисками, деревянными ложками, и быстроходные катера, выбивая «хвостами» такую воду, что она заливала комнаты, и родителям приходилось спать на мокрых простынях и укрываться мокрыми одеялами.

– Завтра, – сказала Ляптя, – я получаю паспорт. И могу ехать куда угодно.

Генеральная линия дала трещину, когда батько, перечислив права паспорта, дошёл до одного права, которое не давал паспорт.

– Какое? – с любопытством поинтересовалась Ляптя.

– Бесплатно получать гроши!

Это был существенный недодел паспорта.

– Экспроприировать я твой банк, мать, не буду, – после молчания сказала Ляптя.

Банком был старинный, пузатый комод с печатями из воска, который родительница соскребала в церкви из отгоревших свеч. В его бездонных недрах она прятала капитал.

– У меня главное тюремная идея.

В комнату, словно вкатилась огненная шаровая молния, когда Ляптя изложила идею. Она пообещала ограбить школу.

– Ну? Хотите видеть меня арестанткой или студенткой? Выбирайте.

Родители выбрали ремень.

– Отпорем.

Ляптя отреагировала стойко.

– А денег много надо?

Лампадка под иконой замигала, как маяк. Крупные суммы родительница любила брать, но не отдавать.

– А может, не поедешь? – тихо сказала мать.

Руки матери и батька были потрескавшимися. В них уже медленно умирала шершавая кровь.

– Ехать нужно, – вздохнула Ляптя. – Кто ж вас докармливать будет? У батька что за пенсия.

Она показала мизинец, полмизинца, четверть мизинца…

– Знаю, как вы докармливаете, – махнула родительница. – Завьётесь после института и концов не найдёшь.

– Концы найдут, – уверенно сказала Ляптя. – Милиция.

Родители усмехнулись.

– Наш начальник милиции из бусугарни не вылазит.

По закону начальник милиции в случае исчезновения Ляпти должен был вылезти из бусугарни и найти её.

Иисус с осуждением посмотрел на родителей, когда копейка осела в кармане Ляпти.

– Ты, мать, дай мне ещё денег, – сказала Ляптя. – Я так лучше буду думать, как завтра получить хорошую характеристику.

– Нужно тебе имя сменить, – сказал батько, – в городе оно не звучит. Ляптя вляпалась. Какое имя хочешь.

– Виктория, – рубанула Ляптя. – Победа. Вика. Только быстрее меняйте моё имя, а то через три дня придётся уже ехать.

 

 

Битва за характеристику

Ляптя вышла к родителям, когда в посадках, вздрагивая от ленивых гудков тепловозов, просыпались акации.

Батько смотрел на гармошку. Он мог выжать барыню с переборами в самом критичном состоянии, но не идею, как получить дочке от директора хорошую характеристику. Мать листала жизнеописание святых. В библейском фолианте были отличные аттестаты. Родительница пошла бы даже на кощунство: вписала бы дочку в «Библию». Директор скорее наложил бы на себя руки, чем подписался под святой Ляптей.

– Ну! – Ляптя нацелилась на батьку. – Что за ночь придумал?

– С утра не ходи. С утра хороших характеристик не дают.

Ляптя нацелилась на родительницу.

– Пусть батько напишет письмо генералу, с которым воевал.

Мать посмотрела на фотографию. Батько в шинели с измождённым лицом. Поискала и генерала. Генерала не было.

– Так, – констатировала Ляптя. – давай, мать, мои похвальные листы за первый класс. Я директора идеей прижму.

К школе – двухэтажному зданию, похожему на гигантский спичечный коробок, –  Ляптя направилась в полдень. Она сориентировалась на батька. В этот час похмелье уже не мучило родителя.

На ступеньках Ляптя попала в разжиженный след вчерашнего выпускного банкета и проехалась спиной по ступенькам, как по стиральной доске.

На бледно – голубенькой стене директорского кабинета висела карта с красным кружочком, где находился институт, и с точкой, из которой Ляптя должна была выехать с отменной характеристикой.

– Читай, – сказал директор и поплотней загрузился с лысеющей головой в коричневое кресло, оббитое свежей кожей, но на проржавевших колёсиках.

Характеристика напоминала инвентарный список старых вещей.

Директор начал просто: за десять лет государство израсходовало на Ляптю большие гроши. Ляптя начала ещё проще:

– А какие бабки вбухало государство в вас?

На директора государство израсходовало ещё больше бабок. Меньшие заставили б директора плюнуть на учеников и податься из школы.

Директор достал батистовый платок. Ляптя сказала кратко: через час она должна получить паспорт. Директор сказал ещё короче: забирай характеристику и уматывайся.

– Куда? – спросила Ляптя.

– За паспортом.

– Товарищ директор думает, что у начальника паспортного стола не хватает.

– Кто так думает? – тихо спросил товарищ и прошёлся батистом по капельному лбу.

Начальник паспортного стола был свояком директора. Умным и ответственным.

– Умным и ответственным? – уточнила Ляптя. – И этот умный и ответственный выдаёт паспорт человеку, которого нужно сажать в тюрьму?

– Поясни, – сказал директор.

– Уберите это место!

Ляптя ткнула в похищение зерна. Вздохнула, когда на одну инвентарную вещь стало меньше.

– Теперь уматывайся, – сказал директор.

Ляптя вытащила похвальные листы за первый класс. В государственном документе, скреплённом государственной печатью и государственными подписями, речь шла об отличнице Ляпте. Директор согласно кивнул головой. А в характеристике, тоже скреплённой государственными печатями и подписями, о пьянице Ляпте. Директор снова согласно кивнул головой.

– Выходит, что в школе сидят, – Ляптя выдержала паузу, а потом рубанула, –   сумасшедшие, которые не соображают, что делают?

– Повтори, – прошептал директор и взялся за самую большую хрустальную чернильницу.

Грамоты были подписаны рукой директора. Рука директора дрогнула. Чернильница, словно камень из пращи, обрушилась на похвальные листы. Ляптя подсунула характеристику, которая превратилась в сплошное чёрное пятно.

– Пиши, что хочешь, – горько вздохнул директор. – Я подпишу.

 

Четвёртая

Личный самопал

Выйдя на улицу, Ляптя зашла в прилегающий парк с сиренью, присела на лавочку, грустно посмотрела на школу.

– Ну, что подруга. Уезжаю не в хухры махры, а в самый столичный город. Страшновато немного. Батько говорит, что город — это монстр, пожирающий людей, но меня он хрен сожрёт. Подавится. Я стану Викторией. В школе хорошо было. Всё знакомо, а в городе тьма полная.

Она задумалась, потом радостно хлопнула ладошками.

– А чё? Защитимся. Трудно ему написать. Печать пришлёпать. Ни один городской козёл тогда не придерётся.

Она встала и направилась в отдел полиции. Хотелось есть. Дорогой встретила соседку Катерину, которая тащила в корзинке яблоки на рынок.

– Дай яблочко, – сказала Ляптя. – Жрать больно хочется, я тебе потом верну.

– Бери.

Яблоко Ляптя засунула в карман: съем потом.

Дежурный полицейский никак не хотел её пропускать, потому что знал, Ляптя просто так в милицию не ходит, но пропустил, слетев со ступенек от мощного толчка Ляпти.

Начальник полиции: лейтенант Иван Иванович (Посельчане звали его по – свойски Иваныч) тайком опохмелялся в своём кабинете, наливая из фарфорового чайника коньяк в гранённый стакан, когда вошла Ляптя.

– Уезжаю учиться в столичный город, Иваныч, – бодро сказала Ляптя. – Пришла попрощаться и кое – что получить от Вас. Да не зерно. Его Вы своим свиньям скормили, а меня без грошей оставили и в каталажку посадили. Чайком балуемся? – Она потянула носом. – У. Коньячок. Один раз нюхала, когда Вы пьянствовали на свой день рождения в бусугарне. Батько был в стельку, а я Вам играла на гармошке. Вы так здорово отплясывали с буфетчицей, что Ваша жена ей морду набила. Посёлок. Всё друг о друге знаем.

– Ты зачем сюда припёрлась, я тебя не вызывал, – зло бросил захваченный в врасплох Иваныч.  – Это не коньяк, а чай.

– Дайте попробовать.

– Здесь не чайная. Говори, зачем пришла.

– Город штука опасная, Иваныч. Там и стреляют, и убивают, воруют, так вот я хочу попросить Вас дать мне разрешение на ношение личного самопала, чтоб защищаться, когда нападать станут. Напишите такую бумажку. Я такой – то такой разрешаю такой – то такой, личный самопал ну и так далее, а потом для крепости проштампуем ещё у нотариуса.

Иваныч дико посмотрел на Ляптю. Она – дружески на него. Минут пять стояла гробовая тишина.  Хмельные глаза Иваныча внимательно изучали Ляптю. Ляптя одичавшее лицо Иваныча, который не мог прийти в себя от такой – то такой с личным самопалом. Ляптя подсунула лежащие на столе бумажный лист, ручку, печать. Иваныч отпихнул.

– Что Вы отпихиваете, – возмутилась Ляптя. – Берите ручку, пишите и ставьте печать.

– Ты что охренела, мать твою? – прошептал Иваныч, дёрнув полный стакан конька. – Такой – то – такой. Личный самопал при тебе.—быстро спросил он.

– Да что самопал. Раз, два и ой мама,  – Ляптя выдержала паузу, – гони бабки, а то дырку сделаю.

. Иваныч побледнел и, сорвавшись с кресла, рванул к двери, истошно завопил.

– Тревога. Меня убивают.

– Да что Вы так кричите. Никто Вас не собирается убивать. Я прошу Вас дать мне разрешение с печатью на ношение личного самопала, чтоб жизнь свою сохранить. А самопала пока нет, но я его за секунду сделаю.

– Я тебе сделаю, мать твою, – и матом, и матом до самой верхотуры. – На пятнадцать суток посажу. Разрешение дай ей на ношение личного самопала. Мотай отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели. Ты мне нервы начала подрывать с воровства зерна, а сейчас добить хочешь? Дежурный, – как в колокол ударили. – Выведи её и больше не пускай, чтоб не говорила. Только через свой труп.

– Чокнулся.

.

 

Берегитесь вокзалов, гостиниц и домоуправлений

Вокзал был похож на купол гигантского парашюта. Ляптя, сменившая имя на Вику, шагнула под его стеклянные, словно зеркальные своды в жаркий летний полдень с фибровым чемоданом в стальных угольниках, на которых играли солнечные «зайчики».
Чемодан тотчас оказался под прицелом человека с номерком 13 на затянутой в чёрную робу груди.

– Чёртов номерок, – прошипела Вика, – но ничего пробьёмся.

Человек ослепил Вику великолепной улыбкой, поставил её фибровый скарб на выкрашенную в зелёный цвет тележку с колёсиками в резиновых шинах, и завязал, словно своё добро. Узел был похож на увесистую, виноградную гроздь.
– Куда едем, мадам?
– Не мадам, а мисс. Мусьё.  Куда надо, туда и едем, – отщёлкнула Вика.
– Да ты с характером!
Так охарактеризовал Вику носильщик столичного вокзала.
– А что, с характером тут нельзя?
– Можно, – добродушный ответ. –  Только тут твой фибровый норов быстро утюгом прогладят.
– А норов у нас не оловянный, господин мусье. На паяльник не возьмёшь.
Вика снисходительно осмотрела носильщика. Человек кавказских кровей. Его Фортуна застряла под вокзальными сводами. Носильщик катил тележку без окриков по пробитому Викой проходу в толпе под величественными буквами на фронтоне вокзала. В поезде эти буквы вызвали вздох облегчения у столетнего деда и слова.
– Ну, вот и матушка наша. Тут и решим всё.
Голос диктора дрожал, когда он говорил о “матушке”. Проводница выбрасывала из накуренного тамбура мусор, который грязной шлеёй вился за последним вагоном. Вика стояла у окна, испытывая вулканические встряски сердца, в котором умирали поселковые пепельные посадки и задыхающиеся в пыли морщинистые акации.
Носильщик выслушал историю Вики о тяжбе с родителями, распрях с директором школы, личном самопале, которую она изложила ему, дабы выбить у него мысли об оловянном норове и заикаясь спросил.

– Самопал при тебе?

«Подкапывается гад, ограбить хочет», – подумала Вика. – Ну, держись сволочь».

– Да, – небрежно сплёвывая, бросила она и сунула руку за пазуху. – Возле сердца лежит. Вначале думала положить в чемодан, да долго доставать, а из – за пазухи раз, два и ой, мама, гони гроши, а то дырку сделаю.

Носильщик принял это на свой счёт.

– Постереги тележку, – затравленно бросил он. – Я мигом за грошами.

Минут через пять Вика увидела мчавшегося огромными прыжками, словно кенгуру полицейского, а за ним хлыщущего потом носильщика.

– Давай самопал, –  рявкнул с ходу полицейский. – Руки верх.

– Как же я тебе дам, когда ты кричишь: руки вверх!

– Опусти вниз и вытаскивай свою пушку

– Да я пошутила, – усмехнулась Вика. –  Кто ж в столицу с самопалом приезжает. Это же пшикалка.

– Ты что ж мать твою, – напустился полицейский на носильщика.

– Она зараза так сказала. Я чуть не обмочился.

– А ты козёл поверил. Уматывайте с глаз моих.

– Вижу я, – сказала Вика, – что в этом городе шутки не любят.

Носильщик промолчал.
– Что молчишь, мусьё? – с досадой спросила она.
– Сейчас заговорю, мисс – ответил носильщик.
Мисс понадеялась на французскую деликатность, но разговор оказался чисто русским.  Он существенно уменьшил грошовый бюджет в мелком карманчике цыганской кофты под тупоголовой булавкой.
– Но за что? – спросила потрясённая Вика.
– За услугу и самопал!
Носильщик наградил её великолепной улыбкой, показав две подковки червонного золота.

На площади чемодан оказался объектом великолепных улыбок человека в чёрной кожанке и со связкой разнокалиберных ключей с ярко – жёлтым, словно крохотное солнышко брелочком, которыми он позвякивал, чуть ли не перед носом прохожих и нашёптывал медовым голосом: «Прокатиться дёшево и с ветерком по древней столице, посмотреть знаменитый паровоз, на котором везли Вождя Революции. Сейчас на бронетранспортёрах возят, а раньше на паровозе. Чуете разницу. Смена эпох». Великолепные улыбки Вике уже не нравились. Она попыталась нырнуть в толпу пассажиров, которые выдавливались из вагонов, как паста из зубного тюбика, но таксист так дружески просигнализировал ей, что пригвоздил к месту.
– Куда?
– Прямо! – бросила Вика, пощупав остаток бюджета.
– А дальше куда? – спросил таксист, когда дорога раздвоилась, как клешня рака. – Хочешь отвезу к паровозу.
– Да что я паровозов не видела? – ошалело бросила Вика.
-Тогда гони бабки.

– Да что вы все: гони бабки, гони бабки, – взвинтилась Вика. – Ты случайно не бандит?

-Какой же я бандит, – усмехнулся шофёр. – Таксист.

– Смотри, а то раз, два и ой, мама, гони гроши, а то дырку сделаю.

Такси резко тормознуло, шофёр рывком открыл дверцу, выскочил и на утёк.

– А гроши?

– Подавись ими зараза, – заголосил таксист. – Я сейчас полицию вызову.

– Да не голоси, я понарошку сказала. Какие же вы все пугливые, а ещё столица. Самопалов пугается.

– Морду тебе бы набить за понарошку. Давай бабки за услугу.

– О! – возмутилась Вика, – то подавись бабками, то гони бабки. Ты уж определись. Какие – то вы низкопробные. Шуток не любите, пугливые.
Город обладал гипнозом. За час он нанёс ощутимый удар, который.  прорвал кофту провинциалки в том месте, где ещё находился островок тверди среди бушующего океана страха. Вика стояла возле трёхглазого фонаря в позе полководца, проигравшего битву вопреки заманчивым обещаниям Фортуны, пока не вспомнила, что градостроители, закладывая фундамент города, заложили и фундаменты студенческих общежитий.
В будке с табличкой “Справка” за адрес потребовали монету. За так информацию давал благотворительный человек. Вика нашла его на перекрёстке. Полицейский отрабатывал свой хлеб под палящим солнцем с палкой, затянутой в шкуру «зебры». Вика взяла угол и почувствовала себя отмщённой, когда знакомое такси, чтобы избежать столкновения с ней, ухнуло в трёхглазое чудовище, которое выбросило весь спектр солнечных цветов.
Через два часа пёходралом Вика оказалась возле студенческого общежития. Его зодчий любил строгие линии и в погоне за ними достиг резкого контраста со старинным особняком с округлыми формами. Общежитие находилось возле церквушки имени Святого Пантелея и известного всем респектабельного кладбища, засеянного памятниками, под ними ютился прах великих, на берегу просторного озера, в водах которого отражались байковые одеяла и вафельные полотенца на железных спинках кроватей. Комендант общежития среди вафельных и байковых горок посоветовал обратиться в гостиницу.
– Там примут!
Он надел чёрные очки с серебряной цепочкой, закинул её за громадные, чуть ли не в пол лица, уши, чтобы смягчить впечатление от кофты и чемодана абитуриентки.

– Там что, райские кущи? – спросила Вика.
Из общежития она вышла со «стальными» пробками в ушах. Администратор загнал их, чтобы поставить на место зарвавшуюся, чемоданную абитуриентку
Вечерело. Город погружался в часы пик. Они несли несчастье провинциалки. Жизнь обитателей города давала ей основание предполагать, что город живёт в ожидании извержения космического вулкана.
Гостиница обслуживала только интуристов. Сухопарый швейцар с золотистыми галунами отшил отечественную провинциалку, обозвав её деревенской чуркой с фибровыми амбициями, которая вполне может выспаться и в собственном чемодане.
Вика устроилась спать на лавке на свежем воздухе. Чемодан положила под голову. Покрепче завязала шнурки на туфлях с обугленными подошвами. Утром она обратилась в дежурную комнату полиции, как в последнюю инстанцию. На одной из стен дежурки висело круглое зеркало, на полу валялись пуговицы, клочки волос… Вика дрогнула, но осталась. Она продемонстрировала дежурному старшине пустые карманы и попыталась заставить его изъять деньги у носильщика.

– Как это я должен сделать?
Вика предложила прорепетировать.
– Подойди к нему. Покажи ствол. И рявкни: раз,  два, ой мама гони бабки, а то дырку сделаю.
– Гони бабки, а то дырку сделаю! – грянул старшина и тотчас присел.
Чемодан прострогал его макушку. Врезался в сейф. На потолке, словно сердце запульсировала лампочка.
– Гениальная реакция, – констатировала Вика.
– У кого, – тихо спросил старшина.
Неожиданный поворот так притупил его, что он никак не мог сообразить, что за человек с лысой макушкой и поседевшими висками отражается в зеркале, и почему он без стука зашёл в служебку, и от чего собственная макушка моментально полысела, и что это за пятно в цыганской кофте, и как его вытурить?
Действиями старшины Вика осталась недовольна и решила сама изъять деньги.
Знакомого носильщика с проклятым числом она нашла возле гигантского, тяжеловесного, обработанного голубями мраморного памятника революционному императору с протянутой рукой и раскрытой ладонью, в которую прохожие бросали сигаретные и папиросные бычки, будто нищему на подаяние. Она помахала чемоданом и чиркнула о памятник. Мраморный император потонул в искрах. Над головой появился кровавый нимб. Носильщик полез в карман.
– Выбирай свои бабки!
Выборка закончилась крахом. Носильщик ухватил Вику за руку и прошептал, что закричит “грабят”, если она не откупится.
– Благодари Бога, что я благородный человек, – сказал он.
– Морду б тебе почистить за такое благородство, – расстроилась Вика.
– Чисти.
Морда носильщика была застрахована.
Он с ходу снял со сгорбленной спины мужика с махорочным лицом два краснокожих с поржавевшими застёжками чемодана и бросил на тележку.
– Трудовому человеку нужно беречь здоровье для государства, – заорал носильщик и двинулся, как танковый трал на дробную старушку. – А тебе, родная бабушка, нужно беречь здоровье для внуков, – гаркнул он, выдернул из рук старушки мелкий узел (белая косыночка, завязанная чёртиком) и бросил на чемоданы махорочного. – А тебе, герой войны, что, здоровье никто не хочет беречь, – рявкнул он безногому инвалиду на тележке и загрузил его вместе с тележкой. – А Вам Ваш чемоданчик вид портит, – носильщик зацепил увесистый, крепко затянутый ремнями баул гражданина в крылатой, вороньей шляпе и тотчас очистил макияжную дамочку от бежевой в цвет шикарных ногтей сумочки, которая портила её танцующую походку.
Вика с восхищением смотрела на носильщика, пока в голове не проклюнулась идея. Возле будки “Чистка обуви», которую оккупировал песенный красавец – кавказец: «Ой – ля –ла, ой – ля – ла, чистим обувь задарма», «отдыхала» пустая тележка. Она взялась за ручки и тотчас почувствовала, как взялись за её плечи.
Недостатка в размышлениях не было. Был недостаток в хлебе насущном. Вика сориентировалась на залохматившегося деда с пузатым рюкзаком, от которого шёл такой аппетитный запах, что она заткнула нос клочками билета для проезда в общем вагоне.
Старик так виртуозно и лихо обрабатывал варённые, жёлтые яйца, что скорлупа веером разлеталась по всему вокзалу, даже вылетала в открытые двери, сыпалась на носильщиков и таксистов, которые сочно матерились, грозились найти яичную сволочь, чтобы припечь, но сволочь не находилась, так как прибывавшие поезда с хлебными провинциалами требовали самого пристального внимания. Вдобавок дед ещё так вкусно чавкал и чмокал, что оголодавшие из – за буфетных жирных цен пассажиры смотрели на него со злобой ядовитой змеи.
– Чтоб Вы сделали, дедуля, – ласково начала Вика, пытаясь намагнитить прожорливого старика на добрый ломоть хлеба с яйцом, – если б узнали, что в этом городе дюже сильно страдает человек.
Прожорливый загнал неочищенное яйцо в рот. Вика выдержала паузу.
– А чтоб вы сделали, дедушка, – совсем ласково заворковала она, – если б узнали, что этому человеку хочется есть?
– Пожелал бы доброго аппетита, – разрядился дедушка и подмял рюкзак под ноги.
– А если у этого человека нет даже копейки на пирожок! – возмутилась Вика.
– Посоветовал бы купить бублик, – припечатал взъерошенный дед и засунул руки в карманы.
– Человек с голодухи умирает.
– А я при чём.
– Яйцеед, – приварила Вика, не ожидавшая такого оборота, – сам гам, а другим хрен дам.
– Руп штука, – огрызнулся старик.
– Да, если б у меня был руп, – запустила со злости Вика, – я б тебя яйцами засыпала выеденный гриб – сморчок.
Прокачала. Самой стыдно стало.
Покинув непобеждённого деда, который принялся за «работу» с ещё большим усердием, Вика закружила, как по заколдованному кругу.
В привокзальном парке она наткнулась на пятнистого дога, который вытаскивал пустые бутылки из – под деревянных на железных лапах лавок и затаривал их в рванные авоськи на боках.
– Креативная собачки, – сказала Вика, когда дог изъял у неё бутылку из- под кофты.
Она вернулась на вокзал. Десятиминутное тщательное наблюдение за упитанными, кадушечными буфетчицами обнаружило потайные карманчики, пришитые с внутренней стороны узорчатых фартуков. Старшина отмачивал раскалённую макушку вафельным полотенцем, когда появилась провинциалка. Он отодвинулся за шкаф.
– Сколько дашь бабок, – сказала Вика, – если я покажу тебе воров.
– Ты что, торговаться пришла? – тихо начал старшина.
Из дежурки её вывели без бабок и посадили на лавку, предупредив: в следующий раз выведут в колодках под ледяной душ.
Вика понадеялась на милость столетней старушки с прогалинами на голове, но та умыкнула к дежурной комнате милиции, из которой старшина вёл наблюдение за Викой в бинокль со стократным увеличением.
Когда в желудке начались сейсмические толчки, провинциалка двинулась к буфетам, которые плотно окружали пассажиров. Она думала сама показать народу потайные карманчики под узорами.
– Что ищем? – спросили Вику, когда она готова была высказать свои наблюдения.
– Жрать хочется!
– Жрать всем хочется, – рявкнула с макаронными губами буфетчица. – Жратву зарабатывают гигантским трудом.
– Я живу среди гигантов, – пробормотала Вика.
Пришла она в себя в медпункте: тесной каморке с лежаком и обедневшими стеклянными шкафами с множеством пыльных полочек, на которых теснились паутинные пузырьки. На электроплитке жарились блестящие шприцы. На подоконнике умирал отощавший фикус. Врач в обдёрганном и замызганном халате, полы которого волочились по полу, напоил горькой микстурой и закрыл потускневшие глаза.
– Это от непривычки, – пояснил он. – Город. Темпы. Деревня – рай.
– От непривычки, – согласилась Вика, чувствуя слабость в собственных опорах, которые могли дать очередной сбой.
– И от впечатлений, – добавил врач. – У нас дворцы, театры…
Он пропустил свою мысль по кругу: теперь в городе был рай, а в деревне – глушь.
– И от впечатлений, – согласилась Вика. – У вас тут носильщики, таксисты…
– Что таксисты, – врач погрузился в дрёму. – Тут мировая культура. А все некогда. Труд, труд…
Срочно нужна была копейка. Вика чувствовала костьми кожу, она была шершавой, как наждак, и думала: скоро кожа протрётся, и она рассыплется, словно куча дров. Под вечер Вика уже видела дыры в тех местах, где кожа обтягивала    коленные чашечки.
Она зашла в мебельный магазин и предложила свои услуги двум грузчикам с бусугарным запахом, которые загрузили её трёхстворчатым шкафом.
– Одна я его не утащу! – сказала Вика.
– А вдвоём мы и сами справимся.
Вика побывала в прилегающих к вокзалу торговых точках.
– Дай рубануть, – сказала она мясникам с академическими значками.
– Рубани, – ответили они. – Вон той старушке.
Щёки старушки прилипли друг к другу. Вика отхватила самый лучший кусок: телячью мясистую грудинку.
– Дура, – сказали мясники.
Мясо оказалось у разбитной дамочки со щёками, похожими на ливерную колбасу.
Оставалась надежда на псалмы и баян. Сто пятьдесят псалмов Вика знала, как таблицу Пифагора. На гармошке могла выдать барыню с переборами. Во дворце культуры для железнодорожников (в приплюснутой к земле одноэтажке) Вика выдала барыню.
– Ваня, – махнул стриженный под нулёвку администратор.
С Ваней Вика была незнакома, но то, что он оказался неподъёмным для грошей, она узрела.
Из культурного учреждения провинциалка переместилась в божественное: приземистую церквушку с пустотой внутри, в которой гулко раздавались шаги.
– Самому нужны бабки, – сказал с упитанными телесами поп с запахом ладана и смирны.
Вика вернулась на вокзал.
– Трудно, – сказал знакомый носильщик и отослал её к младшему бригадиру.
Младший выслушал, сказал, что сила нужна и обронил.
– Трудно.
Вика вышла на новый круг к старшему бригадиру. Старший подчеркнул, что бригада испытывает сильнейший дефицит в рабочей силе и тоже обронил.
– Трудно.
Спиральные витки насторожили Вику. Она уже смутно чувствовала иерархию в клане человечков с номерками. К концу дня Вику провели через дверь в стене камеры хранения. Вышла она из неё подавленная. Человек выслушал просьбу претендента на место и обронил.
– Трудно!
– Я не понимаю! – возмутилась Вика.
– Я тоже, – ответили ей, – но такой порядок.
Тайну расшифровал администратор ЖЭКа. Вика пришла к нему, словно тащила в руках собственные кости. На последние гроши она отбила телеграмму, которая взывала о помощи.
Возле вывески “Домоуправление № 1» Вика наткнулась на человека. Его сотрясала тяжёлая лихорадка, которую он пытался завязать в узел на троих. Лицо Вики ему  понравилось.
– Не пью, – ответила она и показала на живот, похожий на морскую впадину.
– От этого раньше умирали, – услышала она, – а сейчас новая эпоха.
С надеждой на новую эпоху Вика вошла в кабинет начальника ЖЭКа: продолговатую, похожую на пенал для цветных карандашей комнату. Кабинет плавал в клубах дыма, словно в него впустили восточного джинна. На её голос никто не откликнулся.
– Да он там, – сказали ей в коридоре. – Ты только крикни, зачем пришла. Может он и проявится.
Вика так и сделала.
– А не врёшь? – спросил тусклый голос с одышкой.
Голос был. Домоуправа не было. Он возник из небытия после трёхчасовых заклинаний. Администратор ЖЭКа с хорьковыми глазами усадил её на табурет – единственное, что обладало плотью и кротко сказал.
– Слушаю.
После получасовой жалобы он отвёл её в. самый дальний угол и обронил, что в ситуациях, в который сейчас находится молодая девушка, нужно брать быка за рога. Из дыма вынырнули два бычьих рога, и потрясённая Вика истолковала слова в буквальном смысле.
Под диктовку администратора она начертала расписку, в которой значилась сумма, взятая в долг, и срок уплаты суммы. Расписку администратор сунул в карманчик под ремнём и сказал, что завтра она может приступать к работе.
– А гроши? – спросила Вика.
– Какие гроши? – удивился домоуправ. — Это ты мне должна. – И показал расписку.
Спать Вика пристроилась в подвале. Он был удушливый, сырой, с полутёмным светом, который с трудом пробивался через узкое вровень с землёй окошко. За ним раздавались шаги, голоса… Не было запаха степных трав: мяты, чабреца, полыни… Он остался в степи. Его место занимал тяжёлый, мутный запах мокроты.
Вика погружалась в воспоминания, пытаясь оживить умирающие в сердце угольные посадки, задыхающиеся в пыли морщинистые акации, степь.
И кто только не поддавался пламенным воспоминаниям и чудному воображению с их волшебными картинками?
Как ручеёк превращается в полноводную реку, так и промелькнувшая, зацепившая вросшую в душу корнями картинка превращается в просторную панораму.
Когда в душе тяжело и смутно, когда настоящее задёрнуто непроницаемыми шторами, когда жизнь, словно разваливается на куски, когда черствеет память, а будущее не поддаётся осмыслению и не видно тропинку, по которой можно пройти в него, мы и провинциалы, и самые могущественные владыки, земные боги ищем те живительные истоки, от которых закипает и бурлит кровь, светлеет затемнённый ум, раскрываются сжатые в комок онемевшие чувства…
День замкнулся на воспоминаниях, которые прервал пришедший осоловевший сторож с похожим на рыболовный крючок носом. Он достал из рассыпающегося шкафа раскладушку, которая стоила грошей.
– Нет бабок, – сказала Вика.
– Тогда давай кофту, – сказал сторож. – Я её пока поношу.
На следующий день из подвала пропало тридцать унитазов.
– Новенькая, – констатировали в домоуправлении.
Провинциалка поняла, что она оказалась в положении Сизифа, о котором вычитала в энциклопедии, где утверждалось, что Сизиф был величайшим земным     неудачником.

 

 

Реванш

До первой стипендии было три месяца и два барьера: вступительные экзамены и пятикопеечный бюджет, который нуждался в срочном пополнении.

Вика отослала домой бумажного гонца с вестью: “Сдала первый экзамен”. Телеграммы, взывающие о помощи, исчезали в проклятом Бермудском треугольнике.

За две недели Вика задолжала сторожу за амортизацию раскладушки. Долг начальнику ЖЭКа не укладывался в астрономическую цифру. На домоуправление каждый день обрушивались бедствия. Повинна в них была провинциалка, успевшая захапать и продать не только тридцать белоснежных импортных унитазов, но и десять отечественных чугунных ванн.

Хлопоты начались, когда Вика увидела осоловевшего хозяина раскладушки с   цвета жгучего чилийского перца носом. Она спряталась за мусорный короб в осаде обленившихся голубей, которые испугано шарахались от стремительных атак юрких воробьёв и послала сторожу мысленное приказание: пройти мимо.

Сторож оказался сущим Кощеем.

– Чую, – сказал он. – Должок.

Сторож был в красных армейских галифе. На опавших плечах, как бурка, болталась цыганская кофта, пропитанная терпким подвальным запахом, перемешанным с пивным.

– Чапай, – выдала похвалу Вика, – только без кобылы, – и улыбнулась.

Великолепными улыбками она уже владела в совершенстве. В подвале был треугольный кусок зеркала, выдраенный до солнечного блеска, перед которым она изучала великую магию империи человечков с номерками. Улыбка ткнулась в «стерню» на щёках сторожа и дала сбой.

Рассчитаться со сторожем Вика решила пожарным инвентарём. Она изъяла его с одноногого, деревянного    щита, в середине которого находился внушительный, покрытый ржавыми окалинами пустой огнетушитель, отзывавшийся сердитым «голосом», когда Вика щёлкала по нему.

Лифтёрша: пенсионная утеплённая фуфайкой и валенками бабушка в громадных очках, в которых отражались, словно синее летнее небо глаза, утверждала, что отвечает за него головой.

– Ты что говоришь, бабушка? – возмущалась Вика. — Это же несравнимые вещи.

– Да это не я сравниваю!

Лифтёрша указывала на просторное окно и шёпотом называла имя. Окно было с бельевым балкончиком. Имя звучным.

Сторожу Вика заявила, что на пожарный инвентарь имеется очень приличный покупатель с приличной и достойной ценой и показала на окно с балкончиком.

– А сама, почему не продаёшь? – хмуро спросил сторож.

– Хватки у меня нет, – вздохнула она. – Ты – крутой.

Это была высшая похвала.

– А если что! – сторож угрюмо нацелился на Вику, а потом на балкончик, который даже осел от его взгляда. – Я его поприжму.

Провинциалке хотелось знать, как прижимают покупателей.

– Я продавец, а ты покупатель, – сказал сторож – Что должно быть у покупателя? Хруст. – Он пробежал рукой по карманам Вики. – Голь, – с огорчением закончил сторож.

– Кто ж так определяет покупателя, – с насмешкой ответила Вика.

Выудить в карманах сторожа удалось копейки. Добыча сверкнула на ладони Вики. Рука сторожа тотчас слизала её и упрятала в бездонные недра армейских галифе.

– Продавец у покупателя отнимает бабки? – вскинулась Вика.

Нос сторожа словно макнули в красные чернила. Стало тихо. Было только слышно, как в коробе скребутся голуби. Тишину разрядил сторож.

– Ты на кого руку подняла? – прошептал он. – Я сейчас начальника полиции кликну.

Шёпот вспугнул голубей. Оглушительная, заливчатая трель Вики совершенно сбила сторожа с толка. Кофта тотчас перекочевала на её плечи. Сторож попытался обвинить провинциалку в нечестной торговой сделке и несанкционированном воровстве государственного добра. Вика пошла по стопам администратора ЖЭКа.

Только сумасшедший начальник полиции может поверить, что Вика хапнула государственное добро, чтобы отдать за здорово живёшь.

– Не за здорово живёшь, а чтобы вернуть должок, – мягко поправил сторож, подбирая отвисшее под носом, и мягко погрозил Вике.

– Разве я брала у тебя в долг? – возмутилась Вика.

Свидетелей не было.  Отсутствовала даже выручка… единственное доказательство. Сторож вытер «плачущий» лоб, завернул пожарный инвентарь в чёрный кусок брезента и направился к окну с балкончиком. Вика – к лифтёрше.

Бабушка сидела в позе спирита, шевелила губами и напряжённо смотрела на осиротевший щит, пытаясь вызвать дух исчезнувшего инструмента. Лифтёрша оказалась толковой. Выслушав план Вики, она направилась к телефону. С балкончика уже сыпались куски штукатурки, слетало бельё. По двору, поглядывая на балкончик, спешно бежал вокзальный старшина, на ходу расстёгивая кобуру, в фуражке, мундире с блестящими пуговицами, но в доколенных, хлопчатых в жёлтую полоску трусах и синих кроссовках, обутых на скорую руку. Слышались отчаянные крики. Сторож пытался избавиться от поличного. Он видел Вику, целился в неё багром в левой руке и огнетушителем в правой и кричал о страшном суде над ней.

В страшном суде, по мнению Вики, нуждались опустошившие провинциальный бюджет обидчики.

На рынке возле вокзала она прошла вдоль овощного и фруктового ряда и остановилась напротив азиата в тюбетейке, расшитой восточными сладостями. Он выставлял дыни, похожие на мины. Они целились в грудь и отпугивали покупателей. Вика захватила дыню и пристроила её под мышку.

– Сначала нужно взвесить, – завибрировал азиат. – Потом заплатить, а после взять.

Это была сложная механика и провинциалка решила её упростить.

– Взвесим, когда съем.

Поведение Вике покупателям понравилось. Человеку в тюбетейке тоже.

– Дарю, – проскрежетал он, сужая глаза до щелей дота. – Когда стемнеет, приходи. Ещё дам.

В дыне Вика аккуратно вырезала треугольник, обчистила внутри и, засыпав песком, отправилась на поиски покупателя. Первый раз в городе Вике сопутствовала удача. Покупателем оказался вокзальный старшина, застегнувший сторожа в обезьянник.

– На память о нашей дружбе, – сказала Вика, – продаю со скидкой. Благотворительная акция.

– А почему она такая тяжёлая? – подозрительно спросил старшина.

– А мне посоветовали её утяжелить хорошими мыслями о хорошем человеке, она так слаще будет, –  ответила Вика.

Советчиком оказался человек в тюбетейке, ненавидевший казённые мундиры, которые обкладывали дыни непомерной данью и обирали его.

Вика уже покидала рынок, когда треугольник вывалился и из дыни, как из песочных часов, посыпался песок.

– Верни бабки, – рявкнул старшина. – Ты что же с азиатом всучила, сволочи?

– Что, что? – вздохнула Вика после пробега по задворкам. – Песочные часы.

Над деревянными крышами рынка, словно бумажные змеи, закружили полицейская фуражка и тюбетейка.

За вокзалом высилась гостиница, где Вике отказали в ночлеге. Администратор и швейцар нуждались в хорошей порке. Был риск, была и надежда.

Гостиница стояла на запрессованном в гранит берегу реки, которая задыхалась от масляных пятен, покрывавших её «тело», словно язвы. Зодчий гостиницы обладал гигантоманией. Он возвёл здание размером с планету средней космической величины, от которой исходило голубое сияние. Вход на планету преграждал сухопарый человек с золотистыми галунами. Вика направилась в холл с зеркалами. Швейцар остановил eё за сто шагов. Окрик, словно молния, ударил в провинциалку. Она фрагментарно изложила просьбу: переночевать. Ответ был знакомый. В холле было тепло. Среди фикусов и тёщиных языков отдыхали путешественники. Вика двинулась на швейцара.

– У вас тут когда-нибудь кино снимали? – спросила она.

– Даже иностранцы, – улыбнулся швейцар.

Улыбка мигом соскочила с его лица, когда он оказался под мощным в стальных угольниках чемоданным тараном, который отбросил швейцара на уснувшего в позе лотоса восточного человека в белой шелковистой чалме. Восточный смял мелкого европейского с фотоаппаратом с сверкающими кнопочками и рычажками, а европейский сбил бугристого заатлантического с толстенной, кубинской сигарой и в клубах пахучего дыма, которая, сорвавшись с его губ, заметалась, словно бешённая, нанося лобовые удары и, выдохнувшись, припечатала сухопарого.

– Ты что сделала, зараза? – прошептал швейцар с обугленным лицом.

Он стоял в позе кентавра. Его спину седлал восточный гость. Восточного – европейский. Венчал сооружение гость с Атлантики.

Внутри гостиницы Вике особенно понравились иностранцы. При её появлении они выставили фотоаппараты.

Впервые в жизни провинциалка стояла под вспышками. Чувство величия могучими импульсами проникало в сердце, которое работало, как проснувшийся вулкан. Вика ощущала от вспышек мягкие ожоги на лице.

Не так ли и мы стремимся попасть под вспышки, чтобы покрасоваться собой и оставить свою земную тень на память будущим потомкам, которые повторят наш путь, как мы повторяем путь предков.

На круги своя её вернул шёпот швейцара с оторванным галуном.

– Поворачивай назад, падла!

Циклон мыслей бушевал в голове человека с галунами. Вика чувствовала дыхание циклона. Он жёг её затылок. Она ощущала даже слабый запах гари. Вика оказалась на мраморной лестнице. По бокам, как в почётном карауле, стояли гости и щелкали затворами. За спиной иностранцев метались соотечественники, при взгляде на которых сердце провинциалки проваливалось в бездну. Из коридоров прибывали дополнительные столичные силы.

– Поворачивай оглобли, сука!

Швейцар улыбался гостям, как киноактёр. Лестницу Вика и швейцар одолели вдвоём. Вика легко брала десять ступенек. Швейцар напрягался до хруста костей. Он поддерживал её за локоток.

Иностранцы, глядя на пару, восторженно выкрикивали на ломанном, что это первое чудо, которое они видят в древней столице.

Швейцар пытался сбить Вику с верного пути и увести в уголок. Она обходила уголки и держалась открытых пространств. На втором этаже швейцар уже не грозил, а просил.

– Как просишь? – возмутилась Вика. – Порядка не знаешь. – Она обронила таинственное слово “Трудно”.

Со швейцара она сняла дюжину бабок и привела в панику, оказавшись у дверей с табличкой “Администратор».

 

 

 

Швейцар был в руках. Человека за дверью, оббитой кожей, от которой ещё исходило дыхание живого существа, ждали руки провинциалки.

Гостиница внутри была просто умопомрачительна.

Просторный коридор с заоблачными потолками, фигурным паркетным полом с красной ковровой дорожкой, фотообоями, усеянными горными и морскими видами, самой большой ледяной пещерой в мире. Айсризенвельт, от неё веяло свежестью, и огромные окна, через которые лились мощные потоки света.

Перемещение Вики из сырого, тёмного подвала, похожего на камеру узника замка Иф. было просто восхитительным. Блестело, сверкало. Толпы, заинтригованных дружественных и недружественных иностранцев.

Одетые в джинсы, кожаные куртки с бейсболками на голове, обутые в туфли из крокодиловой кожи, обвешанные фотоаппаратами, они внимательно рассматривали Вику вороньими глазами, выкрикивая «О» под оглушительные аплодисменты.

На фоне их гардероба цыганская кофта Вики смотрелась, как последний писк моды знаменитого французского модельера Ив Сен Лорана, а чемодан со стальными угольниками, как последнее грандиозное изобретение великого итальянца Леонардо да Винчи.

Вика чувствовала лёгкую дрожь. Дрожь уходила в пол. Пол вибрировал, как днище разваливающегося самолёта. В хвосте гостей стрекотала камера. Она рассыпала стрёкот, как пулемётную «дробь». «Дробь» настигала швейцара. Он смотрел на Вику так, как смотрит артист на режиссёра в финальной сцене. Вика оказалась хорошим режиссёром. В финальной сцене швейцар буквально делал чудеса.

Дверь в кабинет распахнулась от одного выдоха Вики. Ураган ворвался в комнату с множеством, как обугленное лицо швейцара кондиционеров с запахом хвои, моря, степи…, вызвав «пену» на шторах цвета пустыни.

Администратор с медвежьими и опухшими глазами, сверкающей, как чистый лёд зачищенной лысиной, в белоснежной рубашке, синими крест – накрест подтяжками, которые опоясывали бугристую грудь, и одновременно поддерживали блестящими застёжками чёрные вельветовые штаны, подбитые внизу зубчатыми молниями, встретил Вику возле полированного столика, в нём отражался валютный интерьер.

Разговор оказался желчным.

Директор был недоволен оторванным галуном и лицом швейцара, как у воинов индейского племени Сельвапули.

– Ты что ж, в таком виде и шёл, – тихо спросил он, ковырнул рукой с массивным золотым перстнем в пропахшем женскими духами воздухе, чтобы обозначить лицо швейцара, но обозначить не удалось, перстень оказался неподъёмным, а поэтому на смену руки пришло слово. – И с такой мордой, – с накатом припечатал он.

– Шёл, – вклинилась Вика. – И иностранцы его щёлкали.

– И тебя щёлкали, – прошипел швейцар, пытаясь содрать с опалённых щёк обжаренные лохмотья.

– Что меня, – отрапортовала Вика и улыбнулась администратору. – Я гостья из Африки.

Администратор облегчённо вздохнул.

– А вот ты откуда, – бросил он швейцару и с надеждой посмотрел на Вику.

– Гони бабки, – сказала она швейцару, – и я придумаю.

Через пять минут швейцар открыл спиной дверь и объяснил через рыжую, кудлатую с лисьими глазами девицу – переводчицу иностранцам, что в гостинице репетируется сцена из детективного, сногсшибательного, он хотел сказать Мосфильма, но заезженная иностранцами память сработала на Голливуд –  фильм с названием, он притормозил название, так как из – за стремительно меняющихся ситуаций оно могло не подойти. Администратор играет мафиози. Молодая девушка с чемоданом – следователя. Швейцар играл подручного мафиози. Он подумал и добавил: основные события развернутся после выхода следователя из кабинета мафиози. Господа иностранцы должны сохранять спокойствие, когда следователя начнут спускать с лестницы головой вниз.

Вика и не догадывалась о финале. Администратор указал ей на дверь за спиной. По мнению провинциалки эта дверь вела к мусорным ящикам.

Администратор вспыхнул. Вспышка была яркой, как при рождении новой звезды. Она опалила Вику. После очередных её слов хранитель гостиницы нахмурился. Вика почувствовала капли воды, которые брызнули, словно из грозовой тучи.

Администратор дорожил репутацией, а посему отказался от наряда полицейских. С него шёл пар, сгущаясь в облака, которые кружили по кабинету и напоминали небесную идиллию, где Бог беседует с ангелами. Провинциалка никак не хотела быть ангелом.

– Тебя кто сюда звал! Ты зачем сюда приволоклась?

Вика раскрыла рот и ткнула в зеркала. На директора смотрела тысяча провинциалок в цыганских кофтах, с фибровыми в стальных угольниках чемоданами с раскрытыми ртами.

– Хайло зачем открыла? – вскипел администратор.

Комментарии были краткими. Крик поднимет на ноги иностранцев. Вызовет смуту в отечественных и забугорных газетах.

– Такая хорошая девушка, – притих администратор. – И сразу кричать. А что кричать хочешь?

Это была тайна и стоила она грошей.

– Мало, – сказала Вика, когда по столику покатились медяки, похожие на жёлтые кошачьи глаза.

Тайна стоила больше, а место администратора ещё больше.

– Умная девушка, – похвалил администратор. – Нет больше бабок.

Вика посоветовала взять взаймы.

– У кого? – возмутился администратор.

– У швейцара, – кротко сказала Вика.

Администратор вызвал швейцара, который с улыбкой направился к Вике.

– Постой! – сказал директор. — Это не твоё дело.

– Как не моё!

Швейцар с удивлением посмотрел на свои кулаки.

– Дай ей бабок! – бросил директор.

– Кому? – тихо спросил швейцар.

– Ей.

– Так я ей уже давал, – ещё тише ответил швейцар.

Администратор оказался на высоте.

– Мало давал. Дал бы больше, она бы меня не беспокоила.

Человек с галунами молчал.

– Если ты сердишься на меня, – заворковала Вика, – дай директору в долг.

– Да, – пробормотал администратор. – Дай мне в долг.

С носа администратора Ляптя взяла дешевле. Нос швейцара оказался дороже.

– Я её провожу, – хрипло сказал швейцар.

– Только попробуй, – ответила Вика. – Хай такой подыму, что маму родную на помощь позовёшь.

– Оставь её, – махнул хранитель гостиницы. – Она хорошая девушка.

Администратор боялся, как бы провинциалка не добралась до бабок, которые сегодня случайно обронили в кабинете.

– А теперь самое основное, – сказал швейцар, выйдя из коматозного состояния.

Он кратко изложил финал фильма, в котором главный мафиози, швейцар показал на директора, уловив его взгляд, поправился, что он главный мафиози, будет спускать следователя с лестницы.

Вика тотчас поменяла финальную сцену. Она быстро открыла дверь. В кабинет хлынули любопытные иностранцы. Вика показала на фибровый чемодан, дав понять администратору, что в финальной сцене запросто может уложить десятка два гостей.

– Я же иностранцам сказал, что мочить будут тебя, – заметался швейцар. – Сюжет менять нельзя. Шеф, – он умоляюще зарыскал волчьими глазами, – я даже название фильма придумал.

– Интересно, – процедила Вика. – И какое название?

– Удар Торнадо, – завихрился швейцар и попытался принять боксёрскую стойку, но уставшие от беготни ноги за Викой, сработали на пол, он быстро вскочил, отряхнулся, повторять не стал. – Я тебя мочалить должен, а не ты меня. Сюжет менять нельзя. Иностранцев запутаем, репутацию потеряем.

– Можно, – добродушно ответила Вика.

– Это почему, – взвился швейцар.

Они заспорили.

– Вы тут выясняйте истину, – бросил администратор и попытался умыкнуть, но Вика чемоданом перегородила.

– Я в туалет хочу, – взревел хранитель гостиницы. – Не кабинет же портить.

– Во время съёмок любые хождения запрещены, – осмелел швейцар, опасаясь остаться один

– Молодец, – похвалила Вика. – Креативно мыслишь, но сюжет нужно менять, дорогой дружище, – она перешла на ласковый тон. –  У тебя в сюжете нет креатива, а у меня есть, – она вывела погребальную сцену, в которой следователь бьёт мафиози.

– Наши следователи не дерутся, – твёрдо сказал швейцар.

– А ну спроси у господ, – бросила Вика переводчице. – У них следователи дерутся.

Господа иностранцы дружными криками подтвердили, что их следователи сильно дерутся.

– Врежьте его, товарищ директор!

– Не надо, – быстро ответил швейцар и дал Вике зелёненькую со стариком, который одобрительно посмотрел на неё.

– Хороший удар, до торнадо ещё не дотянул, но дотянет, – сказала она. – Переведи, – бросила Вика переводчице. – Мафиози подкупает следователя. А ну, подкупайте, чтобы иностранцы поверили.

Через пять минут администратор и швейцар были банкротами.

– А теперь врежь директору, – бросила Вика швейцару. – Ты вдруг понял, что он втянул тебя в банду.

Директор упредил швейцара, который охнул, ощутив синюю подкову под глазами.

– Ну, а ты что стоишь, не телишься. Давай отходную директору.

– Эх, – вздохнул швейцар. – Была не была.

Его кулак пошёл на Вику. Она присела. Кулак воткнулся в лоб администратора.

– Ты что…, – хранитель гостиницы прошептал слова, которые производят сильное впечатление на иностранцев, и они запасаются ими, как запасаются матрёшками, и рухнул под ноги Вики.

– О! – закричали иностранцы.

Озлобленный швейцар двинулся на Вику.

– Стой! – заголосила она. – Куда прёшь. Ты в оцепенении. Ты же человека убил.

Швейцар действительно находился в оцепенении. Гости восторженно кричали “О!”. На полу, распластавшись, как на пляже, отдыхал директор. Вспышки фотоаппаратов таранили глаза.

Вика не стала дожидаться развязки. Чемоданом она свалила швейцара, объяснила через потерявшуюся переводчицу, что проба ещё требует существенной доработки, и пригласила завтра присутствовать на окончательном варианте.

На улице она пустилась бежать, пока не наткнулась на железный короб. Словно гигантская бабочка, чемодан сверкнул в воздухе. Вика подсчитала выручку и направилась к вокзалу. Она твёрдо решила расквитаться с человеком с номерком, с которого начался тернистый путь.

Человека гор она нашла возле памятника революционному императору, на ладони которого в середине кучи бычков высилась внушительная, похожая на огнетушитель, пустая бутылка вина. Носильщик прислушивался к гудкам скорого.

– Иди, иди, миленький, – говорил он. – Мы тебя сейчас поприветствуем, как Саша Македонский Азию.

Вика объяснила, что пришла попрощаться.

– Кто ж так прощается с другом! – упрекнул носильщик.

От щелчка по горлу звук оказался звонким, как в пионерском горне.

На задворках магазина “Вино” Вика нашла грузчика с разорванной ноздрей, похожей на покалеченное горлышко бутылки и с ёжистыми глазами.

– Винца, – попросила она.

Грузчик поставил бочку на «попа» и мощным ударом ноги вышиб пробку, которая как мина просвистела мимо головы Вики.

– Так и человека угробить можно, – заметила она.

– У тебя много отрицательного опыта, – заметил грузчик. – Ты уже знаешь, что человеческий лоб можно разбить. Держи. – Он протянул ей пивной кляп. – Гони бабки.

В смутное время грузчик имел полное право на нагрузку к вину. Оспаривать право Вика не стала, опасаясь, что могут взвинтить цены. Бутылку она сунула за кофту.

Половина дела была сделана. Другую половину она решила доделать в аптеке.

– Нет, – сказал хранитель мер и весов с хамелеоновским взглядом, мелкими усиками и кустистой бородой, выслушав Вику.

Она почувствовала холодок. Рушился гениально задуманный план. Вика зашла с чёрного хода, поторговалась, а после вывела хранителя мер и весов к задворкам магазина, показала грузчика, который за товар брал самую малость, поблагодарила измученного валерьянкой аптекаря за дефицитный порошок и, сделав, круг, остановилась возле щели в заборе.

Картинка ей понравилась. На дно бочки грузчик поставил бутылку и подвесил к ней, словно к ёлке три деревянные затычки.

– И их тоже покупать? – спрашивал, багровея, аптекарь.

Возле вокзала Вика сорвала пробку, засыпала чудодейственный порошок в бутылку и загнала пробку на место. Это было её первое покушение на человека.

– У грузчика брала, – сказала Вика носильщику.

Носильщик припечатал дно бутылки к ладони. Пробка взвизгнула и устремилась к Большой Медведице. Вика почувствовала лёгкие толчки, когда пробка попала в звёздный ковш. Толчки напоминали небольшое землетрясение и исходили от носильщика.

– Что? – участливо спросила она.

– Живот завёлся, зараза, – рявкнул носильщик. – Постереги тележку, я скоро вернусь – мрачно добавил он.

– А кто же Азию приветствовать будет?

«Азия» уже приближалась к вокзалу. Носильщик двинул тележку и тотчас схватился…

– Уже, – прошептал он.

Запах был настолько сильным, что машинист скорого, чтобы не задохнуться, остановил поезд за километр до вокзала.

Вика умыкнулась с поста увидев человека гор, решительно шагающего с гвоздодёром к задворкам магазина, и направилась к домоуправлению.

Вечерело. Раскалённый город погружался в прохладу с запахом пыли, гари, пота… Вика прошлась по мелкому привокзальному скверику с засыпающими ёлками в бледном свете полнотелой луны. Тихо. Только игривый ветерок, вырвавшийся неизвестно откуда, шумнул и, скоро пробежав по ёлкам, умчался также неизвестно куда

Вика присела на лавку. Она устала, как устаёт человек от напряжённого дня, наполненного дикой силой, которая крушит и ломает, разбивает на осколки, которая торопит день поскорее бы он схлынул, перейдя в вечер, а потом в ночь с её благодатными снами, освежающими мысли и проснуться утром бодрым с приливом сил и опять вступить в схватку с бесчисленными дневными заботами, чтобы   снова идти и идти по кругу, преодолевая мрачное и тяжёлое своей судьбы, пока не наступит точка невозврата.

Воспоминания вновь всколыхнули её. Они были яркими и жгучими. Ей почудился голос кременчугской гармошки – двухрядки, который, словно звал её. Она направилась к кассам дальнего следования, чтобы взять билет и уехать в тополиный посёлок к батьке и матери, но это была лишь минутная слабость грусти, смешанной с тоской. Она возвратилась в скверик, вновь присела и уснула.

Утром она направилась к домоуправлению, которое было в траурных венках.

– Где домоуправ? – спросила Вика.

– В гробу!

Вика заглянула в гроб. Из глаз администратора текли слезы.

– Не дождался, – с сожалением вздохнула она.

 

Восьмая

Африканские события

Схватки измотали Вику. Она готова была сдаться и сдалась бы, но оказаться побеждённой не позволяло самолюбие, остававшееся единственным источником, из которого она черпала силы, которое не давало угаснуть мыслям и чувствам, и которое уводило её в иллюзорные мечты, где не было места провинциалки, а было величие вседоступности и вседозволенности.

Не так ли и любое поколение, воспитанное в восхвалениях прошлого прежними поколениями, тонет в них и истощает себя, не понимая, что прошлое, каким бы оно не было, остаётся прошлым и ни на йоту не продвигает жизнь далее и единственный путь не запутаться в паутине восхвалений и войти в будущее –  это идти вперёд.

(«Взявшийся за плуг и оглядывающийся назад, неблагонадёжен для Царства Небесного» (Апостол Павел).

Впереди была схватка с принимающими вступительные экзамены институтскими преподавателями.

Фортуна Вики споткнулась на экзамене по истории. В Африке были африканские события. Рекомендация историка, который был похож на флибустьера Арчибальд Арчибальдовича из бессмертного романа «Мастер и Маргарита», была предельно проста.

– Пахать!

Флибустьер ещё посоветовал изучать механику плуга в родных пенатах.

Вика попыталась переубедить пирата, что, какие бы конкретные события не были в Африке, они всё равно африканские.

– У Вас отличная логика, – похвалил историк, – но это крайняя точка зрения.

Провинциалка прибодрилась, понадеялась на точку, которая должна была превратиться в желанную оценку, но отхватить тройку, несмотря на похвалу, не удалось.

Возвращаться в пенаты означало: таскать с батьком шпалы на каракубе, заколачивать костыли молотом, читать псалмы на похоронах, играть на гармошке на толоках, входинах, свадьбах, днях рождения в лучшем случае – пробиться в бусугарню на место буфетчицы, о котором мечтала каждая посельчанка.

 

Девятая

Бусугарня

Чудное слово бусугарня. Не забугорное, а наше, родное.   Оно уже звучало, но что стоит за ним? Оставим Вику, пока она разрабатывает тактику и стратегию удара для пересдачи экзамена, и заглянем в бусугарню. Это будет небольшое, но увлекательное и весёлое путешествие, которое познакомит вас с необыкновенными людьми, известными среди посельчан, как бусугары,
Открыв дверь здания, вы увидите просторное помещение с высокими потолками. В углу стоит металлическая никелированная вешалка с шахтёрками рабочих: спецовками, фуфайками, телогрейками… Стены до половины выкрашены краской, которой красили в Российской империи дома для душевнобольных. Другая половина стен – в сюжетах из народных русских сказок… Илья Муромец и Соловей-разбойник…

Глядя на лицо Ильи богатыря, вы поймёте, что его создатель не столько знаком с народным героем и живописью, сколько с крепкой выпивкой.

За небольшими столиками с пластмассовыми потрескавшимися покрытиями, уставленными пивными кружками, гранёными стаканами, стеклянными пол-литровыми и трёхлитровыми банками, заполненными бочковым пивом, сидят мужчины, женщины.

На полу валяются окурки, бумага… все то, что порождают подобные пиршества. За бочкой пива высится массивная буфетчица с красным распаренным, словно после бани или крепкого вина лицом и, скрестив крупные руки на выпирающейся груди, прикрытой замасленным коротким фартуком, покрикивает на пошатывающихся рабочих-грузчиков. Покрикивает она тем тоном, который присущ всему торговому племени, и словами, оставленными нам, как говорят, ещё татарами

Пройдитесь по узкому между столиками проходу. Вы встретите стоящего на коленях человека, собирающего рассыпанные сигареты или мелочь, и спросите у буфетчицы чаю. В ответ вам раздастся громкий хохот. Не сердитесь и не спешите уходить, иначе вы пропустите самое интересное. Лучше извинитесь, покажите свою деликатность и интеллигентность. В этом здании такие качества в большой цене.

Прислушайтесь и вы услышите громкие раздражительные голоса, сопровождающиеся крепкими ударами кулака, а то и головы об стол. Болезненный смех человека с дёргающимся лицом и трясущимися руками. Спутанные звуки гармошки то ли барыни, то ли цыганочки и такую же спутанную песню смазчика в депо, заслужившего от государства пенсию в несколько грошей. Кто знает, зачем он поёт и по каким причинам его занесло в это здание?

Увидите вы и яростно танцующего вовсю ширь расхристанного деповского парня, на которого никто не обращает внимания. Трудно понять, что он танцует. На его лице весёлое выражение, он пощёлкивает пальцами, подмигивает, выкрикивает «Эх!» и пускается вприсядку, громко хохочет, когда сбивает какого-нибудь пьяненького.

Что ему. Он пока молод и силен. Рядом с ним топчется старик с обиженным, как у наказанного ребёнка лицом. Чтобы не упасть, он держится одной рукой за стол. Иногда пытается пуститься вприсядку, но давно отслужившие ноги не слушаются. И он падает, вызывая у парня презрительную улыбку, который не понимает, что скоротечна жизнь, что быстро старится человек, что не далеко то время, когда он сам станет стариком и коснётся его людское равнодушие и презрение, как касается оно всех, утерявших силу и молодость…

Встретится вам и молодой человек, но с лицом больного старика, затухающим взглядом в обдёрганной с чужого плеча военной шинели или суконном пальто. У него больное сердце, печень. Часто с ним случается белая горячка. Его несколько раз лечили, а потом, как принято, махнули рукой, не забыв при этом успокоить свою совесть, сказав: «Горбатого могила исправит». У него нет жены, детей, дома… Летом он спит в посадке, а когда наступают холода в деповской кладовой на пакле. Он давно забыл степь, балки, курганы и живёт одним воспалённым воображением, которое не даёт ему отдохнуть и во сне.

Он бродит между столиками и просит на водку. Редко кто даст ему выпить. Он и сам это знает, но просит. Подойдёт он и к вам. И если вы купите ему вина, он скажет, что он ещё не конченый человек, что завтра… бросит пить, устроится на работу в депо или на шахту, женится, построит дом, словом, он расскажет о том, что уже никогда не сбудется. Это мечтатель. И как многие мечтатели, он все больше станет отдаляться от реальной жизни. И кончит тем, что найдут его в петле или замёрзнувшим под забором. Так и уйдёт он с этой земли, как уходили многие подобные ему, не испытав любви ни к земле своей, ни к женщине, не услышав слов «отец».

Обратит ваше внимание на себя и человек, вокруг которого раздаются взрывы хохота. Это русский самородок, а проще поселковый весельчак, известный в округе… как Абалдуй.

Он рассказывает выдуманные им самим байки и дерзкие анекдоты. Послушайте их. Вы услышите грубое, но гордое и живое слово, смело выступающее против ханжества и цинизма, подлости и равнодушия. Глядя на смеющиеся лица и слушая его, вы поймёте, что этот Абалдуй талантлив. Может быть, судьба готовила этого человека в великие артисты. Но, как случается на все той же нашей Руси по все тем же нашим причинам невежества большой город выставил его за дверь, и пришлось уйти ему на каракубу (мастерская в депо), чтобы: катать вагонные пары и ремонтировать разбитые пульмана.

Вспомните, как много великих желаний умирало на земле нашей, так и не увидев свет. Как тяжело и мучительно пробивало себе дорогу все доброе. Изгонялись и не признавались таланты. «Так может быть проклята земля наша?» – воскликнете вы. Или…  Впрочем, нелегко отгадать мысли русского человека даже тогда, когда он видит смерть близкого.

Задумавшись, вы не увидите, как подойдёт к вам женщина с ярко накрашенными глазами, губами и улыбкой, по которой вы догадаетесь, что это поселковая гулящая.  Её часто можно видеть в бусугарне, посадках, на речке, ставке в привычном окружении. Возле магазина «Вино» с авоськами, забитыми винными пустыми бутылками. Не редко спящей на земле возле единственного клуба в посёлке или парке.  А то и у собственного дома на лавочке.

Она уже смирилась с уходом мужа, детей, словами, которые в широком обиходе у некоторых мужчин. Насмешками молодых парней, приглядывающихся к ней с особым желанием, угрозами поселковых женщин, на которых она давно махнула рукой, зная, что, кроме таскания за волосы, ничего больше не будет, побоями, от которых у неё под глазами нередко тяжёлая густая синева.

Живёт она одна, так как каждый день принимает известную гурьбу гостей и пользуется даже особым почётом среди семейных мужчин.

Всмотритесь в её измождённое, словно затравленное выражение лица, подёргивающиеся высушенные губы, нервные тики, и может быть, вам удастся рассмотреть сквозь преждевременную старость мягкие и прекрасные черты русской женщины, по понятным причинам опустившейся в этот омут.

Горько ли станет вам, что никогда не вернётся красота эта. Что ушла она не по одной её воле, бывшей когда-то весёлой деревенской девчонкой Настей…, и кто виноват. Никто, потому что ещё глух и дик наш земной мир. А если женщины и избегают этого омута, они все же большей частью становятся грубыми и не ласковыми, как становится грубым и не ласковым все на Руси, к чему не прикасаются добрые и заботливые руки.

Оставшись дольше, вы увидите бывшего толкового мастерового, строящего из спичек при помощи одного только перочинного ножа причудливый теремок, который   он тотчас спустит за кружку пива буфетчице. Молодых парней, вернувшихся из армии и тюремных лагерей, играющих в карты на деньги и выискивающих какого-нибудь мужичка, чтобы, как говорят в посёлке, отвести душу. Облохматившегося старика, давно забывшего, за какие такие грехи он попал сюда.

Словом, вы найдёте многих из тех, кто не поладил с сами собою, жизнью, и, отчаявшись найти умное и отзывчивое слово, плюнул на все и пустился гулять, утешая себя чужой и оскорбительной для человека мыслью, что человек смертен.

Как глубоко вкоренилась эта мысль в душу русского человека. И не она ли указывает человеку его ложное место на земле. Не из-за неё ли рождаются дурные страсти и желания, обрекающие человека на глухоту и немоту к страданиям и бедам себе подобных.

Встретится вам и поселковый говорун – политик, впрочем, не далеко ушедший в своих мыслях от некоторых современных известных политиков. Он ругает вождей, начальство, политику… все то, что ругают некоторые и другие, только на свой лад и мечтает о добром вожде, как мечтали в Российской империи о добром царе-батюшке.

Часто мелькала и мелькает мысль: добрый царь-батюшка, но имеется и другая, что нет явления более уродливого, чем человек, облечённый огромной властью, но невежественный.

Что ему человек? Он думает об империи, державе, революции, войне… восхвалениях. Ему хочется быть выше Цезаря, Македонского, Чингисхана, Наполеона… В кабинетной тиши он с пристальным вниманием рассматривает их лица, а стоя перед зеркалом, копирует их выражения лица, глаз, улыбок, не понимая, что может стать только их копией, но не оригиналом.

 

Десятая

Реверансы и ручки

Увлёкся автор. Пора вернуться к Вике. Она проработала несколько вариантов и остановилась на Капе – бывшей артистке бывшего имущего сословия, у которой она снимала угол с потрёпанным диваном, оббитым красно – жгучей материей, от которой слепились глаза.

Автор чрезвычайно внимателен к деталям и считает, что ничто так ёмко не характеризует действительность, как мелочи, о которых говорил Ф. М. Достоевский, выписывая образ Раскольникова.

Капа была дебелой, костлявой, старухой с выпирающимися лопатками, похожими на не выросшие крылья, с убелённым кудрявым волосом, уложенным колечками. Она непрерывно напевала «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте».

– Замолчи, ради Бога, – умоляла Вика. – Ромео и Джульетта уже ходят за мной по пятам. Я чокнусь от них.

– Ты не понимаешь искусство, – чеканила хозяйка. – Я никак не могу выйти из роли Джульетты и войти в роль хозяйки однокомнатной квартиры.

– Так сколько времени прошло, – надрывалась Вика, – могла бы уже и привыкнуть к половой тряпке

– Фу, – отдувалась Капа. – Не упоминай мне об этом недостойном половом предмете.

– Ну, да. Я каждый день драю полы, а ты ждёшь Ромео. Старая кочерга.

Капа грозилась вытурить квартирантку, но оставаться одной не хотелось. Хоть один зритель, но должен был быть.

Вечерами они пили чай из гранёных стаканов, наливая его в белоснежные блюдца. Хозяйка захватывала блюдце правой рукой с оттопыренным мизинцем, Вика– всей ладонью.

– Лопатница, – добродушно бросала Капа, – я пила чай с Клеопатрой.

– Это с той, что наш двор убирает. – насмехалась Вика.

– Не смей так отзываться о великих женщинах мира, – повышала Капа голос до такой степени, что начинали грохотать её кости, – я играла жён Адама Лилит, Еву…

– Тоже хлебала с ними чай, – язвительно перебивала Вика.

– Заткнись, – не выдерживала Капа. – Я стояла у истоков сотворения искусства, у меня была масса любовников египетские фараоны Рамсес, Тутанхамон, Тумос…, небожители Древней Эллады Зевс, Аполлон, Гефест, Аид, Пойседон….

Хозяйка забиралась в заоблачные выси, от которых трещали нервы провинциалки

– Ты что заливаешь, – возмущалась Вика. – То чай пила, то с фараонами и богами спала. Они, когда жили?

-Для артистов время не существует, – отбривала Капа. – Они вне времени и могут перевоплощаться, жить в прошлом, будущем. Тебе кажется, что перед тобой Капа, а это не так. Я многолика. Сцена, – вздыхала она. – Меня родили на сцене во время спектакля «Отелло» и в тот момент, когда мавр собирался задушить Дездемону, но режиссёр поменял. Мавр взял меня на руки и показал зрителям. Он доказал, что жизнь сильнее смерти. Это было потрясение.  Буря аплодисментов, овации, цветы, слёзы, восторженные крики. А что сейчас? Всё душат, душат…

В комнатке была спартанская обстановка. Ковёр с ромашками. Капа поливала их зимой, весной продавала на рынке, и двуглавый орёл, который сурово смотрел на квартирантку и клевал её руки.

Экзаменационный провал Капа прокомментировала с чисто артистической точки зрения: при таких сбоях Фортуны провинциалка должна расстёгивать кофту и снимать юбку.

– У тебя не идеи, – бросила Вика, – а сексуальные сквозняки.

Она ещё добавила, что историк находится на пороге путешествия в гробу.

– Ты точно была артисткой? – спросила Вика.

Подтвердить это мог даже двуглавый, помнивший реверансы и августейшие ручки.

– Тогда полный порядок, – бросила Вика. –  Завтра атакуем ректора. Прорепетируем. Сумасшедшую бабушку сыграть сможешь?

– А что её играть. Мы и так все сумасшедшие.

Они легли спать, когда на детской площадке ещё раскачивались качели, и проснулись от звона стаканов возле магазина “Вино”, от которого вздрагивала листва на деревьях.

 

 

Одиннадцатая

Сумасшедшая бабушка

Капе были даны строжайшие указания придерживаться роли.

– Думаешь, поверят? – с тревогой спрашивала хозяйка.

От волнения она даже забыла полить ромашки и накормить орла.

– Поверят, – уверенно сказала Вика. – С твоими способностями сыграть такую роль раз плюнуть, захвати двуглавого.

– Зачем?

-Для большей убедительности.

На остановке такси Капа сделала несколько реверансов и ручек. От ручек у толпы вспухли губы. Скорбная речь Вики растрогала толпу и помогла без очереди загрузиться свихнувшуюся бабушку в такси, чтобы отвезти её в больницу.

– Куда? – спросил лобастый таксист.

Бывшая артистка показала двуглавого.

– Покорми птицу, – сурово сказала она.

Спина водителя была, как днище телеги. Вика отодвинулась в угол.

– А какой корм ей нужен?

– Бабки, – ответила хозяйка.

Она показала, что орёл может взлететь и клюнуть. Таксист оказался волшебником. Он знал кратчайший путь к нужному месту.

– Дай бабок хоть на жратву, – сказал он Вике, когда бывшая артистка вышла.  – Я все свои скормил этой падле.

Падлой был орёл.

Институт находился за железной оградой. Его создатель любил дорогой камень. Он «одел» здание в мрамор и возвысил над домами, как айсберг над льдинами.

Возле бюро пропусков: деревянная будочка с запылённым окошком, полосатый шлагбаум Вика потрясла дрыхнувшего вахтера на войлочном стуле, с которого он полвека взирал на свет божий. Институтский страж отреагировал гигантским зевком.

– Пропуск.

– Бабуля, – шепнула Ляптя. – Твой выход.

Капа сделала реверанс.

– Ты чё кланяешься, старуха? – удивился вахтёр. – Здороваться хочешь, так давай здороваться.

Он выставил руку с лопатной ладонью. Хозяйка подставила свою под его губы. Страж удивлённо посмотрел на Вику.

– Чмокни, – подсказала она.

– Что чмокни?

– Ручку бабули. Она свихнувшаяся.

– Ты что? – гаркнул вахтер. – Какие ручки. Я на работе.

Вика толкнула оробевшую хозяйку.

– Дай звук.

– Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте, – что есть мочи заголосила, нет, не заголосила, а грянула хозяйка

Голос был настолько сильным, что сковырнул вахтёра со стула, он устоял бы, но «Нет повести печальнее.» уложил его на землю.

– Лежачего не бьют, – заорала Вика, увидев зависшую ногу Капы над бугристым лбом вахтёра с затравленными глазами. – Благодари меня, – добавила она, помогая подняться ошалевшему стражу, – если б не я, она добила бы тебя. Чмокни ручку, а то я её не удержу. Она же с ума сошла из – за того, что я провалила экзамен. Пусть ректор увидит, до чего преподаватели доводят бабушек поступающих. Врачи сказали, что нужно исправить оценку и тогда она придёт в нормальное состояние. Чмокни, а то сорвётся.

Вахтёр так и сделал. Не только чмокнул, но и облобызал до самого локотка.

– Это,- зашептал он, озираясь и подманивая Вику, – вы к ректору идёте. Я вас без пропуска пропущу, и сколько будете ходить, столько и без пропуска.

– Поняла, – ответила Вика. – Ты хочешь, чтобы бабушка спела ему печальную повесть, но это же покушение на государственного человека. А как же институт? Он же сиротой останется.

– Так он и так сирота, сволочь, беспризорник, – вахтёр со злости замутулил стул. – Секретарша ректора к рукам прибрала. Сволочь женская. Ректора на своё междометье поддела.

– Бесплатно бабушка петь не будет. Нужны солидные бабки.

– С зарплаты, – вахтёр застучал в грудь, – клянусь, всю зарплату отдам.

– Ладно, – добродушно согласилась Вика. – Навеем печаль и на ректора, и на секретаршу. Только о зарплате не забудь.

Покинув вахтёра, который остался в тревожном ожидании и с глазами, похожими на блуждающую звезду, они направились по дорожке к входу.

– Чисто сработала, молодец, – похвалила Вика хозяйку, – только замашки бандитские брось. Ты же ногой чуть не притопила беднягу.

– Это не бандитские замашки, – отбила Капа. – Это из спектакля «Укрощение строптивого»

Реверансы, ручки и комментарии взбудоражили институт. Уборщицы смотрели на провинциалку и Капу, как на звёздных пришельцев. У старших преподавателей с вулканическим треском стартовали сигареты и, запустив дымные хвосты, носились, как кометы, от которых прятались младшие преподаватели, опасаясь лобовых столкновений.

Возле двери в коже, от которой ещё исходило тепло живого существа, Вика и хозяйка почувствовали холодок.

В приёмной за столом, состоящим из одних ящичков, как банк матери, сидела хранительница ключей и печатей ректора в белой рубашке со стоячим воротником с загнутыми уголками и маниакальным взглядом.

– Ректор в министерстве, – прожурчала секретарша. – Сильно занят.

Приёмная оказалась мёртвой точкой, из которой Вика попыталась выйти на домашние координаты ректора. Домашние координаты хранились за семью печатями. Взломать печати не удалось.

– Ректор что, засекреченный? – возмутилась Вика.

Засекреченным ректор не был. Его знал вошедший почтальон: громадного роста мужчина с совиными глазами.  Он положил пакет на стол секретарше и вздохнул над ним, как над умершим.

– Трудно, – сказал он и добавил: – Трудно носить почту.

– Ноги болят, дяденька, – посочувствовала Вика.

-Да, – ответил дяденька. – Всё ношу и ношу, а ректор всё читает и читает, – рассвирепел он. – И когда же он кончит читать?

– У вас очень благородна работа, –  святая провинциальная простота, –  если не будет почтальонов, кто же письма и пакеты станет разносить. Что ж Вы так сердитесь. Лучше назвали бы мне домашний адрес.

– Чей? – вздрогнул мужчина.

– Ректора.

– А, ректора, – счастливо вздохнул он. – Не знаю.

Квартирантка и хозяйка вновь оказались в мёртвой точке.

– А ну дай звук, – шепнула Вика и ковырнула рукой Капу.

– Какая прекрасная ария, – растрогалась секретарша, выслушав дребезжащий голос хозяйки. – Только малость скрипит.

– Слышала, – возмущённо зашептала Вика. – Врежь на всю катушку, Дави её до пупка.

– Не могу, – отшептала Капа. – Я весь голос на вахтёра       истратила. Сама   пробуй.

– Да, – сказала секретарша. – Спойте вдвоём.  Чудо ария. Жаль,

что нет    Отелло. Он в министерстве.

– Кто такой, – бросила Ляптя.

– Ректор Отелло Отеллович.

– А ты Дездемона.

– Да. А Вас это не устраивает.

– Ещё, как устраивает. Вынь орла, – приказала она хозяйке.

Была надежда. Двуглавый оправдал надежду. При виде секретарши он тотчас попытался распластаться на ней.

– Уберите сексуального маньяка, – прожурчала секретарша.

Маньяк тотчас просигнализировал точные координаты ректора: сто метров от двери в кабинете за пакетом почтальона.

– Пошли домой, Капа – бросила Вика. – Пересдача будет блестящей. Пират на всю жизнь запомнит.

Двенадцатая

Легендарный человек и дог

Пересдача действительно оказалась блестящей. Вика взяла орла. Двуглавый дружески реагировал только на августейшее отношение к своей особе, флибустьер – преподаватель особой считал себя. Двуглавого – стервятником.

– Кем? – прошептал орёл.

День был как новая копейка. За пазухой от битвы с пиратом отдыхал двуглавый. Он так посапывал, что кофта Вики билась, как паруса во время шторма. Мужчины пытались остановить шторм. Вика будила орла.

– А с птичкой не хотите? – спрашивала она.

Возле входа в метро сидел человек из легенды с просторным лбом, обсыпанным свежими шрамами. Левый бок его был продырявлен английским штыком родного брата, носившего французский френч и заатлантические ботинки на толстой подошве. Под рёбрами сидели сто грамм прусской стали, доставшие его в эпоху двуглавого. Правую ногу армейский хирург отхватил после знаменитой встречи на Эльбе. Способ существования легендарного человека был прост.

Он поднимал протез, словно шлагбаум, и опускал «шлагбаум», когда в картуз падали бабки.

– Протез настоящий? – спросила Вика.

Администратор медвытрезвителя мог подтвердить собственным горбом, что протез настоящий.

– А рангом повыше? Могут подтвердить?

– Могут, только по моему горбу.

– Сколько бабок зарабатываешь?

Бабок хватало, чтобы чинить протез.

– Так, – констатировала Вика. – Я тебе помогу.

– Чем?

В городе мыслили только образами бабок.

– Бабки, бабки, – бросила Вика. –  Главное идея.

От плевка легендарного человека над городом вспыхнула радуга.

– Круто, – сказала Вика.

И предложила идею. Город нуждался в таком плевке, после которого на его месте осталась бы воронка, как после атомного взрыва.

– Уже хлебнула? – спросил человек из легенды. – Не мешай бизнесу, а то места лишат.

Протез заработал, словно маятник. Ляптя нацелилась на мужчину, от которого несло таким сильным запахом, словно в него закачали цистерну французских духов. Впереди мужчины шёл знакомый пятнистый дог. Он разгребал лапами толпу, оставляя за собой вакуумное пространство.

– Начинается, – вздохнул человек из легенды.

Дог остановился возле картуза, запустил в него лапу и тускло посмотрел на хозяина.

– Дай ему лапку, – сказал тот.

Дог поднял заднюю лапу.

– Ты что ему это разрешаешь? – возмутилась Вика.

– Туалеты у нас сейчас платные, – объяснил хозяин дога. – Бабок у него нет. А пис – пис хочется.

– Так, – констатировала Вика. – Я и ему, и тебе дам бабок на пис-пис, если отгадаешь, что у меня за пазухой.

Толпа, отхлынувшая от дога, прибилась к Вике. Она вновь стояла в центре. Только без вспышек, щёлканья блестящих затворов и была тёлкой, у которой за пазухой находились сиськи.

– Получай долю, – отстегнула Вика.

– Почему только он должен отгадывать? – рявкнула толпа.

– А ну, тявкни, – сказал хозяин дога.

Дог тявкнул. На вокзале погасли величественные неоновые буквы. Вика вытащила орла.

– А это кто? Отгадаешь – ещё получишь.

– Что ты, зараза, только ему загадки загадываешь, – заголосили с обидой.

На вокзале вспыхнули неоновые буквы.

– У него мочевой пузырь больше, – бросила Вика. – Кто?

– Эта, ну, как её? – Дог тоже поскрёб лапой в затылке. – Да что ж ты, тварь, не знаешь?

От удара под брюхо дог заработал лапами в воздухе, как на батуте.

– Во. Вспомнил. Копилка.

– Кто? – прошептал орёл.

 

Тринадцатая

Дорога

До сих пор автор шёл с Викой одной дорогой, а сейчас разойдутся дороги, а потом сомкнуться. Не суди читатель строго. Автору отдохнуть хочется. Не легко с провинциалкой, хотя он и сам провинциал, в одну ногу шагать. Она кажется вымыслом, а на деле реальность в душе его.

Дорога, дорога! Ты единственное спасение и надежда для меня, когда в душу накатывается грусть, перемешанная с тоской, когда я чувствую, что задыхаюсь среди людей, и мне хочется вырваться на машине в неизвестность.

Колёса наматывают вёрсты с бешеной скоростью. По сторонам мелькают посадки, подлески, бескрайняя степь с полыхающим над ней солнцем, проскакивают мимо деревни, кладбища, городишки, церквушки с позолоченными колоколами, одинокие могилки с деревянными крестами, почти такие же, как и были на Руси, переходящие из века в век. А дорога всё вьётся и вьётся, и уводит в бесконечную даль.

О чём мечтал, то не сбылось.

О чём не думал, то случилось.

Как хороша ты, прекрасна и пьянящая в яркий солнечный день. Блестишь, словно отполированное зеркало. Не раз ты уводила меня в густые, рослые, тенистые леса, где я, останавливаясь, находил тропинки, протоптанные охотниками за грибами. Я выходил из машины и шёл по этим тропинкам: прямым и петляющим с чувством ожидания и мечты увидеть что – то необыкновенное, неземное, но напрасны были мои мечты, они обрушивались из – за захлестнувшей меня обыденной жизни. Чаще всего я не выбирал тропинки, а шёл напрямик, продираясь сквозь мелкорослые кусты, колючие заросли, ощущая себя иногда одиноким и забытым, иногда свободным, и тогда в порыве свободы и восторга я, заложив два пальца в рот, издавал пронзительный, мальчишеский свист, который срывал с деревьев птиц. Порой я скатывался в крутой овраг, родниковую балку или натыкался на небольшие лесные озерца, речушки, но не манили они меня, и я недолго бродил в незнакомом месте и снова возвращался назад. И ты опять расстилалась передо мной сверкающим, отливающим солнечным светом, полотном.

Ты становилась жестокой и опасной, и не щадила меня, когда попадала в темень, когда покрывалась густым туманом, когда начинал хлестать ливневый дождь, когда леденела, и мне думалось, что ты заберёшь меня к себе и страх наваливался на меня, но проходило время, и ты, вырвавшись из непогоды, снова открывалась передо мной своей свежестью, чистотой. Нет у тебя ни начала, ни конца. Как много у тебя таинственного, непознанного и скрытого. Ты, словно время, бежишь без устали по земле.

Попадались попутчики молодые, постаревшие, и в их глазах, как казалось мне, я видел туже страсть и любовь к дороге. Мчаться мимо суетной жизни, наполненной и радостями, и горестями, не останавливаться, и пусть Судьба решит, где сделать последнюю остановку.

 

Вторая часть

Четырнадцатая

В поисках бизнеса

Гром грянул в день стипендии. Вика оказалась обладательницей колоссального состояния.

Возле окошка “Касса”, похожей на скворечник, в котором сидела полнощёкая тётка с мышиными, юрко бегающими серыми глазками, похожая на привокзальную буфетчицу, приземлившую провинциалку раздирающим карканьем: жратву зарабатывают гигантским трудом, она оказалась первой, протаранив толпу студентов с голодающими взглядами. Однокурсники не протестовали, так как среди них не было ни одного, который не испытал бы бойцовских качеств провинциалки.  Вика первая запустила руку в окошко. Последней сняла точный счёт с бабок.

– Может, за пять лет вперёд? – бросила она в окошко. –  Сразу все?

– Все дают, когда в гроб кладут, – грянули из окошка, словно из окопа.

– А за день до гроба нельзя?

– Можно вот с этим.

Фигура в окошке сильно не понравилась Вике Она была трёхпалой с бритвенными чёрными ногтями. Провинциалка хотела дать достойный отпор такой же фигурой, но в «скворечнике» сидела телепатка. Окошко быстро захлопнулось.

– В следующий раз поквитаемся, – бодро бросила Вика. – Я тебе мышку подарю под цвет твоих глаз.

На улице стремительно разворачивалась новая эпоха. Вика почувствовала её, когда колоссальное состояние осело в десяти сосисках.

– Да это на раз клюнуть, – возмутилась Вика.

Она понадеялась на добавку, но услышала, что быть сейчас прожорливой не модно, что голодание сильно укрепляет пошатнувшееся здоровье, украшает женщину, делает её мисс Вселенной, что знаменитый индейский йог Сальмадули всю жизнь питается одним светом и проповедует катарсис, как самое эффективное средство для очищения души от брюха.

– Это, как?

– Очистить брюхо до пустоты, чтоб оно не мешало работать душе.

– С пустым брюхом подохнуть можно.

– Зато с чистой душой.

Лекция была такой длиной и аппетитной, что Вика зажевала её сырой сосиской и словами.

– Плевать я хотела на катарсис.

– Тогда занимайся бизнесом, – бросила продавщица с крысиными глазами.

Она показала Вике свои лакированные, остроносые на игольчатых каблуках туфли, которые были зашнурованы мелкими охотничьими сосисками.

В спартанской комнате, Вика застала бывшую актрису спящей под ковром с ромашками. Двуглавый открыл клювы. Вместо бабок в клювы влетели сосиски.

– Ты что? – прошептал орёл.

– А то, – отрезала Ляптя. – Одна дрыхнет под ромашками. Другому бабки гони. Бизнесом надо заниматься.

– И каким бизнесом мы будем заниматься? – просипела Капа.

И скрылась под ковром, как черепаха под панцирем.

– С тобой понятно, – сказала Вика и посмотрела на двуглавого. – А с тобой?

Сосиска врезалась квартирантке в лоб.

– Крутые, – ответила Вика. – Посмотрю на вас через месяц.

Через месяц орёл чуть не оказался жертвой истощения.

– Что? – спросила Вика. – Сейчас и сосиска пригодилась бы.

Бывшая артистка молчала. Она укрывалась не ковром с ромашками, а ста томами монументальной энциклопедии историка “Как зарабатывать бабки”. Она споткнулась на последнем томе. Историк – флибустьер утверждал, что продолжение следует искать в первом.

– Так, каким бизнесом будем заниматься, – отощавшим голосом проскрипела Капа. – Реверансами и ручками?

– Я решу, – ответила Вика.

Вначале она погрузилась в монументальную энциклопедию историка, споткнулась, как и бывшая артистка, на последнем томе и окунулась в уличный мир бизнеса. Она постигала его основы с упорством хищника, преследующего свою жертву,

Месяц Вика обследовала город.

На месте человека из легенды остались щепки от протеза. Щепками торговала разбитная цыганская особа с обворожительным голосом и зазывными словами. Она выдавала щепки за русские зубочистки.

Возле метро Вика встретила пятнистого. Дог заложил в ломбард хозяина и при виде провинциалки сказал: “Здрасьте”.

– Научился говорить? – удивилась Вика.

Дог поскрёб лапой в затылке.

– Надо ещё научиться думать, – ответил он.

Дальнейшие смотрины показали: человек, живший в особняке на балконе, исчез в недрах небытия, прихватив раскладушку сторожа.

– Паскуда, – пожаловался бывший хозяин раскладушки. – На два бакса нагрел. Я даже к Фемиде обращался.

Фемида оказалась ещё большей паскудой. Она содрала даже армейские галифе.

Провинциалка побывала в студенческом общежитии возле озера. В его водах отражались одни железные кровати. Бывший комендант был без дымчатых очков.

– А где полотенца и одеяла? – спросила Вика.

Администратор занимался бизнесом с молью, которая и сожрала вафельные полотенца и байковые одеяла.

Провинциалка заглянула и в гостиницу, похожую на планету средней космической величины, от которой исходило голубое сияние. Иностранцы, увидев её, взяли в кольцо и крепко навешали.

– Но за что? – вскипела Вика.

Иностранцы объяснили. Главный мафиози администратор и его подручный швейцар обобрали их до нитки и исчезли, а молодой следователь даже не ударил палец об палец.

– Так я же не следователь, – надрывалась Вика. – Я артистка.

Из гостиницы провинциалка выметнулась на сверхскоростных парах и крепко побитая, что случилось первый раз в жизни, и с отчаянной злобой найти администратора и швейцара, чтобы продолжить съёмки фильма «Удар торнадо».

От осмотра бывших достопримечательностей Ляптя отказалась на вокзале. Человек с гор покупал на задворках магазина, администратором которого был грузчик с разорванной ноздрей, затычки от пивных бочек и продавал их, выдавая за зенитные снаряды, человеку, который только спускался с гор.

Поиски бывшей лифтёрши с долей в полторы тысячи баксов оказались безрезультативными. Она нашла только корзинку с загнивающими морскими водорослями. Охранник всё также висел на воротах.

– Сними меня, – заорал он. – Я боюсь высоты.

– Я тебе уже говорила. Не бойся высоты, –  отрезала Вика. – Бойся удара об землю.

Пятнадцатая

Страдания

На почте: серое одноэтажное здание с окнами, забранными в поржавевшие решётки и стенами, обклеенными домашней – уличной рекламой, студентка отбила телеграмму о помощи в родные пенаты. Родные отогнали слезливого бумажного гонца “в матушку”.

– Так и у меня, – вздохнула телеграфистка с заплаканными   глазами, от которых не отлипал синенький платочек и со шмыгающим, опухшим красным носом. – От жизни спасаюсь только сериалами.

– Чем? – спросила Вика.

– Да ты что? – Удивление телеграфистки разбежалось до ушей. – Не русская? – Она промокнула глаза, порылась в куче наваленных мешков, посылок и вытащила двадцать томов сериала.

Обложки были в красно-кровавых красках. Вика отколупнула краску на первом томе и наткнулась на картинку женщины со смуглым лицом, за спиной которой стоял огромный мужик с тонкими чёрными усиками и выколотыми глазами, держа в руке поднятый хлыст.

– Подлец, – проскрежетала телеграфистка, – я ещё доберусь до тебя. – Она погладила лицо женщины. – Ох и страдает она, – хранительница почты шумно вздохнула и плачевно покачала головой. – Мучается.

– По её роже не видно, – перебила Вика.

Она перелистала сериал. Женщина действительно мучилась. Только под рукой автора.

– Ох и страдает, – повторила телеграфистка, брызнув слезами.

Она зацепила такую длинную фразу о страдании и тащила её до тех пор, пока не запахло потом. Сюжет был так закручен, что закрутил и её до отчаянного шага.

– Шлёпнуть мучителя? – спросила Вика.

Телеграфистка была готова шлёпнуть скотину- автора.

– За то, что женщину замучил?

Скотина- автор замучил любительницу сериала. Он отказался писать двадцать первый том.

– Наверное, мало бабок платят, – сказала Вика.

– Да я за двадцать первый том телеграфную станцию продам, – отрезала телеграфистка. – И хрен кто меня остановит.

– Так, – констатировала Вика. – Есть идея. Я напишу двадцать первый.

– Ты – писательница?

– Да, – небрежно бросила Вика. –  Написала сто томов «Как зарабатывать бабки».

– Плевать мне на сто томов и бабки. Пиши двадцать первый. Только страданий, страданий побольше, – сказала телеграфистка, прорвавшись оглушительным рыданием.

– Что ты рыдаешь? Страдания ещё не написаны.

– Да ты что? – вскипела телеграфистка и повторила, – не русская, что ли. Я без страданий жить не могу. – Она ухватила Вику за кофту и затрясла. – Понимаешь. Не могу. Станцию продам.

– Так тебя же за продажу в тюрьму посадят. Там страданий по самую макушку.

– В тюрьму не хочу, – твёрдо отчеканила телеграфистка. – Там страдания не те.

Вика попыталась отцепиться, да куда там. Телеграфистка билась головой об её грудь и трясла, словно бубен.

Из почты Вика вышла выпотрошенная и пропитанная потом и слезами с головы до пят.

– Ну и ну, – облегчено выдохнула она. – Такая и закопать может и не только станцию продать

Дорогой она зашла в аптеку и купила   снотворного.

Хозяйка и орёл при её появлении тревожно проимпульсировали, что через неделю могут быть похороны.

– Спать, – приказала Вика.

Она затарила в чайник пригоршню седуксена. Хозяйка и орёл свалились после первого глотка.

 

Шестнадцатая

Двадцать первый

Вика оказалась отличным компилятором. Она лопатила сериал, подбирала нужные места, вырезала, клеила, добавляла своё, перепечатывала на машинке.

– Шедевр, – говорила она. – А что для него нужно? Всего лишь ножницы, клей и машинка.

Месяц бывшая актриса и орёл спали в обнимку. Вика погружалась в двадцать первый.

В полдень следующего месяца провинциалка разбудила хозяйку и двуглавого. Они тревожно уставились на неё. Студентка была похожа на чернильную кляксу.

– Капец, – прошептал орёл.

– Сбрей бороду, – сказала Вика, – а то не узнают.

Она загрузила рюкзак с рукописью двадцать первого на спину. Хозяйка почувствовала себя совсем худо.

– Милостыню пойдём просить? Я нищенку играть не стану, – взвилась Капа.

– А её и играть не надо. Ты и так нищенка, – бросила Вика и смягчила, – как и я. Бери орла и показывай ему эпоху бизнеса.

От эпохи бизнеса орёл совсем пал духом.

– Какая же дубина до этого довела? – шептал он.

Вика эту дубину ещё не знала. Она тащила рюкзак, похожий на горб.

По дороге к телеграфной станции Вика завернула в институт.

Историк – флибустьер при появлении Вики закрыл лоб, который был пропахан клювом. Отметину орла он выдавал за трещину от титанического труда над монументальной энциклопедией “Как заработать бабки?”.  Историк был живой историей и в исторической одежде. Эпоха бизнеса, вынырнув из – за бугорного горизонта, содрала с профессора всё, что можно было содрать, оставив прикрытой только мужскую силу, торчавшую, как кухонная скалка.

– Как чувствует себя особа? – спросил он. – Не скучает?

– Скучает, – ответила Вика.

Орёл хотел развеять скуку с историком и ректором. Историк попытался улизнуть, сославшись на свой вид, в котором было неудобно появляться перед особой.

– Вид, как вид, – сказала Вика. – Для будущих археологов находка.

Кавалькада во главе с Викой двинулась по лестнице. По её бокам стояли статуи в мундирах с крестами на груди, лентами… Они вернулись из прошлого. Историк тайком орудовал «скалкой» у подножия статуй. Они сырели, мёрзли, но возвращаться в прошлое не хотели.

Эпоха бизнеса обрушила свою лапу и на высшую сферу образования. В мраморном гиганте зияли дыры. Дорогой камень исчезал в неизвестном направлении. Лапа бизнеса прошлась и по обладателям будущих дипломов. Студенты были похожи на привидения. Достала младших и старших преподавателей, превратив их в пыль привидений. Не смягчила свой удар даже на вахтере. Он продал свой войлочный стул.

– Это кто же, мать твою? – шептал орёл, тревожно импульсируя по обитателям института. – Дети той же дубины?

– Завяжи ему глаза, – сказала Вика хозяйке, – а то в истерику ударится.

В институте все ещё была видна работа орла после битвы с историком. Её волна докатилась и в приёмную. Хранительницы ключей и печатей ректора не было. Её место оккупировала ярко накрашенная грудастая девица в рыжем косматом парике.

– Вы к кому, – взвизгнула она.

Вика не ответила и взяла дверь на себя. Орёл тревожно проимпульсировал – за дверью чужой. Провинциалка вошла ураганом и наткнулась на раскладушку. На ней спал незнакомый человек.

Над раскладушкой висела карта. На ней шла битва. В сердца городов впивались флажки. Они падали, когда спавший выдавал храп. Флажков под раскладушкой становилось все больше, а городов на карте все меньше.

– Так, – констатировала Вика. – Новый ректор.

-Новый, – девица презрительно разъехалась в улыбке, посмотрев на кавалькаду. – Пришли – спит. Пытались разбудить – не получается. А прежний ушёл на пенсию. Улетел, – она замахала руками, как крыльями.

Орёл снова проимпульсировал: девица врёт. Администратора подставили почтальоны. Они перестали носить почту.

– А зачем мы сюда ходили, – спросила хозяйка, когда они вышли за опустевшую будочку, возле которой валялся сломанный полосатый шлагбаум.

– Из – за почтальонов, – ответила Вика. – Почтальоны перестали носить почту.

Они прошло по скверику возле липового проспекта, по которому с вулканическим рёвом, разгоняя легковушки, промчался лимузинный кортеж.

– А дальше куда? – спросила хозяйка.

Провинциалка поискала глазами почту. Лапа бизнеса достала и её. Почту слизало, словно ураганом. На её месте высилась груда камней.

Недалеко стоял чёрный отлакированный «Джип». Рядом, опираясь на открытую дверку, высокий бритоголовый мужик в малиновом пиджаке с заплывшими свиными глазками. Он с наслаждением покуривал «Мальборо», выпуская сизые дымные кольца, в перерывах между затяжками глотал коньяк «Наполеон» и приказным тоном покрикивал на рабочих, разбиравших завалы.

– Что случилось, – подойдя, спросила Вика. – Где почта?

– Ничего личного. Бизнес.

– А где телеграфистка?

-Да кто ж её знает, – он тускло посмотрел на провинциалку. – Может тут, – он выплюнул сигарету на камни, – а может там…

Солнце уходило в закат, бросая прощальные лучи на громадный каменный город.

– Купи сериал, – сказала Вика и развязала рюкзак.

– На хрена он мне нужен. У меня своих сериалов хватает. Вчера детский сад, сегодня почту, а завтра. – Он махнул рукой.

-Понятно, – сказала Вика, – дорогу для бизнеса расчищаешь.

 

Семнадцатая

Скандалы

Вечером в спартанской комнате разгорелся скандал.

К дому, где жила Капа, с раздирающим воем подскочила скорая. Взвизгнув тормозами, от визга листва на деревьях залихорадилась, она так стопорнулась, что из – под колёс рванули облака дыма.  Из неё с громогласным, угрожающим матом вывалился дюжий санитар с моржовыми усами, в белом халате с закаченными по локоть рукавами. За ним выскочила женщина –  врач с бесстрастным, словно умершим лицом и с фонендоскопом на дряблой шее. Последней выметнулась медсестра с выпученными замшелыми глазами и паутинными бровями. В левой руке она держала скатанную смирительную рубашку, в правой –  чёрный чемоданчик.

– Рыба, – заскочив в квартиру, заорал санитар и зарыскал полыхающим взглядом по комнате. – Тьфу, зараза. – Он с такой силой сплюнул, что разлетевшиеся брызги попали на ромашки, которые даже закачались, словно от налетевшего ветра. – Я в домино играл, – продолжал орать он, –  а меня от дела оторвали. Кто с ума сходит? Где буйная? – В глазах заметался охотничий блеск. – Мы её сейчас быстро в смирительную затолкаем. Раз, два. И вся арифметика.

Его взгляд напоролся на струхнувшую хозяйку, которая метнулась, как молния под ковёр, а потом воткнулся в Вику.

– Ты что ли свихнулась?

-А ещё санитар, – язвительно отшвартовала Вика. – Разве буйный скажет, что он свихнулся. Вали к своей рыбе.

– Так какого хрена звонили, – взвыл он. – Я же на бабки играл. На кону бутыль была.

Действительно, какого хрена?

А случилось следующие.

Капа, когда Вика варила своё колоссальное состояние, уменьшившееся на одну сосиску, вытащила из рюкзака двадцать первый и быстренько прочитала.

Потрясение бывшей артистки было сверхъестественным. Она была в бешенстве. Ещё бы. Квартирантка такого наваляла в рукописи, что у хозяйки чуть не начались галлюцинации. В страдающей героине Капа узнала себя. Они трижды в скоростном темпе перечитала двадцать первый и даже несколько раз подходила к зеркалу. Ошибки не было. Точно она, но в каком образе? Уточнять, кто приложил к этому безобразию руку, Капа не стала. Конечно, пронырливая квартирантка.

– Ты зачем меня воткнула, – впаяла Капа, когда Вика вошла с дымящимися сосисками. – Ты сделала меня страдающей нищенкой. Других не нашлось. Через одного.

Автор полностью согласен с Капой и также возмущён, как и она. Распоясавшаяся провинциалка, возомнившая себя чёрт знает кем. Писательницей сериалов. А, может быть, автор и Капа поспешили с такой характеристикой. Посмотрим, что Вика скажет в ответ.

– Я тебя великой сделала, возвысила над Клеопатрой, она тебе в подмётки не годится – с напором отбрила Вика. – Книга будет напечатана миллионными тиражами. Это же гениальная реклама. Журналисты, фоторепортёры, телевидение. Все попрут к тебе. – высаживала Вика, всё выше и выше поднимая планку, а заодно и Капу выливая такие бурные потоки слов, что у хозяйки не только закружилась голова. Как показалось Капе, она стала даже больше в размере.

– Так героиня заграничная, не нашенская, а я русская, – вздрючилась Капа. – Ты вклеила меня в какую – то страну Барбария, Барбария, чудесная Барбария, волшебная Барбария, – завелась хозяйка, – а я там ни разу не была, не знаю, где находится.

– Где, где. Географию нужно читать. Недалеко от джунглей. А джунгли все знают. Там темно и ни хрена не видно. Так что тебе только и отвечать: ах, какие прекрасные в Барбарии джунгли. Ах, какие…  Утихомирься.

– Да как же утихомириться. Меня начнут расспрашивать, а что мне отвечать? Твой ответ мне не нравится.

– Ну, если мой не нравится, то отвечай так, как отвечал Саша Калягин в фильма «Здравствуйте, я ваша тётя!». Просмотри ещё раз этот фильмы и выучи его на зубок. Впрочем, и отвечать не нужно будет. Ты онемела от нищеты, – застолбила Вика. – Может добавить ещё и оглохла?

– А как же общаться?

– Через племянницу.

– А она кто?

– Я. Видишь, сколько беру на себя. Орла будем выдавать за мутированного попугая. Это же классный ход.

– А где мы моего мучителя Хуано найдём?

– А зачем его искать. Ты же убила его из – за благородных побуждений. Восстановила справедливость. Отомстила за то, что он подлюга издевался на тобой.

– Совсем чокнулась. Справедливость. Сейчас за справедливость и сажают.

– Добавишь к своим ролям ещё роль арестантки. Многоликая Капа. Сама говорила, – поддела Вика. – Невинная жертва. Сочувствия, соболезнования, бабки. Фильм снимут, – неслась Вика. –  Я уже и режиссёра наметила.

– Кто?

– Я.

– А где бабки возьмёшь?

– Совсем мозги обесточила. Гонорары от тома получу.

– И сколько мне бабок?

– Вот это деловой разговор. Ну, – начала медленно Вика, – если исходить из того, что я креативный руководитель, то тебе…

– Ты креативный руководитель, потому что живёшь в моей квартире. На улице ты была бы креативной бомжихой.

– Правильно, но я плачу тебе за угол. Сними с меня налоговую нагрузку и тебе будет десять процентов, – рубанула Вика. – Снимешь?

– Нет.

– Почему?

– А потому.

– Что значит потому.

– А то и значит.

– Разве так торгуются? Ты доводы давай. Наседай так, чтоб с меня пар шёл.

– Я артистка, а не торговка.

-Да артисты похлеще торговцев. Ты чем за роли расплачивалась?

– Не твоё собачье дело, – отчеканила Капа.

– Мне стыдно, что я живу с такой артисткой, как ты, которая чуть ли не матом ругается.

– Тогда выметайся.

– Вижу я, что благородные роли ты не играла. Ладно. Пятнадцать.

– Ишь куда хватила.

– А что больше? По-моему, никак нельзя. У тебя доход от продажи ромашек солиднее, чем моя стипендия.

– Роли играю я, а не ты. Сто процентов.

– Ты что свихнулась? – взъерошилась Вика. –  Сто процентов. Я же том написала, а ты дрыхнула с орлом, за племянницу выдавать себя стану, но я человек покладистый. Учитывая твою старость, пятьдесят на пятьдесят.

– А кто чай мой пьёт? Тебе тридцать.

– Что ты за чай ухватилась. Я кормлю вас, пою, порядок навожу.

– Поишь, кормишь, порядок наводишь.  Ничего бы ты этого не делала, если бы водопровода, плитки и квартиры не было. В сыромятку бы жили и обезвоживались бы. Ты думаешь арию «нет повести печальнее…» легко петь.

– Да что её петь.

– А ты попробуй. Вмиг заметут в психиатричку.

– Не имеют права.  Свобода.

– За свободу сейчас за решётку и прячут.  А реверансы.

– Да что реверансы.

-А ничего. Пинка получишь.

– Это ещё смотреть нужно. Кто, кого.

-А ручки. Подставь кому – нибудь вмиг под локоть отхватит.

– Я другую артистку найду.

– Где ты её найдёшь. Они за бугор умотали.

Торг продолжался до тех пор, пока хозяйка не свалилась в обморок из – за пошатнувшихся нервов. Вика вызвала скорую. После её отъезда сошлись на равных.

– Когда будешь продавать свой том, – спросила хозяйка.

– Завтра.

– Кто покупатель?

– Имеется один.

Вечер прошёл за чаем и с оттопыренными мизинцами. В деловой обстановке. Обсуждался будущий фильм с детальной проработкой сцен. Капа даже предложила потренироваться: на убийстве Хуана, которого должна была сыграть Вика.

– Ты играла убийцу? – спросила квартирантка.

– А как же. Хроноса, пожирателя своих детей. Жалко мне её.

– Что значит её, – насторожилась Вика. – У него было же много детей.

– Ну, что ты придираешься. Оговорилась.

– А попроще можно.

– Конечно.

-Тогда играем. Только смотри. Мы же репетируем. Не запутайся. Это же понарошку.  Я на всякий случай уберу посуду со стола.

Замечания квартирантки, не сумевшей распознать подвох хозяйки, были учтены, но потом, когда провинциалка очнулась от льющейся холодной воды, Капа сказала, что в голове замкнулось.

– А чем ты меня свистнула?

– Да я и сама не помню. Что – то тяжёлое само вскочило мне в руку. Я пыталась выбросить, а оно потянулось к твоей челюсти. Я и хряснула Хуана. Ты и завалилась. Да так ловко, что об угол стола тряхнулась.

Восемнадцатая

Книжный бизнесмен

Пробный шар, запущенный Викой, попал в книжного бизнесмена в подвале.

Возле подвала шатались бритоголовые молодцы. Они были выращены эпохой бизнеса.

– Бабки, – потребовали они.

Подвал, двор… были их вотчиной. Орёл дрыхнул с хозяйкой. Помощи ждать было не от кого.

– Издам книгу и заплачу.

– Ну, смотри!

Смотрины показали: тягаться с молодцами было под силу только двуглавому. Рюкзак был прощупан до нитки. Молодцы повелю Вику по лабиринтам.

– Какие бабки у вас получает автор? – спросила она.

Молодцы не знали человека с фамилией “Автор”.

– Это не фамилия! – бросила Вика.

Ответ оказался под ударом.

– Поменьше гавкай!

Книжный бизнесмен работал на конвейере. Он загружал книги на ленту. Лента выплёвывала их через окно прямо на лотки, которые штурмовали покупатели, расхватывая красочные книги, пришедшие на смену затянутым в строгие серые «мундиры». Книжный бизнес вырывался из государственной опеки и цензуры.

Бизнесмен отращивал бороду, которая после разговора с Викой выросла на сто сантиметров, и брил брови.

Диалог должен был оказаться коротким. На каждой секунде простоя конвейера бизнесмен терял десять тысяч бабок.

– Первое правило книжного бизнеса, – бросил он. – Книгу нужно уметь затаривать. Что в ней написано не важно. Глаз покупателя сначала захватывает обложку, Покупатель вытряхивает бабки, забирает, а потом читает. Доволен он или не доволен – его дело. Моё дело продать.  Психология. Учись!

Бизнесмен вызвал человека с кистью.

– Мазни!

Человек с кистью мазнул по рукописи Вики. Рукопись оказалась затаренной в краску и стала твёрдой, как подошва солдатского сапога.

– Наши покупательницы, – объяснил бизнесмен, – не любят мягкого тома. Они любят сериалы в супертвёрдом томе. – Его рука прошлась по мужскому механизму под джинсами. Борода выросла на сто сантиметров. – Пиши двадцать первый, второй и так далее фантастический суперсериал. Одного тома мало.  Я издам.

На суперсериал борода отреагировала попыткой уменьшить свой рост и зацепилась за ленту. Лента тормознула.

– Ты что, сука! – гаркнул бизнесмен. – Я же в прогар попаду.

От окрика “Сука” уложила бизнесмена на себя, подбросила, как бы соизмеряя свои силы и его тяжесть, и выплюнула в окно на молодцов, собиравших дань с лотков. Молодцы рухнули, словно напоролись на камень из пращи.

– Ты что, падла!

Они тоже теряли бабки.

Дома Вика попыталась разбудить орла и хозяйку. Срочно требовалась консультация.

– Да что ж вы, совки, не просыпаетесь, – не выдержала она.

Провинциалка уже осваивалась со словарным запасом книжного мира эпохи бизнеса. Два месяца она угрохала в бумажные листы и поняла: двадцать первый фантастический суперсериал выйдет тусклым.

Вика смотрела на огромную кипу бумаг, завалившую чуть ли не весь стол, потом перевела взгляд на спящую хозяйку, позавидовала её ровному и спокойному дыханию, оторвав взгляд, перекинула на ночное небо, на котором высекались звёзды, и снова позавидовала их бесстрастному созерцанию жизни.

Она встала из – за стола, достала из шкафа серый шпагат и хотела перевязать кипу, чтобы утром отнести на мусорку, но окно открылось от сильного удара ветром, который, ворвавшись в комнату, разбросал листы по полу. Они шевелились, перелетали с места на место, носились по всей комнате, словно живые. Крутились вихрем, атаковывали Вику, будто хотели её завернуть в себя, лепились на ковёр с ромашками, засыпали хозяйку, орла, вылетали на улицу… Провинциалка ловила их, складывала в кипу, но ветер снова и снова разбрасывал их вопреки её желанию, которое превращалось в пустыню, где не было места писательнице Вики, а было место всему тому непреодолимому, что заставляет человека отказываться от своих целей. Она отказывалась не потому, что устала, а потому, что поняла, что у каждого человека есть свои природные границы, через которые, как бы он не бился, как бы не старался, какие бы усилия не прикладывал. не сможет перешагнуть.

Не так ли и мы замышляем порой неисполнимое, не догадываясь об этом, ставим перед собой грандиозные цели, чтобы шагнуть с ними в будущее и оказаться впереди всех.  Не так ли и любое поколение стремится обогнать предыдущее своими оторванными от реальности вымыслами, которые кажутся ему новыми, но ошибается человек, ничего нового не может появиться, что есть, то уже было, а что было, то ещё будет. Не так ли и любой из нас, захваченный иллюзорной идеей, пытается её реализовать. Всё так. Всё обычно. Всё имеет свой смысл и предначертание. Красиво и обворожительно летнее, вечернее море с его свежестью, прохладой, бодростью, лёгкими волнами, с белыми гребешками, набегающими на раскалённый песок. Как скоротечна и недолговечна «жизнь» оставленной волнами узорчатой пены. Красив и обворожителен морской горизонт с его утреней лёгкой дымкой от «игольчатых» лучей восходящего Солнца и кажется, что стоит только протянуть руку и ухватишь его, но он не достижим, как недостижим и город Солнца Кампанеллы, как недостижимой является и Нагорная проповедь Христа в исполнении всех заповедей всеми, но исполнивший одну заповедь ближе к ней, чем нарушивший одну заповедь, нарушил все. Сколько сил было на неё потрачено, сколько жертв, но не бывает ничего напрасного, случайного и лишнего в судьбе человечества. Всё подвластно высшему закону, всё необходимо. Спросят: истребление человека человеком тоже необходимость? Обернитесь к прошлому. Оно никогда не было тихим и спокойным, а бурлило и свирепело от честолюбивых амбиций верхов, невежества и страха друг перед другом, они играют мускулами, чтобы запугать друг друга, не ведая, что это не игра, а последняя грань, за которой находится пропасть и достаточно одного неконтролируемого шага, чтобы сорваться в неё, и если человеческий разум не восторжествовал равенством и братством   в прошлом, то не восторжествует он ни в настоящем, ни в будущем, потому что прошлое определяет настоящее, и сказал Господь Бог Адаму «…проклята земля за тебя…».

 

Девятнадцатая

Воспоминания

Утром, когда Капа ещё спала, Вика оттащила суперсериал на мусорку. Вернувшись, села у окошка.  Город был неприступным и казался провинциалке средневековой крепостью.

Её тянуло домой, в степь, раскинувшуюся   бескрайностью на меловых буграх, которые окружали посёлок со всех сторон, и были похожи на шапки великанов, к горьковатому полынному запаху, пыльным улочкам и переулочкам, разметавшихся паутиной вязью, утренним разговорам спешащих рабочих на велосипедах с тормозками на руле или багажнике, «Как здоровье, кум», «Да трошки подкосило, а так ничё, помаленьку», «Заходи вечерком на чарочку. Поправим.», «Добрэ».

Она, словно наяву видела   низкорослые хатки с верандами и порожками, разрисованными ставнями, обширными дворами, утыканными рассыпающимися хозяйственными постройками. уличные колодца с вОротами, «журавлями», лавочки под дощатыми заборами, постаревшие с морщинистой корой акации, струнные тополя, возносящие свои острые верхушки выше всех, раскидистую и кустистую сирень в палисадниках под окнами, глубокие овраги с гнёздами воробьёв, ласточек под стрехой.

Она слышала зовущий голос кременчугской гармошки, как это было и в привокзальном скверике, В затуманенных глазах мелькали картинки с шумными свадьбами, весёлыми толоками, торжественными входинами в новый дом,

Ей казалось всё было так близко, что до него можно было дотянуться рукой.  Небольшой базарчик с бабушками – продавцами с нехитрыми, поселковыми щедротами на газетке, расстеленной на земле,  железнодорожная станция с белокаменным одноэтажным зданием и с чисто выметенным перроном, покосившееся огромное  депо с каракубой, загнанный в тупик «ИС», деревянная церквушка в мелкорослом парке, угрюмый зимний клуб, выложенный из серого камня, летний из вагонных досок с щелями, через которые можно было смотреть фильм, узкая, мелковатая речушка с густолиственными  вербами, скверик с огромной фонтанирующей, бетонной чашей,  клумбами цветов в центре посёлка, тырлище с Мартами, Зорьками, вишнёвые, яблоневые сады, рассвет с Солнцем, выкатывавшимся на бездонное  голубое небо.

Всё, от чего она раньше отворачивалась, от чего отказывалась, презирала, что вызывало раздражение и злость, порождало желание выкарабкаться из удушливого, пропитанного серостью окружающего, становилось притягательным, милым и родным и вызывало чувство невосполнимой утраты.

Не испытываем ли и мы такое чувство к прошлому, грусть и тоску по нём? Не хотим ли вернуться в него, когда попадаем из спокойного омута в непривычный бурлящий, рассвирепевший поток настоящего?

Много таких посёлков на земле русской. И не скоро они уйдут, не скоро обратятся в города и уступят своё место тяжеловесному камню, а, может быть, судьба предусмотрела им участь лучшую, чем участь городов, оставаться такими, какими они есть? Тихими, забытыми большой жизнью. Текут люди в каменные трущобы, рвутся, как им кажется, к лучшей жизни, надеются, но город безжалостен. Он выбивает то, что рождается в тиши и заброшенности.

Автору не раз приходилось видеть такие посёлки, он часто бродил по их улицам, как они похожи друг на друга. Их, словно кто – то клонировал или копировал с какого – то одного посёлка. Особенно запоминались посёлки с заброшенными домами, опустевшим подворьем, заросшим садом, в которых, когда – то текла размеренная хозяйственная жизнь. Не раз приходила ему мысль, что ни одному народу не дано столько богатства, сколько русскому, но гонится он, спешит прибрать всё, не обустроив одно, хватается за другое.

Не устойчив в душе русский человек. Никто так не меняет часто и быстро дело и веру, как меняет он. Может быть, происходит это от того, что много заложено в русском человеке от других народов, а поэтому не сумел он до сих пор вырастить свой собственный корень, а не сумел ещё и потому, что правили им и правят сейчас чужие идеи. Искусственно, а не естественно отринув веру предков язычество, он также искусственно принял Христианство, которое не на земле русской выросло, а было привнесено извне. а потом и уничтожил его, а, уничтожив, принял западные идеи социализма и коммунизма, тоже выращенные не на русской почве, а тоже привнесённые извне, но и они не прижились и возвратился он снова к Христианству и дикому язычеству.

– Не прославилась, – вздохнула Вика и стала собираться.

 

Двадцатая

Попытка к бегству

Фибрового чемодана не было. Да и что собирать. Всё своё провинциалка носила с собой.

– Ты куда, – спросила Капа, потягиваясь, зевая и вылезая из – под ковра. – К бизнесмену?

– Нет.

– На охоту?

Вика отрицательно покачала головой.

– Домой.

– А как же институт и фильм, – осадила хозяйка.

– У меня батько и мать старые. Досматривать буду.

– Так для хорошего досмотра большие деньги нужны. Где ты их возьмёшь?

– Устроюсь на работу.

Хозяйка хмыкнула

– А что ты можешь делать?

– Ничего. Вначале буду таскать шпалы, а потом выучусь на токаря или фрезеровщика. Может, в буфетчицу в бусугарне пробьюсь.

– Народ спаивать и обдирать, – съязвила Капа.

-Как получится. Тут не угадаешь. Я вот думала город подломить, а получилось, что город меня подломил

– Так, – протянула Капа. – Одним словом убегаем.

– В институт в следующий раз. А с фильмом облом.

– Я так и знала.

– Слава ускользнула на свалку.

– Да, что слава. – Хозяйка пренебрежительно махнула рукой. – Мою славу сожрали египетские фараоны и древнегреческие боги, оставив один ковёр. Не думала.

– Что не думала? А зачем хвалилась, что играла Клеопатру, богов?

– Тебя подбадривала, чтоб ты как Клеопатра была. Пример тебе показывала. А ты?

– Что я?

– Дёру дашь.

– А что делать? Мыкаться?

– Биться. Драться.

– Входишь в новую роль, – грустно улыбнулась Вика. – То спала под ковром, а теперь решила бойцом стать.

– Я вхожу в роль, а вот ты, – Капа насмешливо посмотрела на квартирантку и презрительно сжала губы, –  ты выходишь. Остынь. Первый промах и на утёк. От своих мыслей не убежишь. Вернёшься в посёлок и проклинать себя станешь. Будешь снова в город рваться. Переломи.

– Во, как заговорила. Не ожидала. Ты действительно классная артистка. Может мне в театральный попробовать. Ты подучишь меня.

– А почему бы и нет, но это потом. Сначала переломи себя. –    Она подошла к столу, села. –  А давай – ка, подруга. чайку попьём, поговорим. Так сказать, мозгами пошевелим.

– Хочешь уговорить?

– Человека не уговоришь, если он не хочет. А если я поеду с тобой. Продам квартиру. В посёлке куплю хатку или у твоего батька и матери комнатку сниму, пенсией своей помогать вам буду, в посёлке жизнь дешевле.

– Ты серьёзно?

– Капа языком не брешит. Капа – человек слова и дела. Артист, когда играет кого –то, то впитывает его сущность. Вот я и впитала Клеопатру.

– Царица Клеопатра и в посёлок, – засмеялась Ляптя. –      Представляю.

– Вот это уже хорошо, что представляешь – Капа улыбнулась, –         наливай чай. Поговорим. Я хоть и старая, и поржавевшая         тёрка, но репу ещё   могу продрать.

Разговор был длинным. Отчаянье отступило.

Двадцать первая

Мегафон и морда носорога

Вика вышла на новый круг.

Исходной точкой в круге был вокзал. Да, да. Тот самый с человечками с номерами, в кожаных куртках. На вокзале её остановил человек с затюканными глазами, в обшарпанном чёрном костюме и с отощавшими, кожаными, жёлтыми баулами. Он ткнул в Вику, как в сбежавшую из концлагеря.

– Ты не есть бизнесмен. Я есть мировой, американский бизнесмен. Ты, – он посмотрел на пополневшие отечественные авоськи, которые распихивали его отощавшие жёлтые баулы, –   не честный партнёр, ты есть русский морда носорога, обирающих честный партнёр

От трижды сказанных “есть” Вика почувствовала голод.

– У нас вокзалы такие, – бросила она. – На них все время жрать хочется.

Вика обследовала вокзал в поисках знакомого лица. Знакомым оказался дог. Он лежал, растянувшись на ступеньках. Пассажиры обходили его. Знакомый дед – яйцеед, напоровшись на дога, истошно завопил полусонному охраннику.

– Пса убери.

– А он что тебе мешает, – расклеив глаза, бросил охранник. – Лежит человек и пусть лежит. Отдыхает.

– Да какой же он человек?

– А ты поговори с ним и узнаешь.

Вика заморачиваться, а что будет дальше, не стала. Она потыкала в брюхо дога. Оно было пустым, как барабан.

– Баксы нужны? – спросила она.

Дог почесал затылок. Зевнул. От зевка Вику чуть не втянуло в пасть. Она заплесневела от голода.

– Концы отдаёшь! С твоими способностями, – удивилась она. – Подойди к иностранцу и попроси бабки.

Дог махнул лапой.

– Понятно, – вздохнула Вика. – Этих иностранных козлов у нас уже ничем не удивишь.

На привокзальной площади мучился мелкорослый экскурсовод в серой шляпе, в которой утонула бы вся его голова, если б не уши. При сильном ветре они смогли бы сработать, как парус и вознести. В руках он держал мегафон. Экскурсовод набирал побольше воздуха, прикладывал мегафон ко рту и орал, что Лев Толстой приглашает всех пассажиров в гости на Ясную Поляну. Он постоянно менял зазывалки: приглашает, ждёт, обещает угостить, но чем угостить экскурсовод не говорил. Пассажиры, одетые в отечественный мусор, тащили саквояжи с турецким и вьетнамским мусором. И отбивались от зазывалы словами: “Заткнись!” Мегафон был неплохой штукой. И мог произвести хорошую трёпку. Это была неплохая идея, но трёпку Вика оставила на непредвиденный случай.

Она поднялась по мраморным ступенькам на второй этаж и остановилась напротив двери с золотистой табличкой «Администратор». Глубоко вздохнув, взяла дверь на себя и опешила. Кожаное коричневого цвета кресло оккупировал бывший носильщик.

Человек гор пошёл в гору, забросил тележку и от младшего носильщика поднялся до кресла администратора вокзала. Он был в строгом деловом пиджаке. Модном, темно – синего цвета от итальянского бренда безупречного качества. Пиджак являлся однобортным, пошитым из шерсти с зауженным кроем, застёгивающимся на две пуговицы.

Вика осмотрела кабинет. Просторный, словно футбольное поле. На одной из стен висел портрет человека с трубкой. Бывший носильщик переделал крышу вокзала, придав ей форму морды носорога. Морда была на шарнирах. Рог задвигался и выдвигался.

– Занят, – бросил администратор, но, увидев Вику, закричал. – Самопал. Фибровый чемодан. Как же. Помню. Проходи, садись.

– Ну, и дела, – восхищённо сказала Вика. – Царство. А куда дел номерок?

Была надежда занять освободившееся место. Администратор показал внутреннею сторону пиджака, к которой был прицеплен номерок.

– А почему там?

– На всякий случай. Погода плохая. Дожди. Снег, слякоть, грязь. Поржаветь может. Берегу, как зеницу ока. Понимаешь?

– Понимаю, – вздохнула Вика. – А как железнодорожный бизнес?

– Работаю по лично разработанной программе. Супер – техника и супер – бизнес, – бросил бывший носильщик и нажал красную кнопочку на факсе. – Ждём.

Через секунду факс выбросил текст из Европы: грузится скорый на “матушку”. Ещё через секунду факс отработал текст в Европу: срочно уточните координаты скорого. Человек с трубкой внимательно наблюдал за перестрелкой факсов.

– Надо будет заменить этого нестриженного барашка в Европе, – сказал супер – бизнесмен. – Никогда не сообщит точные координаты сразу.

«Барашек в Европе выдал точные координаты через полчаса: загрузка скорого идёт в Мюнхене.

– Какой багаж?

Факс выплюнул: грузятся немцы. Человек с трубкой нахмурился.

Бывший носильщик нажал красную кнопку на факсе. Морда носорога нацелилась на Европу. Рог выдвинулся на две тысячи километров и уткнулся в скорый. Тотчас пришёл факс: миллион баксов за пропуск скорого. У человека на портрете чуть не вывалилась трубка.

– Они что там чокнулись? – бросил бывший носильщик. – Мой дядя, – он посмотрел на дядю, прикурил из его трубки, – за Европу выложил шестьдесят миллионов героев. Это сколько же выходит? Ноль шестнадцать тысячных бакса за героя.

Факс отработал в Мюнхен: по баксу за героя. Через час из рога высыпалось тридцать миллионов зелёных. Напряжённое выражение на лице человека с трубкой упало.

– С Европой ещё работать можно. А вот с нацями?

Рог раздвоился и упёрся в поезда, грузившиеся в Киеве, Минске… Из рога посыпались карбованцы, зайчики, гривны…

– Эх, – вздохнул супер – бизнесмен. – Был бы жив мой дядя, он растопил бы нациями свою трубку.

Заработал факс: на мысе Канаверал стартует “Шаттл”. Трубка закурила, как вулкан. Морда носорога нацелилась на мыс.

– Как додумался? – спросила Вика, когда “Шаттл” сбросил в рог порцию зелёных из космоса. – Такие бабки заколачиваешь.

– Это дядя подсказал. Возьми кредитик у государства, купи заводик, а потом продай его государству, но в 2, 3 раза дороже. Я так и сделал.

Вику осенило.

– А ты мне дай кредитик.

– Зачем?

– Я о тебе фильм сделаю. Прославлю

– Не надо, – быстро ответил вокзальный администратор. – Сейчас прославленных сажают.

– Ну, тогда кинь бабок хоть на сосиски, – попросила Вика. – Жрать хочется.

– А что дядя жрать будет, – ответил супер – бизнесмен. – Дерьмо!

Это был непредвиденный случай. Десять бесполезных кругов по привокзальной площади вызвали воспоминания о потайных кармашках и убедили Вику: супер – бизнесмен и мусорщики требуют безотлагательной хорошей трёпки. Она вышла на экскурсовода.

Мегафон осип. Он нуждался в свежем голосе и свежей информации.

– Этим скотам хоть голос Толстого подавай. Хрен откликнутся, – буркнул экскурсовод.

Он с ненавистью посмотрел на габаритную дамочку, тащившую хвост из двадцати тележек.

– Ты меня не понял, – ответила Вика. – Я продаю не только голос, но и новую информацию.

Свежий голос и новая информация обещали забить автобус до отказа.

– Что за информация?

– Сто баксов!

– Да, где я их возьму? – взорвался экскурсовод.

Он прошёлся по скотам. Они платили бабки за турецкий и вьетнамский мусор, тащили его в Отечество, обливаясь потом, и никак не хотели платить бабки Толстому, который очистил бы их бестолковки от мусора на Ясной Поляне. Родственная душа смягчила Вику.

– Ладно, – сказала она. – Давай мегафон. И открывай все двери автобуса.

Свежий голос выдал новую информацию из-за угла. Пассажирам она крепко не понравилась. Невидимый голос предлагал им сохранять спокойствие, оставаться на местах и не мчаться к автобусу в то время, когда вокзал заминирован! Волна разъярённого топота обрушилась на автобус. Экскурсовод не выдержал.

– Брось мегафон! – заорал он.

Совет ухудшил ситуацию. Мегафон шлёпнулся на габаритную дамочку.

– Мина! – заголосила она.

И попыталась втиснуться с тележками в автобус. Под тележки попал экскурсовод.

– Куда прёшь со своим мусором! – завопил он. – Мест нет. Это тебе не кладбище!

Двойной вопль и кладбище полоснули по нервам бритвой. Через минуту вокзал напоминал мёртвый город. Вика прошла по площади и поднялась в офис бывшего носильщика. Портрет дяди с трубкой исчез с бизнесменом. Красная кнопка на факсе отливала зловещим блеском.

Вика вздохнула, перекрестилась и нажала на кнопку.

 

Двадцать вторая

           Капа

 

Проводив Вику, Капа полила ромашки, покормила орла, закипятила зелёный чай и, присев на жёлто выкрашенный табурет возле просторного окна, поставила беленькую чашку на застеленный пожелтевшей газетой подоконник. Если раньше она испытывала тревожное чувство замкнутости пространства и одиночества, а поэтому и не любила чаёвничать за столом, так как взгляд упирался в стены, и она стремилась к окну, то сейчас, глядя на детскую площадку, толпу прохожих, шумно валивших на работу, спешащих на рынок, чтобы отовариться, она мечтала, что квартирантка, когда – нибудь да выйдет замуж и распахнётся жизнь Капы задорными и весёлыми голосами детей. Она достала зеркальце из серванта, улыбнулась отражённой Капе, поправила   убелённую причёску, волосы которой были завиты в колечки. Её охватило нестерпимое желание выйти и окунуться в оживающий мир, который уже много лет был втиснут в однокомнатную квартиру, чтобы почувствовать его по – новому. Глубоко вдохнуть и поиграть с детьми, не входя ни в какую роль, а просто по – старушечьи с поговорками и приговорками, как играла с ней её баба Ева, задавая загадки: «А какого цвета будет синий платок, если его опустить в воду?». «Красного». «Цвет, внуча, останется тот же самый, только он будет мокрым». «От чего плавают утки?». «У них лапки». «От берега».

Ей не удалось выйти замуж, завести семью, нарожать детей. Стремительно мчалось время, проскакивали и летели годы, рассыпая радости и рассветы после цыганских, гитарных ночей. Нёсся бушующий, завораживающий глаза поток жизни в оглушительных аплодисментах, перерастающих в овации с криком «Браво, Капа!», было всё: разномастные афиши, более всего ей нравилась афиша с женщиной в морской капитанской фуражке, броско отдающей честь, высшие театральные роли, капризы, признания в любви, огромные букеты цветов, дорогие украшения от любовников…. Она вживалась в любую роль и готова была даже платить деньги, чтобы быть на сцене и играть, играть до изнеможения. Когда её спрашивали, откуда такой талант, она отвечала: я родилась на сцене (и это была правда), она моя божественная звезда. Игра была её смыслом жизни, вдохновением, и она никогда не думала о том, что придёт время и иссякнет вдохновение, что долго и терпеливо поджидающая и запрятавшаяся старость вынырнет и нанесёт удар и вцепиться своими когтями в душу и лицо,  и вместо молодой, полной сил женщины на сцену попытается вскарабкаться  одряхлевшая и обессилившая  старуха, перед которой опустят занавес, её не примут, оттолкнут к подножью сцены, чтобы не огорчать зрителя, не дать ему разочароваться в кумире, и разлохматится прошлое иссохшими цветами в стеклянных вазочках, ковром с ромашками, двумя диванами, сервантом, свернётся во всё то, что она, сама  не осознавая, готовила к неизвестному и загадочному будущему. И покажется ей, и поднимется, и вырвется из глубин души горькое чувство осознания, что не было ни блестевшего со всеми радужными цветами прошлого, что всё было лишь выдумкой, обманом, иллюзией…

Автор был знаком с некоторыми артистами. Однажды он поехал в «Дом творчества» и встретился с бывшим кумиром, который хотел спеть. Он напрягал глаза, шевелил губами, пытаясь оживить голос, но был слышен только тяжёлый хрип, словно взывающий о помощь. Этого достаточно, чтобы сказать себе: не гордись своей молодостью и силой, не бахвалься, ты будешь таким же.

 

Двадцать третья

Только ограбить

Хозяйка открыла окно, когда в душе стала появляться тревога, которая усиливалась, а с приходом вечера превратилась в страх. Квартирантка должна была бы уже прийти.  Она поискала её вещи, но спохватилась. Вещи были на Вике. Уехала в посёлок, даже не попрощавшись. Обманула.  Капа готова была заплакать, но облегчённо вздохнула, увидев Вику, тащившую огромный целлофановый пакет, уходила ведь без всего. Пакет заинтриговал Капу, но она решила сдержать себя и, поспешно открыв дверь, напустилась на квартирантку.

– Ты где шляндала, – взвилась Капа. – Я тут чуть с ума не сошла.

– Капочка, – ласково протянула Вика. – . Чтоб сойти с ума – нужно иметь ум. А у тебя его нет. Если бы был, то ты в первую очередь не меня ругала бы, а в пакет заглянула бы.

– Плевать я хотела на пакет, – высекла хозяйка, удерживая со всех сил глаза, которые так и норовили «завалиться» в пакет.

– Капа. А если он забит баксами, – по – лисьи подкрадывалась квартирантка, чтоб сбить обозлённый настройки бывшей артистки, – тоже плевать будешь.

– Ещё как. В три раза сильнее, – лихо отрубила Капа.

Лихо, то лихо, но руки чесались, а голову прошибали мысль: кончай трепаться, ныряй в пакет и поработай.

– Неужели за меня беспокоилась?

– Нужна ты мне, – сменив злость на равнодушие, бросила хозяйка. –  Просто сорвалась.

– А от чего сорвалась?

– Что ты пытаешь меня, – взъярилась Капа. – Вечер не понравился.

– И чем он не понравился, – наседала Вика.

– А вот тем и не понравился.

Можно было придумать и не безликую причину, но атаки квартирантки сбивали.

– Понятно, – махнула Вика, увидев струйки пота, сбегавшие с лица Капы. –  Мы его сейчас так подправим, что он тебе очень понравится. Если б ты знала, что у меня в пакете.

– И знать не хочу.

– Ну и упрямая же ты бабка.

– Какая есть.

– Ладно, – отстала Вика. – Я на рынке малость поработала, хотела заведующей повкалывать, предлагали. да не понравилось. Бумаг много, – стала заливать она. – Нашла работу полегче. Ящики с овощами потаскала. Меня и затарили. А сколько я сегодня бабок видела, Капа. Чуть не чокнулась. Слушай и думай.

После рассказа о супер – бизнесмене наступило долгое молчание, которое разрушила Капа.

– Ограбить, – твёрдо сказала она. – Только ограбить до нитки и морду набить и дяде, и ему и номерок пришпандорить на лоб, – разошлась Капа.

– Жестоко.

– На морду носорога приклеить, – усилила хозяйка. – Собственными вот этими, – Она потрясла руками с такой силой, что громыхнули кости.

– Да прервись, разошлась. Ну, грабануть мы сможем. А кто морду будет бить?

– Я, – резанула Капа. – Я же тогда Хуано отметелила скалкой.

– Не Хуано, а меня, – вздохнула Вика. –  Наконец, призналась. Ты одновременно брехливая и честная. Что – то само влетело, когда меня примочила, но призналась, что не влетело, а скалка погуляла.

– Сердишься?

– Да, нет. Это же была репетиция. Вообще. мысль о грабеже достойная, хорошая и нравственно правильная. Нужно обдумать, но я сегодня побывала ещё и в другом месте. Тоже интересное.

Оставим пока комнатку, пусть Вика и хозяйка разрабатывают план ограбления и вернёмся в офис бывшего носильщика, чтобы узнать, что же там случилось, и где ещё была провинциалка.

Красная кнопочка на факсе не работала, хотя Вика прилагала все усилия. Она даже стёрла подушечку указательного пальца. Опасаясь, что бывший носильщик может застать её, она выметнулась на улицу и вышла на новый круг.

 

Двадцать четвёртая

Супер король бумажной империи

Исходной точкой в круге был администратор студенческого общежития, отказавший ей в ночлеге и посоветовавший обратиться в гостиницу.

Фортуна переместила его сначала с должности коменданта общежития на должность президента акционерного общества с молью на рекламе. С президентской должности – в общежитие возле озера, в водах которого отражались не железные спинки кроватей, а тюремные решётки.

Тюрьму осаждала толпа с плакатами. Коротконогая японка с фотокамерой, рыскающими глазами, затянутая в модные дырчатые джинсы, суетливо бегала вокруг толпы, пытаясь пробиться в центр, но центр был плотным, и ей приходилось довольствоваться интервью с окраин. Интервью были разными, как и надписи на плакатах: от объяснения в любви к бывшему президенту до объяснений не в любви. Зарубежная пресса называла его “супер-король бумажной империи”. Отечественная путалась в оценках.

Пробиться с первой попытки к супер-королю Вике не удалось. Она сделала ставку на японку.

– Ты русский язык хорошо знаешь?

– Хленово, – прохлюпала японка.

Она хорошо знала русский мат, с которым её познакомил таможенник, когда она после рейса “Аэрофлота” открыла чемодан и сказала, что в Японии он был тяжелее.

– Сама спи…ла, – сказал таможенник.

– Сто Вы сказали? – просипела японка.

Таможенник объяснил, что он сказал: в Японии земное притяжение сильнее, чем в России.

— Значит, тебе нужен переводчик? – констатировала Вика.

– Ошень, – прошепелявила японка.

– Интервью от самого супер-короля хочешь получить?

– Хосу!

– Да не сипи ты, – бросила Вика. – Грузи свою аппаратуру на горб.

Японка порыскала глазами по сторонам.

– Что ищешь?

– Вюрблюда.

– Зачем? – опешила Вика.

– Вы зе сами сказали: гёрб.

Вика загрузилась фотокамерой. Надзирателю японка объяснила через переводчицу: она президент деловых кругов Японии и хочет взять интервью у супер-короля.

– С какой стати?

Стать была одна: интервью поможет ей избежать тюрьмы в Японии.

– А сколько она потеряет баксов, если сядет на нары?

– Сто? – спросила японка.

– Сто! – ответила Вика.

Сто баксов заткнули глотку надзирателю.

Супер-король сидел на корточках и изучал через тюремный глазок надписи на плакатах, пытаясь определить удельный вес любви к нему.

Несколько месяцев назад он сделал гениальный ход. Перебросил идею “Как выколачивать бабки у населения?” с правительственного уровня на своё акционерное общество и стал торговать акциями. Правительственные игры с лотереями, облигациями, вкладами… оказались не у дел. Государственные банки начали катастрофически терять бабки. Чиновничий улей встревожился и сделал попытку накрыть рекламу с молью. Моль накрыли. Реклама протиснулась в мембраны телефонных трубок. Примеру супер- короля последовали теле-короли. Банковская система была на грани краха.

Супер-король уже готовился баллотироваться в первого администратора государства, когда второй госадминистратор сказал:

– Выскочка!

И натравил на выскочку налоговый аппарат.

Блестящая карьера супер-короля зависла над пропастью. Требовался лишь щелчок, чтобы она рухнула в неё.

Бывшая верхушка акционерного общества уложила свои чемоданы, забыв уложить чемоданы шефа, и пожирала коньяк в “Боингах”, пересекавших океан. Лапа правительства загребла его денежки, объяснив поведение своей лапы защитой интересов простых акционеров.

Простые акционеры заметались в панике.

Супер-королю снились акционеры с баксами, и второй администратор с дубиной, когда вошли Вика и японка.

Корреспондентка нацелила камеру на бывшего президента на нарах. Яйцо, влетевшее через тюремный глазок, заклеило объектив.

– Не холосо! Яйса. А у васих бабусек срать нечего!

– Да не сипи ты! – взмолилась Вика. – От твоего сипа слова нехолосые. Жрать, а не с, – засипела змеёй Вика. – Бери интервью и уматывайся. У меня тут свои проблемы.

Вика толкнула спящего в неподходящий момент. Второй администратор замахнулся дубиной, акционеры с баксами и марками брызнули в россыпь… Фотокамера протаранила тюремную дверь. За ней торпедой пошла японка и застряла между ногами надзирателя. Японка поднялась с человеком на шее.

– Так маленьких носят! – вздохнула Вика.

Осёдланную японку поглотила нахлынувшая толпа. Её волна дотащила корреспондентку до Курильской гряды, которая уже готовилась к отплытию в Японию.

Бывший комендант долго не признавал Вику. Он принял её вначале за проститутку, которую прислал второй госадминистратор, чтобы ублажить его сексом и выведать новые гениальные идеи о выколачивании бабок. Потом за акционерку, пробравшуюся в изолятор, чтобы выколотить из него свои бабки. Лишь после того, как Вика заговорила о фибровом чемодане в стальных угольниках, дымчатых очках, он облегчённо вздохнул.

Вика осмотрела камеру. Рука, переоборудовавшая студенческое общежитие в тюремное, была настроена решительно. Камера напоминала бункер. Её не разбомбил бы атомный налёт. Вика оценила бывшего президента. Бывший отливал жёлтым румянцем. От желтизны в глазах мелькали жёлтые бабочки. За решёткой бушевала толпа. Она – готовилась к штурму. Отпугнуть толпу не смог бы и мегафон.

– Ситуация, – вздохнула Вика.

Ситуация оказалась непредвиденным случаем. В окошко просунулась рука надзирателя с миской.

– На двоих!

Двадцать пятая

Утренние рассветы

Пора вернуться к Капе и Вике. Может быть, удастся узнать, какой план ограбления они придумали.

Полный облом. Мы не успели. План давно разработан и скрыт. Единственное, что удалось узнать автору так это то, что основную роль будет играть хозяйка в качестве современного Робин Гуда и то, что из тюрьмы Вику освободили из – за отсутствия доказательств вины.

Автору очень хочется, чтоб быстрее прошла ночь и увидеть, что же утром будут делать Капа и Вика

А вот и искрящийся, тёплый рассвет, рассекающий темень и рассыпающийся блесками, похожими на крохотные зеркальца.

Если б провинциалка не спала, она рассказала бы, как батько будил её утром, и они уходили на бугры встречать Солнце. Они проходили мимо заброшенного, паутинного  совхозного сада, затянутого тиной ставка, обросшего высоким камышом, разрушенной, земляной дамбы пруда с лужицами воды и кочковатым дном,  водокачки с ржавеющими трубами и гниющей деревянной мельницы, конторы с красным флагом на фронтоне, под которым громоздилась куча пустых деревянных ящиков, осторожно перебирались по узкому, шаткому мостику, перекинутому через мутноватую речку «Забияка», так называли её за скверный «характер», разливаться весной и затапливать прилегающие огороды.

– Эх, мать твою, – орали посельчане. – Земли и берегов тебе мало, что ты прёшь в дом.

Взбираться на бугры было чрезвычайно трудно. Острые, торчащие из земли камни, глубокие рвы, которые вымыла бушующая весенняя вода, заброшенные и заросшие жилистым бурьяном карьеры, «обманывающие» незнакомого с местностью человека. Незнакомство оборачивалось полётом и крепким ударом о землю с развесистым матом.

Они делали крюк, заходя в балку Глубокая с густолиственными деревьями, и по затенённому дну, продираясь сквозь кусты шиповника, выходили на макушку самого высокого бугра Белолобика, с которого открывался вид на «пылающую» от солнечных лучей росистую степь, покрытую лёгким туманцем, оживавшую от птичьих голосов.

Даль. Какая даль. Какой простор. Какая ширь. Как тут удержаться от восторга. Как не распахнуться душе. Как не почувствовать себя вольным человеком. Кипит кровь, рвётся сердце. Всё, что есть в тебе, обращается в одно чувство радости, но не долго держится радость. Одолевают мысли, почему так скудно и неуютно живёт человек. Зачем ему дана такая красота, которой он может любоваться, но не владеть.

Как не вспомнить украинские степи, Тараса Бульбу, Запорожскую Сечь. Как понять, что за сила застлала глаза тем, которые раньше считали друг друга братами, а сейчас питают друг друга кровью.

Немец, француз, поляк… в теснине живут, за каждый кусок земли бьются. Дай им широту, развернутся и настроят каменных громад, подстригут, подровняют, уберут силу первозданности, свою пристегнут, а русский в теснине не живёт, он бежит, мчится к ней. Кому мало дадено, а он стремится к большему, тому прибавится, а кому много, но он дальше своей руки не тянется, у того и последнее отнимется.

Иногда батько брал с собой гармошку и играл, сказывал, что степь живая. Она, как человек. Может говорить, слушать, радоваться, но не каждому доступен её язык.

– Дед и прадед были степняками, – рассказывал батько, – берегли степь, год работали, на второй давали ей отдых. Пахали конями, волами. Живым живое. А сейчас трактора, комбайны, дух железный, но ничего не поробишь, так повязано.

Возвращались они той же дорогой. Батько с чувством грусти и благодарности балке Глубокой за то, что она спасла его и товарищей, когда они во время войны пробирались по шляху и наскочили на немцев. Им пришлось залечь в балке и отбиваться до прихода своих. Вика испытывала детское очарование от увиденного. Уже подросшая она сама ходила на бугры, захватив карандаш и листок бумаги, писала стихи, показывала батьке и просила его сочинить на них музыку. Она складывала стихи в сундук в летней кухне, но однажды кухня загорелась, и от сундука остались лишь железные угольники, а от стихов пепел.

Зачем вспоминать грустное.    Пора уже вернуться к Вике и Капе и посмотреть, что же они делают.

 

Двадцать шестая

Роби

Капа уже выскреблась из – под ковра с ощущением себя легендарным Робин Гудом. Скинув шёлковую ночнушку и всё, что было под ней, она осталась довольна. Молодость уже не проглядывалась, а старость чуток прихватила, но полностью не добила. Небольшая разминка в три приседания и поза йоговской кобры вызвали не оглушительные аплодисменты, переходящие в овации, а потоки пота на лбу, скрежет и хруст, от которых у Капы чуть не лопнули ушные перепонки. Другая завалилась бы, плюнула и отработала б задний ход, но это же была артистка Капа, вживавшаяся в роль благородного разбойника, всю ночь представлявшая увесистую дубину, которая лихо обрабатывала супер – бизнесмена. Правда, под самое утро дубина сильно отяжелела и вместо неё появилась скалка.

Почистив зубы, умывшись и быстро одевшись, она выметнулась из квартиры.

Вика, проснувшись, увидела отражение Капы, размахивающей руками, в огромном куске зеркала. Хозяйка пританцовывала и издавала громогласное «Ух!».

– Ты зачем это, – спросила квартирантка.

– Вхожу в роль, – бросила хозяйка, «боксируя» перед зеркалом. – Утром промоталась по всем свалкам, чтоб найти зеркало. Можно, конечно, потренироваться и на тебе, да у тебя ещё шишка на голове не спала.

– Ты что серьёзно решилась на грабёж. Я же пошутила. Остынь.

– Поздно, – отбрила хозяйка. – Я уже не Капа, а Робин Гуд. И прошу тебя называть меня не Капой, а Роби. Я тогда сильнее буду врастать в роль.

– Как ты себе это представляешь, нас же посадят, – вскипела Вика

– Не трусь. Мы идём к бизнесмену, ты говоришь ему, что я твоя бабушка, покорённая супер – техникой и хочет посмотреть, как она работает. Ты его отвлекаешь, а я наношу удар. – Капа резко полосонула рукой, и если бы провинциалка не присела, её точёный нос, отвалился бы.

– Ну, ты, артистка, – взъярилась Вика, – смотри. Нос мне чуть не покрошила.

– Ограбим, купим новый. – отсекла Капа. – Я его, значит, мочу

Он теряет сознание. Мы связываем его. Нажимаем кнопку на факсе и гребём бабки, а потом учёсываем из города на Канары. Купим островок.

– А институт, Капа?

– Не забывайся.

– А институт, Роби.

– Молодец. Мы на островке свой построим.

– Ну, да, – провинциалка подняла планку. – Построим своё государство «Вика, Капа и К».

– Государство не надо. Я от своего нахлебалась. Ты сейчас жми в библиотеку. Возьми книгу «Робин Гуд». Освежим в памяти его технику благоразумного грабежа.

Переубедить Капу не удалось, как не пыталась Вика. Она направилась в библиотеку, решив, что спорить сейчас с хозяйкой не стоит, нужно выиграть время.

 

Третья часть

Двадцать седьмая

Артисты «Беглого театра»

Дорогой Вика завернул в “Домоуправление № 1 “.   На его месте находился огромный, белый особняк с вывеской «Беглый театр». Домоуправление, словно слизало ураганом.

– Интересно, – процедила Вика – Беглый театр. Какие артисты в него сбежали?

Вход в театр преградил человек с резиновой дубинкой. Дубинка потыкалась в грудь, ноги Вике.

– Куда? – спросил охранник.

После ответа Вики дубинка выгнулась и зашипела, как кобра.

Провинциалка зашла в тыл театра. В тылу находился подвал. Дверь была усеяна табличками, как поле саранчой. Они отражали торговый –  финансовый -политический спектр эпохи бизнеса.

Вход баррикадировали качки. Они работали мышцами. Мышцы трещали и вырабатывали электричество.

– В торгово-политическую корпорацию, – бросила Вика.

Она ткнула в гигантскую табличку, которая была словно глава дома на семейной фотографии.

– Вчера накрылась!

Из припарковавшегося “Мерседеса” как из окопа, грянул залп. В семейной фотографии на одного члена семьи стало меньше. Качки заработали мышцами. “Мерседес” обуглился.

Вика попыталась проникнуть в политический –  финансовый концерн. Концерн только что накрылся.

– Почему таблички не снимаете? – возмутилась она: – Они вводят в заблуждение.

Преодолеть силовой барьер помог “Запорожец”. Из “Запорожца” выползла баллистическая ракета и уставилась рылом на подвал. Очнулась Ляптя через три часа. “Запорожец” тащил на багажнике подводную лодку. Он остановился на мосту. Лодка плюхнулась в воду.

– Ни хрена себе, – сказала Вика. – Чем они там занимаются?

Она прошла дальше и остановилась перед дверью с табличкой «Режиссёрская группа и К”

Открыв дверь, Вика увидела человека с галунами.

Швейцар сидел за станковым пулемётом в позе лотоса. Галуны свисали с плеч, как языки загнанных овчарок. Вокзальный старшина работал с кинокамерой.

– Что за бизнес? – спросила Вика.

– Мы снимаем сериал, – строго сказал старшина.

Год назад был снят сериал “Закрученный мафиози”. В ста сериях. На роль мафиози объявили конкурс. Результаты были потрясающие. В отечественном кинематографе оказалась бездна талантов. Бездну заткнули человеком из прошлого. Артистические данные человека были не ахти какие, но лицо знакомым среди публики, которая прозвала его «скандалистом». Скандалист блестяще работал на публику, пил с ней горькую и вместе с публикой досаждал артистическую верхушку её привилегиями, за что верхушка и изгнала его с театральных подмостков.

– Пахать, – вздохнула Вика. – У него судьба, как у меня.

– Черта с два, – сказал старшина. – Мы, козлы, предложили этому козлу роль в прежнем сериале.

– А под какими именами вы в фильме?

– Я – Хася, он, – швейцар показал на старшину, – Руця, скандалист Еля.

– Странные у вас имена.

– Тебе подавай Ваню и Марусю. Ничего странного. Фильм исторический и войдёт в историю. И имена должны быть запоминающимися. Тебя, как зовут?

– Вика.

– Запоминающееся имя.

– Тоже войду в историю?

– Эх, хватила. Может, войдёшь, а может, и нет. Слушай дальше.

Последствия артистической роли оказались фантастическими. Скандалист не только вернулся на подмостки. Он разогнал артистическую верхушку, обвинив её в заговоре против отечественной сцены и публики, которая платила бабки верхушке за первые роли, сама оставаясь на вторых, и дал дельный совет: предоставить ему первую роль. За первой последовала сверхпервая. Советы следовали с быстротой цепной реакции. Реакция уже добиралась до бороды Бога. Точку в реакции решили поставить старшина и швейцар, когда увидели: все роли оказались у скандалиста, а у них ведомости на выплату гонорара. Швейцар предложил сериал отечественному кинематографу. Отечественный вынес резюме: нет бабок. На сериале поставили крест. Режиссёрская парочка решила снять крест. И протащить сериал за бугром. За бугром ответили: у нас своих во.

Швейцар перевёл сериал в прозу. И предложил отечественной прессе. Пресса сослалась на колоссальный объем сериала и дефицит бумаги. Изгнанный сериал оказался в чемодане. Скандалист почувствовал, что с таким режиссёром может остаться без бабок. Он был сильно не доволен особенно швейцаром, назвал его “галушник”. и потребовал разогнать режиссёрскую парочку в двадцать четыре часа.

Швейцар не остался в долгу. Слово оказалось прицельным: омский плотник, попавший в кинематограф благодаря скандалам с артистической верхушкой.

Скандалист оглянулся на публику. Режиссёр – на первую Фемиду. Фемида захотела вернуть скандал на исходную позицию. Публика выстроила заградительные барьеры. Она обвинила швейцара в бунте против скандалиста. Телевидение добавило к бунту мятеж. Пресса – баксы от бизнесмена. Баксы режиссёр получил, чтобы положить сериал в чемодан. Бизнесмен оказался евреем. За такие баксы он сам бы нашёл такой чемодан. Доказать взятку не удалось. Но шум подняли.

Газетный монстр опубликовал фотографии дачи и “Мерседеса” режиссёрской парочки. Скандалист велел разобраться: за какие-такие куплены дача и “Мерседес”. Разобраться не удалось: кто- то вывез дачу на “Мерседесе”.

Сейчас старшина и швейцар снимали со скандалистом новый сериал “Первый администратор”. Да ещё в каких условиях. Условия были блестящими. Скандалист даже запатентовал их. Он отключил канализацию в особняке, чтобы режиссёрская группа не отвлекалась на мелочи. Мелочи валялись по всем углам.

– Умный дядя, – заметила Вика. – Знает, за что хватать. А то у нас все за горло.

– Я предыдущий и новый сериал самому Богу на Страшном Суде покажу, – сказал старшина, –  чтоб он скандалиста пригнобил. Вот только закавыка одна есть.

Закавыка оказалась существенной. Старшина уже год бился над транспортировкой прошлого сериала на Страшный Суд.

Подтверждений, что сериал принят к просмотру от Страшного Суда не поступало.

Вначале старшина и швейцар крепко подозревали, что транспортные средства перехватывает скандалист. Они разработали звёздную систему слежения. Система показала: средства попадали не к скандалисту. Они исчезали в черных дырах.

– У меня идея получше вашего сериала, – бросила Вика.

Идея была великолепной. Они втроём открывают телеграфное агентство, которое будет оказывать народу услуги по общению с Богом. Мысль эта совсем не понравилась режиссёрской парочке. Старшина и швейцар обозвали провинциалку совершенной дурой и посоветовали изучить историю Всемирного потопа, который и произошёл после открытия такого агентства. А заодно и историю Ноя, которому пришлось пуститься вплавь, Бог знает, на какой посудине и Бог знает, с кем.

– Почему Бог тогда заплакал? А! Всемирный потоп.

Старшина заплакал бы и сам. Надо же! Эта провинциальная кувалда додумалась до такого бизнеса. А они – до сериала со скандалистом. Старшина готов был уложить себя на месте, но, подумав, решил, что лучше уложить Вику.

– Так ведь бабки какие? – не отступала провинциалка.

Она не поскупилась на доходы от услуг телеграфного агентства. Из-за таких доходов старшина готов был уложить вместе с Викой и швейцара.

– А о Нем ты подумала? – бросил старшина.

Открывать телеграфное агентство такому народу. Да такой народ в двадцать четыре часа засыплет Бога мешками с такими телеграммами, что ни один Страшный Суд не выдержит.

– Выдержит, – ответила Вика.

– Хорошо, – сказал старшина и добавил.

Он откроет агентство, возьмёт в долю Вику, но вначале её нужно транспортировать с сериалом «Закрученный мафиози» в божественные покои. Встретят её там, разумеется, с распростёртыми объятиями.

— Это я и без тебя знаю, – ответила Вика.

Распростёртыми объятиями она уже была сыта. Добавлять ещё одно ох, как не хотелось. Она попыталась выйти из объятий мелкими шажками к двери. Шажки не понравились старшине.

– Там Бука, – сказал он. – Смотри, съест.

Бука находилась в руках старшины. Воздух в проёме двери превратился в красный крест. Можно было прорваться и через крест, но уходить из эпохи бизнеса в состоянии атома, в планы Вики не входило.

– И что же я там буду делать? – вздохнула Вика.

Старшина объяснил. Сначала она введёт Бога в курс дела. Да только не так, как её предшественники. Предшественникам досталось крепко. Они катили туда с “Мерседесами”, особняками, секретаршами, чемоданами, набитыми баксами, занимались там взяточничеством, разборками, подкупали Страшный Суд. Словом, переселение шло по полной программе. Переселенцы предусматривали такие планы. Старшина не стал раскрывать какие планы. Он посоветовал Вике нацелить кинокамеру в угол и взглянуть. Она так и сделала. Эффект был поразительный. Переселенцы растаскивали даже мелочи. А Вика, как наичестнейший человек эпохи бизнеса, должна была там раз и навсегда. Вот это “раз и навсегда” сильно не нравилось Вике. Она попыталась переложить миссию на швейцара.

– Ты что! – воскликнул он. – Я же в гостинице всех обдирал до нитки.

За эти нитки его должны были повесить там, не дав даже последнего слова. А если не повесят, так им будет хуже. Он в двадцать четыре часа обдерёт всех там до нитки. Убедить швейцара стать обладателем такого гигантского количества ниток не удалось. Он отказался наотрез, так как с детства мечтал о тихой райской жизни.

– В детстве меня и нужно было отправлять туда, – вздохнул он.

Мысль была, конечно, замечательной. Но вернуть швейцара в детство оказалось задачей непосильной.

Старшина тоже был неподходящим. Он знал все потайные карманчики и по привычке мог запустить руку в карман самого Страшного Суда.

– Хорошо, – согласилась Вика. – Пакуй сериал. И гони бабки. Дорога длинная, а чай дорогой.

– Ну, – развёл руками старшина.

Чаепитие в дороге совсем выбило его из колеи.

– Мне самому нужны бабки, – рявкнул он. – Были бы солидные бабки, ворота там давно открыли бы. Господи, – старшина перекрестился, – если получишь сериал, не засвети только плёнку.

Новый поворот заинтересовал Вику.

– Библию читаете? В Бога веруете?

– В церковь ходим, – кротко сказал старшина. – Свечки ставим. Святой угол сделали. Икону Божьей Матери поставили.

По всем статьям выходило – люди крепко верующие.

– А скандалист?

– Тоже. Вот только не знаем, что он ночью делает? – сказал старшина. – Да ты выглянь в окошко и спроси.

Голова в окошке могла даже очень заинтересовать человека в подводной лодке.

– Нехорошо получится, – ответила Вика. – Незнакомое лицо испугает его. А знакомое он поприветствует.

Поприветствовать лицо старшины могла торпеда.

Старшина понял, что дал преждевременный ход тайным мыслям. Эта зараза работала, как экстрасенс.

– Ладно, – сказал он. – Надо снимать вторую серию. После неё у нас час на панихиду за упокой сегодняшних. Роль я тебе щас дам.

Какую роль хотел старшина дать Вике – осталось тайной. В подвал ворвалась коротконогая японка.

– Моя подружка, – бросила Вика. – Иностранная фокусница.

Иностранная фокусница обладала колоссальными возможностями. И в случае чего подружка за подружку могла вызвать любые стихийные бедствия: землетрясения, цунами, торнадо… вплоть до потрясения всех основ и Вечной тьмы, которая поглотит всех обидчиков Вики.

Обидчики, к возмущению Вики, отреагировали зевками на подружку за подружкой.    Вика увеличила возможности подружки, которая имела подружек не только в странах Восходящего Солнца, но и там, где Солнце давно зашло. Причины захода были ясны.

– Что ты подружка за подружкой. Что- то взошло, а что- то не взошло. Ну и что?

Подружки, что называется, раньше были в моде. А сейчас одна подружка вызывает землетрясение, а у другой от землетрясений с панелей бегут мужики с бабками.

Японка нацелила телекамеру на крест в проёме двери. Он накалился до такой степени, что его можно было видеть даже невооружённым глазом с Космоса. Камера застрекотала.

Вика попыталась повернуть объектив на себя. Её истощённый вид должен был вызвать в иностранных государствах толпы разъярённых демонстрантов с плакатами.

Надписи на плакатах, разумеется, уже были заготовлены. И требовали срочную помощь невинной жертве в достаточном количестве и хорошую порку обидчиков. Японка никак не хотела работать над такой картинкой.

Она думала, как бы оттяпать Курильскую гряду, выкинуть курильчан и поставить гряду на якорь в Токио. В другой ситуации Вика поставила бы японку на якорь в подвале с мелочами. В конце концов, можно было набить Курилы порохом и отпустить. Ну и что! Стало бы на одну Японию меньше.

Картинки с пароходами, лайнерами, разукрашенными красочными крестами и спешившими с сумасшедшей скоростью с заморскими товарами на помощь невинной жертве – тоже не выходили. Пароходы отчаливали, лайнеры взлетали, провожающие махали воздушными шариками. Воздушные шарики долетали, пароходы причаливали. Лайнеры садились, а заморские товары исчезали в Бермудском треугольнике. Вика и сама исчезла бы с такими заморскими товарами в Бермудах, если б знала их точные координаты. Банкиры иностранных государств срочные переводы не слали, а обжирались сосисками, гамбургерами, чизбургерами, от которых шёл такой запах, что забивал запах мелочей в подвале. Толпы разъярённых демонстрантов отсутствовали, как и надписи на плакатах. С иностранными правительствами и международными организациями было совсем худо. Они вписывались в картинку, которая была похлеще картинки, где Вика прощально махала рукой Курильской гряде, набитой порохом и отплывающей в Японию. Главы государств бездействовали. Вместо того, чтобы треснуть хорошей бомбой по эпохе бизнеса и выкинуть такую эпоху, ударить в Мировой колокол, поднять на ноги всемирную Фемиду, послать дипломатов, за ними – войска на защиту невинной жертвы, главы посылали войска не в центр бедствия, а на окраины, чтобы поддержать свои окраины.

Пресса тоже была не на высоте. Вместо того, чтобы натравить общественное мнение на потайные карманчики, поднять шум и скандал, она скандалила из-за своих карманов. Погромы, которые должны были вот — вот начаться, почему-то не начинались. Заграничные бизнесмены, чтобы тащить в центр бедствия мешки с баксами, тащили из бедствия бабки мешками. Из-за перетаскивания мешочный бизнес стал самым модным, а мировая экономика оказалась на грани краха из-за дефицита мешков. Лучшие заграничные умы вместо того, чтобы изучать события в недрах эпохи бизнеса, вытаскивали эти недра. А Мировой колокол молчал! И это в то время, когда двуглавый выклёвывал последнюю ромашку на ковре.

Последняя ромашка оказалась последней каплей. Очередные бедствия обрушились на японку, словно таран. Телекамера оказалась в руках Вики. Распятие так потрескивало, что искры долетали до центра Космоса. В центре тотчас заметались спутники. Вопрос был тревожным. Куда двинется распятие.  Туристический маршрут распятия, взлетевшего из центра бедствия, вызвал панику среди глав иностранных государств.

От паники с орбиты начали сходить спутники. Сначала в западном полушарии, где турист должен был сделать первый привал, потом в южном. В центре Космоса тотчас ударили в Мировой колокол. Встреча с таким туристом никак не входила в планы. Появились встречающие. Среди них – главы государств, известные дипломаты, банкиры и сама Вика.

– Ну? – спросила Вика в телеэкране Вику перед телеэкраном. – Что будем делать в этой компании.

Что стоило сделать с такой компанией, Вика не успела ответить. Крест вспыхнул.

 

Двадцать восьмая

Одиночество

Звёзды были яркими, наполненными сочным светом, который, вырываясь, застревал в плотной темноте, расползавшейся гигантским, холодным облаком. Вика летела между звёздами с чувством страха: навсегда остаться в незнакомом мире, всматриваясь в чёрную, бушующую дыру, которая должна была проглотить её. Далеко от себя она видела шар, отливавший голубым светом, а на нём человечков. Они ползли, карабкались, цеплялись, толкались, дрались и, отпихивая друг друга, сыпались в бездну.

Дыра проглотила бы Вику, если бы она не услышала захмелевший, путанный голос.

– А вот ещё одна, как её путчистка –  аферистка –   артистка.

Она отрыла глаза, осмотрелась. Рябой, головастый мужик с рыжей, разлохмаченной, словно потрёпанная метёлка.  бородой, задраенный в мешковатый спасательный костюм. Рядом с ним высокорослая с чёрно – серой шерстью немецкая овчарка, обнюхивавшая груду камней и отзывавшаяся на кличку Дрезден. Вика перекинула затуманившийся взгляд на «Беглый театр». «Артисты» поработали славно.  Одна стена театра зияла пустыми окнами. Из них вываливались густые плотные клубы дыма, очерняя воздух с удушливым запахом, который приносил ветер от недалеко пробегавшей реки, покрытой масляными пятнами, словно язвами. На мосту валялся вдрызг разбитый «Запорожец», из воды торчал тупорылый нос подводной лодки.

– Где я?

– Пока ещё не у Бога, а могла оказаться там.

– А где швейцар и старшина. Хася и Руця.

– Артисты что ли, – сплюнул мужик.

– Ну, да.

– А их увезли в эзковском кабриолете. Они теперь съёмки фильма будут продолжать в лефортовской тюрьме. – Он загоготал. – Говорят, что там хорошо кормят.  Поднимайся и вали домой, а то тоже туда законсервируем.

Капы дома не было. Орёл дрыхнул. Вика хотела сполоснуться в сидячей ванне и завалиться на диван, но стопорнулась, увидев на столе записку. Она бегло пробежала её и обессилено присела на табурет, поставив локоть правой руки на стол и ладонью захватив лоб.

– Капа, Капа, – тяжело вздохнув, сказала Вика. – Я так и знала, что влипнешь без меня. И влипла.

За месяцы проживания провинциалка привыкла к хозяйке, чаепитию с растопыренным мизинцем, её рассказам, суматошному характеру. Слушать хозяйку Вика любила, хотя понимала, что из всего сказано половина чистая брехня, но она и сама не ударяла в грязь лицом и заливала ничуть не меньше Капы, которая тоже понимала, что из всего сказанного провинциалкой половина брехня. Словом, они шли на равных, а порой даже и соревновались, кто больше накукукает того, чего не было и не может быть.

Как пусто и одиноко стало в комнате. Будто затеснилась, сузилась до карьерной дыры на меловых буграх. В неё, словно вселилась душа молчания и безразличия. Взбалмошная бывшая артистка наполняла комнатку теплом и воспоминаниями, которые вызывали у квартирантки свои воспоминания. А сейчас, как казалось Вике комнатку оккупировал холод, окна подвергались атакам пауков, которые завешивали пространство своей вязью, потолок покрывался зелёной слизью, как застоявшаяся вода тиной, пыль, залетая через открытое окно внутрь, ложилась толстым слоем на диваны, стены, пол…

 

Двадцать девятая

Голод

Она ещё раз внимательно прочитала записку, сунула её за пазуху и грустно улыбнулась.

– Роби, Роби, – сказала она. – Наверное, думаешь, что я не приду. А с чем идти? Стипендия и пенсия ушли на ноль. Ну, ничего, – бодро сказала она. – Мне кое – кто должен.

Она выскочила на улицу и скорым шагом направилась в сторону привокзальной площади, надеясь на удачу, которая   вынырнула в виде знакомого экскурсовода с охрипшим голосом, пытавшегося загнать пассажиров в автобус.

– Слава Богу, что существуют великие писатели, мегафоны, мусорщики и экскурсоводы,- сказала она. – Должок, – бросила Вика.

– Какой должок? – отшлёпал экскурсовод, облизывая опухшие губы.

– Я тебе тогда забила автобус до отказа. Забила. Бабки ты получил. Получил. По справедливости, давай половину.

– Дам, – охотно ответил экскурсовод. – Только помоги мне загнать этих скотов в автобусное стойло. Они паразиты, – бешено заорал он, – никак не хотят просвещаться. Шмотки ценят больше, чем Лёву.

– А куда ты хочешь их везти?

– Да опять на Ясную. Лёва затомился и задолбал меня, снится каждую ночь, грозится навешать мне и говорит, что сам придёт на вокзал и покажет, как просвещаться.

– И как?

-Дубиной. Мочить прямо на вокзале, – разошёлся экскурсовод.

– Так ты так и делай, – подкинула провинциалка.

– Ага. Лёва не прав. Они ещё больше разбегутся.

– Ладно, – смягчилась Вика. – Я тебе помогу, сейчас смотаюсь в одно место и вернусь. Ты вызови ещё с десяток автобусов. Весь вокзал очистим.

– Не врёшь.

– Бестолковый ты Мартын.

– Я не Мартын, – вскипел экскурсовод. – Я…О, мать твою. Из – за мусорщиков даже имя своё забыл.

– Вспомнишь, когда вернусь. А мегафон хорошая штука. Он же источник бабок. Зачем мне врать, если я деньги буду получать. Раскрутим такой бизнес, что миллионерами станем, – подлила Вика.

В продуктовом магазине она навела вначале лёгкий шорох, который перерос в драку. На полученные деньги Вика забила продуктами огромную сумку, похожую на мешок. Никакая идея не пришла бы ей в голову, если б разукрашенная всеми цветами продавщица с обрюзгшими глазами не спросила.

– Куда тебе столько? С голодухи что ли вырвалась?

– Как ты сказала? – Вика почувствовала на подходе идею. –  С голодухи. Хорошая подсказка. Плати бабки и я скажу. Выдам такое, что твой магазин через пять минут пустой будет. Всё раскупят.

– Врёшь.

– Да что вы все врёшь, да врёшь. По – твоему я напрасно столько продуктов закупила. Давай бабки.

Кассирша недоверчиво посмотрела на Вику, оценивающе на сумку и полезла в потайной карманчик.

– Ну, теперь держись, – бросила провинциалка. – Дорогие граждане, – заорала она, вкладывая всю свою мощь в голос. –  Вы видите, сколько продуктов я накупила. А почему?  Я честный, народный депутат и по секрету скажу вам, – Вика захлюпала. – Жалко мне вас. Через неделю начнётся голод, так как закончатся все иностранные продукты, а своих у нас с хулькин нос. Запасайтесь, рвите, тащите, наматывайте, – бомбила она. – Всё, всё покупайте, пока густо, а не пусто.

– Ты мозги нам не кудрявь, – заголосил мужик с рыскающими глазами, разбрасывая руки в стороны и загораживая полку с водкой от задрюченых покупателей. Он забаррикадировал бы и остальные полки, но руки были коротковаты

– Твоё дело, – отчеканила Вика. –  Хочешь быть голодным и трезвым – не верь, а если хочешь быть сытым и пьяным, выворачивай карманы, а то некоторые вперёд тебя вывернут.

Эффект был поразительным, как и мощная, локтевая и матерная атака на полки.

– Видение было вещим, – вздохнула Вика. – Что шарик, что магазин. Мелкий бизнес, а гроши гонит.

– А голод, правда, будет, – торопливо забивая потайные карманчики, спросила кассирша.

– Если я захочу, то будет, а если не захочу, то не будет.

 

Тридцатая

Выздоравливая, Роби

Четырёхэтажное, белое здание, засеянное окошками. Провинциалка прошагала по коридору, по сторонам которого стояли койки с больными, выловила медсестру с щелевидными глазами, сунула ей в карман помятого белого халата шоколадку «Маша и медведь» и попросила провести к старушке Капа.

Хозяйка лежала на кровати, положив на живот перебинтованную правую руку. Она суетливо заморгала глазами, увидев квартирантку.

– Добоксировалась, – сердито бросила Вика. – Ладно, – смягчилась она, увидев, как задёргалось лицо Капы. – Бывает. Ты не расстраивайся, выздоравливай, Роби.

Хозяйка с благодарностью улыбнулась и зашмыгала носом. Она ожидала разнос.

Вика вытряхнула сумку, забила тумбочку и холодильник до отказа, присела на краешек кровати.

– Где бабки взяла, – спросила хозяйка. – На рынке вкалывала?

– С мегафончиком поработала. – Вика рассказала об экскурсоводе. –  Ты о бабках не беспокойся. Это моё дело. Пока ты будешь я больнице, я ещё пошарю по городу по злачным местам. Чем больше их, тем больше для нас выбор.

Хозяйка поманила её и, когда ухо Вики почти притёрлось к её губам, скоро зашептала.

– Врачи на бабки намекают.

– Не волнуйся, Роби. И бабки есть, и мегафон.

Выйдя из больницы, Вика зашла в небольшой сквер рядом и присела на лавку. Солнце разогревало день, становилось душно. Она посмотрела на больницу и вспомнила поселковую. Одноэтажное деревянное здание с полутёмным коридором, пыльной, тусклой лампочкой на обшарпанном потолке, полом с истёртым линолеумом. Строили его после войны пленные немцы.

Далеко находилась поселковая больница, но в душе она была ближе, чем белая громадина. Лечащий врач Капы сказал, что переломы у стариков лечатся медленно и трудно, но срастание можно ускорить. Вика хотела сказать: ну, и сволочь ты, но ради Капы пришлось мириться.

– Придётся поголодать, – сказала провинциалка, – но Роби я вытащу.

Она подошла к киоску, купила конверт, выгребла оставшиеся деньги.

 

Тридцать первая

Воспоминания о детстве

Ночью Вика не могла долго заснуть. Мешали крутившиеся перед глазами картинки случившегося за день. Они вертелись до тех пор, пока она не стала вспоминать тырлище: место, где в обед посельчане доили коров. Располагалось оно за тремя железнодорожными мостами на берегу речки Вонючка, называли её так за чёрную воду, которую спускали шахты после обмывки угля. Степь была высушена, без ветерка, с одной акацией, которая давала небольшую прохладу в запечённый день. Из – за неё бабы спорили, ругались, замахивались хворостинами, налыгачами, вёдрами друг на друга, иногда даже дрались… Единственное, что радовало, так это родник на бережку: напевной, журчащий с чистой, холоднючей водой.

Мать несла ведро, небольшую скамеечку, Вика три яблока. На тырлище мать подзывала корову: Зоря, Зоря, садилась на скамеечку, подставляла ведро, доила, приговаривая: ты наша кормилица, если б не ты, то и не выжили бы мы. Дома мать разливала молоко по бутылям, на клочках бумаги писала фамилии покупателей, и клала их на пластмассовые крышки.

А какое вкусное было молоко. Холодное с погреба, а тёплое с лёгкой пенкой сразу после дойки.

Как плакала мать, когда батько уводил корову на бойню.  Она не пускала, закрывала ворота, кричала: пусть доживает у нас свою старость, на что отец отвечал: если мы не забьём её, то не получим гроши за мясо, а на что тогда новую корову покупать?

– Страшно, – бормотала полусонная Вика. – Кормим, поим, и они нас кормят, поят, а приходит время – убиваем.

 

 

Тридцать вторая

Секс – арендатор

Очередным злачным местом на следующий день оказался аэропорт. Вика была поражена огромным зданием, сверкающими залами, турникетами, стройными, молодцеватыми, лихими лётчиками с небрежной, вольной походкой, снисходительными улыбками на толпу, игривыми стюардессами в шикарных костюмах, которые на фоне цыганской кофты провинциалки казались божественными. Как легко и быстро взмывали самолёты и исчезали в небе, как мощно садились, словно гигантские коршуны, вцепляясь в полосы.

Недалеко от посёлка Вики тоже находился аэропорт для сообщения с городом.  Будочка, указатель ветра, пыльная земляная дорога и «Кукурузник», в который набивались бабы с мешками, бидонами, узлами, чтобы попасть на городской рынок.

А здесь. Нью – Йорк, Лондон, Париж… Полёт над океаном, а не над засушенной, голой степью.

Воздух в аэропорту взрывался каждую секунду. После взрыва стартовал лайнер “Аэрофлота”. На взлёте стояло ещё десятка два лайнеров. К ним двигались пятнистые отряды. Они напоминали отряды штурмовиков.

Зал отлёта был забит иностранками. Они с тревогой смотрели на табло, выдававшее информацию о курсе лайнеров.

Иностранка в шляпе, похожей на Эйфелеву башню, остановила Вику.

– Я – француженка!

Она так выкатила “рэ”, что у Вики треснуло в ушах.

– А ты – русский солдат.

У Вики снова треснуло. Только в пятках.

– Я не позволю бомбить свой Париж.

– Тебя что, Эйфелева башня оглушила, – сказала Вика. – Кто бомбит твой Париж. Уже пятьдесят лет, как партизаны вымерли.

Она прошла по коридору на первом этаже: бушующая толпа иностранок, поднялась на второй и остановилась напротив двери с табличкой «Администратор».

Взяв дверь на себя, Ляптя увидела бывшего хозяина раскладушки. Он был в новом галифе. Карманы топорщились, словно плавники акулы. На голове красовалась лётная фуражка. Стол закрывала карта, усеянная крестиками, как кладбище могилами. Кабинет был затарен компьютерами. Они высвечивали информацию: “Штурмуем номер тридцатый”, “Номеру сороковому крышка”. Крестик впивался в карту.

– Приветик, – игриво бросила Вика.

– Кто такая, – отбомбили в ответ.

– Не узнаешь, – провинциалка всплеснула руками.

– А. Узнал. Цыганская кофта. Заработался. Видишь сколько мороки. Передохнуть некогда, – взорвался администратор.

– Работаем с горячими точками? – спросила Вика.

– Плевать мне на горячие точки.

Бывший сторож работал с сексуальными точками. Он арендовал девочек и мальчиков и перебрасывал их воздушными лайнерами за границу. Они штурмовали и бомбили бордели и панели Нью-Йорка, Лондона, Парижа…

– Как удалось взобраться в такое кресло?

– А оно тебя надо?

– Погордись, расскажи. Это какой же взлёт? Из унитаза в такую должность.

– Заметь. – Бывший сторож выкинул вверх указательный палец. – Из простого унитаза.

– Хоть из простого, а хоть из золотого –  одно и то же.

– Как это одно и то же, разница великая.

– Да, ведь, и тот, и другой поглощают одну и ту же пищу, – врубила Вика.

Пробить унитазного администратора не удалось.

– Ладно, – провинциалка устало махнула рукой. – А почему пятнистая одежда?

– Креатив. Мощный психологический удар. – Бывший отвесил кулаком по столу. – За границей привыкли к трусикам. А я атакую их сексуальными солдатами.

Компьютер высветил: “Номеру тридцатому крышка”.

– Суматра! – Сексуальный арендатор высморкался на лайнер, приклеив его к взлётной полосе. – Окраина, – огорчённо добавил он. –Шушера, голодранцы, – понёсся бывший сторож

– А Париж? – спросила Вика.

Ещё пять лайнеров приклеилось к полосе.

– Стоит, – вздохнул администратор.

– Фиговый ты супер – бизнесмен, – бросила Вика. – Париж завалить не можешь. Носильщик — это супер – бизнесмен, – поддела она. –  Он быстро нацелит на тебя морду носорога. За каждый взлёт по миллиону баксов платить будешь.

– Какую морду носорога?

Вика изложила супер – бизнес человека гор.

– Пусть только попробует, – угрожающе бросил арендатор. – Я его морду быстро к полосе приклею. Я…

Что ещё хотел сказать администратор, осталось тайной. Дверь слетела с петель, словно на неё обрушился таран. и в кабинет ворвалась разъярённая француженка со сбитой шляпой на голове.

– А, – процедила она. – Мой Париж бомбить.

Арендатор взметнулся с кресла и попытался юркнуть под стол, но место оказалось занято провинциалкой. Как парижанка отделывала сторожа, Вика не видела. Она вылезла из – под стола, когда в кабинете затихло.

– Ну и видок у тебя, – бросила Вика, рассматривая обкиданными синяками затравленное лицо арендатора. – И как ты работаешь в таких условиях? Тебя баба отмолотила, а ты на носильщика замахиваешься.

– Носильщик по сравнению с бабами тьфу. Размажу, приклею.

Угрозу Вика взяла на заметку. Она понадеялась на старую дружбу и попыталась сорвать куш за сексуальные услуги, которые оказывали бы её подружки из мраморного гиганта панелям и борделям Нью-Йорка, Парижа… Сексуальный натиск подружек был мощным. Первому номеру точно был бы быстрый каюк. Куш сорвался. Бывший сторож припомнил нечестную инвентарную сделку.

– Ну, – протянула Вика. – В бизнесе не без этого!

– Не без этого, – согласился бывший, – но вот с этим.

Вместо куша Вика увидела огромный кукиш. Он завис перед глазами, как груша.

– Непредвиденный случай, – вздохнула она.

– Что? – переспросил арендатор.

– Мегафончика, говорю, случайно нет? А сколько бабок отстёгиваешь солдаткам?

– Хочешь записаться? Смотри контракт.

Контракт включал сексуальные позы. От поз волосы Вики зашевелились. А от продолжительности встали дыбом. Расценки отсутствовали. Возмущение сторож отбил словами, что кандидат должен вначале пройти бесплатное собеседование с главой приёмной комиссии. Он в упор посмотрел на Вику. Неудача на вокзале обозлила её. Факс не работал без портрета человека с трубкой. Мегафона не было. Капа сломала руку. С бабками полный обвал. У секс – арендатора не вышибешь.  Одни неприятности.

– Сбрасывай своё галифе, – сказала она, дав ход тайным мыслям. –  Иначе запутаешься в этом деле, – вздохнула она.

Галифе отлетело в сторону. Вначале Вика хотела пойти на мелкую месть: оставить администратора в трусах, а галифе вывесить на обозрение на табло в зале отлёта с рекламой «Администраторские портки», но потом передумала.

– Ну, что застыл, – бросила она. –  Начинай.

Бывший сторож зашептал.

– Это же. Нужно вначале выключить свет, потом…

Свет выключила Вика. В глазах арендатора потемнело. Он завалился на компьютер, который высветил «Арендатору крышка».

Зал отлёта был забит кроме иностранцев ещё и соотечественниками. Они спасались от эпохи бизнеса и Фемиды.

На выходе Вика наткнулась на иностранцев с переводчиком. Он распихивал отечественных зевак кулаками.

– Гад, – сказала Вика. – Ты что же Родину продаёшь.

– Моя Родина – бабки.

Вика ураганом пошла на него, но он скрылся в гуще иностранцев.

Через час она была на вокзале. Знакомый экскурсовод ожидал очередной автобус. Вика подозвала его и зашептала на ушко.

– А баксы будут? – спросил экскурсовод.

– Во, –  Вика провела рукой по горлу.

Супер-бизнесмен работал с тремя факсами под пристальным вниманием человека с трубкой. Вика передала угрозу секс- арендатора в надежде получить за информацию бабки. Бывший носильщик отмахнулся и посмотрел на дядю.

– Он меня хочет приклеить!

Tрубка захрипела. В Токио заработали сейсмические станции.

– Да я же в сакле родился!

Морда носорога нацелилась на аэропорт. Взлетевший лайнер зацепился за рог и рухнул на полосу. Над аэропортом дыбом встало пламя.

– Порядок. Теперь…

Носильщик застыл, потом подхватил портрет дяди и ринулся по лестнице. Ляптя догнала его на площади.

– Ты представляешь, что делает, сволочь. – Он прислушался. Уши заработали, как локаторы. – Сижу, работаю с Европой. Нормальная ситуация. Работать, так работать. Вдруг слышу: вокзал заминирован. Тоже нормальная ситуация. Заминировали, так заминировали. Я дядю в охапку и сюда. Опять нормальная ситуация. Стою, жду. Рванёт, так рванёт. Слышу: вокзал разминирован. Снова нормальная ситуация. Кто-то минирует, кто-то разминирует. Я в офис. Сижу, работаю с нацями. Слышу: вокзал заминирован. Я к дяде. И вдруг через секунду слышу: вокзал разминирован. Это же ненормально, – заорал он. – Разве можно при таком темпе: секунду – заминировали, секунду – разминировали – работать!

Бывший носильщик зациклился на секундах. Он не мог втиснуться в рабочий промежуток.

– Найти б мне эту падлу! Я б её каждые полсекунды минировал и каждые полсекунды разминировал. Слышишь! – Носильщик стопорнул ухо. – Разминировали. – Он стремглав бросился по лестнице. Одолеть лестницу удалось наполовину. – Опять заминировали! – заголосил носильщик.

– Задолбал ты со своей ситуацией, – сказала Вика. – Штука баксов и я её нормализую.

– Сначала нормализуй, а потом баксы.

Носильщик ринулся вверх. И снова заголосил.

– Зараза, – сплюнула Вика. – Чтоб ты остался на лестнице.

Тридцать третья

Несостоявшееся убийство

Жара выпекала день. Плавился асфальт. Недалеко от города находились торфяники. Они горели. Ветер, подхватывая тяжёлый, удушливый дым, атаковывал город.

Вика зашла в привокзальный скверик, поискала лавку, чтобы присесть, но все они были оккупированы голубями и воронами.

– Ладно, – пробормотала она. – успею ещё отдохнуть.

Войдя в обшарпанный подъезд дома, Вика насторожилась, почувствовала, как засбоило сердце и перехватило дыхание. Из соседней квартиры вышел пьяный мужик с распаренным лицом. Оступившись, прогрохотал кубарем по лестнице и вывалился на улицу.

– Так тебе и надо, паразит, – раздался раздражённый женский голос. – Пьёшь, пьёшь, никак остановиться не можешь. Чтоб ты ребра поломал, руки, ноги. Чтоб припаяло тебя. – Раздражение сменилось плачем. – Ты же пьяным не соображаешь. Можешь и человека убить.

Вика точно помнила, что, уходя, дверь закрыла. Ключи находились только у неё и хозяйки, но Капа лежала в больнице, а оббитая дерматином входная дверь была открыта.

Квартирантка прислушалась. Тихо. Она осмотрелась, поискала глазами тяжеловесное. Взгляд зацепился за гвоздодёр, стоявший в углу. Захватив его, обнаружила красные пятнышки на ступеньках, а возле входа в квартиру такого же цвета следы. В голове полосонуло. Подобравшись к двери на цыпочках, она перекрестилась, закрыла глаза и, ворвавшись ураганом в комнатку, заорала.

– Все на пол. Убью.

Вика взмахнула гвоздодёром, который, набрав инерцию, понёсся к полу, потащив заодно и квартирантку, грохнувшуюся со всего маха на линолеум возле ног, обутых в красные туфли. Ноги были не знакомые, а туфли она где – то видела, но кто был их обладателем? Вика разлепила веки, порыскала глазами. Рядом с гвоздодёром, уткнувшись в пол лицом, лежала хозяйка.

– Как ты тут оказалась, – заикаясь, спросила она.

Вика захлопала глазами, продраила с надеждой, что ей померещилось, но хозяйка не исчезла.

– Капа, – позвала она.

Капа не сработало. Вика перешла на Роби.

Ответа не последовало. Хозяйка не шевелилась. Квартирантку залихорадило. Убила. Да нет. Гвоздодёр не достал. Убили. Кто? Неизвестно, но пристегнут её. Может пьяный мужик хлопнул? Вику кинуло в крупную дрожь, когда она снова увидела красные пятнышки на полу. Она поскребла ногтём, попробовала на язык. Краска. Вика приложила ухо к груди хозяйки и облегчённо вздохнула. После ведра холодной воды и шлёпанья по щёкам бывшей артистки ситуация прояснилась.

– Как ты тут оказалась, мать твою, – заголосила Вика. – Ты же в больнице была.

– Как, как, – отбрила хозяйка, глядя на гвоздодёр, который гипнотизировал её. – Ногами. У тебя не артистичные манеры, – покатила Капа. –  Вместо того, чтобы сделать реверанс и поцеловать мою ручку, ты за гвоздодёр хватаешься и орёшь, как сумасшедшая, отчего я в обморок падаю. Невежа.

– Ты не увиливай. – взвилась провинциалка. – Почему дверь не закрыла? Сбежала из больницы?

– Дверь забыла закрыть. А из больницы ушла, потому что тебя одну нельзя оставлять. Наделаешь делов. Меня чуть не запорола. Посмотри во двор.

По двору галопом носился мелкий, лысый дворник, выдавая разухабистый мат.

– Что за люди, – орал он. – Что за жизнь? Пошёл за краской, гвоздодёр упёрли и гвозди.

– Брешет, – бросила Вика. – Гвозди не трогала. Сам, наверное, за водку загнал.

Она хотел высунуться в окно и отчитать брехуна, но вмешалась Капа.

– Открой окно, – скомандовала хозяйка, – и выброси железку. Смотри только, чтоб не попала в него.

– А было бы хорошо, если б попала, – процедила Вика. – Он своей краской меня чуть убийцей не сделал. Заржавевший горшок.

Гвоздодёр, словно пика просвистел над головой дворника и впоролся в кучу мусора. Дворник застыл, поднял голову вверх и перекрестился.

– Чё это он крестится, – выплеснула Вика.

– Чё, чё. Нам с тобой тоже нужно перекреститься. Не понимаешь?

Они перекрестились. Вика попыталась плюхнуться на диван, но обессиленные ноги подвели, и она, промазав, угнездилась на пол.

– А как же с рукой, Капа?

– А, – махнула хозяйка, – заживёт и дома.

– Ну, артистка, – зло бросила квартирантка, поднимаясь на дрожащих ногах. – Я чуть со страха не умерла.

– Я тоже. Как увидела летящую на меня железку, с жизнью попрощалась.

Они помолчали. Благодарили ли они Бога, судьбу, друг друга – неизвестно, но кого – то благодарили. Без благодарности остался только дворник. Парочка попыталась припечь его, но тот так отбомбил, что завибрировало оконное стекло.

– Как жить будем, – маленько очухавшись, спросила Вика – В больнице тебя кормили, а тут.

– Поживём пока на мою пенсию и твою стипендию. Рука поправится – грабанём вокзального. Книжку притащила?

– Нет.

– А как же я в роль вживаться буду.

– Роби, Роби, – вздохнула Ляптя. – У тебя же рука в гипсе.

– Вот и хорошо. Удар сильнее будет.

– Никак не можешь оставить эту идею. Забудь.

– С моей пенсией и твоей стипендией долго не протянем.

– Протянем. Я возьму академический и поработаю на рынке. Да мне ещё одна бабушка полторы тысячи баксов должна. Завтра пойду искать.

Тридцать четвёртая

Монах

На следующий день Вика вышла на новый круг. Исходной точкой в круге был рынок.

Возле ворот рынка стояла знакомая бабушка. Охранника не было. Висела одна куртка. Видимо, не выдержал крестных мучений. Вика потребовала свою долю: полторы тысячи баксов, которую отвалил грузин, запутавшийся в подоле платья бывшей лифтёрши и громадных шароварах хохла. Доля оказалась в квартире бывшей лифтёрши.

– Ладно, – сказала Вика, – завтра принесёшь сюда.

– Может, ещё раз в русалочку сыграем?

– Некогда, – бросила Вика. – Меня администратор рынка ждёт.

Ждал Вику не администратор рынка, a дынный азиат, который разговор Вики с бывшей лифтёршей не слышал, а поэтому и решил, что баксы у Вики.

Был полдень. Вика направилась на поиски администратора. Азиат последовал за ней. Добраться без помех не удалось.

Возле подвала с надписью “Администратор и К” Ляптя наткнулась на человека в рясе, которая по размеру не уступала шароварам хохла и с коробкой из-под банан на шее. Надпись “Made in…” была стёрта. Вместо неё красовалось “Жертвуем на храм”.

Вика прошла бы мимо, если бы не магический жест. Монах так дружески просигнализировал правой рукой, левая была в протезе, что Вике почудилось: она не на ранке, а на вокзале.

Эпоха бизнеса обладала свойствами хамелеона. Она откатала на лице бывшего таксиста не великолепную улыбку, а скорбь. Отпечаток скорби проглядывался и во взгляде, которым служитель культа жёг прохожих, если они не жертвовали на храм. Монах пытался догнать их. Прохожие трусливо убегали. Он прибегал к крайнему средству. Коробкой перегораживал проход. Поведение монаха было недостойно служителя культа.

– Ба! – воскликнула студентка, когда коробка перегородила дорогу. – Знакомое лицо. Собираем бабки на храм.

В первый день эпохи бизнеса, которая хлынула в Отечество, как водопад, таксист утром впихнул в такси не пять пассажиров, а двадцать пять, а вечером, взяв скалку, начал выбивать из себя бабки. Они сыпались из-под кепки, карманов, пазухи… ворохом, пока не закрыли его всего.

– Хороший бизнес, – сказала Вика, – почему бросил и где левая рука?

– Отстегнули, – вздохнул бывший таксист.

– Почему пожертвования решил собирать?

– Совсем оглупела, – вскипел монах. – Я левой ничего не могу делать, нет её, а правой могу и ложку держать, и креститься.

– Не совсем так, – поправила Ляптя. – Ещё можно держать пушку и стрелять.

Тридцать пятая

Азиат

Азиат, уловив последние слова, крепко насторожился. Эта паскуда год назад забрала его дыню, не заплатив ни копейки. Потом выколотила из грузина три тысячи баксов. А завтра ещё приволочёт на рынок полк старух, которые больше всего пугали азиата. Они смотрели на дыни такими глазищами, что дыни взлетали с прилавков. Однорукого монаха азиат принял за напарника Вики.

Заветная покупка баксов в одиночку зависела на волоске. Хохол был подходящим напарником, но жадным и скандальным, ненавидел пановавших на его горбу москалей. Азиатов – из-за непочтительного отношения к священному животному, которым он думал разжиться у москалей. Грузин был кровным родственником человека с трубкой, портрет которого находился в офисе бывшего носильщика. Деда азиата этот человек послал в Европу, где его голову накрыл ракетный снаряд. Самым подходящим оказался человек без казённой фуражки, которого Ляптя накормила песчаной дыней.

– Да я её из-за дыни, – сказал полицейский, выплёвывая песок, – прямо сейчас, на виду.

– Не сейчас, а вечерком, не на виду, а на пустыре, – шепнул азиат.

На том и порешили.

 

Тридцать шестая

Интернациональна бригада

О грозящей беде Вика не догадывалась.

– И как твои дела сейчас? – спросила она монаха.

Дела новоиспечённого монаха были из рук вон плохо. Он выбивался из последних сил, собирая пожертвования. Новый рынок осваивался с космической скоростью. Священное Писание, которым раньше в эпоху шашек топили буржуйки, согревая застывшую кровь, оказалось в силе, дабы Отечество не рассыпалось под ударами эпохи бизнеса. Служители культа, хранившие до эпохи бизнеса гробовое молчание и мирно почивавшие на пасхальных куличах и крашеных яйцах, бросились спасать Отечество. Спешка была огромной. И по закону вечного порядка привела к совершенно неожиданным результатам. Священное Писание, которое толковало эпоху бизнеса, как конец света и которая должна была треснуть и разродиться Страшным Судом, не треснула и не разродилась. Треснуло Отечество и разродилось цепной реакцией на окраинах мелкими отечествами.

Новый рынок оказался по зубам не однорукому монаху, а наместникам Бога на земле в золочёных одеяниях, которые не могла сожрать ни одна отечественная моль. Эпоха бизнеса плодила служителей Священного Писания с неимоверной быстротой, как и храмы, строившиеся не на пожертвования, а на бабки, которые Отечество вбухивало в храмы в надежде, что храмы приберут к рукам прихожан, а Отечество приберёт к рукам храмы.

– Знают, что делают, – вздохнул монах. – Смотри за коробкой.

Совет был к месту. Азиат не спускал глаз с коробки. Год назад он вечером видел такую коробку на рынке, а утром вместо рынка – пустырь.

– Надо их всех по одному месту, – сказала Вика.

– Вот так?

Монах полоснул рукой по горлу. Жест монаха привёл в панику азиата с напарником. Однорукий точно был бандитом. Требовались ещё напарники.

– Хохла, – шепнул азиат. – Он – голодный.

– Грузина, – шепнул полицейский. – Он злой.

Препираться долго не стали. После «покупки» баксов у Вики грузина и хохла можно было стравить, как бойцовских собак.

Через час интернациональная бригада из четверых напарников наблюдала из железного короба за Викой и монахом. Обстановка была тихой и спокойной. Взорвал её хохол.

– Ой, хлопцы, – мечтательно сказал он. – Я за её баксы куплю цилу гору сала, и як на крыльях полэчу на ридну Bкрайну.

Хохол действительно полетел, как на крыльях от сильного пинка грузина, но не на Вкраину, а к ногам Вики.

– Здравствуй, паночка, – с ненавистью сказал он. – А що у вас в коробе?

– Мешок пороха, добрый панэ, – ответила Вика. – Купи.

– Щас сбигаю и гроши принесу.

Хохол сделал два круга и оказался в коробе.

– Ой, хлопцы, если б вы бачили, що у монаха за рясой и в коробе.

Под рясой монаха был целый армейский склад. Через час в коробе прибыла ещё одна интернациональная бригада, забитая хохлами, азиатами, грузинами… Короба прибывали каждый раз, когда хохол летал на разведку. На лопатках у него выросли даже крылья. К вечеру короба перегородили рынок. У администратора они вызвали подозрение. Он приказал заварить короба. Администратор опасался чеченцев. Они два года назад прибыли в бочках с каспийской селёдкой и устроили погром.

Не отвлекайся, – сказал монах, – а слушай судьбу человека.

Измученный монах решил добраться до самого Всевышнего. Добрался он до больничной койки. Его ангел-хранитель, который должен был подхватить монаха и доставить к Богу, когда он прыгал с самого высокого особняка, сломал крылья и сам оказался в больнице. Окна в больнице были забраны решётками. Меры предосторожности оказались разумными. По улицам бродила эпоха бизнеса. Заходя в больницу, она приводила Наполеонов, императоров, фараонов…

Мимо Вики и монаха грузчики протащили железные короба, из которых доносился рёв.

– Что тащим? – поинтересовалась Вика.

– Администратор сказал: голландские тушки! – ответили грузчики.

– Да цэ я! Добра паночка! – с ненавистью заорал хохол.

– Чудно, – сказала Вика, – дужэ чудно! Перший раз чую, шо голландские тушки размовляют на украинской мови.

– Не отвлекайся, – второй раз сказал монах, – а слушай судьбу человека.

 

Тридцать седьмая

Судьба человека

Судьба таксиста оказалась пёстрой. После больницы он достал кожаную куртку. Над курткой славно поработала моль. На славу поработал и таксист. Лохмотьями он остался доволен. Зеркальные очки он сменил на черные. Зеркальные сильно слепили прохожих. На рынок он вышел в лаптях, с медной кружкой и плакатом с дюжим молодцем и беззаботным лицом. Молодца он приклеил на кружку. Лицо таксиста другим обладателям медных кружек не понравилось.

– За куском хлеба и с такой мордой, – сказали ему.

Ткнули в морду молодца, а потом в морду таксиста.

Рынок пришлось оставить. Год таксист бился над рублёвыми бумажками. Иностранец с отощавшими баулами принял его за оригинального художника, увёз за океан и предложил поработать над баксом. Художник поработал, но через год он оказался вместе с иностранцем в брюхе акулы, пересекавшей Атлантику, где их пыталась настигнуть заокеанская Фемида.

Вернувшись, бывший таксист решил прижиться на новом рынке. Он обследовал его, пока не наткнулся на человека в мундире и в сапогах в дудочку. Не то, что таксист в лаптях. Человек в мундире заглядывал в урны и железные короба. Мундир был на загляденье. Его шили в эпоху человека с трубкой. Когда эпоха бизнеса оказалась у дел земных, а человек с трубкой, и его последователи у дел небесных, генеральский мундир стал терять силу. В своё время генерал немало уложил героев в лаптях. За что и получил генеральский мундир.

Обменять мундир на лапти с первой попытки не удалось. Таксист приложил максимум усилий. Эпоха бизнеса двигалась со сверхкосмической быстротой. Через неделю она должна была разродиться эпохой лаптей. Выбиваться из массы, обутой в лапти, сапогами – генералу было опасно.

– А что будет с тобой? – спросил генерал таксиста, стягивая мундир и заплетая лапти.

– Хоть в генеральском мундире в гробу полежу, – ответил таксист, снимая лапти и надевая мундир.

Бывший таксист замолчал.

– А дальше что? – спросила Вика.

– Что, что? Понюхай рясу!

Ряса пахла порохом.

– А чем в будущем будет пахнуть эпоха бизнеса?

– Дерьмом, – твёрдо ответил монах.

– Почему?

Эпоха бизнеса вращалась вокруг Солнца, но не по часовой стрелке, а против.

Рассказ бывшего таксиста заклинил Вику. Выбить клин можно было только в комнатке со спартанской обстановкой. Это было последнее убежище, куда ещё полностью не проникла эпоха бизнеса. Она кружила возле него, намереваясь привести сумасшедшую старуху, рассыпавшегося от дряхлости орла и костлявую провинциалку.

 

Тридцать восьмая

Старые знакомые

Оставив бывшего таксиста, Вика направилась к администратору рынка, чтобы определиться с работой. Рассмотрев свои возможности, провинциалка грустно вздохнула.

– Пахать.

Администратора не оказалось на месте. Громадина охранник с налитыми кровью глазами и затороченным взглядом на вопрос Вики, куда ушёл шеф и когда вернётся, вяло бросил.

– Может, придёт, а может и не придёт.

– Что значит, может?

– Стреляют, – равнодушно ответил охранник.

Провинциалка прошла по лабиринтам рынка и, выйдя со свежей идеей, пустилась на вокзал.

– Чем я хуже Капы, – бормотала она. – Капа Роби играет, а у меня будет роль похлеще. Самая что ни на есть современная.

Возле мраморного памятника революционному императору

на деревянной скамейке сидел   знакомый дед – яйцеед.

“Матушка”    его проблемы не убавила, а   прибавила. Вчера он

отпраздновал    двухсотлетие.

– Тебе недавно было сто? – удивилась Ляптя.

– Так тогда какая была эпоха, – вздохнул именинник.

Провинциалка захотела поздравить именинника. За двести лет рюкзак с харчами должен был удвоиться, как и возраст деда. Рюкзак полотном валялся под ногами. Именинник погрузился в вечную дрёму.

В вечную дрёму погружался и врач, пропускавший по кругу город – глушь, деревня – рай, город – рай, деревня – глушь. Лапа бизнеса настигла и хозяина дога, который, положив морду на тележку, растянулся во весь рост. В ломбарде хозяина сожрала мутированная моль из египетских пирамид. Рядом с догом валялись оскудевшие баулы иностранного бизнесмена.

– А где бизнесмен? – спросила Вика.

Дог почесал лапой в затылке.

– Там!

Он ткнул в баулы и погрузился в вечную дрёму. Недалеко от баулов на земле сидели столетняя бабушка, покрытая плесенью и легендарный человек, обсыпанный щепками от протеза.

Тридцать девятая

Сапёр

На рынок Вика вернулась с экскурсоводом.

– Только не трусь, – бросила она. – Трясёшься, как барабан после удара. Это бизнес, а не Ясная поляна. В бизнесе крепкие нервы нужны, а не просвещение. Говори, как я тебе велела.

– А если полиция прицепится?

– Ей не до тебя будет. Прикладывайся к мегафону и голоси. Дрожи побольше подпускай. На всякий случай дай сигнал, когда мне смываться. Смотри. Если не дашь сигнал, найду и замочу

– А какой сигнал?

– Первую строчку нашего старого гимна знаешь? Широка…

– В первый раз слышу.

– И что ты за экскурсовод историю своей Родины не знаешь? – упрекнула Вика. –  Тогда запоминай. Широка страна моя родная. Правда, она сейчас крепко сузилась, но ничего, помаленьку расширяется. Её и запоёшь. Я сейчас спрячусь в туалете, а ты минут через пять начинай.

Экскурсовод прилип глазами к часам.

– Дорогие граждане, – завыл он, когда провинциалка скрылась в туалете. – Я должен сообщить печальную новость. Рынок заминирован по всему периметру. Выйти из него без помощи сапёра невозможно. Имеется только один выход, но я его вам не укажу, так как вы начнёте толпиться, драться и взорвёте себя и рынок. К нам спешит специалист и будет вас по одному выводить.  А вот и он.

Какая тишина. Не рынок, а кладбище и вышагивающая между рядами «сапёр» –  Вика с рюкзаком яйцееда.

– Товарищи, господа, – заорала провинциалка. – Ситуация чрезвычайно критична и опасная. Пятый уровень. Выше не бывает. Прошу соблюдать психологический порядок, – молотила Вика, – мобильники выключить. Освободите мне палатку, выстраивайтесь в очередь и по одному заходите ко мне. Я буду записывать фамилии, мало ли что может быть и выводить.

– А почему ты в цыганской кофте, – раздался писклявый голос.

– По-твоему, – отрезала Вика, – на мины нужно ходить в парадном костюме и с галстуком?  Костюм ему подавай. Это такая мягкая противоосколочная ткань под цыганскую кофту. И поменьше гавкайте, – рассердившись, причесала провинциалка, – а то на голос может взорваться.

Войдя в палатку, она села за стол, развязала рюкзак, поставила рядом и, вздохнув, перекрестилась.

Первым ворвался великан –  грузин в кепке, с окладистой бородой и с ходу прилепился мясистыми губами к уху Вики.

– Слющай, – зашептал он. – У меня бабок во, – он полоснул по горлу лопатной ладонью. – Меня первый на вывод.

Вика почти реально увидела бабки, зависшие в воздухе, но долетать ли они до рюкзака, если идти в лоб? Могут и проскочить, а поэтому и решила не спешить.  Попытать грузина.

– Взятка? – запустила она.

– Нет. Честный подарок. От души. Вот отсюда, – грузин заколотил по груди. – Где сердце. – Он разорвал рубаху, показав жирный левый коричневый сосок. –  Понимаешь, дорогой. – Грузин с яростью вцепился в бороду и попытался стащить её. –  У меня в Москве две квартиры. – Он порыскал глазами, во что можно было ещё вцепиться и порвать, но ничего подходящего не нашёл, а так, как взвинченные нервы требовали разрядки, грузин сорвал кепку бросил под ноги и стал топтать, приговаривая. – Одна квартира внизу твоя, – грузин на мгновенье задумался, но страх, страх, –  другая наверху тоже твоя. – Он снова задумался. – Третья через одну тоже твоя.

– Отягчающее обстоятельство. Уголовный кодекс. Статья…

– Зачем кодекс, зачем статья, дорогой. – Он погладил Вику по голове. –  Дача, вила на берегу моря, – застрочил грузин. – Виноград. Всё, всё твоё. Всё, что увидит твой глаз, всё твоё.

Он сыпанул ворох бабок в рюкзак.

– Это смягчающее обстоятельство, – облегчённо выдохнула Вика. – А нотариуса тут случайно нет. Оформили бы виллу.

– Зачем нотариус. Я пишу расписка, что дарю тебе. За рынком мой «Мерседес» стоит. Бери, езжай. Только пропусти первым. Ноги болят. Дети плачут. Не хотят сиротами быть.

– Хорошо, – бросила провинциалка и гаркнула.

– Следующий.

– Дорогой, – заметался грузин. – А тропинка, где. Зачем следующий. Веди меня.

– Терпение. Наберу человек пять и поведу. Ты первый. Постой за палаткой.

Полотняная «дверь» взметнулась и в палатку влетела бочковатая тётка с рысьими глазами.

– Грузину не верь, – зашептала она, так же, как и грузин прилепившись губами к уху провинциалки. – Я твоя соотечественница, а грузин иностранец. Все иностранцы подлецы и сволочи, а ты будь русской патриоткой.

– Ты зачем сюда пришла, – осадила Вика. – Ругать иностранцев, разводить патриотизм или делом заниматься. – Она повела взгляд на рюкзак. – Это не просто рюкзак. В нём инструменты для разминирования. Я с ними работать буду, чтоб выход очистить. Знаешь, сколько они стоят?

– Ты грузину не верь, – лепетала тётка, несмотря на прицельный намёк. – Ты русская патриотка, меня отечественную первой поставь, а грузина в конец очереди. Всех иностранцев в хвост. Будут наглеть – обруби хвост.

– Что ты вцепилась в иностранцев и патриотизм, – вскипела Вика. – Делом нужно заниматься. Понимаешь?

– Как же не понять, как же не понять, Инструменты дорого стоят.

– Слушай, тётя, – накалилась провинциалка. – Инструменты, конечно, дорого стоят, они заграничные, но есть кое – что, что дороже стоит. Понимаешь?

– Как же не понять, как же не понять. Есть и дороже.

– Что ты одно и то же талдычишь, – взбеленилась Вика. – Что на месте стоишь. Нужно вперёд двигаться. Подниматься.

– Как же, как же. Нужно подниматься, двигаться вперёд. А куда вперёд?

– К рюкзаку, – сорвалась Вика. – Я взятки не беру. Вывод бесплатный. Так положено по инструкции, но очередь не инструкция устанавливает, а я. Могу вперёд, могу в хвост. Удавливаешь. Свобода выбора.

– Как же, как же. Свобода выбора.

Вика находилась на грани. Она чувствовала, как трещат нервы и туманится в голове.

– Тётенька, – процедила она, собрав волю, – если тебе не нравится мой рюкзак, вали отсюда.

– Рюкзак нравится. Он хороший.

– Ну, если хороший, работай. Нечего смотрины устраивать.

Вика устало вытерла хлыставший водопадом пот, когда рюкзак пополнел.

– Следующий.

Полог откинулся и в палатку не спеша вошёл мужчина с задумчивым взглядом. Он поискал глазами, где сесть, но Вика предварительно убрала стулья и загромоздила их в углу, закрыв шторой.

– Смерть, – протянул он. – Это замечательно. Она восхитительна.  Я философ и часто думаю о ней. Это взлёт. Рывок в неизведанный мир. Приближение к истинному познанию. Толпе это не понять. Она не достойна жизни. Alles ist Wert, was zu Grunde geht. Это великий Гегель. Всё разумное – достойно гибели. Я хочу дать Вам совет.

– Вы, дядя, – не вытерпела Вика, – пришли лекцию читать и советы давать или спасаться?

– Вот так всегда, – печально произнёс мужчина. – Меня не понимают. Взорвите рынок, и Вы войдёте в историю, как вошёл Герострат, который сжёг знаменитый храм богини Артемиды.  Вы можете мне возразить, что рынок не храм. Рынок больше, чем храм. На рынок ходят все, а в храм немногие. Жизнь пошлая уже тем, что она требует денег. Не пойму, – он приглушил голос. – Бог создал человека, но почему он не дал ему денег? С жизнью нужно расставаться легко и не мучить себя. Это всё, что я хотел Вам посоветовать.

–  У Вас бабки есть, – напрямую долбанула провинциалка.

– А зачем они мне. Я – философ. Как сказал мудрец Брианту: «Всё своё ношу с собой».

Он вздохнул и вышел.

Полог шевельнулся, Вика заорала.

– Закрыто, закрыто. Я тут бабки подбиваю. Тьфу, зараза, – спохватилась она. –   Ошиблась. Фамилии проверяю, чтобы потом, если рванёт, знать, кого.

Следующим оказался мужчина неопределённого возраста в помятой и грязной одежде и с пожелтевшим лицом. Облизав выпеченные губы, он наклонился к Вике.

– Я бич, – страдальчески протянул он. – Бывший интеллигентный человек. Сейчас бомж. Ты сделай так, чтоб все вышли, а сумки оставили. Я их потом подберу и поделюсь с тобой.

– Ладно, – обессилено сказала Вика. – Сделаю. А кто там за тобой?

– Жадные. Не хотели пускать, но я протаранил. Я же весь грязный, они и отхлынули, чтоб не замараться.

Результаты работы «сапёра» оказались блестящими. Рюкзак был забит до отказа. Вика добралась уже до десятого рыночника, когда грянуло «Широка страна моя родная».

Она выметнулась из палатки. Экскурсовод ждал её за воротами рынка.

– Ну, ты даёшь, – восхищённо сказал он, запихивая бабки за пазуху. – Я бы во век не додумался. Сколько лет тягаюсь с мегафоном, а ни одной копейки через него не пропустил.

Вика достала из рюкзака расписку грузина, порвала и выбросила. Поискала глазами «Мерседес» и сплюнула.

– Дура, – бросила она, – от жадности и в браслет залететь можно.

 

Сороковая

Мистическая книга

По дороге к хозяйке Вика решила зайти в книжный магазин.

– Не заходи, – сказали ей. – Проклятое место.

– Проклятых мест у нас много, – ответила Вика. – Строим школу выстраивается особняк. Строим детские ясли – тоже выстраивается особняк. Что ни строй, а проклятые места выстраивают одни особняки.

– А почему?

Выручила мысль монаха.

– Эпоха бизнеса вращается вокруг Солнца не по часовой стрелке, а против.

– Так ты возьми и поверни стрелку!

– Поверну, – пообещала Вика. — Вот только в этом проклятом магазине побываю.

Она взяла дверь на себя. Магазин был, как магазин. Вика настороженно осмотрелась. За прилавком сидела продавщица. Перед ней лежала книга в кроваво- красных тонах. Тона отражались в глазах продавщицы. Лицо было знакомым. Вика издала восхищённое “Ба!” в надежде услышать такое же “Ба”. Вместо “Ба!” огромный кактус разлетелся вдребезги. Иголки накрыли Вику.

Пулемётная дробь полосонула по полу. Вика нырнула за кадку с фикусом. Очередь поливала, пока дверь не распахнулась. В магазин ворвался свежий ветер. Книга перед продавщицей захлопнулась.

– Магазин грабят! – заорала Вика.

Она оглянулась по сторонам. Магазин был пуст. Только за прилавком сидела бывшая телеграфистка, которую замучил скотина- автор, не хотевший писать двадцать первый том. Через пять минут бывшие знакомые пили чай. Двадцать первый том оказался убойным чудом. Автор вложил в него всю мощь таланта, выращенного на бабках.

– Ну, и что? – спросила Вика.

– Что, что, – отрезала продавщица. – Прячься за фикус!

– Свихнулась, – бросила Вика.

И осеклась. За прилавком оказался неимоверный гигант. Фикус разлетелся на куски. Тайна была в книге. Вика лихорадочно ткнула в страницу. Попадание оказалось удачным. Гигант исчез. На его месте снова была продавщица.

– Талант, – сказала продавщица. – Хочешь, почитай. Теперь я спрячусь за кадкой.

– Мы что, в прятки играем? – спросила Вика.

– Читай том! – бросила продавщица.

Выстрел, прозвучавший на первой странице, оказался бессмертным. Он устраивал несметное количество катастроф. Земля была на краю гибели. И давно грохнулась бы в бездну. Могучая рука автора держала её за ось. От бессмертного выстрела появилась масса жертв. Они падали на планету даже из созвездий. Остановить побоище не было никакой возможности.

– Чувствуешь? – спросила продавщица.

– Чувствую, – проскрежетала Вика.

Она нацелилась на горло бывшей телеграфистки и уже готова была свернуть ей шею, чтоб услышать прекрасный хруст костей. В магазин влетел свежий ветер. Книга захлопнулась.

– Что со мной было? – спросила потрясённая Вика. – Я тебя чуть не угробила.

– Талант! – продавщица похлопала по книге и попыталась листнуть её.

Вика перехватила руку.

– Выкинь этот двадцать первый том, а то чокнешься.

– Не чокнусь, – ответила продавщица.

Она вышибла из полки новую книгу, как патрон из обоймы. Вместо бессмертного выстрела на первой странице был божественный поцелуй. Автор старательно облизывал свои творения, превращая их в неземных существ. Божественный поцелуй перемещался в постели. От любви скрипела планета.

– Красота спасёт мир! – сказала Вика.

– От такой красоты у меня из пола торчат одни хрены. Прочитай вот этот пустячок.

Пустячком оказалась любовная сцена. Выписана она была с мельчайшими подробностями, Вика быстро закрыла пустячок.

– А ещё какие есть пустячки? – поинтересовалась она.

– Какие хочешь!

– Покажи мне самый-самый малюсенький пустячок.

Автор работал с размахом. Эпоха бизнесов пустячков не признавала. Была только одна погрешность. Автор начинал с бессмертного выстрела, который накачивал эпоху бизнеса кровью, а заканчивал божественным поцелуем, от которого читатель счастливо вздыхал и безмятежно засыпал.

Уходя, провинциалка спросила бывшую телеграфистку.

– А где можно купить двадцать первый?

– Нигде. Единственный экземпляр у меня. 

    «Неплохо было бы иметь такую книгу, – подумала Вика. –  С ней можно такое развернуть, что мало не покажется. Выкрасть».

 

Четвёртая часть

Сорок первая

Вербные серёжки

   У автора остался тяжёлый осадок от разговора Вики с философом, который утверждал, что жизнь пошлая… Это совсем не так, дорогой читатель.  Вовсе не так.

Автор вспоминает хмурое, зябкое утро, которое обычно бывает в начале ранней весны, когда ночью прошёл мелкий, словно через сито пропущенный дождик, сбив лёгкий морозец и оставив прохладу. Небо, будто завешено свинцовой серостью, а окружающее погружено в плотный туман, клубами расползавшийся по земле с небольшими лужицами, спрятанными под ажурным, тонким ледком и остатками почерневшего, дырчатого снега.

Это картинка для глаз, которая тотчас начинают затаскивать её в сознание и душу. Сознание схватывает её, как схватывает оголодавшая рыба приманку, и начинает нагребать тяжёлые и болотистые мысли. Поддавшись им, чувствуешь, как обваливается настроение, обволакиваясь тоской и безразличием, которые   подминают душу. Так и остался бы автор с чувством тоски и безразличия, если бы не распахнулось солнце, выпустив первые лучи, которые, ударив по верхушкам деревьев, позолотили их и начали сгонять туман с окружающего, словно вытаскивая его на свет, преображая и рождая то, что было спрятано под туманной теменью.

Захотелось автору побродить по подлеску, выросшему возле его дома. Густой и тенистый он прошлым летом был, а осенью под людскую атаку попал. Вырубили его почти на половину для дороги, оставив с десяток деревьев и кусты.

Пошёл он напрямик по слякоти, опавшим и замешанным в грязь листьям и наткнулся на ворох вербных веток, срубленных ещё осенью. Остановился, как вкопанный и глазам не поверил. На ветках серёжки белые и пушистые.

Отсекали ветки садовыми ножницами, топорами и пилами по ним прошлись, налетавшие ветры обламывали со стволов, питавших их, и разбрасывали по колдобинам и ямам, оставленных после вырубки, дожди хлестали, ногами топтали, зимой снег заваливал, мёрзли они, а выжили, не скорежились, пришла весна, и выпустили они свои серёжки.

Так и иного человека пригибают и кажется, что жизнь из него выкатится, а он через некоторое время выпрямляется и силу новую набирает. Таких в народе называют «Ванька встань – ка». Как не крути, как не верти, как не сбивай, а покачается он и снова встанет.

Обмелела сейчас земля русская на Ванька встань – ка. Позатёрлись мужики среди грошей. Обессилели на товарищество.  Зашторились душой от добра. Гнут и клонят головы. Не перечат слову обманному. Покрошились делом. Замутились мыслями. Глухими на помощь стали. Огляд только на себя держат, а что вокруг неправедное делается, то не правят, а злословят и даже хвалят.

И скажут: не правда это. Не высушилась земля наша на Ванька встань – ка и не обессилила на товарищество, не умалился мужик русский, а в рост пошёл. Правда, потому что не удержали созданное дедами и прадедами, а растащили по кускам.

 

Сорок вторая

Операция «Казино»

Увлёкся автор. Пора остановиться и вернуться к провинциалке, которая как раз заходит в квартиру.

– Как охота, – с ходу спросила Капа, взбивая причёску в мелких колечках, – что – нибудь надыбала?

– Поработала сапёром, – тяжело вздохнув, ответила Вика.

-Ты что ошалела, – распалилась хозяйка, – мины и бомбы разминировать. Ты же не соображаешь. Дурёха упрямая.

– А что поделаешь, – заканючила провинциалка. –   Гроши нужны. Я в рюкзаке даже одну мину принесла. Утащила. Продадим кому – нибудь. Покупателей сейчас на это дело до хрена.

Вика сняла рюкзак и осторожно положила на стол. Это был не гром для Капы, а взорвавшийся вулкан Везувий. Перед её глазами молнией пронеслась картинка «Гибель Помпеи».

– Убери, – заголосила она.

Какой чистый голос и ни одного лишнего слова.

– Да пусть лежит, – подсыпала Вика. – Что она тебе мешает? Жрать не просит. Спрячем под твоей кроватью и завесим ковром. Под мой диван даже муха залететь не может.

– Так рвануть может. Никакой врач кости не соберёт, – не убавляясь в силе, голосила Капа.

Хозяйка попыталась оторваться от пола. Да куда там. Страх так шибанул, что ноги свинцом налились

– Пусть и рванёт, чем так жить,

Не провинциалка, а просто негодяйка. К сломанной руке хозяйка могла добавить ещё и сломанные ноги на ступеньках в подъезде.

– Да успокойся, – не выдержав голосившую Капу, бросила Вика. – Я не мины и бомбы разминировала. Рыночников от бабок облегчала.

– Плевать я хотела на рыночное облегчение. Я сама чуть здесь не облегчилась, – понеслась хозяйка, – меня мавр душил, я не боялась, меня, – завивала она.

Нужно же оправдать свой страх. Куда кинуться? В прошлое. И Капа кинулась. Молотила, пока не выдохлась, а выдохшись, мрачно бросила, сгоняя пот с лица.

– А что в рюкзаке?

Вика и дальше могла поиграть на нервах бывшей артистки, но хватить через край привело бы к тому, что Капу добил бы удар.

– Бабки.

Хозяйка заглянула в рюкзак и охнула.

Выслушав рассказ Вики, Капа загорелась.

– Я же говорила, что тебе нужно поступать в театральный. Это же надо такую роль сыграть. Переплюнула меня. Я роли по написанному сюжету играла, а ты сюжеты на ходу выдумываешь. Такое дело обязательно нужно отпраздновать, но только не дома.

– А где?

Под прицелом оказалось казино и рулетка.

– В нём бабок навалом, – протянула Вика. – Помечтаем. – Она поставила локоток правой руки на стол, а на ладонь положила подбородок. – Впрочем, мечты нужно воплощать.

– Что – то задумала?

– Да в голове вертится кое – что, а чётко не обрисовывается. А может не поедем. Трошки страшновато.

– Казино, – прохрипел орёл.

– Заткнись, – припечатала провинциалка. – Это не твоё дело.

– Что, – прошептал орёл.

Очнулась Вика от хруста грошей. Лоб болел, но был цел. Хозяйка примеряла вечернее платье. Из декольте выглядывали погрустневшие груди. Орёл потрошил рюкзак.  Он был во фраке и напоминал карлика-грузина.

– В казино, так в казино, – вздохнула Вика. – Сбегаю в магазин прикид куплю, а на чём ехать? Такси?

– Это пошло. За углом дома стоит «Мерседес». Шофёра выкинь, – разошлась Капа, –  а сама садись. Ты же говорила, что у батька был «Москвич». Значит, водить умеешь. А лучше всего, чтоб скандала не было, возьми в аренду. Кинь прилично бабок, так тебе и «Мерс» дадут и права.

Возвратившись из магазина, провинциалка попала под атаку хозяйки и орла: ехать нужно, а она шлёндраит.

– Молчать, – бросила Вика.

Дальнейшая фраза квартирантки привела хозяйку в содрогание.

– Череп и кости есть? .

Бывшая артистка схватилась за голову.

– Да не твои, – поморщилась Вика. – Лишние.

Лишние были на кладбище.

– Отвернитесь, – сказала провинциалка.

– Не буду, – заупрямилась Капа.

– Тогда закрой глаза.

Эффект был поразительный. Хозяйка и орёл упали в обморок. На платье квартирантки сверкала огромная жёлтая пуговица с черепом и костями. Вика тронула кости и череп. Череп налился кровью. Кости звякнули.

– Это моё вечернее платье, – сказала Вика. – А ковёр у тебя классный.

– Это ты к чему, – уцепилась хозяйка.

– Кое – что наклюнулось. Думаю, как приклеить бабки   казино к нашим бабкам.

– Новый сюжет?

– Операция.   Я только название придумала. «Ромашки спрятались, поникли лютики».

– Послушай, а экскурсовод, что за парень? Он же помог    тебе. Пригласила бы в гости, – подъехала хозяйка.

– Капа. Я ещё не оперилась, как невеста. А вообще парень толковый. Малость размазанный.

– Да ты с него смазку быстро сгонишь.

– Посмотрим. Не мешай думать.

Казино напоминало огромный светящийся шар. Он вибрировал и вращался. Его мощные потоки света колебали Луну.

Свет Божий был в прекрасном виде. Вечерело. Звезды сыпались с неба. Только горизонт был в кровавых пятнах. Хозяйка насвистывала прошлое. Орёл задыхался во фраке и с ненавистью долбил бабочку.

– Не порть клювы, – бросила Вика. – Они в казино пригодятся.

– После казино махнём на прелести, – бросила хозяйка. – Пальмы.

– У нас своих прелестей хватает. Их только брать нужно. Поняла?

Провинциалка крутанула пальцем в висок хозяйки. Вспыхнуло. Огонь слизал волосы. Хозяйка оказалась лысой.

– Новая русская, – констатировала Вика. – Не переживай. Быстро восстановится.

Архитектор казино был фантастической личностью. Он придал казино самую идеальную форму во Вселенной. Лестницы заменил на лучи радуги, по которым скользили фраки, смокинги, декольте… Самой большой гордостью были атланты. Они держали шар, обливаясь потом.

Хозяйку и «карлика- грузина» в казино внесли атланты. В Вику ударила молния. Череп налился кровью.

– Сюда с черепами не ходют, – сказал охранник. – Сюда ходют с мозгами.

– А в “Мерседесе” ходют? – спросила Вика.

Охранник кивнул головой. Последствия кивка сработали мгновенно. “Мерседес” поднял ударную волну. Волна подняла “Мерседес” и поставила в центр зелёного ломбардного стола. Кусок ковра с ромашками закрыл её лицо.

– Зовите администратора! – бросила Вика. – Я устраиваю аукцион на “Мерседес”. .

Через пять минут администратор ошалело смотрел на “Мерседес” и лицо в ромашках. Он посмотрел на улицу. Его “Мерседес” был на месте. А вот лицо в ромашках не на месте. Ромашки должны были цвести на могилке, в которой находилось это лицо.

– Товарищ ректор, – всплеснула руками Вика. – А я устраиваю у Вас аукцион.

Она нанесла первый удар.

– Миллион баксов за “Мерс”. Кто первый?

Вместо покупателей к Вике бросились охранники.

– Стоять! – гаркнула Вика. – Миллион баксов за сохранение черепов и костей. Свет на меня.

Пучок света ударил в Вику. От света череп на груди налился кровью. Кости звякнули.

– Чей череп? – заголосила Вика.

Администратор судорожно схватился за голову. Голова была на месте. Кости тоже.

– Итак, – сказала Вика, – собираем бабки. Миллион баксов за сохранение черепов и костей. Миллион баксов за “Мерседес”, – она выдержала паузу, – с тонной тротила. И миллион за то, что я не нажимаю на кнопку.

Вика показала на жёлтую пуговицу. Казино наполнилось пугающей тишиной. Взорвал её администратор.

— Это же не “Мерс”, – заревел он. — Это…

Смокинги, фраки, декольте… окаменели. Охранники прикипели к полу. Вика популярно объяснила. Тонна тротила работает на расстоянии десять километров в течение двух секунд. Тишина продержалась секунду. Её вновь взорвал администратор.

– Я знал! – заорал он.

– Так ты знал? – прошептал один из охранников.

– Знал, знал, – надрывался администратор.

– Что же ты, тогда молчал, если знал, что “Мерс” с тротилом, – ещё тише прошептал охранник.

Администратор покрылся потом. В казино запахло жареным.

– Так я раньше не знал, а сейчас узнал!

– Но ты же, знал!

Охранник запутался во временах.

– А ну сядь в кресло. И по порядку.

Администратор не сел. Его посадили.

– Говоришь, что раньше о тротиле не знал.

Администратор подтвердил.

– Братва! Да он базар несёт. Я о тротиле знал ещё с первого класса, а он не знал.

Биллиардный кий прошёлся по рёбрам администратора. Они заколыхались волной.

– Я же говорю не о тротиле, как таковом, – заорал администратор.

– Он говорит не о тротиле, как таковом? – удивился охранник. – Что у неё тротил ещё лучше. И ты знал и молчал?

Кий вызвал ещё одну волну.

– Я раньше не знал, что у этой заразы в “Мерсе” тротил.

– Раньше! Это когда? – уточнил охранник.

– Ну, десять секунд назад.

Охранник изумлённо уставился на окаменевшую публику.

– И эти десять секунд ты, молчал? Да мы б за десять секунд уже в Рязани были.

Выбраться из этой путаницы администратор попытался необычным способом.

– Дайте секундомер!

От секундомера охранника заклинило.

– Ты мне башку не забивай секундомером. Братки! Он нас за лохов держит. Кто из нас носит секундомер? Говори правду.

– Так я и говорю, – администратор надорвался от крика, – что раньше не знал, а только сейчас, сейчас узнал, что в “Мерсе” тротил. Понимаешь сейчас.

– А ты понимаешь, падло, – Охранник перешёл на еле уловимый шёпот. –  Что знать сейчас уже поздно. Это что же выходит, братва! – Он зашевелил губами, – по десять килограммов тротила на брата. Да эта десятка такое сделает! А он знал и молчал.

– Знал, – вздохнула Вика. – Этот, козел, предлагал увеличить ещё на одну тонну, чтоб на каждого братка пришлось по двадцать кило.

Удар прошёлся по администратору. Он завертелся, как футбольный мяч. Первыми пробили охранники. Самым прицельным оказался снимавший допрос. Носок воткнулся точно в голову. Пас был замечательным. Его перехватили швейцары. Они не сплоховали. Администратор сделал свечку и попал под атаку крупье. Крупье сработали на славу и пробили угловой.

– Вы тут играйте в какой хотите футбол, – вмешалась Вика. – А мне некогда. Грузите три миллиона баксов, и я уезжаю на “Мерседесе”.

Казино напоминало огненный шар. Жар долетал до Луны, которая раскалялась, превращаясь в звезду. Ситуация была фантастической.

– Три миллиона баксов, – бросила Вика. –  Большой бизнес. А мы самые крутые бизнесмены. Спой Капа песню: ромашки спрятались, поникли лютики.

– Не до песен мне сейчас. Братки, будут искать.

– Не волнуйся. У меня на этот случай будет «Мистическая книга».

– Что за книга?

– Потом расскажу, а сейчас под песню нужно рвать когти.

Когтей у Капы и Вики не было. Когти были у орла. На провинциалку обрушился горизонт в кровавых пятнах, из которого вынырнул человек с разорванными ноздрями, похожими на искалеченное горлышко бутылки. День был в знакомых лицах. Разорванная ноздря и авоськи, затаривавшие бока говорили: человек пришёл из эпохи бизнеса.

– Что там булькает? – спросил бывший грузчик. – И пузыри пускает?

Пузыри пускала хозяйка.  Орёл c тремя миллионами баксов и сапёрными бабками булькнул в горизонт. Лапа бизнеса не промахнулась.

– Эх, на, – грустно сказала Вика, – не понравилась песня орлу. Ну, ничего. Далеко не смоется. Я его найду.

 

Сорок третья

Человек с разорванной ноздрёй

Ночь отступала. Наставал безрадостный рассвет для Вики. Она понимала, что ей придётся либо выходить на новый круг, в душе шевельнулась надежда на «Мистическую книгу», но её нужно было ещё выкрасть, за здорово живёшь бывшая телеграфистка не отдаст, либо плюнуть на каменистый город с его институтом, забрать Капу и уехать в тополиный посёлок.

Она посмотрела на хозяйку, которая, распластавшись и раскинув руки в стороны, лежала на дороге возле «Мерседеса».

– Помоги, – сказала Вика грузчику.

Они подняли Капу. Бывшая артистка находилась в шоке. Расклеив глаза, она пробежала взглядом по «Мерседесу», квартирантке и остановила его на грузчике.

– А, – с яростью процедила она, облизывая высушенным языком одеревеневшие губы, – это ты грабанул нас, а ну верни бабки, паразит, а то замочу.

– Ты что, бабуля, бандитка, на меня за что наезжаешь, – усмехнулся грузчик.

Не к добру он усмехнулся, но его можно понять и посочувствовать, он не знал, с кем имеет дело и как оно может обернуться.

Капа метнулась к грузчику и, подпрыгнув на авоськи, помогли шоковые силы, вцепилась зубами в его ухо и зависла.

– Сумасшедшая, – взревел грузчик и попытался её стряхнуть, но не тут то было.

Хозяйка к разорванным ноздрям добавила бы и отгрызенное ухо, если б Вика не стащила.

– Какие бабки, – орал подорванный в нервах грузчик. – Я их уже и не знаю, когда видел. Ты что ослепла, старая ослица, – завивал он, выкладывая аргументированную речь. – Не видишь, что я обвешан авоськами с пустыми бутылками.

Несколько увесистых шлепков Вики по щёкам Капы привели её в рабочее состояние.

– Ты мужик извини, – мрачно пробормотала хозяйка. – Малость поцарапала тебе ухо. Не откусила же.

– Какую на хрен малость. Бульдог.

– Ты не раскачивай меня и не шуми, а то я и бортануть могу. Отойди в сторонку и пописай в ладошку, а потом к уху приложи, и всё пройдёт.

– Да. Прямо сейчас и побегу, – огрызнулся грузчик, перевязывая ухо носовым платочком.

– Чистый Ван Гог, – бросила Ляптя.

– Кто такой?

– Художник.

– Знаешь его?

– Лично знакома.

– Как кистью работает?

– Профессионал.

– Предложи ему, чтоб он выдал мой образ. Пусть увидят, – взревел он и яростно помахал кулаком, – какие люди в авоськах пропадают.

– Позвоню.

– Я вижу, что ты баба богатая. С такими персонами водишься. А эти, как их, которые памятники лепят, – он почесал затылок. – Как их?

– Скульпторы.

– Ну, да. Скульпторы. Пусть слепят меня, чтоб видели…

– А где орёл с бабками не знаешь? – вмещалась хозяйка, перебив грузчика, который крутил одно и то же, чтоб видели…

Вика ввинтила указательный палец в висок Капы. Грузчик понимающе кивнул головой.

– Никакого орла и бабок не было, бабушка, – мягко бросил он. – Это тебе просто показалось. Вали, – грузчик стопорнул, опасаясь, что старуха может и бортануть: вцепится в другое ухо, – садись в машину и отдыхай, а мы тут малость поговорим.

Затолкав упиравшуюся Капу в машину, Вика хотела ехать, грузчик остановил.

– Хорошая тачка, – сказал он. – Каким бизнесом занимаешься?

– Работаю в казино, – ответила Вика. – А тебя, как я вижу, замучила стеклотара.

– Да.

Открывать тайну своей судьбы бывший грузчик Вике не стал, но её откроет автор.

Грузчика замучила не стеклотара, а параллельные миры. Первым параллельным миром был подвал на задворках магазина, где Вика покупала вино для носильщика.

Конкурентов, пытавшихся оттяпать подвал и открыть в нём шмоточный бизнес, оказалось немало. Одна половина отсеялась, увидев разорванную ноздрю. Вторая, когда у грузчика появилась ещё одна разорванная ноздря. Грузчик вышибал пробки из пивных бочек, пока пробка не воткнулась в президента строительного акционерного общества «Made in…»

Президент осмотрел и подвал, и грузчика. Подвал был, как склеп. Грузчик – с мёртвой хваткой. Конкуренты попадали в его руки живыми, выпадали покойниками.

Через год грузчик выстроил на хватке бунтовавших против президента акционеров коттедж в весёлой берёзовой роще. Подвал пополнился новыми поселенцами. Они прятались за его железобетонными стенами.

Ещё через год в подвале вырос водочный гигант. Макушку гиганта засекли спутники. Макушку грузчика представители Фемиды. Гиганта прибрал президент акционерного общества. Грузчика – государство в общежитие возле озера.

На нарах можно было спать и думать. Сны и думы были разные. Тюремный врач констатировал раздвоение личности. Грузчика приютила психиатричка. Эпоха бизнеса сделала из неё сиротский приют. Сироты поглядывали на волю. Решётки на окнах были слабенькие. Голова грузчика – крепкой. В эпоху дефицита её обрабатывали, как боксёрскую грушу. В эпоху бизнеса она работала, как боксёрская перчатка в стиле «Никаких правил». Грузчик проломил решётку головой на тот случай, чтобы в случае чего… Вместо “в случае чего” он попал в канализационный люк. Приобщиться к свету божьему он решил через месяц.

Выглянув на свет божий в первый раз, он чуть не приобщился к потустороннему миру.

– Ты кто? – спросил человек с автоматом.

– Мутированная крыса, – ответил грузчик.

Прошить очередью «мутированную крысу» не удалось. «Крыса» забаррикадировалась крышкой от люка. По городу пошли слухи о мутированных крысах, готовившихся к атаке на город. Опасаясь нашествия, люки закрыли и открыли, когда голова грузчика стала ещё крепче.

Во второй раз приобщение к свету божьему чуть не возвратило грузчика на круги своя.

– Ты кто? – спросил человек в белом халате, увидев торчащую голову из люка.

– Дурак! – ответил грузчик.

– Я спрашиваю, кто ты, а не я! – заорал врач.

– Покойник!

Город снова погрузился в слухи о покойниках, которые вместе с мутированными крысами готовились к штурму города. Люки снова закрыли и открыли, когда голова грузчика покрепчала ещё больше.

В третий раз грузчик вылез на свет божий возле вокзала и поселился на чердаке. Обитателями чердака оказались загадочные славянские души.

Они имели квартиры, могли выронить кусок хлеба, но не стакан, были доверчивы и смертны. Последнее качество сильно ободряло грузчика. Через два дня он жил в двухкомнатной квартире. А её владельцы – на чердаке вокзала с петлёй на шее, куском хлеба и стаканом водки. В городе появились слухи о загадочной славянской душе. По телевидению выступили три маски. «Пить водку и закусывать с петлёй на шее может только загадочная славянская душа», – сказала первая маска. Вторая маска возразила: загадочная славянская душа вначале пьёт, закусывает, а потом лезет в петлю. Точку поставила третья маска: загадочная славянская душа сначала лезет в петлю, а потом пьёт и закусывает.

Через год после выступления масок в руки грузчика рухнул двухэтажный дом. Эпидемия исчезающих домов нахлынула как волна. Слухи переросли в панику, когда волна слизала пять кварталов. Владельцы будущих домов божились, что все было как в тумане. Из тумана появлялся человек, показывал дома. Будущие обитатели щупали стены, потолки… Стены были крепкими, потолки – зеркальные. Человек раздавал ордера, забирал бабки. Дома исчезали. Фемида подняла все силы. Силы оказались неподготовленными для работы в туманных обстоятельствах. Через три года грузчик взялся за отечественные дороги. Сначала он оказался на казанской дороге. Эту дорогу до ума доводила казанская братва. Грузчик перекинулся на рязанские дороги. Рязанские дороги доводила до ума рязанская братва. Грузчик решил поработать со столичными дорогами. Там были не такие умы и не такие дороги.

– Тебе мало дорог? – сказали ему. – Щас покажем.

Дорогу показали и поставили точку на переносице, которая и привела его на кладбище. Из кладбища он и попал в горизонт с кровавыми пятнами, откуда и вышел с боками, затаренными авоськами.

Оставив грузчика, Вика поехала к дому Капы. Сдав «Мерседес», она вернулась в квартиру и присела у окошка. Капа, завернувшись в ковёр, уже спала. День был молчаливый и не весёлый.

 

Сорок четвёртая

Песня

Наступал вечер. Вика смотрела на заходящее солнце, в лучах которого она видела батька с гармошкой и мать, сидящих на лавочке под морщинистой акацией. Она слышала шелест  тополей, хлопанье калиток, разговоры соседей, которые направлялись со своими скамеечками к  батьке и матери, присаживались и расспрашивали друг друга не о здоровье, здоровье проглядывалось в их походках, а о хозяйственных заботах,  кто и сколько молока надоил, не горчит ли оно, по какой цене продавать и где: на своём базарчике или городском рынке, чья очередь завтра пасти, тяжело на солнцепёке, с костылём за коровой не угонишься, а может отказаться от очереди и нанять пастуха, но ему  нужно гроши платить, а пенсия маленькая, собирать на день тормозок, вечером приглашать на ужин, ставить самогон, готовить постель на ночь на сеновале, а  он курящий, загорится от цигарки сено, спалит огонь и хату, и двор, и куда с протянутой рукой, утром давать пастуху опохмелиться, а если попадётся нерасторопный и нерадивый пастух, то упустит коров на люцерну, и они обдуются, а как быть без кормилицы? Морока, морока…

Хозяйственные разговоры затихали, когда батько начинал играть. Они не плясали, как плясали в молодости, когда были бесшабашными и сильными, когда жизнь не обрастала болячками. А сейчас гнутся ноги, горбится спина, кружится голова, скачет давление, хрипят лёгкие, сбоит сердце, туманится в глазах… Страшна и неминуема старость с застывшим взглядом и онемевшим словом. А раньше в прошлом так не было.

Прошлое, прошлое, словно горький запах полыни. Не выскребает    душу, а вызывает воспоминания, а самые лучшие воспоминания об осени.

Загорелись, задымились костры, да костерки на убранных огородах, сжигая сорную траву: бурьян, репей… и летние ежедневные с утра до вечера заботы.   Загрузились погреба нехитрыми щедротами. Наполнились пузатые кадушки разлапчатой капустой, белыми наливными яблоками, краснощёкими помидорами, крупнобугорчатыми огурцами, полосатыми арбузами, грибами опятами, чернушками… для разносолья.   Легкий морозец прогулялся утром по тонкому ажурному ледку. Завесилось серой дымкой палящее солнце.  Дохнул день тишиной, прохладой, да свежестью осеней.   А вечерком…широкий посыпанный мелким песком двор с «ожерельями» репчатого лука, чеснока, кукурузы… на деревянном заборе, заставленный рублеными и строганными столами без скатёрок, но выскобленные кухонными ножами и вымытые, а на нём не в мелкоту нарезанное, да обрезанное, а всё цельное рядками и горками из земли руками взятое.    И не богатство на столе, а труд мужицкий, да бабий.  На лавках, покрытых ряднинами, мужики в вычищенных и отутюженных суконных железнодорожных костюмах и их жены в разноцветных платьях и в разноцветье платков на плечах.   И пошли речи вечерние и закатные. С мужицкой крепостью и бабьим метким словом.   А вместе с ними и чарка домашняя.   А за чаркой гармошка и пляс кружевной с частушками, прибаутками, да шутками. Притопами и прихлопами.   Рассыпалась дробь чечёточная, переливались голоса звонкие, да весенние, выманивая мамкиных и папкиных мальцов в припляс. Словно вихри носились по двору, сливаясь в одну душу и в один дух.   Порой набегала темень войны, лагерная и тюремная. Наполнялся двор жестокостью и несправедливостью, поминаньем, и крестным знамением, но пересиливалась злоба пониманием: сколько не кляни прошлое, от этого жизнь, если её перевешивать с одного крючка на другой крючок, для папкиных и мамкиных лучше не станет.   Клясть – всё равно, что воду в ступе прясть.  Словоохотлив был двор, рвала меха гармошка двухрядка, кружился вихрь разноцветья до тех пор, пока не выкатывалось дремавшее за буграми в степи беззаботное солнце.

Уходили воспоминания, но не падал дух. Что поднимало его, что возвращало к наполненной свежестью молодости, что заставляло улыбаться, что оттесняло и отстёгивало от бед, так это песня. Сколько народных песен родилось в душе русского человека, но ни одна их них так не отражает широту и простор земли нашей, лихость и удаль, тоску и грусть, горечь и надежду, любовь и безрадостность русской души, как песня о степи. «Ой, ты, степь широкая. Степь раздольная. Широко ты, матушка, протянулася».   И не важно, совсем, не важно поёт ли её один человек под гусли, гармошку или многоголосый хор, что при исполнении кто-то в песенных строках «речного бурлака» заменяет на «донского казака», а «Волгу-матушку» на что-то другое. Важно то, что этот русский шедевр всегда исполняется как сокровенная молитва, в которой иной раз, слушая её, представляется вольный донской казак, а порой прорывается протяжный стон речного бурлака. Невозможно быть русским человеком, невозможно осознать себя человеком земли, не зная, созданные русским народом, великие слова песни.

Какая душа не распахнётся от песни о степи. Какую душу не затронет степное раздолье. Кто, очарованный бескрайностью степи, не воскликнет: да не сон ли это? не небо ли опустилось на землю? Летела, звенела песня, рассекала воздух, кружилась над посёлком и уносилась в необозримую даль. Откуда брались у стариков силы? Из каких источников черпали они их?  Многое забылось. Многое утеряла память, но помнилась схватывавшая душу мелодия, завораживающие слова: «Ой, не летай орёл низко ко земле. Ой, да не гуляй казак близко к берегу». И казалось, что это пение не от земли, а свыше, подобное пению небесных сфер.

Песня, оторвавшись от них, становилась им неподвластной, она была живая, словно легкокрылая птица, которая, вырвавшись из неволи, взмывает, как стрела в небо и мчится, мчится, равнодушная ко всему кроме стремительного полёта, обгоняя всё, что встречается на её пути, и ничто не может остановить, удержать, пленить её, уже и степь осталась позади, уже и видимое скрылось, впереди только безмолвный простор, не испытывающий ни горечи, ни радости. Не подобна ли душа наша песне, не так ли, как и песня, душа, вырвавшись от нас, становится неподвластной времени.

 

 

Сорок пятая

220

За окном висело рваное, клочковатое, словно разорванное на тучки мутное, отяжелевшее из – за утреней сырости небо. Из дыр сочилась вода и клубился густой туман, в котором едва просматривались дома с блекло светящимися окнами. Он был мягким, как вата и слякотным, словно половая тряпка.

Вика, заложив руки за спину, задумчиво расхаживала по комнатке и анализировала ситуацию, которая была не то, что паршивая, а сверхпаршивая, как и погода, до того противной и горькой, что её даже тошнило. Она сделала такой стремительный, блестящий и удачный рывок, протаранив рынок и казино, и на тебе сокрушительный и позорный облом.

– Капа, – позвала она.

– Ась, – донеслось из кухни.

– Что ты там делаешь? Чай готовишь?

– Да

– Иди сюда.

– Сейчас.

– Капа, ты что так расслабилась, не понимаешь?

– А что понимать? Из грязи в князи. Секунду князь, а потом всю жизнь грязь.

– Не падай духом. Учись говорить по – другому.

– Это как по – другому?

– Говори: не сейчас, – бросила Вика, – а слушаюсь. Не да, а так точно. Мы на военном положении и ведём схватку за жизнь. Нас атакуют. Боремся, чтоб на верхушку жизни взобраться, –  грустно улыбнувшись, сказала провинциалка. – Всё борется, – вздохнула она. -. Мы не исключение.

– А зачем она тогда даётся, если за неё бороться нужно?

– Нашла, кого спросить. Ладно. Философствовать не будем.   Не те обстоятельства. Нужно вживаться в новые роли.

– И какую роль ты мне предлагаешь?

– Сейчас услышишь. Итак, – сказала квартирантка, когда Капа вышла из кухни и присела за стол, –  Распределяем обязанности. Обороной нашей крепости будешь заниматься ты, Министр обороны, – засмеялась Вика. – Мы её выстраиваем на 220.

– Что значит на 220?

– На силе тока в 220 вольт.

Вика хотела продолжить, но отвлёк голос дворника, который мотался по двору и орал, что у него опять украли новый гвоздодёр и ящик с гвоздями и если он найдёт эту сволочь, а что он её найдёт, в этом она не должна сомневаться, то гвоздодёром выдергает все волоски.

– Тоже хочет на верхушку жизни влезть, – бросила Ляптя. –  На чём я остановилась?

– На 220 вольт.

– Гениальное изобретение. Даже сам Леонардо да Винчи или Никола Тесло до этого не додумались бы. Правд тогда бритоголовых не было, а если б были, наверное, что – то изобрели бы. Ты идёшь в магазин, покупаешь моток провода, электрическую вилку, возвращаешься домой и пришпандориваешь к одному концу провода вилку. Другой конец оголяешь. Вставляешь вилку в розетку, появляется нежелательный гость. Ты его оголёнными концами по морде хрясь. Он с копыт и на пол.

– Так 220 так шарахнут, что мордоворот в покойника превратится, а меня под статью и в тюрьму.

– Не превратится. Ты вначале покажешь ему наше изобретение и сделаешь предупреждение. Можешь даже продемонстрировать.  Возьмёшь утюг и по его «подошве» хлыстнёшь. Заискрится. Браток не дурак, сразу поймёт, что тоже может заискриться и   умотает. Фантазия, Капа. Напрягай мозги. Хотя это и не фантазия, а как защитить свою хибару от братков из казино. Ещё один вариант.

Вика посмотрела в окошко. Небо постепенно очищалось, появлялись прогалины света, и чем больше становилось их, тем больше теплело и в душе квартирантки. Дождик шёл на убыль. Туман рассеивался. Тучки светлели от пронизывающих их солнечных лучей.

– А если у него пистолет. Стрелять начнёт.

– Сразу видно твою некомпетентность.  Ему же нужно будет выбить из тебя деньги. Что ж он покойника будет пытать? Второй вариант.

Вика встала и направилась к двери. Осмотрев и побарабанив по ней пальцами, вернулась.

– Можно подключить провод к двери. Она у тебя железная, а на внешней стороне не пишем «Злая собака», а рисуем череп и перекрещивающиеся кости.

– А если у него аркан? Бросит.

– Капа, – укоризненно сказала квартирантка. – Ты же не лошадь. Да и сейчас арканами не душат, хотя мы все в аркане. Третий вариант.

Вика не успела начать, как хозяйка, спохватившись с табурета, метнулась к окошку, открыла и заголосила.

– Перестань орать, паразит, – припечатала Капа. –  Здесь судьба людей решается, а ты гвоздодёры и гвозди продаёшь, чтоб водку купить. Мотай отсюда, а то подключу к 220.

– А ты видела, что я продаю, – огрызнулся дворник.

– Капа, – Вика оттащила хозяйку от окна, которая была готова сцепиться. –  Не отвлекайся. Не порть нервы. Они ещё нам пригодятся, да ещё как пригодятся. Третий вариант.

– Да сколько их у тебя?

– Много. Чем больше вариантов, тем больше выходов на успех.   Жаль, что нет магнитофона, но купим со временем.  Записываем голоса   из фильмов ужаса. Особенно из тех, где покойники вопят. Как стук в двери, нажимаем кнопку. И голос. Открываем дверь, а кто стучал готов. Лежит. Электрическое изобретение даже можно запатентовать и копейку получить. Остаётся вопрос, где достать монету.

– Налёт, – резанула хозяйка. –  Только налёт. Никакого грабежа. Вытряхиваем вокзального носильщика. Благородный Робин Гуд, – неслась она. –  Или найти экскурсовода и поработать снайпером.

– Сапёром, Капа. Снайперу винтовка нужна, а сапёру рюкзак. Винтовки у нас нет, а рюкзак имеется. Нужно исходить из возможностей.

– Сразу придираешься. Ну, сапёром на других рынках. Их у нас до черта.

– Нет, Капа. Это мелко. Я должна своровать «Мистическую книгу».

– Ты уже в который раз говоришь о ней. Расскажи толком.

– Значит так. В этой книге есть убойные места. Например, читаешь о гиганте, напитываешься его мыслями, чувствами и сама становишься гигантом. Читаешь о зверюге, перевоплощаешься в неё. Врубилась?

– Врубиться, то я врубилась, но держать оборону труднее, чем воровать.

– Можем поменяться.

– А давай подождём, пока ты книгу приберёшь.

– Приберу я её или нет – это вопрос, а опасность не ждёт. В любую минуту братки с казино залететь могут. Они же нас ищут.  Проверяю твою сообразительность. Ставлю задачку. В квартиру вваливаются бритоголовые. 220 у тебя нет. Что делаешь?

Капа встала и направилась на кухню.

– Ты куда, – дёрнулась провинциалка. – Решай задачку.

– А я и решаю.

Вернулась хозяйка с двумя чашками и дымящимся чайником. Налила в чашки кипяток, бросила заварку, сахар и поставила одну чашку перед Викой, другую перед собой.

– Пей чаёк, – бросила она.

– Ты мне голову не морочь. Решай задачку.

– Словами решать или действиями.

– Конечно действиями.

Капа подхватила свою чашку и махнула. Струя кипятка        просвистела, как из брандспойта в метре от головы        квартирантки.

– Ты что делаешь, – заголосила Вика.

– Кипятком ошпариваю. И что будет делать ошпаренная          морда?

– Метод жестокий, – выдохнула квартирантка, – но проблему

решает. Молодец. Так, что ты выбираешь?

– А, – махнула рукой Капа. – Всё равно, где погибать. Иди за книгой.

– Только смотри. Не перепутай меня с другими. А то подставишь под 220. Мой личный код: стук три раза в дверь.

– Так могут и они постучать. Добавь что – нибудь.

-Я ещё и свистну. Открою я тебе одну тайну. Ты знаешь, почему мы вляпались?

– Из – за меня, – вздохнула Капа. – Я настояла на казино.

– Нет. Дело в другом. Вляпались мы Капа из – за моего имени. У меня же до города было имя Ляптя. Родители переменили.  Вляпаться созвучно с   Ляптей. Вот поэтому я и вляпываюсь постоянно.

Вначале Вика решила зайти на рынок. Может бабушка деньги принесла.

Ворота рынка облепили водоросли. Они напоминали щупальца зелёного спрута. Бывшая лифтёрша сидела на скамеечке и спала. Провинциалка растолкала.

– Полторы тысячи баксов с тобой?

– Да.

– Давай сюда. А хохла не видела? Чувствую, что он с азиатом, грузином и полицейским за мной охотится.

– Ту – ты я.

 

 

Сорок шестая

Хохол и добра паночка

Неизвестно откуда хохол вынырнул, но вынырнул. Да ещё с таким арсеналом, что у провинциалки бешено заколотилось сердце.

Он пробомбил короб головой и третий день искал с напарниками добру паночку.

Хохол стоял с железным прутом. Прут был опасным. Как и трое напарников, спрятавшихся за шароварами.

– Ты меня шукав, добрый панэ, – Вика всплеснула руками, –  я чуяла цэ и пришла. Тильки кинь железку. Цэ тоби нэ сало.

Попадание было удачным. От сала и мовы хохол вздрогнул.

– Нэ можно. Ни як нэ можно, добра паночка, – зашептал он, отдирая прут от земли.

– Як цэ нэ можно! Колы можно! – зашептала Вика. – За цилу гору сала. Я тоби сало, а ты мэни железку.

Слово. И сала нет, а слово так вцепилось в душу, так растрясло и тряхануло её, что задёрнуло сознание, а  воображение на дыбки поставило, сидит хохол за столом с рушниковой скатёркой, а на ней вышиты девчата молодые, да задорные, подмигивающие и манящие в запашных юбках и расписных сорочках, а груди о – го – го, как увесистые кавуны, а в центре ведёрная кастрюля с дымящимся украинским борщом, а возле кастрюли деревянная  ковшовая тарелка с ковшевой ложкой, а рядом  не горки, а горы свежих и солёных огурцов и огурчиков, помидор и помидорчиков, грибов и грибочков,  буханка чёрного хлеба только что вытащенная из печи, соль крупная, литровая чарка сливового самогона и полуведёрная кружка хлебного кваса из холоднючего погреба и липовый мёд в глиняном кувшине, и…, а над всеми и вся возвышается огромаднейщий шмат сала с чесночком, перчиком,  поджаренной румяной корочкой, мясными прослойками. Боже мой! Как тут удержаться? Як нэ станцювати гопака? Як нэ грянуть «Распрягайте хлопци кони…»? Как не почувствовать себя паном? Нужно иметь сверхъестественную волю, чтоб не поддаться. А где воля, когда ты в шароварах?

Облизнулся хохол, заскрежетал зубами, чуть не сломал и заколебался. Прут то в одну сторону тянется, то в другую, то вверх, но никак не рвётся к голове Вики.

– А сало ещё и с цыбулькой, – зашептала провинциалка, переходя к психической атаке. – И дуже гарно пахнэ, да такэ смачнэ, ой, ёе, – заворковала она и потянула носом, и языком зачмокала, и щёки надула.

От воркования и показа ситуация стала стремительно выходить из-под контроля.

– Не сдавайся, – шептал азиат, дёргая за шаровары, он дёрнул бы и за другое место, но в каком месте он тогда оказался бы сам? – Сцепи зубы, – нашёптывал тюбетеечник, –  и держись, хох…ая мор…а,- слова не хорошие чуть на язык не выскочили, азиату пришлось ополовинить их, а то из – за цельных прут мог бы так звездануть, что пополам переломил бы.

Он попытался раздвинуть ноги хохла, просунуть между ними голову, чтоб хоть снизу посмотреть в настрой лица напарника, но вовремя сдержался. Оказаться задушенным ногами, ох, как не хотелось.

Хохла раздирали противоречия.

– Лупи между глаз за короб и голландские тушки, – не отставал азиат.

Из-за голландских тушек он три часа просидел в холодильнике. Отморозила его гигантская кепка грузина.

– Так сало не просто так, а щё с цыбулькой! И дужэ гарно пахнэ, – прошептал хохол и причавкнул. – Розумиeшь!

Азиат не знал цыбульку. Он посмотрел на полицейского.

– А хрен его знает, что такое цыбулька, – зашептал тот. – Но точно не деньги. И не лёд.

– При чем здесь лёд?

– Да он, зараза, до сих пор у меня в башке плавает от холодильника.

Полицейский посмотрел на грузина.

– Девушка-русалка, знаю, – зашептал грузин, натягивая кепку на уши. – Баксы знаю. А цыбулько нэ знаю.

– Та шо вы там балакаете! – не выдержал хохол. – Сало дужэ гарно пахнэ. Розумиетэ!

– Щэ як, – зашептала Вика. – Воно не тильки с цыбулькою, а щэ и с… – Она замолчала.

Таинственное сало подорвало хохла.

– Скажи, Христа ради, – завопил он. – С чим сало?

– Лупи её между глаз, – не отставал азиат. – Дурак. Цыбулька – не гроши. Она базар несёт.

– Я твою мову не разумею! – отрезал хохол. – Балакай на украинской. А як шо нэ знаешь, сыды и нэ гавкай.

– С этим волчарным козлом можно договориться только на мови с дольметшером, – зашептал полицейский.

Азиат уставился на него. Дольметшер был загадкой.

– А кто такой? Еврей?

Полицейский кивнул. Азиат уставился на грузина.

– Мотай за дольметшером, – шепнул он грузину, не отрывая глаз от налившихся кровью рук хохла. – А то он нас замочит!

Грузин возмущённо зацокал.

– А ты с дэвушкой-русалкой. Да. Хрэн!

– Шо ви там размовляетэ! – заорал хохол. – Сало дужэ гарно пахнэ!

Прут нацелился на напарников. Азиат сорвался. Он не выдержал, ему было плохо от запаха шаровар, которые сзади время от времени пузырились, и выскочил.

– Ради Аллаха! – заревел он чуть ли не в лицо Вики, сдирая тюбетейку и бросая её на землю.  – Скажи этой шароварной свинье, чем пахнет твоё сало?

И снова слово одурманило. Зацепило, поволокло. Продралось в мозги и так лихо завертело, закружило, так шарахнуло, словно молния прошила, что появилось то, чего и не было.  «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». (Евангелие по Иоанну).

– Цэ я свинья – ошарашено протянул хохол, покрепче захватывая прут. – Да я за гарну паночку всих москалей знищу

Москаль был один. От удара он выплюнул пригоршню песка. Азиат и грузин, не дожидаясь удара, попытались сыпануть в разные стороны.

– Мочи, – что есть силы заголосила Вика. – Щоб воны сдохлы…

Грузин прикрылся кепкой. Азиат юркнул под подол к лифтерше.

– Я что вам, бункер! – завопила бабушка. – Зелёные грабят.

– Молчи, тварь, – шепнул азиат. – У тебя тут не зеленью пахнет, а..

В голове вспыхнул атомный взрыв. Азиат шлёпнулся к ногам грузина.

– Э, – затянул грузин, сильно отпихивая ногой азиата к ногам хохла. – Это нэ мой труп. Я нэ стрэлял. Я в кэпку прятался.

Азиат не шевелился. Вика толкнула хохла.

– Тикай, – шепнула она.

– Куды? – пробормотал хохол. – На Вкраине дужэ погано.

– Твоё дело. Мне с тобой разбираться некогда. Мне к администратор рынка.

Сорок седьмая

Волшебная кэпка

Как стало тихо после ухода провинциалки, словно застыло всё, решило отдохнуть, ничто и никто даже не шевелилось и казалось, что так будет всегда, но так не бывает. Жизнь продолжается. И она взорвалась ополоумевшим от удара прутом грузином.

– Это не мой труп, это твой труп, забирай его себе – заголосил он хохлу, отпихивая ногами распластавшегося крестом на земле азиата. – Я нэ стрэлял, я в кэпку прятался. Ты бил мэне, мента и тюбетейку.

Он с такой силой наращивал голос, что вокруг него начал бурлить и даже выжигаться и искрить воздух.

Какая скверная ситуация.  Интернациональная бригада никак не могла понять, как же всё произошло? Как же так случилось? Три тысячи баксов и возмездие за просиживание в вонючем, железном коробе и в ледяном холодильнике вместе с голландскими тушками почти находились в руках и вдруг грянуло – такой неожиданный катастрофический облом. Передать все чувства напарников автору не под силу. Это нужно оказаться в их положении, но у него нет ни малейшего желания быть позорно побитым и разгромленным, как они.

Хохол, положив руки на конец прута, а на руки подбородок, сумрачно смотрел на тюбетеечника.

Азиат шевельнулся. Глаза хохла засветились. Встав на четвереньки, а потом, поднявшись во весь рост, тюбетеечник дико осмотрелся. Увидев прут, рухнул на землю и пополз к воротам с зажмуренными глазами. Темнота подвела. Он потерял ориентир и, сделав круг, напоролся на ноги хохла, который помог ему подняться.

– Где я, – прошептал он, ворочая отяжелевшими глазами, которые выдавали даже скрип.

– На рынке, – защмякал полицейский, выплёвывая прошлогодний песок. – Нас чуть хохол не замочил.

Азиат оживился после часового встряхивания головой и рассказа напарников.

– Слушайте, – начал он, ощупывая голову, трещин не было, гуля величиной с кулак. – У неё три тысячи зелёных, которые она вытрясла из тебя, – он ткнул в грузина – Дэвушка – русалка, – перекривился азиат.

– А ты, – отбил обладатель гигантской кепки. – Баксы за оленя, – и тоже перекривился.

– Спорить не будем, – сказал азиат. – Зелёные штука хорошая, если поделить их на троих.

– А кто лишний?

– Хохол. Он из – за сала готов разнести рынок, ладно, – азиат быстро поправился, увидев, как зашевелился прут, – его тоже берём в долю, но дело не, сколько в монетах, – тоскливо вздохнул он, – сколько в ней, – рявкнул азиат. –  Эта зараза путает все карты. Я раньше по рынку гулял, как по собственной дынной плантации, – перейдя на грусть, бросил он, –  а сейчас, – тюбетеечник осмотрелся по сторонам, зашептал, –  боюсь. Опасно из – за неё стало. Недавно слышал, что на каком – то рынке сапёр поработал. Обчистил до копейки. Наверное, этим сапёром эта стерва была. В общем так. – Азиат поднял тюбетейку, отряхнул от пыли и вытер ею льющийся потоком пот на лбу. –  Либо мы приглашаем её к себе и заключаем мировую и совместную деятельность.  Либо она нас замочит, либо мы её. Нужно подумать, что выбирать.

Вика о планах напарников не догадывалась. Она была уверена, что с этого дня они будут обходить её самой дальней дорогой. Наивная провинциалка.

В подвале за дверью с вывеской “Администратор и К” Ляптя нащупала ещё одно недостающее звено. В кресле, развалившись, сидел бывший администратор гостиницы. Возле валютного интерьера стоял отпущенный на волю из Лефортово после съёмок фильма о первом администраторе швейцар.

Вика хотела издать восхищённое «Ба», но не успела. В подвал влетела пресса.

– Я же приказал, – заорал администратор, вскакивая с кресла и отфутболивая пачку газет, – прессу не пускать.

Провинциалка впилась в газету. Она была усеяна фотками террористической банды, ограбившей казино. Вика хотела выметнуться, но, вспомнив, как швейцар пытался обдуть её на съёмках фильма, осталась. Идея, словно молния, прошила голову.

Вскочивший администратор отыгрывался на прессе, преследовавшей его статейками о сверхъестественной алчности, которая перетащила всё, что было в гостинице в подвал, называла его взяточником, рвачом, дравшим рыночников, и требовала национализировать подвал, а его хозяина упечь в самую что ни на есть гадкую тюрьму на пожизненное.

За пазухой провинциалки всё ещё лежал кусок ковра с ромашками. Вика примерилась к швейцару. Он находился на расстоянии броска. Свет блеснул. Погас. Для точечного удара хватило трёх секунд. Свет вспыхнул. Проем двери закрыла гигантская кепка. Она была похожа на грозовую тучу.

Со стороны интерьера на Вику боком заходил швейцар. Точечный удар намертво приклеил на его морду ромашки. Он пытался содрать их вместе со щеками. «Клюв» под кепкой целился в лоб. Гигантская кепка заслоняла Светило, словно при солнечном затмении. Хохол шантажировал прутом.

– Это же банда, товарищ администратор, – бросила   Вика. –

Они    вчера грабанули казино на три миллиона баксов. Посмотрите

прессу. А    швейцар   главарь шайки. Морда в ромашках, как и в        газете.

Вика попыталась прорвать блокаду внушительным телом администратора. Раскрутить бойцовские качества не удалось. От отчаянных сигналов “Sos” провинциалка выдала их, как скорострельная зенитка, администратор не шевельнулся. Вика сделала ставку на сало с цыбулей. Ставка дала сбой. Тюбетеечник заткнул уши хохлу. Очередной штурм залепил рот. Азиат опасался мови. Рука хрястнула, словно попала в челюсти бульдога.

Вика настроилась на добру паночку. Добра паночка была москалихой и тварыной.

– Яка ж я тварына, панэ? Я дужэ гарна паночка и разумию твою мову, – заворковала Вика.

Гарна паночка разумила мову прута, а нэ доброго пана. Администратор уставился на пана в шароварах. Глаза блеснули.

– Пан хохол хочет пана администратора, – начала провинциалка.

– Я нэ пан, – обрезал администратор.

Он посмотрел на шаровары. Они пузырились от воздуха. Администратор сплюнул. Вика перенесла удар на азиата.

–  Азиатский пан хочет пана администратора…

– Я же сказал, – перебил администратор и огрызнулся. – Я не пан.

Глаза азиата раздвоились. Администратор попал под «щели дота». Плевок потеснил азиата в угол. От пана грузина, который вчера уволок в кепке из казино три миллиона баксов и хочет пана администратора, администратор вспыхнул.

– Сколько раз говорить! Не пан! – взревел он. – А ну покажи кепку! – бросил он грузину.

Грузин открестился бы и от пана, и от трёх миллионов в кепке, и от шайки, но он же хотел дэвушку – русалку, которая заманчиво подмигивала ему.

– Да, – выпалил он. – Три миллиона и в кэпке.

Администратор также не обратил бы на это внимание, если б не очередная статья в прессе об украденном валютном интерьере, замутившая его сознание. Психика, дорогой читатель. Психика. Она иногда такие коники выбрасывает, что теряешь сообразительность. Администратора передёрнуло, и он стал, внимательно рассматривать кепку и раздражённо думать, как можно в кепке уволочь три миллиона? Необычный способ транспортировки вызывал паскудные мысли.

– Неужели это можно? – всё более раздражаясь пробормотал он.

Вопрос был адресным.

– Что можно? – спросил грузин.

– Уволочь в кепке три миллиона! Можно? – отрубил администратор.

– Можно, – повторил грузин.

Он опасался упустить Вику и не спускал глаз.

– И как ты это сделал?

– Взял кэпку, – отрезал грузин. – И сдэлал.

Он натянул поглубже кепку.

– Вот так просто взял и сделал?

Администратор, чтобы удержаться на месте, наступил левой ногой на правую.

– Взял кэпку и сдэлал.

Натянуть кепку ещё глубже грузину не удалось. Она зацепилась за уши.

– Взял и сделал в кепке баксы. Так?

Наступать было не на что, как и натягивать глубже кепку.

Вика затаила дыхание. Швейцар маялся за её спиной. Он опасался, как бы она вместо своей спины не подставила спину администратора. Он слегка постучал по плечу Вики.

– Повернись, – прошептал он.

– Нэ лапай, – бросила Вика. – Я нэ твоя дэвушка-русалка. – Она улыбнулась грузину.

Грузин попытался отгрести администратора в сторону, который всё более и более раздражался, и стоял, как вкопанный. Он никак не мог перейти к завершающей стадии.

– И все-таки, – процедил он, накладывая взгляд на панов.

Паны были нормальные. Не сумасшедшие. В медпункте не ошивались. Выбиваться из нормальной публики не хотелось.

– И все- таки, – раздражённо повторил он. – Я не понимаю, как ты это сделал? Слышишь!

Он поднял ногу, которая давно просилась на волю. Грузин заворочал глазами. «Клюв» стал, как морковка.

– Нэ слышу, – процедил он.

– Как же ты не слышишь! – воскликнул администратор. – У тебя есть уши, – по-отечески выдавил он.

Стоять на одной ноге было неудобно. Он пристроил бы обе ноги под поясницу грузина, но опасался Ньютона, выдумавшего дурацкий закон.

– Может, у тебя была другая, – администратор пустил в ход пальцы, которые выдали козла. – Может, не та кэпка?

– Кэпка та! – накалился грузин.

Вика светилась, как солнышко.

– Это! – бросил грузин швейцару, безуспешно пытавшемуся

повернуть Вику к своему кулаку. – Нэ лэзь!

Грузин работал на два фронта. И не хотел открывать тайну трюка с кепкой.

– Не понимаю, – вздохнул администратор.

Вика полыхнула светом. Грузин окунулся в свет, который был горячим и разливался по жилам, как кипяток.

– Нэ панимаешь – нэ лэзь, – вскипел он.

Администратор промолчал. В голове кроме закона Ньютона крутился ещё какой- то закон. Вспомнить, какой закон, он, хоть убей Бог, не мог.

– Взял кэпку, – снова медленно начал он, – положил три…

– Нэ три, а пять, – перебил грузин и посмотрел на Вику.

Она одобрительно кивнула головой.

– И сдэлал нэ пять, а десять миллионов…

– Но как? – вспылил администратор. – А ну, покажи.

Грузин забурлил.

– Взял кэпку и сдэлал! Не пятьдэсят, а сто! Нэ сто, а двэсти!

Он выжимал баксы из кепки, как из государственной казны и поднимал планку под дирижёрским взглядом  Вики.

– Ну, допустим. Сделал кэпку. А откуда гроши взял и сделал? – не отставал администратор.

Глаза грузина прошила молния.

– Из кэпки!

– А кэпку, где взял? – припечатал администратор.

– Из кэпки! – завопил грузин.

От вопля шаровары надулись и подняли хохла в воздух. Он заработал ногами. Бегать по воздуху хохол не научился. Сумрачно посмотрел вниз.

– Бросай прут! – заорал азиат.

Атака без прута грозила обвалом.

– Ни за що! – твёрдо прошептал хохол.

– Тогда прыгай вниз!

Хохол оседлал швейцара. Склока пошла вразнос.

– Я что тебе, лошадь? – заголосил швейцар.

Вознесение не обескуражило администратора. Многоэтажное кепочное здание раздирало его. Он прилагал все силы, чтобы выбраться из кепочного лабиринта и подловить грузина ногой.

– Да что она, кэпка твоя, волшебная? – заревел он.

Грузин утвердительно кивнул. Администратор в ситуации попадал, но не в такие же!

– А почему она тогда такая задрипанная?

Кепка была примята ударом прута и напоминала блин. Грузин набычился. Гигантский козырёк превратился в «нос» бульдозера.

Администратор опустил ногу.

– Ньютон, – пробормотал он, отворачиваясь от Вики. – Сам в покойники, а тут отдувайся.

Вика сплюнула с досады.

Азиат прятался за спину хохла, выскакивал при малейшем движении прута и оттягивался за спину, когда прут замирал. Он был измотан двойственным поведением ударной силы, путался в шароварах, проклинал оленя, которого хотел купить, а зачем, и сам не знал. Вместо оленя напоролся на хохла. Азиат клял себя за покупку трёх тысяч баксов вечером на пустыре. Покупка загнала его под юбку лифтёрши, где он вдоволь нанюхался сала с цыбулей с евреем Дольметшером. Он с ненавистью смотрел на пана в шароварах и пана администратора и жалел, что не замочил хоть одного пана. От голландских тушек глаза покрылись инеем. Кровь скребла жилы, как наждак. Он клацал зубами и готов был заплатить баксы из кепки грузина Аллаху, чтобы тот перенёс его из подвала за прилавок к дыням, пахнувшим Солнцем и тёплой степью.

Азиат выскочил из-за шаровар в тот момент, когда грузин сделал в кепке пятьсот миллионов баксов. Он не понимал, что вытащило его в гущу событий – умопомрачительная цифра или безрассудная храбрость, но как бы там ни было, и то, и другое грозило бедой. Нырнуть за шаровары оказалось невозможным. Хохол подпирал прутом его спину и толкал прямо в лапы дэвушки – русалки, на которой помешался грузин. Удар лап вогнал азиата в столбняк. Подруга пана администратора, а в том, что Вика была подругой, азиат не сомневался, потому что не подруга не залезет днём в подвал, навесила ему на шею кепку, которую он хотел утащить.

– Да зачем она мне? – оскалился азиат.

– Выращивать в кепке дыни, – бросила Вика.

Мысль была и гениальной и более чем странной, но в помутневшем сознании грузина пустила корни.

Азиат втянул его в напарники, обзывал оленем, когда он отсчитывал баксы под одним местом старой шлюхи, потом сам нырнул под то место в надежде, что он, грузин, припрятал в том месте гроши, заманил его в короб, где он чуть не задохнулся в шароварах хохла, а потом в холодильник, чтобы заморозить, где он остался жив, благодаря кепке и хотел толкнуть его, как голландскую тушку, а сейчас целился на кепку с пятьюстами миллионами, мысль царапнула грузина, но он вложил столько плоти в несуществующие деньги, что они стали живыми.

– Э, – протянул он. – Нэ тронь кэпку, нэ твоя. И баксы нэ твои.

Горец находился в полуобморочном состоянии. Сказать, что грузин сумасшедший, было явно опасным, признать, что он нормальный – так грузин сам этого не позволял, он утверждал, что в кепке баксы. От неразрешённых противоречий сознание было словно сжатая пружина. Азиат опасался толчка. Он мог сработать, как бомба и разнести его на куски. Азиат видел, что грузина сгубило слово. Он стиснул зубы и решил не открывать рот ни при каких провокациях. Такого издевательства азиат не помнил с утробы. Он не сказал бы ни слова, даже если б прут хохла переломил его пополам, но признать, что он хочет открыть плантации в кепке для выращивания дынь, было бы верхом безумия.

– Повтори, что ты сказала, – прошептал он Вике, призывая в свидетели уши напарников, чтобы уши подтвердили, что его собственные уши не ослышались.

Азиат хотел сказать, что грузин, конечно, человек гениальный, если придумал способ делать умопомрачительные деньги в кепке, но он, азиат, пусть будет самым последним дураком, но не возьмётся ни за какие гроши, чтобы выращивать в кепке дыни.

Администратор понимал, что Вика просто так не сболтнёт, он знал это по собственному опыту в гостинице, но проникнуть в тайну идеи провинциалки не мог. А так хотелось оказаться первым, чтобы не вляпаться в очередную заваруху.

– Ты не ослышался, – бросила Вика. – Выращивать дыни в кепке!

Азиат с надеждой посмотрел на администратора, который пока не собирался опровергать мысль Вики. Он изучал параметры кепки. Расчёты показывали: идея провинциалки была ошибочной. Высказывать свои наблюдения администратор не спешил. Идея могла быть верной, а расчёты ошибочными. Может, Вика оперировала другими, пока ещё неизвестными человечеству измерениями. С человечеством было слишком, но как-то спокойней.

Азиат призвал в свидетели швейцара. Швейцар был далёк от неземных измерений. Он тоже изучал параметры. Это были параметры другого порядка, хорошо известного человечеству. Швейцар смотрел не на кепку, а на железный прут, который бездействовал в руках хохла. Он пытался поднять его взглядом, протащить по воздуху и обрушить на Вику. Вот тогда был бы порядок!

– Мечта! – вздохнул он.

Азиат принял это за поддержку и прожестикулировал хохлу. Хохол был в думах. Он изучал шаровары и пытался понять, как эти проклятые москали научились их надувать. Он опасался следующего вознесения. Оно могло закончиться ударом о потолок, из- под которого на пол грохнулись бы его собственные кости в шароварах.

– Гэть! – пробормотал хохол.

Азиат покрылся холодным потом. Он не знал слово “гэть!”, но знал, к чему приводит незнание мовы. Тревожить хохла не стоило. Он был ещё в силе. Азиат напрягся. Кое- какие остатки собрать удалось.

– Як розумить твою мову, панэ? – с ненавистью выдохнул он.

Такой похвалы никто не ожидал. Даже Вика растерялась. Она заглянула в глаза азиата. Не спятил ли? Глаза отливали злобой. Ещё бы! Администратор совсем скис. Он был перегружен событиями и собственной ногой, которую никак не удавалось пристроить хоть под какую-нибудь поясницу. Швейцар был ошарашен. Он понимал, что таинственное слово “гэть!” сильно повлияло на азиата. Иначе, с какой стати владелец шаровар – пан! Грузин наливался обидой. Он сделал пятьсот миллионов баксов и не услышал слово “Маладец”. Но больше всех был изумлён хохол. Он положил подбородок на прут, как на палку и воткнулся в азиата.

– Шо ты балакаешь? – пробормотал он.

Ему не терпелось побыть паном ещё раз. Азиат попытался выскрести остатки мовы. Скрести было больше нечего.

– Так що ты там балакаешь?

Хохол оттопырил правое ухо. Азиат молчал. От напряжения он забыл. Хохол оттопырил левое ухо. Таинственное слово “гэть!” прорвалось к языку азиата.

– Що?

Прут зажонглировал в руках хохла. Таинственное слово расшифровала Вика.

– Пошёл вон, – бросила она азиату.

Выручила азиата восточная лесть.

Хохол был паном над всеми панами.

– Цэ добрэ!

Минуть пять в подвале стояла тишина. Разрушил её администратор.

– Это, – пробормотал он на правах хозяина подвала. – Выращивать… – Он запнулся. Направление было не то. – Душно. Свежий воздух. Прогулка.

– Ну, нет, – заартачился швейцар.

Мало того, что его поколотили в гостинице перед иностранцами. Там было хоть какое-то оправдание. Фильм снимали. А теперь поколотят на рынке. На прогулку можно было пойти. Но куда завела бы их прогулка, и вернулись бы они с прогулки – швейцар не знал. Он обрушился на азиата.

– Ты доказывай, доказывай, – заорал он. – Что выращивать дыни в кепке невозможно.

– Что доказывать? – Зубы азиата лязгнули, как клыки степного волка. – Сам попробуй вырастить в кепке дыни.

Гром грянул.

– Что здесь такого, – невинно улыбнулась Вика. – Взял кепку, надел кепку и пошёл в кепке выращивать дыни. А ты что думал?

– Нэ панимают, – озарился грузин. – Взял кэпку, надел кэпку и в кэпке пошёл дэлать баксы. Сто, двэсти…

– Заткнись, двэсти, – заорал швейцар.

Он нутром чувствовал, что под следующий удар попадёт он. Смыться из подвала швейцар не мог. Путь преграждал полицейский. Вернуться в угол? Вика достала бы его из угла.

Швейцар оказался прав. Вика припомнила телеграфное агентство, Буку…

– Что? – бросила она. – Думаешь, что за ромашками твою морду не узнаем! Главарь шайки.

Администратор разрядился. Швейцар уткнулся в интерьер. Под атаку Вики попал полицейский.

Его мундир был изуродован. Казённый человек открывал рот при каждой паузе. Он выплёвывал песок и беспрерывно жестикулировал напарникам, что пора начинать. Иначе подвал окажется Сахарой.

– Ты что стоишь, – заорала Вика. – Вчера они грабанули казино, уволокли в кепке триста миллионов, а ты вместо того, чтобы шить статью и бежать в государственные инстанции, топчешься, как беременный бык. Греби лапами!

Полицейский загрёб. Грузин принял это за попытку к бегству в государственные инстанции.

– Бэй! – заорал он хохлу.

Прут свистнул, как Соловей-разбойник и проштыковал лоб. Полицейский сорвался со ступенек и шмякнулся возле ног грузина.

– Новая статья, – констатировала Вика. – За подстрекательство и за мочаловку.

Грузин взбеленился. Из-за хохляцкой морды он выложил три тысячи баксов. Хохол не успокоился и подбросил труп азиата, Он выложил пять штук зелёных, чтоб оживить азиата –  откуда грузин взял и труп азиата, и пять штук – неизвестно, но взял. Хохол снова не успокоился и подбросил   труп мента. Сколько можно выкладывать? А инстанции?

– Да я тэбя в кэпку! – захлебнулся он.

– А ну, дай прут, – вмешался администратор.

Работа прута ему понравилась.

– На шо вин тоби, – огорошено ответил хохол.

– Как на шо? – изумился администратор.

Он показал фотки в прессе и ткнул в главаря банды. Швейцар тупо посмотрел на фотки и заглянул в блестящий, словно вымытое зеркало интерьер. Сомнений не было. Азиат тоже не сомневался. Он шаровой молнией выскочил из-за спины хохла.

– Это он! – радостно закричал азиат. – Моей фотки нет.

Швейцар почувствовал запах параши. Запах был таким сильным, что он растянулся возле ног грузина.

– Трэтий труп за дэнь, – зашептал грузин. – Я нэ стрэлял. – Он заколотил в грудь. – Я в кэпку прятался.

Администратор взорвался.

– Ты ещё и в кепку можешь прятаться?

– Могу! – Грузин был согласен на все.

Хохол задумчиво покачал головой.

– Як же у москалей погано, – пробормотал он. – На Вкрайни дужэ добрэ.

Сорок восьмая

Бригада шестерых

Азиат был вне себя. Такая мечта. И рухнула. Вдрызг. На осколки. В голове, словно полосовали молнии, добивая остатки сознания. Опять сокрушительный таран, который не то, что разнёс его, а буквально вырубил до невменяемости. Опять ускользнула стерва. Опять дорогу перешёл шароварный хохол, помешавшийся на сале. Вместо того, чтобы отработать голову стервы, он отработал его голову. А грузин. Сделал пятьсот миллионов в кэпке и в кэпку спрятался. А мент, который чуть не превратил подвал в Сахару. А морда за ромашками…

Тюбетеечник обвинял всех и вся, хотя и сам дал маху: клялся, что ни за какие гроши не станет выращивать дыни в кэпке. А что оказалось. Никакие гроши и не нужны. Нужна только кэпка грузина, ошалевшего от подмаргивания и улыбок дэвушки –  русалки.

Словом, Вика заварила такую кутерьму, которая достала не только пана азиата, пана мента и пана грузина, но и пана хохла, и пана администратора, находившегося не в лучшем состоянии, не, сколько из – за волшебной кэпки, которая разборхала его мысли, сколько из – за морды в ромашках, превратившая его в средневекового инквизитора.

Он пытал обезумевшего от злости швейцара, который колотил себя в грудь и божился, что никакой он не главарь шайки, а благородный, добропорядочный и честный человек. Швейцар навешивал на себя самые, что ни на есть чистые слова, от которых светились ромашки, словно солнечные зайчики, казино не знает, в глаза не видел и никогда даже близко к нему не подходил.

– Если бы ты не был главарём шайки, то хохол и другие не пришли бы в подвал, – припекал администратор. –  Я их не звал. Кто их тогда звал? Ты. И они пришли с прутом, потому что ты приказал им замочить меня. Гони гроши.

– За что?

– Ты хочешь стать хозяином подвала.

– Да никого я не звал, – надрывался швейцар, выгребая с лица потоком льющийся пот. – И никому не приказывал мочить Вас. Они пришли за этой стервой.

– А её ты знаешь ещё с гостиницы, – наседал администратор. – Она вытряхнула у меня все бабки, а после вы договорились убить меня. Гони гроши.

– За что?

– Ты трахнул меня кулаком, чтоб стать администратором.

– Да, где это видно, – вопил швейцар, – чтобы из швейцара сразу в администраторы.

– В других не видно, а у нас видно, потому что мы рыночники.  Гони…

Зациклился. Не к добру. Так ведь можно войти в сумеречное сознание и не выйти.

– Случайно. Я её хотел приварить.

-Ты меня случайностью не собьёшь. Если ты честный и благородный человек, то почему морду свою прячешь за ромашками? Признавайся, где гроши. Три миллиона.

Под такой завал швейцар ещё не попадал.

– Да в чём признаваться, – он был на грани срыва. – Нет у меня никаких грошей, – голосил швейцар. – Это она зараза приклеила мне. – Он тыкал в кусок ковра. Ткнул бы и в администратора, но это грозило улицей и безработицей. – Нет у меня ковра с ромашками.

– А у неё есть?

– Есть.

Занесло и так крепко занесло, что швейцар спохватился, но поздно.

– Выходит, что ты был у неё дома, и вы заодно. Гони бабки, – гаркнул администратор.

– Я рассуждаю логически, – попытался отбиться швейцар, – так, как у меня нет, то у неё есть.

Не отбился, а только взвинтил шефа.

– Плевать я хотел на твою логику. Ты её извращаешь. Может ещё подумаешь, что я твою морду ромашками раскрасил.

– Не исключено, – швейцара подхватила инерция и понесла к кулаку администратора.

– Ты говори, да не заговаривайся, – взвивался шеф. – Станешь утверждать, что и в казино не бывал.

– В таком прикиде, – орал швейцар, срывая с себя суконку с поржавевшими пуговицами, – меня даже на первую ступеньку не пустят.

– А откуда ты знаешь, что там есть ступеньки, – подловил администратор.

– Так они везде есть.

– У меня в подвале нет. И прикид у тебя на морде, как в прессе. Хочешь сказать, что наша пресса фейковая?

– А какая же она. Вас долбает и пишет, что Вы интерьер украли.

Кольнул, но администратор был не просто администратором, а опытным администратором.

– Я не крал.

– Так интерьер у Вас, а не в гостинице.

– Это копия. Оригинал кто – то утащил, а я сделал копию. Признавайся, где гроши?

– У неё заразы. – Швейцар не то, что выдохся, а иссушился, но, оклемавшись, шепнул, кивнув головой в сторону бригады. – Три миллиона. Подловим её, а как делить будем? На шестерых, двоих?

– На одного, – подсыпав горечи швейцару, также шёпотом ответил администратор, но неудачно.

– Это почему на одного, – взвился ушастый азиат. – Нас шестеро. По пятьсот тысяч на каждого. Поровну.

– Арифметик, – ядовито протянул администратор. – Дынный калькулятор.

Азиат и так был с жёлтым лицом, а от припечаток пожелтел ещё больше. Вика надула его с плантациями, а этот подвальный шеф буквально размазал. Он не взвыл, не заорал. Набрав побольше воздуха, тюбетеечник хотел грянуть, но глотка сузилась до таких размеров, что он смог только заверещать.

– Поровну!

-Ты старые замашки брось. Поровну, –  отрезал администратор. – Это раньше было так, когда всем поровну, а мне больше. Сейчас по – другому.

– Это, как по – другому.

– А так, – рубанул администратор. – У вас в кэпке пятьсот миллионов. Вот и делите их, а мне больше – застолбил он.

Ответ сильно не понравился тюбетеечнику.

– Хохол, – заголосил он. – Прут с тобой?

Такого не дружественного поворота, как не как, а всё же коллектив по отъёму грошей, администратор не ожидал. Ему не хотелось делиться, но, как человек умный, он понял, что лучше поделиться грошами, чем поломанными рёбрами.

– А дэ её шукать, – прозрел хохол.

Уже и новая бригада сформировалась, и гроши поделили, а где провинциалку искать? Неизвестно.

– Опять, – взвизгнул азиат, топая ногами и сбрасывая тюбетейку на пол. – Да когда же это кончится. Я спрашиваю, когда, – надрывался он, выбивая веером слюну.

Азиат вихрем промчался по подвалу, подняв клубы пыли с не подметённого пола и, выскочив из них, угнездился на стул, отрывисто выдохнул.

– Разряжаюсь, а то взорвусь. Когда?

– Скоро, – со злобой выкинул администратор, крепко жалея, что не подставил подножку, может быть, на одного дольщика стало бы меньше. – Разбежимся по рынку в разные стороны кто – то и найдёт, и выследит, где она живёт и нам доложит.

– Особенно ты и доложишь, – съязвил азиат, осаживая запыхавшиеся лёгкие – Ты хрен кому скажешь. И делить станешь на одного.

– А ты.

– Да что я. Все мы такие, – честно подытожил тюбетеечник. – . Нужно что – то другое придумать.

– Я дужэ гарно спиваю, – вмешался хохол. – Распрягайте хлопцы кони.

– Да подожди ты спиваю, – вздыбился азиат. – Ты зачем нас швартонул. Нужно было её.

Ему хотелось, чтоб хохол тогда шваркнул Вику, мороки было бы меньше, но сейчас ему больше хотелось, чтоб он шваркнул администратора и с арифметикой стало бы легче, и делить пришлось бы не на шестерых, а на пятерых, и подвал прибрался бы к рукам.

– Так грузин в кэпке, – попытался продолжить хохол, но его подсёк администратор.

-А что был ещё грузин и без кэпки?

– Да, ни. Один був. Други ховалысь.  Вин же крыкнув: мочи – бросил хохол. –  А я хлопец слухмянный. Що мэни прикажуть, то я и роблю. Кого скажуть и на кого вкажуть быть, того и бью.

Администратор и азиат со страхом уставились друг на друга. Администратор зашевелил губами, но азиат заклеил ему рот и попытался вытолкнуть своё слово, но не смог из – за мёртвой хватки, вцепившейся в его лицо. Администратор выставил указательный палец. Азиат скопировал. Напряжение нарастало, лица напарников подвергались жёсткому массажу, хохол был не против запустить прут в дело, но он не мог выбрать, кого первым или сразу двоих, и Бог его знает, чья голова оказалась бы под ударом, если б хохол не потерял терпение

– Ни, ни, хлопци. Нэ бийтесь. Я вас мочить нэ буду. Вы гарни пацаны. Баксы, – протянул он. – Цэ моя мрия.

– А как ты жил до баксов и мрии? – подъехал азиат, чтоб увести хохла подальше от прута, который мог сорваться в любой момент.

– Да я нэ жив, – сумрачно ответил хохол. – я крав.

– А что ты перед этим сказал, – вцепился администратор, что – то выстукивало какую – то мысль, но какую конкретно было пока не ясно.

– Я дужэ гарно спиваю.

– Хоп, –  администратор разъехался в улыбке и ляснул по спине тюбетеечника, да так ловко, что чуть не завалил на пол.

– Что хоп, – оскалился азиат.

– А то хоп, что хохол настоящий хлопец. Молодец.

– Почему он молодец, – взвинтился азиат, – потому что у него прут в руках.

– Да ни. Я дуже гарно спиваю. Кохана…

– Заткнись. Спиваю, кони, кохана, – забурлил азиат. – Будешь спивать, когда гроши получишь.

– Цэ моя мрия.

Хохол положил подбородок на конец прута и застыл.

– Ты не шуми. Тормозни, – вмешался администратор. – Он же нам идею подкинул. Пошевели мозгами.

– Я и так всё время шевелю, – взревел азиат, – а что выскакивает. Какая идея.

– Мы бы хрен догадались. Организуем концерт.

– Какой на хрен концерт. Нужно эту стерву ловить, – вспыхнул азиат.

– Вот концертом и станем ловить.

– Да что же это выходит, – застонал тюбетеечник. – То в кэпке дыни выращивать, теперь концертом бабу ловить. Может это сон. – Он закрыл глаза, выбросил руки и прицельно залапал нос администратора, крутанул и так лихо, что нос переместился на правую щёку, но потом вернулся на прежнее место.

– Ты что, – завопил хозяин подвала. – Озверел.

– Случайно. А нос у тебя, как резиновый, – похвалил азиат. – Тоже какой – то ненормальный. Не пойму, что происходит.

– А то и происходит пан азиат, – поддел администратор. – Блеск идея.

Он раскрыл бы её сразу, но мешало желание отыграться. Как хорошо прошёл утренний сбор грошей. И также хорошо прошёл бы и обеденный, если б не вляпавшиеся паны.

– Ну, что, – начал администратор после затяжной паузы, глядя на потухших напарников. – Догадались? Вижу, что нет. Поясняю.

Он прошёлся по подвалу, задумчиво посмотрел на интерьер и тотчас, увидев, что азиат внимательно наблюдает за ним, отвернулся.  Тюбетеечник бросился к интерьеру, но администратор оказался первым, распахнул дверцу.

– Пусто. Слушай меня. Я по радио объявляю, что возле моего офиса состоится концерт хороших украинских песен для отдыха. – Администратор был в ударе. Ещё бы. Так раскрутиться, так возвыситься над затюканными панами. –  Исполнитель известный и знаменитый украинский певец, как имя хлопець?

– Микола

– Вот так и объявим пан Микола Хохол.

– Ни. За пана побьют, – сильно занервничал хохол.

А как не нервничать. То он бил, а теперь ему на орехи.

– Господа москали нэ кохают панов хохлов. Побьют.

– Это и хорошо.

Что называется, успокоил.

– Нам нужна заваруха, чтоб вытащить эту заразу из толпы. Ты, Микола, должен пострадать. Иначе нам грошей не видать. А как твоя настоящая фамилия.

– Гудко.

– Гудко это семейное, узко, – скривился администратор. –  А Хохол вся Украина, – разнёсся он. –  Она и клюнет. Примчится, чтобы посмотреть. Мы её тут и пропишем, но меня тревожит вот что. – Администратор обвёл взглядом напарников. – Эх, – тяжело вздохнул он, –  Буду говорить открыто.

Речь администратора была краткой, но блестящей, сильной и безжалостной к себе. Он обозвал всех панов и администраторов подлецами и авантюристами, так как и те, и другие стремятся пановать, а в сложившейся ситуации они вдвойне подлецы и авантюристы, потому что только и думают, как бы оторваться от остальных и поработать с миллионной стервой в одиночку.

Поразительное откровение. Азиат даже пожал руку администратору.

– А поэтому, чтоб этого не случилось, никому без моего разрешения не выходить из подвала. Микола, – гукнув он. –  Стань у двери, и если кто – то кипишнётся, мочи.

– А як же я буду спиваты?

-Это дело второе. Я объявляю, Публика собирается. Мы выдавливаем её из толпы. Для этого у нас имеется мент.

Он поискал глазами полицейского и наткнулся на кучу песка, из которой торчала голова.

– Микола. Вытащи его. Тут для него дело имеется. Мент объясняет, что она украла у меня бабки. Никто и заступаться за неё не станет. На рынке воров не любят, хотят на нём все воры. Так и норовят отхватить друг у друга.

– А быть, коли меня будуть?

– Точно не знаю, но будут, – благодушно ответил администратор.

– А коли шаровары порвут?

– Так бить будут не по шароварам, а по морде. Значит так. Концерт я отменяю из –за такого случая. Наверное, в этом месте тебя отпорят.  Поймали воровку, – рубанул хозяин подвала. – Это первый вариант, но нужен и перестраховочный.  Можно даже бабки заработать. Я объявляю, что возле моего офиса будет проводиться ещё и викторина вопросов и ответов. Известный грузинский, как имя.

– Гиви.

– Так вот. Известный в Армении

– Нэ в Армении, там баксы в кэпке нэ делают, – грузин всё ещё находился в шоке, –  а в Грузии все в кэпках.

– Разница, конечно, есть, но один хрен. И там горы, и там горы. Так вот. Объявляю викторину вопросов и ответов, – завинтился администратор. –  Батони Гиви Грузинский задаёт вопросы. Кто правильно ответит, тому сто баксов. Клюнут. А кто нет, то сто баксов Гиви.

– А если батон Гиви, – врезался азиат.

– Да не батон Гиви, а батони Гиви Грузинский, – поправил администратор.

– Ну, да. Если батон Гиви…

– Да что ты уцепился за батон. Кушать хочется?

– Не помешало бы, – проворчал азиат. – А если Гиви не знает ни одного вопроса.  Гиви знаешь?

Грузин отрицательно мотнул головой.

– Гиви, – отрывисто бросил администратор. –  У тебя вопрос перед носом, а ты клацаешь ушами.

– Не клацаешь, а хлопаешь, шлёпаешь, шелестишь ушами. Клацают зубами, – подковырнул азиат.

Приставучий. Любое слово на уши тянет.

– Ты хочешь нас грамматике учить или гроши добывать, Валяй в школу. –  припёк администратор. – Вопрос. Можно ли в кепке выращивать дыни?  Ответ. Можно. Взял кэпку, надел кэпку и в кэпке пошёл выращивать дыни. Никто не догадается. Мы сколько ворочались над ответом.  Русский язык. Чертыхнёшься. В любую сторону вывернет. Микола.

– Що, – откликнулся хохол, с трудом отрываясь от мрии.

Мрия, мрия. Гроши. Они сыпались в шаровары. Они валили потоком. Они липли к рукам. Они обсыпали голову. Они удерживали хохла в каменистом городе. А ему хотелось вернуться на Украину, чтобы увидеть хатки, стёжки – дорожки, берёзовые рощи, осеннею распутицу, величавые тополя, поблёскивающие своими белыми стволами, лунную ночь на Днепре, Чумацкий тракт… Мечтал ли он об этом или автор приписал ему картинки, которые возникают у него, когда он вспоминает полотна Куинджы, своё украинское детство, прошедшее в бескрайней степи, службу в Киеве. Тёплыми июльскими вечерами он уходил к куреням, Днепру из своего душного кабинета с окнами, забранными в решётки, которые сужали пространство, вызывали тревогу, перераставшую в страх. Он чувствовал тоску, когда Днепр был тихим и спокойным, словно безжизненным и взрывался, кричал «Жизнь! Жизнь!», если Днепр начинал ворчать и бушевать, поднимая высокие волны и с яростью обрушивая их на берега. Это была схватка, но побеждали берега… Его взгляд тянулся вдаль, пробивался сквозь ночь к «бархатным» рассветам, полыхавшим красно – жгучим закатам над Северским Донцом, озером Беляевское, покрытым огромными лилиями, на бережку которого сидел вихрастый, белобрысый пацан. Ему хотелось уехать из села в город, но он не догадывался, что придёт время и станут грызть его мысли вернуться из города в село с тремя десятками дворов со стогами сена, взобравшись на которые, можно лечь на спину, подложив руки под голову, и почувствовать, как дурманит  запах свежескошенной травы, не отрываясь,   смотреть, как высекаются в темени звёзды, как стремительно мчатся горящие метеориты, полосуя, разрывая  и разваливая черноту, а утром в брызнувшем рассвете увидеть солнце и, вкладывая силы, которые ещё не полностью высосал город, заорать: доброго ранку  Ярило…

Хохол спохватился, услышав разъярённый крик администратора.

– Выглянь на улицу, Микола. Мать твою, – надрывался хозяин подвала. – Оглох. Там никто нас не подслушивает

.- Ну, шо ты за людина, – пробурчал хохол. – Дай помрияти. А колы слухают, шо робиты?

– Ты ж слухмянный, чуешь мою мову. – Администратор от надрыва забросил в свою речь украинские слова. – Знаешь, що робыть.

Хохол направился к двери, подошёл, потоптался и замер.

– Ни могу, – бросил он.

– Что не могу, – спросил администратор.

– На вулыцю хочу. Можно тут.

– Что тут?

– Ну, это, – хохол потряс шароварами.

– Ты что охренел. Мой офис не туалет.  Открывай дверь, там за углом туалет.

– Да вин мини не дужэ трэба.

– А что ж ты не могу и не могу.

 

Сорок девятая

Замурованные

Такого никто не ожидал. В подвал, словно ворвался ураган после слов хохла. Дверь была заперта. Администратор бросился на поиски ключей. Взрыв. Ключей не было. Картинка ещё та. Вздыбившиеся волосы и выкатывающиеся выпученные глаза.

– Замуровала паночка панов, – прошептал азиат. – Это же хуже тюрьмы, – медленно наращивая голос, выдохнул он. –  Там хоть кормят и поят. А тут, – сорвавшись, заголосил азиат. – Это что же выходит, – взревел тюбетеечник. – Короба, холодильник, а теперь подвал. Робинзоны. Она же за так нас не выпустит. Скажет: платите и загнёт такие гроши, что сам Аллах и пророк Мухаммед достать не смогут.

Он был настолько ошарашен и в отчаянии, что, сдёрнув, кепку с грузина, стал внимательно рассматривать и шарить рукой внутри.

– А где пятьсот, – прошептал азиат, а потом со злости плюнул, поняв, что с такими вопросами можно закатиться и в сумасшедший дом. – Как же выбираться? – Он со злобой посмотрел на администратора, словно тот закрыл его.

– Только таранить, – бросил хозяин подвала и махнул рукой в надежде, что азиат сработает на мах, и азиат сработал. Он разогнался и попытался вышибить дверь, но по закону вечной вражды человека и металла кубарем отлетел назад.

– Да что ты так слабо разгоняешься. Сильнее, – посоветовал администратор. – Она на соплях держится.

Размазанные мысли азиата не подсказали ему, что это подвох. Он снова ринулся к двери и снова откатился назад, почистив пол спиной.

– Бесполезно, – тоскливо вздохнул администратор. – Замки секретные. Дверь бронированная и шумонепронецаемая.

– Что ж ты не сказал, зачем давал отмашку, – налетел азиат.

-Да я хотел тебя предупредить, но ты же, как бешеный сорвался. Я думал, а вдруг дверь и отскочит.

– Думал, – закатывая мат, бросил азиат. – Так и ищешь, чем бы меня угробить. А вон окошко, – радостно закричал он. – В него никто не пролезет, но покричать на помощь можно.

– Кричать не надо, – совсем скис администратор. – Нужно сидеть тихо.

– Это почему?

– Меня на рынке не любят. Говорят, что сильно деру. А я не деру. Я охраняю их гроши. Вечером забираю, а утром отдаю. А сколько отдаю это же не важно. Главное, что отдаю. Если они узнают, что я закрыт в подвале, то забросают камнями и окошко кирпичами заложат. Так что нам лучше тихо.

– Надо поискать, – заметался азиат. – Может, есть где – нибудь гнилая стена, пробьём или потайная дверь, подкоп. Где лопата и кирка?

– Ни того, ни другого нет. Ничего нет. Я в нём уже два года. Облазил весь. Прощупал.

Администратор боялся, что кто – то залезет в интерьер, нажмёт на заднюю стенку, а она отойдёт в сторону, а за ней дверь в помещение.

Он не был узником замка Иф, но у него был свой «островок» с пиратскими сокровищами.

– У кого мобильник есть? – спросил азиат

Мобильника не было, как не было и грошей для выкупа, а то, что выкупа не избежать, никто не сомневался.

Словом, ситуация была не то, что из рук плохо, а прямо ни к чёрту.

 

Пятидесятая

Удар Фортуны

Такого неожиданного, словно из – за незаметного угла выскочившего удара и бессовестного, даже наглого и безответственного, безжалостного поведения многообещающей Фортуны Вика не ожидала. Она была уверена, что Фортуна навсегда повернулась к ней лицом. И она частично повернулась. Жадные до грошей паны, разбойничавшие на рынке, размагничивавшие продавцов на монеты и покушавшиеся на её жизнь сидели в застёгнутом подвале. Каждый панский нос был внимательно рассмотрен до мельчайших деталей, тщательно взвешен и рассчитан на хорошие пригоршни бабок, но то, зачем она вышла в город, обломилось.  Лапа эпохи бизнеса снова не промахнулась, и так шарахнула, что провинциалка не могла никак толком понять, что же произошло? Такая блестящая идея и на тебе позорно ляпнулась и развалилась из – за какой – то непостижимой уму – разуму шерстяной мелкоты.  Она готова была поверить, что случившееся не более, чем   мистика, не имеющая ничего общего с действительностью, достаточно только хорошенько пошевелить мозгами, и она выметется, но, как она не шевелила, случившееся было реальностью.

А до этого, выйдя из подвала, Вика направилась в книжный магазин, её радовал светлый, солнечный денёк, похожий на денёк в степи, когда от бескрайнего и раздольного простора хочется орать, кувыркаться, падать на землю, вдыхать горький запах полыни, терпкий мяты…В степи всё живое, всё наполнено силой и могучее дерево, и «бледнолицый» одуванчик, и невзрачная едва видная глазу росток –  травинка, и сорвавшийся от ветра кружащийся лист тернового кустарника, степной вишни…. И не воздух ты вбираешь в себя, и не степной запах проникает в тебя, а бушующие потоки сил, которые струятся по всему телу, наполняя все клеточки безумной восторженностью. Отлетает мрачное, грустное, печальное. Ты, словно воскрешаешься от нахлынувших чувств, рвутся закрепощённые мысли от осознания, что ты один в степи, что нет за тобой людского пригляда, что ты и степь неразделённое одно. Как бодрится сердце, как просветляется ум, как тут не вскинуться пониманием, что живёшь ты в живом. В овладевшем этой мыслью, перерождается и восприятие окружающего.

Дорогой Вика завернула в аптеку. В помещение было пусто за исключением аптекарши, которая мирно дремала, тихонько похрапывая и положив кудлатую голову на прилавок. Это не понравилось провинциалке: я мотаюсь без передыха, бьюсь с панами, а она, вишь, отдыхает.

– Тётенька, – ласково начала она. – Я плохо сплю.

– Да что ты говоришь, – пробормотала тётенька, не поднимая голову.

А поднять голову не помешало бы.

– Мне нужно снотворное, – ещё ласковее и тише продолжила покупательница, – но у меня нет рецепта.

– Да что ты говоришь?

– Да что ты, мать твою, дрыхнешь, – взорвалась Вика.

На аптекаршу обрушилась разъярённая ударная волна и чуть не опрокинула её на пол. Она вскочила и уставилась на провинциалку.

– Кто кричал, –  прошептала она, рыская ошалевшими глазами по помещению.

– Мужик. Полчаса пытался Вас разбудить. Не выдержал и пошёл жаловаться начальству.

– Я тебе дам снотворное даже без рецепта, только подтвердишь шефу, что я не спала – застрекотала и заметалась аптекарша. – Сколько упаковок нужно? Десять, двадцать. Если сама отравиться думаешь, то десяти хватит (откуда она взяла, что Вика хочет отравиться?). Если любовницу мужа завалить хочешь, то двадцать (а это откуда?), А если своего мужика угробить решила, то сыпь все тридцать (вопросов больше нет). Не жалей его паразита. Если…

Бог его знает, кого аптекарша внесла бы ещё в список для отравления, если бы Вика не прервала её.

– Да я плохо сплю, – сказала провинциалка.

– Да что ты говоришь, – всплеснула руками продавщица.

– Вот то и говорю. Ладно, подтвержу шефу.

Вика   засунула в карман упаковку «Фенозепам» и, направившись к двери, нанесла очередной удар.

– Это не мужик орал, тётенька, а я.

– Верни упаковку, – завизжала продавщица.

– Да что ты говоришь.

Дорогой она уточняла детали воровства книги. Это было сложнее воровства зерна, но город, город натаскивал и вырабатывал хватку.

– Глушить я её не буду, отработаем безжертвеным способом, попьём чайку, а потом сыпану в чашечку, она и заснёт.

Возле магазина стояла толпа. Толкались в сваре женщины, стучали в окно, дёргали дверь, мужчины, кучкуясь в стороне, заправлялись, накачивая воздух вино –  водочным запахом. Провинциалку пронзило скверное чувство.

– Что случилось? – спросила она у самой залихватской бабы с жирно накрашенными красными губами, которая подбивала других оставить от магазина пустырь с камнями.

– Да вот никак не можем попасть в магазин, – зашумели бабы, – а нам учебники нужны, скоро в школу. Продавщица закрылась, никого не пускает и так голосит, что на всю округу слышно. Плачет, а почему плачет – не знаем.

Вика подошла к окошку, постучала. Долго ждать не пришлось. К стеклу приклеилось лицо продавщицы.

– Открой.

– Скажи всем: пусть уходят, я их видеть не могу, а тебя пущу.

– После обеда придите, – сказала Вика, обратившись к толпе. – Она сейчас тараканов морит.

– А почему плачет.

– Чувствительная. Тараканов жалко.

Когда Вика вошла в магазин, продавщица с налёта кинулась ей на шею и с такой силой затрясла, что провинциалка чуть не рассыпалась.

– Боже мой, Боже мой, – выкрикивала она, грозя кулаком, – что же вы наделали. Я вас возненавижу до конца жизни.

– А за что ты так на баб обозлилась?

– Да причём здесь бабы. – Бывшая телеграфистка так застучала ногами по полу, что из – под туфлей ударил «фонтан» искр. – Пошли они на хрен.

«В книге что – то страдальческое прочитала», – мелькнула мысль Вики.

Она оглянулась по сторонам. Книги не было.

«Может чокнулась от чтения», – продрал страх.

– Я их, – зашлась матом продавщица.

– Да что с тобой? Что ругаемся и плачем. Слезливое место в книге нашла? Листани и счастливое найди.

– Я уже неделю рыдаю, – взвилась продавщица. –  Мыши, – выпалила она.

Дальнейшие её слова размазал оглушительный гром. Ливанул, словно водопад плотный дождь. Полосонула молния. От сильного ветра окна зашлись ходуном. Вика и аптекарша бросились закрывать. Через пару минут всё утихло.

– Так что ты хотела сказать, – бросила провинциалка.

– Мыши.

– Какие мыши?

-А те, которые в клетке сидят, – гвоздонула бывшая телеграфистка. – Повернись.

Вика зацепила взглядом клетку и вздрогнула. Две мыши с такими несоразмерными габаритами и горящими глазами, что и кота смогли бы завалить, а при стремительной и мощной атаке и её.

– Испугалась, – через силу усмехнулась она. – Они же в клетке сидят.

– Сожрали.

– Что сожрали?

– Книгу, – поддав слову жару, завыла продавщица.

Вика осела. Как же так? Как отбиваться от братков, когда они нахлынут, а то, что они нахлыну, провинциалка не сомневалась. Страх ударил по пяткам. Завертелись картинки с накалёнными утюгами, увесистыми кулаками. С панами можно вести дипломатию через окошко, а с братками дипломатия не подходит.

«Вот тебе и мистическая книга. Размечталась на дурыку».

– Это, что же? – огорошено прошептала она. – Капа в обморок обрушится. Я же обещала ей книгу.

– Кто такая Капа?

– Хозяйка квартиры, у которой я снимаю диван.

– Плевать я хотела на хозяйку Капу. Чтоб они подохли проклятые, твари.

Она пихнула клетку ногой.

– А как ты их посадила в заперть. Они же такие громадные.

– Маленькими были. Я их на мышеловку взяла, а потом они начали расти. Я и поняла, что дело неладное. У твари. У меня кот был. Так он, когда увидел их, дёру дал. А я его сволочь кормила, поила. Беззащитная я теперь без книги. Беззащитная, – ударила голосом продавщица.

Она метнулась к полке с книгами, стала хватать и бомбить ими клетку.

– Да подожди ты ругаться. Не устраивай погром. Нужно посмотреть.

– Что смотреть?

– Они, наверное, попали на гнилое место или на перевоплощение. Видишь, какие масштабные. Может быть перевоплотятся. Смутируют. В книге есть же такие места.

– Да на хрена они мне нужны перевоплощённые и мутные. Мне книга нужна. И ещё неизвестно, в кого перевоплотятся. Сожрать меня могут.

– Не трусь. Будем наблюдать. Тебе кто больше всего нравился в книге?

– Гигант Бали. Ох, и мужик, – засветилась продавщица. – Справедливый. Всех сволочей и подлецов разносил.

– Чтобы исправить дело, нужно использовать нашу психическую энергию. Я читала, что она имеет большую силу. С её помощью даже египетские пирамиды строили. Накапливали энергию в глазах, а потом взглядом поднимали глыбы. Так писал один ученный. Только вначале попьём чайку, поговорим, а потом подсядем к клетке и начнём шептать и представлять, как они превращаются в как там его?

– В Бали. Ох и мужик. Космосом ворочал. Пространство свёртывал. Время замедлял и ускорял. А теперь, где он. У тварей в желудке.

–  У всех великих такая судьба, – вздохнула Вика. – Тоже один учёный писал. А ты успокойся, не колготись. Авось вытащим. На всякий случай нужно взять в руки что – то увесистое. Если они не в ту сторону проявляться будут, то трах по голове и порядок. Да. Поворотик. Скажу тебе честно. Я хотела украсть у тебя книгу. Снотворного купила, чтобы подсыпать в чай тебе. Ты заснёшь, а я за книгу и ходу.

– А зачем она тебе?

– Понимаешь. За мной охотятся. Тюбетеечник.

– Что за рожа? – отрывисто бросила аптекарша.

– Азиат. А с ним грузин, хохол и мент, швейцар, администратор рынка.

– Эх. Была бы книга, так Бали всех их замочил.

Вика пустилась в рассказ.

– Три миллиона, – вздохнула продавщица. – Куда же ты смотрела, что у тебя их свистнули? Да. У тебя, как и у меня.

– Ну, ничего, – бодро сказала Вика. – Будем надеяться. Может быть, Бали проявится. Книга у тварей в брюхе. Работает. И мы своей психической энергией поможем. Молоток только найди. Тащи чай. И клетку уволоки в подсобку. В темноте, говорят, перевоплощение идёт быстрее.

Продавщица ушла в подсобку.

– У тебя имеется, что поесть? – крикнула Ляптя. – Оголодала за день.

– Я уже неделю никуда не выхожу.

– У меня немного денег имеется. Смотаюсь в магазин. А ты сиди возле клетки и шепчи, представляй. Авось и Бали проявится. Я скоро.

 

Пятая часть

Пятьдесят первая

«Made in…»

Вика выметнулась из магазина. В продуктовом нахватала булочек и ринулась назад. Дорогой, пробегая мимо вокзала, он был рядом, увидела, что крыша вокзала ровная.

– Интересно, – процедила она. – Куда же морда носорог делась?

Вика поднялась по ступенькам и остановилась напротив двери с табличкой “Администратор и К”. За столом под портретом человека с трубкой сидел не носильщик, а человек из легенды.

– А где человек гор?

– Оно тебе надо. Смылся. Сволочь весь бизнес с собой прибрал.

– А ты чем занимаешься?

– Потом узнаешь.

Он забрал трубку у человека на портрете.

Человек нахмурился.

– Хмурься, не хмурься, а из портрета не вылезешь. Так и будешь в нём.

– Ему трубку жалко! – бросила Вика. – А шестьдесят миллионов героев за Европу не жалко.

Человек из легенды одобрительно кивнул головой.

– Молодец, – похвалил он провинциалку. – Я ему тоже об этом говорил.

– Что ответил?

– Молчит. – Легендарный человек прицелился на портрет и сплюнул, не вынимая трубку, вздохнул. – Я ведь тоже в героях ходил. – Трубка захрипела. – И что? – Плевок и в этот раз не достиг цели, – выдохнул он. – Я раньше ворошиловским стрелком был.

– Трубку вынь, – посоветовала Вика.

На этот раз человек из легенды подтвердил, что он действительно был ворошиловским стрелком.

– Сейчас таких стрелков куча, – сказала Вика. – Я тоже могу так стрельнуть.

Она стрельнула. Под обстрелом оказался человек из легенды.

– Ты что, стерва! – гаркнул он.

Стерва оправдалась тем, что ворошиловским стрелком она никогда не была и что легендарный человек стрелять должен был раньше. Вот тогда Европа не стояла бы на шестидесяти миллионах героев. По убеждению провинциалки, Отечество давно нуждалось в хорошем выстреле, начиная с времён Священного писания.

– Я уже настрелялся, – вздохнул бывший герой.

Человек из легенды был в новых отметинах. К отметинам английского штыка родного брата, ста граммам прусской стали, протезу после знаменитой встречи на Эльбе добавилась новая отметина в виде нового протеза. Новый протез тоже был настоящим. Подтвердить это могли умельцы Кавказского хребта по хребту Вики.

Провинциалка захотела уточнить место бизнеса легендарного человека.

Его знакомство с бизнесом началось после знакомства со ста граммами прусской стали. Металл в родословной оказался наследственным. Батько хорошо знал пушечный чугун, который ему поставили японцы из восточных широт. Дед был знатоком превосходной французской картечи, но уже не из восточных, а из западных широт. Пращуры тоже работали по металлу. Словом, заморского металла оказалось куча.

Разжиться на прусской стали, японском чугуне, французской картечи человеку из легенды не удалось, несмотря на то, что товар был отменного качества. Он имел только один существенный недостаток. Клеймо “Made in …”  Отечество живых бабок за товар с клеймом “Made in…” не платило и предлагало бартер на отечественный товар. Отечественного товара оказалось тоже куча. Он красовался на легендарном человеке, покрывал его грудь, как панцирь и имел статус священных реликвий.

Эпоха бизнеса оказалась кстати. Священные реликвии, которые раньше были в моде у Отечества, но не его казны, оказались в моде у иностранцев. Они платили бабками “Made in…”, паковали реликвии в чемоданы и увозили из родных пенат в свои пенаты.

Сначала человек из легенды освободился от реликвии на своей груди. Грудь Отечества была ему пока не под силу. Бабок “Made in…” хватило, чтобы отремонтировать подарок, полученный после знаменитой встречи на Эльбе, и прикрыть место, подпиравшееся подарком.

За такой бизнес Отечество, грозившее раньше деревянной лавкой, грозить не стало. Оно само вот-вот могло оказаться стриженным на деревянной лавке и все из-за бабок с клеймом “Made iп…” Избавиться от проклятого клейма не помогла даже эпоха бизнеса. Она тоже была с этим клеймом.

Человек из легенды решил расширить круг священных реликвий за счёт реликвий из государственных закромов. К легальному бизнесу добавился подпольный. Бабки “Made in…” хлынули потоком.

Легендарный человек поставил на конвейер наследство батька из западных широт.

– Что за наследство, – спросила Вика.

– А ещё студентка, – отбрил легендарный человек. –  Расшифровывать нужно уметь. Слушай дальше.

Эксперимент не удался. Дотошные иностранцы обнаружили на наследстве клеймо “Made in…”, а платить за свой товар своими кровными бабками они категорически отказались.

– Вот так, – вздохнул человек из легенды. – Проклятое клеймо.

Вика попыталась проникнуть в тайну загадочного клейма. Оказалось, что клеймом был отмечен носильщик на вокзале, с которого начался тернистый путь Вики, человек в кожаной куртке и с великолепной улыбкой, обобравший будущую студентку до нитки, комендант общежития, занимавшийся с молью бизнесом, администратор гостиницы, подбиравший случайно забытые бабки в кабинете, старшина полиции, на котором Вика чуть не поставила крест, швейцар в гостинице, игравший роль подручного мафиози, молодой следователь с фибровым чемоданом в железных угольниках, буфетчицы с потайными карманчиками, зарабатывавшие хлеб гигантским трудом, врач в медпункте с умиравшим на подоконнике фикусом, человек с разорванной ноздрей, измученный валерьянкой аптекарь, вахтер, взиравший восемьдесят лет с войлочного стула на свет Божий, ректор института, которому носили почту, историк, орудовавший «скалкой» у подножья статуй прошлого, скандалист, снимавший супер-сериал с кличкой “Омский плотник”, бывшая артистка с реверансами и ручками, хранительница ключей и печатей ректора, затыкавшая своим париком щели в мраморном гиганте, столетний дед, погрузившийся в вечную дрёму, сторож ЖЭКа, у которого Фемида сожрала даже армейские галифе, лифтёрша, отвечавшая головой за пожарный инвентарь, дядя с трубкой, выложивший за Европу шестьдесят миллионов героев, предшественник дяди – мраморный император с кровавым нимбом над головой, батько и мать, добывавшие хлеб Псалтырем и гармошкой и даже священное Писание тоже было отмечено клеймом “Made in…”.

– А у тебя как дела, – спросил человек из легенды.

– Работаю в казино.

– Не в том, которое грабанули на три миллиона баксов. Говорят, какая – то девица с мордой в ромашках, лысая старуха и карлик – грузин.

– Нет.

– Братки землю роют. Ищут.

– Думаешь найдут.

– Конечно. Припарят на тот свет. У них всё схвачено. Ну, мне нужно делом заниматься.

Из вокзала Вика вышла с чувством тревоги, но оно оставило её, когда она подошла к магазину. Через окошко она увидела продавщицу за столом и мужчину.

– Бали, – провинциалка всплеснула руками. – Это же…

 

Пятьдесят вторая

Ловушка

Она услышала скрежет тормозов, толчок в спину и, отлетев на обочину, потеряла сознание.

– Вставай, вставай, – услышала Вика голос Капы.

Она открыла глаза, вскочила, пробежала по комнатке и плюхнулась на диван.

– А как я тут оказалась, Капа.

– Ну, как. Пришла, что – то забормотала и легла спать.

– Странно. Я же была в книжном магазине, мыши сожрали мистическую книгу. Я ходила за продуктами, человек из легенды, меня сбила машина. Я же тебе это рассказывала

– Да ничего ты этого не рассказывала.

– Так это был сон? И подвал – тоже сон?

Она бросилась к кофте, порылась в кармане. Пусто.

– Это был сон, – грустно сказала Ляптя.

– А что ты ищешь?

– Ключи от подвала.

– Когда ты пришла, какие – то ключи вывалились. Я их в сервант положила.

Провинциалка бросилась к серванту. Ключи.

– Нет. Подвал не сон, а вот книжный магазин сон, – счастливо выдохнула она. – Слушай, Капа, что я тебе расскажу.

Уже вечерело, когда Вика закончила свой рассказ.

– Значит, паны сидят, – со злобой бросила Капа.

– Сидят.

– А книжный магазин и остальное сон.

– Сон.

– Так что мы сидим. Едем на рынок. Будем шкурить панов. Я мешок камней наберу.

– Да там их полно. Не спеши. Пусть посидят. Отощают. Завтра утречком заявимся. Они будут очень даже покладистыми.

– А я такая, что и сейчас пошла бы. Это не реверансы и ручки. Это настоящее дело.

–  Не нужно спешить, а то обломится.

 

Пятьдесят третья

Ведьма

Вечера, вечера, где вы были вчера? Где мы были вчера, там опять вечера.

Капа думала, как завтра покрепче ошкурить подвальных панов, побольше содрать грошей, продать квартиру, (мысль завивалась и дальше), купить небольшой островок в самом что ни на есть лучшем океане, построить на нём театр и навсегда умыкнуть с провинциалкой из каменного города. Будь он неладен с его «муравьиными» многоэтажками и чванливыми господами.

Как не помечтать? Как не всколыхнуть воображение? Как не украсить свою паутинную жизнь мечтой? Мечта уводит вдаль. Забываются горечи и неудачи. В ней становится доступным всё, что недоступно в действительности. Она обаятельна, очаровывает, пленит, но она и страшна своей силой, которая может увести к точке невозврата.

Вика сидела возле окошка, поставив на подоконник локоть правой руки и положив на ладошку подбородок. Так она сидела вечерами и дома, глядя на посадки, подсвеченные лунным светом, слушая, как шумят депо, каракуба, бусугарня… Она отдыхала от школьных занятий и домашних, хозяйственных работ. Батько и мать были уже не в силе, чтобы возиться с дворовыми заботами. Ей приходилось выметать двор, подрезать буйно растущие кусты сирени, когда они закрывали окна, убирать в доме, готовить еду, чистить коровник, свинарник, дёргать сено и, набрав охапку, тащить в ясли, весной сажать картошку, лук, чеснок, помидоры, огурцы…, летом пропалывать, собирать колорадских жуков… Осенью выкапывать, готовить огород к весне. Она помогала батьке подправлять хату: столярничала, плотничала, а когда надстраивали дом, чтоб сделать повыше, таскала мешки с цементом, крыла и латала крышу, чинила колонку… На зингеровской швейной машинке шила платья для себя и матери, сорочки для батька по своим выкройкам, не отказывала соседям и считалась неплохой швеёй. Словом, была хваткая и мастеровитая.

– У вас кладезь растёт, – говорили соседи матери и батьке. – Загниёт в посёлке, если не вырвется в город.

Может Вика и слышала эти слова. И с тех пор приняла решение вырваться в город. И вырвалась.

Бывало, она садилась в «Москвич», цепляла тачку, брала косу и выезжала в степь, чтобы заготовить сена для коровы. Палило солнце. От жары трескались губы, жгло тело. Она закутывала голову в белый платок и косила, косила до темноты в глазах. Нелегко, ломило ноги, руки, спину, но она чувствовала себя нужной. А в городе она была, словно выброшенная в пустыню. Чужак. Одиночество сглаживалось присутствием Капы.

Автор заговорил об этом, потому что ему не даёт покоя одна мысль. Он пытается определиться с характеристикой Вики. Кто же она? Охваченная маниакальной идеей о грошах, чтобы за счёт их выбраться из жизненной паутины, попадающая в нелепые истории, которые сама же выдумывает, и сама же выдирается из них, или мечтательница, надеющаяся на удачу. Как кажется автору: ни то и не другое. Она недовольна сама собой. В ней заложено стремление постоянно двигаться вперёд. Даже если ей повезёт, она отбросит везение и станет рваться в новый круг жизни и так до конца.

Проснувшись утром, а утро было какого – то непонятного цвета, попив чаю, Вика и Капа стали обсуждать план. Бывшая артистка предлагала поработать с мистическим уклоном. Провинциалка отбрасывала мистику и настаивала на дипломатии через окошко.

– Если мы будем действовать по твоему плану, – надрывалась от упрямой Капы Вика, – то они обвалятся в обморок. И грошей нам не видать, – припекала она. –  Что можно взять с обморочных? Скорую помощь.

– Так это то, что и нужно, – отбивая атаки квартирантки, наседала Капа. – Твоя окошечная дипломатия слабосильная, а нужна такая, такая, – забурлила хозяйка,- ударная. Мой план раз и они в обмороке.

– Наверное, всю ночь не спала. Выдумывала, – усмехнулась квартирантка.

– Панов мочить – не орехи дробить, – отбрила Капа. – Они в обмороке, мы заходим и начинаем шарить по их карманам и по всему подвалу.

– Шарим, шарим, а там, может быть, ничего и нет.

– Тогда морды бьём, закроем подвал и уйдём.

-А где же они гроши найдут, если мы их закроем?

– А это их дело.  А если кто – то очухивается, то я анестезию проведу. .

– Это как?

Капа встала, пошла на кухню и вышла с кухонной скалкой, обмотанной тряпкой.

– Раньше, когда анестезии не было, то брали бревно, обматывали его тряпкой и по балде больного раз. Он отключался, а после ему операцию делали. Вот и я буду проводить анестезию панов по их кочерыжкам, а у тебя не план, а дружеская беседа. Они начнут клянчить, жаловаться, ты особа податливая, добрая и растаешь. А по моему плану они не то что не смогут клянчить, а даже слова сказать. Наведём мёртвый сезон, – рубанула хозяйка. – У меня по анестезии опыта нет, а тут нужна опытная рука. Могу недогнуть, а могу и перегнуть. Потренироваться бы, чтоб быть уверенной, – она задумчиво посмотрела на Вику.

Квартирантка отодвинулась подальше.

– Не вздумай. На дворнике попробуй.  Он опять мечется по двору и орёт, что опять украли гвоздодёр и ящик с гвоздями и на твоё окно указывает.

Капа встала и подошла к окну.

– Эй, – позвала она, призывно махая скалкой дворнику. – Подойди сюда.

– Зачем?

– Я тебе скажу, кто украл.

– А скалку, почему взяла? Знаю я вас.

– Промахнулась маленько, орудие нужно было спрятать и не показывать, – вздохнула хозяйка, – а такой хороший объект был для пробы, – добавила она, когда дворник выметнулся со двора. – Так, какой план берём за основу?

– Хрен с тобой, – согласилась измотанная провинциалка. – Мистика, так мистика. Только ты, когда просунешь голову в окошко, не свались в подвал. Хохол может замочить тебя прутом. Знаешь, как он ловко работает им, я тоже так могу.

Теперь Капа отодвинулась подальше от Вики.

– И главное не вздумай ляпнуть. Губами только шевели. А остальное это моё дело. Да. Нужно краски купить и тебе лицо измазать ими, чтоб пострашнее было.

А в это время в   подвале разгорались нешуточные страсти. Азиат буквально оседлал администратора. Целый час он спорил с ним, но продвинуться вперёд никак не удавалось.

– Да что ты такой тупорылый и жадный, – взвивался тюбетеечник. – Ведь это плёвое дело. – Он сплёвывал. –  Свобода требует жертв, понимаешь. Может быть у тебя какой – то тайный ходик для себя есть, а ты от нас скрываешь?

_ Если б был, то я давно смотался бы.

– Как же ты смотался бы, мы же друг с друга глаз не спускаем.

Администратор блеснул взглядом на интерьер, но азиат не заметил.

– Вот я спрашиваю тебя. Гроши есть?

– Да сколько раз тебе говорить, что нет, – взорвался шеф подвала.

– А ценное что – то в подвале имеется?

– Нет, пусто, –  орал администратор.

– А ты?

– Что я?

– Ценное. Продать тебя можно?

– Ты что охренел?

– Грошей нет, ценного тоже нет, а что же тогда в твоём офисе есть? Голяк, а брыкаешься.

– Может, уговорим эту стерву. – Администратор с тоской смотрел на дверь. Порой накалял взгляд и работал с ним, как с лазером и горько вздыхал. –  Пообещаем. Скажем, что сейчас денег нет, но будут. Расписки напишем.

– Ты что? Она скорее повесится, чем на уговоры и расписки пойдёт. Эта зараза придерживается пословицы: лучше синица в руках, чем журавль в небе. Ты ей хочешь журавля подсунуть.

– А почему бы и не попробовать? Деликатно, ласково.

– Ты, где это видел, чтоб бандит ласково и деликатно разговаривал с человеком, которого он посадил в подвал и закрыл?

– А всё – таки.

– Хлопцы, – азиат сгрёб густой пот с лица. –  У кого – нибудь гроши есть?  Пан Микола. Хохол.

– Прут.

– Прут не гроши, но им можно добывать гроши.

– Батони Гиви Грузинский.

– Кэпка.

– Кэпка не баксы, но в ней можно делать баксы.

– Пан швейцар.

– Ромашки.

– Ромашки не бабки, но ими можно морду прикрывать, чтоб делать бабки. А если честно, то о пане швейцаре я и говорить не хочу.

-Это почему ты обо мне и говорить не хочешь? – Швейцар даже заскулил от пренебрежительного отношения. –  Я что хуже других?

– Сейчас хуже, раньше был лучше.  Когда ты работал в гостинице, то бабок у тебя было навалом, а в подвале ты негрошовый. Разве, что у шефа тяпнешь.

– Ты, пан азиат, оскорбительными словами не бросайся, а то в морду грюкну.

– Я не бросаюсь. Я правду говорю пану администратору. Слышал. Нет ни у кого. Так как. Или подыхать или подвал на свободу менять. Так и скажем. Грошей нет. Предлагаем подарить тебе подвал. Она приводит нотариуса, и тот оформляет дарственную от тебя этой стерве. Ей подвал, а нам свободу.

– Так я же без офиса останусь.

– Не волнуйся. Нам только вырваться на свободу, а потом мы вернёмся. Ещё как вернёмся. И дарственную получим, и подвал вернём.

– А если она дарственную запрячет?

– Не бойся. Под утюгом признается. Так как?

– Не могу.

– Решаем большинством. Если все остальные за, тебе придётся сдаваться. А можно и не большинством. Микола. Прут с тобой?

Оставим пока подвальные страсти. Где Капа и Вика? А вот они возле окошка.

– Я пэрша, – сказала провинциалка и перекрестилась.

– Что значит пэрша?

– На русском языке первая.

– А почему ты заговорила на украинском?

– Хохла вспомнила. Чувствую сердцем, что замутит он. Этот парубок самый опасный. Мочит без огляда. Я тебя уже предупреждала. Повторю. Не свались в подвал. Иначе капец тебе будет. На вынос пойдёшь и вместо грошей мне придётся мотаться за гробом. Хотя, – Вика задумалась. –  всё делается до трёх раз. Два раза он мне помогал.

Азиат пытал администратора, когда в окошке показалась голова Вики.

– А вот и панночка, – заорал хохол. – Паночка, выпусти. Я могу тут их всех замочить. Тильки выпусти.

– Предатель и убийца, – прошипел азиат, он хотел ещё что – сказать, но его перебил батони Гиви Грузинский.

– Я нэ прэдатель, – заголосил он, прорываясь к окошку. – Я чэстный чэловек в кэпке. У мэня в горах цэлая горная речка. Дарю тебе.

– Так, – процедила Вика. – Кто ещё хочет на выход.

Пошла цепная реакция. Вихрем взметнулся швейцар. Пробил выстроившихся в шеренгу так, что они разлетелись по сторонам.

– Я, – поднял руку он. – Я хороший пацан, – завопил швейцар. – Клянусь Богом. Буду обходить тебя десятой дорогой с закрытыми глазами. А они все подонки, подлецы и сволочи. (Стремление к свободе. На что только оно не толкает). – Так и думают, как прибить тебя.

– Не верь, не верь ему, – подскочил администратор. – Я пишу расписку на гроши. Только скажи, сколько тебе нужно.

– А потянешь.

– Потяну. У меня рынок в руках. Всех вытрясу.

– А меня, почему не спрашиваешь, –  с обидой бросил азиат. –  У меня самый лучащий выкуп. Подвал на тебя запишу.

– Подвал не твой, – завизжал администратор. – Подвал мой.

– Понятно, – сказала Вика, – Кто предатель, а кто нет, у кого и какие подарки. сами разбирайтесь. Как спали, паны?

– Плохо, – заголосили хором.

– А почему?

– Думали, где гроши доставать, – и опять хором.

– И как достали?

Хор не ответил. Вперёд выскочил азиат, но стопорнулся, увидев, что голова Вики исчезла. Вместо неё появилась голова старухи с разрисованными черными и красными полосами.

– Это что ещё за морда? – взревел азиат. – А ну вали из окна. Не видишь, что ли. Мы тут деликатные переговоры ведём.

Капа зашевелила губами. В то же время Вика, стоявшая так, чтоб её не было видно из подвала, грянула.

– Ты кого мордой называешь, подлец, – рявкнула она. – Голос мой не узнаешь, что ли. Это я. Ух, зашибу, – поддала Вика.

Азиат затряс головой, кинулся к глазам, продраил. Остальные скопировали. Не помогло. Что за хреновина? В окошке было старушечье лицо. Не могла же стерва поседеть за ночь, завить волосы колечками, спала, небось, спокойно, не так, как они и сморщиться не могла, а голос её? Голос её.

– Повтори, что ты сказала, – выдал азиат, собрав все силы.

Может, ослышался?

Вика повторила. Бессонная ночь и страх остаться в подвале, незнакомое лицо со знакомым голосом закручивали тюбетеечника и готовы были развалить его на куски. Он оглянулся на напарников. Они находились в таком же состоянии. Азиат попытался вытолкнуть голос, голоса не было.

Капа вытащила голову. Вика засунула свою.

– Что застыли, – заголосила она. – Я вас сволочей тут всех располовиню. Гроши на бочку.

Вика выдернула голову. На её место Капа всунула свою.

– Что мордовороты не ожидали, – заскрипела Вика, прячась за хозяйку.

– Паночка, – заорал хохол. – Побалакай со мной на мови о сале. Дуже хочется. Вони балакать не могут.

Ох и хитёр хохол, хитёр. Перед ним ведь не лицо панночки.

Капа мову не знала, сало знала, но расписать его, как это умела Вика, она не могла, а скопировать голос и вовсе. Отделаться от хохла было нелегко. Он, не переставая, голосил о мове и сале, но самое плохое, самое неприятное, самое страшное для хозяйки заключалось в том, что хохол с прутом подбирался к ней. Капа не знала, почему, но у хохла на этот счёт были свои думки.  Нужно было что – то ответить. Вика почему – то молчала. Выход был один. Не знаешь мову, давай задний ход и побыстрее, что хозяйка и сделала, но напоролась на преграду: обломанные прутья решетки, за которую зацепились волосы, а хохол приближался.

– Тащи меня, – завопила она.

А Вика не слышала. Она была в восторге от первого удара по панам. Так запутать и сбить с толка.

– Тащи, зараза, – надрывалась хозяйка. – Хохол с прутом движется на меня. Это не мистика. Это правда.

– Шось я нэ пийму, – говорил хохол, поднимая прут и так высоко, что Капе пришлось задирать глаза. – Шо с твоим обличьем. Було одно, а щас стало другым, и голос був одын, а став другым. Може ты видьма. Видьмачка, – заревел он. – Замочу.

Капа сорвалась.

– Артистка я. Бывшая, – отрезала она и отрывисто добавила. – Какая на хрен ведьма, видьмачка. Я сейчас Вия позову.

Обрушилось слово на хлопцев. Хлестануло. Да так хлестануло, что спаяло мысли в одно слово: ведьма. А от ведьмы добра не жди. Расчекрыжит. Где голова была – окажутся ноги, а где ноги – голова. Понеслось. Закружилось и, вырвавшись из подвала через окошко, полосонуло по рынку. Вскинулся рынок. Заголосили. Побросали палатки. И в центре рынка   на руку скорую церквушку соорудили. Даже иконы успели повесить.

Да. Всё было именно так. Именно так и никак не по – другому. Две разные головы, а голос один. Мистика. Как тут не поверить? Как удержать страхом бьющиеся мысли и чувства. Особенно после слов хохла и Капы: видьма, видьмачка, которые окончательно взорвали ситуацию. Первым не удержался азиат. Думать по – другому из – за облапившего его страха он не мог. На десятом обмене головами азиат, зашатался и рухнул вместе с остальными.

– Порядок, – пробормотал Капа, с ненавистью глядя на прутья решётки, славно поработавшие с её волосом. – Зараза. Чуть весь волос не содрали. Видишь, как мистика работает. Открывай подвал и за дело. Только потом закрой, а то заглянет ещё кто – то и увидит, что мы тут шарим.

Работа с карманами расстроила Капу. Пусто.  Она со злости тюкнула азиата, который попытался подняться.

– Загляни в интерьер, – бросила Капа. – Может там гроши есть.

 

 

Пятьдесят четвёртая

Красота

Открыв дверку интерьера, Вика вошла, боком зацепив за косяк. Задняя дверка поползла в сторону. Показалась ещё дверь. Толкнув её, провинциалка ахнула. Такого богатства она ещё не видела.

– Капа, Капа, – зашептала она. – Лезь сюда. Тут ещё одна дверь и помещение, а в помещении ой – ой – ой. Глазам своим не верю

– Закрой на всякий случай и эту дверку, – бросила Капа.

Оказавшись в помещении, хозяйка, как и квартирантка не поверила глазам своим.

– Какая красота, – прошептала Капа. – Я такого ещё ни разу не видела.

– А если на гроши перевести, Капа. Сколько примерно.

– Я – артистка, – вздыбилась хозяйка. – И красоту бабками не меряю

– Да я это просто так. Интересно. Что делать будем?

Администратор очухался раньше всех. За ним азиат.

– Что случилось, – спросил тюбетеечник, поднимаясь на ноги.

– Да я и сам не пойму.

– Так как же выбираться? Где она?

– А я уже выбралась, – раздался голос Вики. – Я залезла в интерьер, а там дверка в другое помещение. Тут такое богатство на миллионы баксов. Только я вас сюда не пущу. Дверь тут тоже железная. Здесь и телефон есть, и выход на улицу. Администратор надул вас всех.

Азиат кинулся к интерьеру. Действительно дверь. Он забарабанил.

– Да не стучи, – осадила Вика. – Бесполезно. Входная дверь в подвал закрыта, и эта закрыта. Я сейчас выйду из этого помещения и подойду к окошку. Подождите минутки две.

Азиат онемел, увидев в окошке голову Вики.

– Ну, что, робинзоны, опять попались. У меня теперь богатства по целую макушку.

Она выдернула голову, на её место угнездилась голова Капы.

Хозяйка зашевелила губами, раздался голос Вики.

– Ну, что. Опять вляпались.

Азиат уставился на администратора.

– Это что же такое, – прошептал он, выжигая взглядом онемевшего администратора. – Что там у тебя? Что ж ты, козёл, молчал. Мы бы уже давно были бы на свободе.

– Да я сам в первый раз слышу об этом. Не знаю, – отрезал администратор.

– Брешет, – бросила Вика. – Вы находились в обмороке, когда я зашла, а он нет. Кинулся ко мне, чтоб отнять ключа, а я его скалкой приварила и дверь закрыла. Полезла в интерьер, а там дверь в другое помещение.

– Ну, сволочь, – взвился азиат. – Пан Микола, – гаркнул он. – Батони Гиви.

– Не нужно, – захлёбываясь, застрочил администратор. – Я всё, всё расскажу.

В подвальную дверь громко застучали. Администратор перекосился, побледнел и прошептал.

– Это они.

Пятьдесят   пятая
Дочь бусугара

Вернувшись к Капе, которая, застыв на месте, никак не могла оторваться от увиденного. Вика хотела кинуться ей на шею, обнять и расцеловать, но хозяйка глухо бросила.

– Подожди.

Она положила правую руку на грудь и начала её медленно массажировать, прерывисто дыша.

– Что с тобой, – тревожно спросила Вика.

– Так бывает, – ответила Капа, пытаясь выровнять осевший голос, переходящий в хрип, –  я когда сильно переволнуюсь, начинает болеть сердце. то скачет, то замирает. Перепугалась, когда хохол с прутом пёр на меня, видимо от этого, – неуверенно добавила она. –  Сейчас пройдёт.

– Ты меня не пугай, пожалуйста. Я тоже вся на нервах.

Провинциалка посмотрела на побледневшее лицо Капы, а потом, подойдя к двери, прижалась к ней ухом.

– Что надумала, – спросила хозяйка.

– Хочу послушать, о чём они говорят. Азиат клюёт администратора. Пытается узнать, что в этом подвале.

– Что, что, – вздохнула Капа. – Грошей тут уйма.

– Так это же хорошо. Мы богаты.

Хозяйка посмотрела на Вику, словно оценивая.

– Что так смотришь? Изменилась я и есть отчего.

– Да нет. Вижу, что не изменилась.

– Лицом, конечно, не изменилась, а душой да. От радости прыгает.

– Вот и плохо, что прыгает.

– Да что ты голову мне морочишь. Продадим и заживём, как люди, а не, как нищеброды,- заплясала провинциалка. – Мы победили.

– Ошалела. Ни в коем случае.

– Что ни в коем случае? – застыла Вика, почувствовав тревогу.

– Продавать.

– У тебя есть лучший вариант. Говори. Ты с мистикой вон, как придумала.

– Не продавать, а отдать туда, где они нужны. И найти того, кто своровал.

– Да ты что, – пошла в разнос Вика. – Сколько мотаюсь за грошами, а без толку. А тут всё в руках и, панов взяли за жабры.

– Это нас взяли за жабры. Испытывают, – задумчиво ответила Капа

– Что – то не пойму я тебя. Поясни.

– Я уже пояснила. Отдать туда, где они нужны.

Хозяйка тяжело задышала, заковыляла и, подойдя к обшарпанному дивану, осторожно присела и завалилась на бок.

За дверью раздалась громкая оплеуха.

– Говори, что у тебя за сокровища. Будешь молчать, Микола поработает с тобой, Пан Микола.

– Тута я.

– Надо пана администратора пощекотать. Говори, а то хохол все рёбра выкорчует.

– Иконы там.

– Хе. Иконы. Не баксы, не золото.

– Да поганенькие. Хотя, – последовало долгое молчание. – В долю меня возьмёшь. Там старинные иконы.

– Дорогие?

– Бесценные.

– Где взял?

– Они не мои.

– А чьи?

– Одного попа.

– Не заливаешь? А то Микола.

– Нет.

– Это он стучал в дверь?

– Я перепутал. Сигнал не тот. Поп ищет покупателя – иностранца.

– Знаешь, где он живёт?

– Где живёт – не знаю.  Он служил в церквушки, которая возле вокзала.

– А где он их достал?

– Не знаю. Может по деревням мотался, в них много старинных икон и по дешёвки покупал, а может и грабил. С него не станет. Не священник, а бандит Мне на сбережение дал. Обещал проценты отвалить за хранение.

– Так, – сказал азиат. – Ясно. Мы закрыты в подвале. За свободу стерва требует гроши. Иконы находятся у неё в руках. Как добраться до них? Нужно как – то вылезти из подвала. Может кого – то на помощь через окошко позвать. Пусть сварочным аппаратом дырку вырежут. Мы через неё и выползем.

– Я уже говорил не нужно, – ответил администратор. – На рынке на меня злые. Либо камнями забросают и окошко кирпичом замуруют или подгонять пожарку, шланг всунут через окно и затопят, а то и дерьмом зальют.

– Так что ж так и сидеть?

– Нужно с ней переговоры вести. Сказать ей, что продать она не сможет. Застукают. И это действительно так. Опыта нет. Срок получит. Долю ей предложить.

– Долю тебе, долю ей, а нам, что останется?

– Видел бы ты их. Если продать, то весь рынок деньгами с горкой обсыпать можно.

Капа лежала, не шевелясь, Пот потоками хлыстал с лица. Вика, ухватив полотенце, лежавшее на столе, поспешно вытирала, порой хозяйку захватывал сильный колотун, и она скатилась бы с дивана, если б Вика не удерживала Ей было страшно смотреть на закатывавшиеся глаза Капы и мертвенную бледность, наползавшую на лицо.

– Капа, Капа, – бормотала она, встряхивая хозяйку. – Очнись.

– Да не тряси ты так меня, сердце – слегка улыбнувшись, прошептала Капа. – Сейчас пройдёт. О чём они говорили?

– Администратор сказал, что это не его иконы, а одного попа. Азиат ищет способы, как выбраться из подвала. Хочет с нами переговоры вести. В долю взять. Администратор прав: мы действительно не сможем продать. Залетим. Я попа знаю. В первый день, когда приехала, носильщик и таксист выгребли у меня все гроши, я обращалась к попу. Думала, что он поможет. А он: у самого бабок нет. Нужно припечь этого попа.

– За что? – спросила Капа. – Он же не воровал, а покупал. Грабёж нужно доказать. Сейчас хочет продать. Может нам покупателями выступить, но для этого гроши нужны. А где их взять. Только с панов, а иконы в церковь.

– Капа. Ты скажи мне чётко и ясно, – насела Вика. – Ты хочешь их продать или в церковь отдать?

– Я тебе уже говорила. Вспомни: я красоту бабками не меряю.

– Вот как, – процедила Вика. – А я думала, что ты просто для словца метнула. А сейчас, что ты делаешь?

– Я тебя испытываю. Меня вот испытывают. Видишь, как сердце прихватило, слышаться не могу. Отдать в церковь.

Такого поворота Вика не ожидала.

– Думай, – продолжала хозяйка, – да быстрее, а то умру, и не буду знать, что ты решила. Если продать, то гроши, конечно, большие будут.

– Тебя не поймёшь, – вспыхнула Вика. – Зачем дразнишь? То гроши большие, то не продавать, то продавать. Я и так на грани. Соблазн великий. У моей матери тоже много старинных икон. Приходили покупатели. Мать сказала: подыхать буду, но не продам. В церковь отдам. Мне что на мать равняться?

Да. Дорогой читатель. Рушились грошовые желания Вики.  С панов можно были деньги получить. Иконы продать. А на душе было неспокойно. Не было первоначальной радости. Тускнело воображение и уводило не к обширной иконе с Христом, которая высилась, как памятник, не к иконе с Николаем Чудотворцем и иконе Божьей Матери Всех скорбящих Радость, а к иконке с Христом в углу комнаты, замасленной лампадке с мерцающим, мелким пламенем, которое не гасло ни днём, ни ночью. Вика помнила, как мать учила её молиться и говорить «Отче наш, Иже еси на небесах…», как она становилась на колени и крестилась, просила, чтоб батько не заглядывал в бусугрню и не пропивал деньги. Бывало, что в доме не было даже куска хлеба, а иконы мать не продавала. Вспоминала, как батько после бусугарни, истратив все деньги, утром становился на колени перед иконой и с плачем молился, просил у матери прощения. Даже тогда, когда батько хотел выпить, а грошей не было, он ни одну икону из хаты не вынес. Что прадеды и деды накопили, мать сохранила и прибавила, продавая молоко.

– Что – то мне совсем плохо, – дрогнувшим голосом сказала Капа.

Она встала, зашаталась, покосилась и упала бы, если б Вика не подхватила её. Положив на диван, она присела рядом.

– Ну, что ты, Капа, так расклеилась. Так всё хорошо шло.

– Душно мне, тяжко, – на глазах Капы показались слезинки. – Домой хочу. Иконы не продавай. Грех

– Да ты что умирать собралась. – затряслась Вика.

– Устала я.

– Это я, я виновата, – застрочила провинциалка. – Втянула тебя. Сейчас пойдём, – заметалась она. – Скорую вызову. Телефон же есть.

– Если я умру, –  зашептала хозяйка. – Не пожадничай. Не бери грех на душу. Я всю жизнь плясала, а в конце повезло. Столько икон увидела. Посмотри, как они светятся. Они живые. В церковь просятся. Плюнь на гроши. Иконы не продавай. Прошу тебя.

Через полчаса примчалась скорая. Врач – невысокого роста старичок с мелкой седой бородой, зайдя в подвал и, увидев иконы, перекрестился и сердито спросил.

– А почему они в подвале? Такую красоту нужно людям показывать.

– Реставрируем, – ответила Вика.

– Благое дело. – отпустив сердитый голос и перейдя на мягкий, сказал врач. – Такую красоту кому – либо не дадут реставрировать. Спасибо, дочка.

– Это кому Вы говорите спасибо. – ошалев, спросила провинциалка.

– Тебе, дочка.

А как её называли в школе? Дочь пьяницы. Дочь бусугара. Дочь псаломщицы. Только что и может на гармошке играть, да псалмы читать. Обсыпали Вику уличными кличками. Вначале она отбивалась, а потом рукой махнула. А сейчас.  Пронеслось, промчалось, промелькнуло не затемнённое, а светлое и доброе слово. Вспыхнуло, словно молния. Взвилось и душу обожгло. Вгрызлось в сознание и начало корни пускать. А ведь не было в нём ничего такого, простое слово, а вцепилась душа в него. Из глубин рвануло и разметало накопленный гнойник оскорбительного восприятия окружающими. Не так ли и росток травинки, засыпанный камнями, пробивается к свету. И видя это чудо, останавливаешься и застываешь, словно поражённый громом и думаешь, какой же огромной силой жизни обладает травинка.

– Видать хороший ты мастер, – продолжал врач. – Такое дело доверили тебе. И душа к добру тянется. Не пропадут иконы. И Бог, и люди благодарить будут.

– Да не мастер я, – оскалилась Вика, глядя на тяжело дышавшую Капу. – И не реставратор. – Она подскочила к врачу, сама не понимая, что с ней происходит, а происходило обычное. – Хочу украсть эти иконы и продать, чтобы гроши хорошие получить, поняли, – она заколотила себя в грудь. – Это из – за меня, из – за меня, – не переставая барабанить, кричала она, – у неё сердце схватило. Я втянула её в эту историю.

– Да не слушайте Вы её, – Капа с трудом поднялась с дивана. – Это у неё приступ, истерика, что я свалилась, думает, что умру. Сейчас валерьянки выпью и успокоюсь, меня быстрее везите в больницу, а то и правда помру.

– Да, да, – растеряно ответил врач. – Нужно спешить делать добро.

Вика осталась одна. Она долго, не шевелясь. смотрела на иконы. Они, как говорила и Капа, светились, разваливая подвальный полумрак. Свет захватывал Вику, и ей казалось, что он несёт её неизвестно куда. Сознание туманилось. Исчезали стены подвала. Оставалось чувство полёта. Свет бил в глаза, высекая слёзы. Свет был везде, куда бы она ни повернулась.

Вика несколько раз вставала и снова садилась, не отрывая взгляд от икон, которые её воспалённое воображение превращало в рублёвые и долларовые бумажки. В голове хлестали мысли: может Капа пошутила? Сердце прихватило, вот она и заговорила по – другому. А почему она должна слушать хозяйку?  Кто она? Жизнь прожила на сцене. Публика, аплодисменты, цветы, подарки…. Вика пыталась контролировать свои мысли, но они, выбиваясь фонтаном, доходили до крайности: Она не доводила мысль до конца, а прерывала на половине: лучше бы Капа… Вика хотела взять пару, тройку икон и уйти, и не показываться больше в квартире Капы, но какая – то непонятная сила удерживала её. Она хотела, но не могла. Это была борьба, которая довела её до потери сознания. И снова пламенеющий свет. И снова чувство полёта в незнакомый мир.

Очнувшись, она подставила распалённую голову под кран с холодной водой, потом присела на диван. Час, два Вика сидела, не шевелясь, словно ей внутрь залили гипс. Наконец она решилась. Ноги были, как свинец, в голове разливалась зелёная муть. Оказавшись возле двери, постучала.

– Паны. Вот что я вам скажу. Я выпушу вас. Мне ваши гроши не нужны. Иконы я вывезу и отдам туда, где они нужны, а потом открою и ваш подвал. Уматывайтесь и на глаза мне не попадайтесь.

– Дура, – донёсся визгливый голос азиата, – мы же можем продать их. Поделим деньги. Тебе что гроши не нужны.  А за иконы их будет навалом. И вывозить ты их не имеешь право. Человек покупал их.

– Он мошенник. Если не грабил, а покупал, то платил копейки. Закон на его стороне, но мне начхать на закон. Они должны быть в церкви и будут.

– А как же мне перед попом отдуваться, – заорал администратор. – Он же бандит.

– Я с ним так поговорю, что с тобой он не захочет говорить.

– Паночка. А я. Шо мэни робить?

– Тикай на Украину. А ты, тюбетеечник, что молчишь?

– Я тебя стерву искать буду, чтоб замочить.

– А я, – вклинился грузин. –  мочить никого не буду. Я в горы уйду. Там жить буду. В кэпке коз пасти.

– За козами тебе легче будет гоняться, чем за дэвушкой – русалкой.

– А я, я, – застрекотал швейцар, – в монахи уйду, вырою яму и буду перед иконкой молиться, которую ты мне оставишь.

Дальше Вика слушать не стала, так как паны за исключением швейцара вдруг поменяли своё решение и захотели последовать его примеру.

Закрыв подвал, она вышла.

– Завтра нужно будет к Капе в больницу съездить. Она не умрёт, не умрет, – шептала Вика. – Принести что – то, а грошей нет. Опять гроши, – она заскрежетала зубами.

«А ты продай самую, самую малюсенькую иконку и гроши будут», – мелькнула мысль и тут же отработала назад от трёхпальцевой фигуры перед носом.

Возле ворот рынка она увидела тяжеловесную фуру, груженную дынями и шофёра, который, бегая вокруг фуры, обкладывал развесистым матом и азиата, и рынок, и эпоху бизнеса, словом, всё то, что было и под небом, и на небе.

– Где этот, мать твою, азиат, – орал он, выдавая ударные волны, от которых сотрясалась даже фура. –  Машину нужно разгружать. Мне уезжать уже нужно.

– Азиат заболел, – подойдя, сказала Вика, – Я вместо него. Плати гроши, и я разгружу.

– Он должен платить, а не я, – отрезал шофёр.

– Потом сдерёшь с него. Лезь в кабину и спи, а я разгружу.

– А давай я тебе помогу, поработаем, а потом вместе и отдохнём, – защёлкал шофёр.

– Я тебя, конечно, могу обмануть. Поработали бы, а после ты ушёл бы сам отдыхать, но не хочу. Иди отдыхать сам, а то от дынь одна квашня останется.

Вика сдёрнула увесистую дыню и, прищурив левый глаз, прицелилась.

– Чокнутая, – шофёр метнулся в кабину.

– Была, – бросила вслед провинциалка

Ночь была тёплой. Рынок пустовал. Вика, сбросив кофту и обливаясь жарким потом, начала таскать дыни, бормоча.

– Привычное дело. Трудиться я могу, а трудиться меня научило воровство. То зерно крала, то мешки с початками кукурузы умыкала, эх, сейчас бы варённый початочок, да солью посыпанный, то   для коровы таскала чувалы с буряками.

Буряки, буряки…

Час ночи. Темень, набрав силу, прижимает сном. До рассвета далеко. Батько стоит с двумя чувалами и будит дочку. Он тянет одеяло на себя, Она на себя. Побеждает батько, вытирая залитое потом лицо.

– Хорошо, что разбудил, – потягиваясь, говорит Вика

– А зачем тогда сопротивлялась?

– Да сон плохой снился. Мне казалось, что кто – то меня душит, чтобы гроши отнять, а их у меня нет. А почему два равных чувала взял, – бурчит она. – Мог бы один и поменьше захватить.

– Ты не бурчи, а разбуди мать и попроси чекушку. Она тебе даст. Мне нет. Я выпивши больше пригташу, чем трезвый. Пообещай ей. Она твоему слову верит.

Одевшись, они выходят на улицу. Тихо. Свежесть сгонят сонливость. Не светится ни одна хата. Они проходят посадку, идут мимо кладбища.

– Ух, страшно, – вздрагивает Вика.

– Мне тоже. Я пью, дочка, от того, что кладбища боюсь. Как подумаю, что там окажусь, так меня всего колотит.

За спиной остаются три железнодорожных моста, а впереди колхозное поле, которое начинается от берега Вонючки и тянется, чуть ли не до подножья шахтных копров. Два километра с гаком от дома.  Батько садится возле куста шиповника, выпивает чекушку и пытается лечь на спину.

– Ты самогон пришёл сюда пить или воровать, – сердится Вика.

– Мы не воруем, – отвечает батько. – а обеспечиваем корову витаминным питанием, чтоб она молока по два ведра в день давала, а если не будет давать, то матери нечего продавать, а если нечего продавать, то и грошей дополнительных не станет, а не станет грошей, сами будем буряками питаться. Поняла. Мне нужно трошки вздремнуть, чтоб силы набраться, а ты походи и выбери местечко, где рвать будешь. С краю не нужно. Заметно. Шукай в середине.

Вика уходит и минут через десять возвращается. Батько спит с таким храпом, что он глушит её. Она пытается разбудить и слышит.

– Не можешь сама поработать. Я целый день на каракубе колёсные пары таскал, а ты гайдаки била. Тебе что батька не жалко.

Чувалы наполнены. Вика толкает батька. Он крепко потягивается, вскакивает.

– Молодец. Подсоби закинуть чувал на спину.

– А мне кто подсобит?

– Ты молодая, у тебя силы и на три чувала хватит.

Трещит спина. Ноги заплетаются. Немеют руки. В груди, словно пламя жжёт. Голову, будто молотком обрабатывают. Горло пересыхает, и Вике кажется, что в нём появляются трещины. Под ногами кочки, а над макушкой бесконечный простор звёздного неба. Она не видит его, потому что голова опушена, чтоб глаза видели дорогу, а то споткнёшься и завалишься, но знает, что оно там…

– Эх, – пыхтит Вика, – Забраться бы к звёздам.

– Ты тащи, тащи, – говорит батько. – Разговор силу отнимает.

– А у тебя не отнимает. У тебя думки, как бы у матери стакан схватить.

– За ночную работу полагается.

– Да какая же это работа. Ни дать, ни взять воровство, – в отчаянии срывается Вика, – что за председатель колхоза, – понеслась она. – Вроде и не слепой, а зрячий, но не видит, что буряков на поле с каждой ночью всё меньше и меньше становится. Скоро оголится. Хоть бы раз поймали и посадили.

– Ты это не кукуй, – злится батько. – А то действительно окажемся там, где не хочется. Вот глупая.  Сама в тюрьму просится.

– Тебе в тюрьму не хочется, потому что там самогон не дают. А я не пью. Буду лежать на нарах и звёзды считать.

– Ты там звёзды в своих глазах будешь считать.

– Это как?

– А так. Звездонут.

– Сдачи получат.

– Да у тебя не задержится.

Возвратившись, они всегда заставали мать на коленях перед иконкой.

 

 

Пятьдесят шестая

Остров «КИС»

В хутор Ямы с федеральной латанной и перелатанной   трассы съехал вороньего цвета «Мерседес».

Проехав с прыжками и заносами по кочковатой с волнистой, густой пылью   дороге, он остановился на окраине возле объёмного почти трёх метрового в высоту ржавого котла с мутной позеленевшей водой.

Из «Мерседеса» быстро выскочил фигуристый мужчина лет тридцати в белоснежной ковбойской шляпе, лихо сбитой на затылок, огромных чёрных очках, закрывавших почти пол-лица. Сделав несколько приседаний, он приложил ладонь правой руки козырьком ко лбу и внимательно пробежал взглядом по низкорослым хаткам, спрятанными за заборами из высокого плетня так, что были видны только крыши и печные трубы, «бодро» выбрасывавшие гарь в чистое небо с   палящим солнцем.

– Этот хутор, конечно, не рубль,

Так назвал мужчина Рублёвку.

– Единственное, что сближает эти хатки и рубль, так это то, что высота плетней не уступает высоте рублёвских заборов.

Стащив шляпу, под которой оказался густой, чёрный волос, он начал махать перед лицом, чтобы нагнать прохладный воздух.

– Судя по дороге чинодралы здесь не показывались с времён нашествия Великого монгола Чингисхана. Я говорю так, потому что вижу археологические следы копыт. Лошадей в хуторе нет, я не слышу их весёлое ржание. Домов не густо. Пересчитаем печные трубы и умножим.

Он уселся в «Мерседес». Подъезжая к каждому дому, останавливался, выходил, доставал дипломат, а из него листки и приклеивал их к калиткам.

– Броско, читабельно и заманчиво, Буквы очень жирные. И это хорошо, так как я уверен, что здесь царствует ослабевшее зрение и куриный самогон, без которого выжить в такой хуторской табакерке невозможно.  Хуторской клёв должен оказаться не просто прибыльным, а сверхприбыльным. – Он вяло зевнул, –  Менты гоняются за мной с наручниками с бешеной скоростью вместо того, чтобы гоняться за толпами коррупционеров и взяточников, но пока они разбираются со вчерашним хутором, я постараюсь разобрать сегодняшний. А после него: адью, хуторская Россия. – Он снял очки: серые уставшие глаза под густыми светлыми с лёгким оттенком ржавчины бровями. – Я люблю её, но мне не по сердцу, что она душит мечтателей, к которым отношусь и я, правда, с небольшим криминальным талантом. – Его голос оставался ровным, трудно было понять, говорил ли он, вкладывая в слова грустные чувства, или просто развлекался. –  Мало, кто понимает, что историю создают именно криминальные таланты. Я мог бы стать проповедником добрых чувств, но в них нет бушующей страсти криминала. –  Он ещё раз внимательно посмотрел на хутор. – Мне не по душе его название. В нём есть что – то горькое и горьковское из пьесы «На дне». Да здравствует пальмовый остров КИС, то есть остров Константина Ивановича Ставропольского.

Мужчина, назвавший себя Константином Ивановичем Ставропольским, после разразившихся громких скандалов с островами, был не Константином, и даже не Ивановичем, и совсем не Ставропольским, а неким тёмным Некто.

Полиция находила много Константинов Ивановичей Ставропольских.  Их привозили в хутора, которые подверглись стремительным налётам, так называемого Ставропольского, показывали хуторянам, но хуторяне твёрдо отвечали, что это вовсе не он. Тот был стройным, высоким, с весёлым лицом, в сухих штанах (особая примета), а эти какие – то зачмоканные чалдоны и в мокрых штанах. Кроме того, и морды у них были кислые и слезливые, не такие, как у Константина первого, и ковбойской шляпы у них нет, и чёрных очков. Словом, не то, не то…

Чтобы найти не то, а то, полиции пришлось раскошеливаться. На задержанных надевали купленные и ковбойские шляпы, и чёрные очки, и сухие, непромокаемые штаны – нет, не тот. Убей Бог, но не тот.

Отказ хуторян признавать в задержанных Константинах Константина первого так разозлил полицию, что она крепко подсела в нервах и подумала отдохнуть, но заработавший сверху кнут вздыбил, отдых отодвинули и решили провести, самые что ни на есть, масштабные захваты. В результате   пересажали всех Константинов в округе и с другими отчествами, и с другими фамилиями, без учёта возраста, а это нагнало такой страх на мамок –  хуторянок, что они перестали давать это проклятое имя родившимся младенцам и начали пристёгивать им имена, которыми обладали чиновники в высших эшелонах власти.

Заметим, что Константин первый уже осчастливил мечтой несколько подобных хуторов. В этот раз он решил сделать заключительный, мажорный аккорд, так как знал, что слухи о нём распространяются со скоростью, гораздо большей скорости его «Мерседеса».

Возле крайнего дома на лавочке сидел старик, положив заострённый, костлявый подбородок на отполированную ручку сучковатого костыля.

– Как здоровье, дедуля, – вежливо спросил Константин первый, вылезая из машины.

Он считал, что в его делах первостепенное это –  вежливость, вежливость и ещё раз вежливость с незаметным оттенком темноты.

– Как у молодой коровы, которую трактором волокут на бойню, – отбрил дед.

– Понял. Вопрос снимаем. Не по годам ты, дедуля, мудрый.

–  А ты откуда взялся? – прилип старик. – Я такой хари среди хуторян не видел.

Припёк.

– Дедушка. Не харя, а лицо. У тебя язык амазонских племён Коковалов,

– Ладно. Будь, по – твоему, рожа, – ввинтил дедушка. – Согласен? О Ковалах не слышал, а о Ху…валах слышал

Дед постучал костылём о землю.

– Согласен, – махнув рукой, сказал Константин первый, поняв, что навести прямую дорогу между собой и стариком ему не удастся, а кривую без проблем может навести костыль. – Работаю по поручению самого, самого высокого городского начальства, – бодро начал он. –  Постановили вашим хуторянам срочно помочь. Один русский мудрец так сказал: помогай другим и другие помогут тебе.

– Я вот и допомогался до костыля, зимней шапки, фуфайки, ватных штанов и валенок, чтобы летом не замёрзнуть и в мёртвый холодильник не попасть.

– Этот недостаток исправим. Утеплим высшим качеством.  Нужно жить не прошлым, а здесь и сейчас, – рубанул Константин первый. – Лучше давай покурим, дедуля, и укрепим дружбу между хуторянами и городскими жителями.

Дружба не укрепилась. Дед вместо того, чтобы взять одну сигарету заграбастал пачку, вынутую из бардачка, и засунул в карман фуфайки.

– Так дружба будет крепче, – сказал он, а потом втянул щёки и плюнул на «Мерседес»

– Ты что делаешь, дед, – озверел Константин первый.

– Что, что? Жеребца твоего мою.

Константин первый был не доволен. Ещё бы. Первая встреча и такая дружба со слюнявым приветствием. В других хуторах тоже плевались, но через неделю после его исчезновения.

«Мерседес» вжикнул, выбросив из-под колёс облако пыли.

«Нужно было нейтрализовать этого деда. А если в хуторе все такие бандиты, как этот утеплённый, то не лучше ли смотаться? Ради дружбы ещё и мерина заберут и в ржавый котёл забросят. Рост у меня метр восемьдесят, а у котла три метра. Не выберусь».

Константину первому стало стыдно от этих слов, но Суворов переломил: Александр Васильевич Альпы брал, а я что? Этот хутор не возьму. Атака не годится, а вот политически – дипломатический подход сработает. Тем более, что сейчас он в большой моде.

Заинтригованные листками на калитках хуторяне забили клуб до отказа и нетерпеливо ждали выступления Константина первого, который, сидя на трёхногой табуретке, четвёртая «нога» валялась под разваливающимся столом, левым глазом косился на кипу бумаг, разложенных на столе, а правым простреливал зал.

Это невозможно!  Возможно, дорогой читатель. Константину первому уже не раз приходилось уходить от погони, и он так приучил глаза, что правый рассматривал дорогу, а левый целился в боковое зеркало: не обозначились ли сзади недружественные товарищи.

Настроение у него было просто отличное. Даже превосходное. Наплыв хуторян превзошёл все его ожидания.  Он был доволен полнотой помещения. Это первое. А второе, ему нравился воздух с удушливым перегаром, который свидетельствовал о том, что хуторяне находились именно в такой великолепной функциональной   форме, которая должна была блестяще сработать на реализацию его идеи.

С правой стороны от стола на потрескавшемся полу валялся огромный, истасканный рюкзак.

– Ты, дорогой друг, – Константин первый погладил рюкзак, нагнувшись, шепнул – в случае атак на меня, должен нейтрализовать любого.

Константин первый был креативом. Человеком идей. И если у него возникала идея, он не успокаивался, пока не видел её результаты,

– Что телишься, – послышались раздражённые голоса. – Гони дело. Как помогать нам будете? Так в листке написано.

-Дорогие господа – хуторяне, – начал Константин первый.

– Мы не господа, – бурно зашумели в зале. – Господа в городе. Мы это, как их, лепразоры.

– Понятно, но всё в ваших руках. – Константин первый потряс руками, сжав пальцы в кулаки, встал и начал ходить по сцене, не выпуская из поля зрения дверь. На всякий случай. А вдруг. – Скоро станете настоящими господами. Моё руководство и я, как представитель высокого и властного начальства и с соответствующими полномочиями, – поддал Константин первый, –  вам обещаю.

– А ты, – пискливый и «шатающийся» голос, – покажи нам свои документики, кто ты такой?  Может ты это, как его мошенник? Жертва нашей жизни?

Какое, точное и ёмкое определение. Константин первый готов был ответить, но перебила звонкая оплеуха.

– Ты кого называешь мошенником? Ты что не веришь ему? Он же наш дорогой товарищ, –  хмельной разухабистый голос. – И сидит за председательским столом. А за него кого – угодно не посадят. Вот тебя мы не посадим, потому что ты не можешь сидеть по – председательски, всегда ходишь, цепляясь за заборы, а он может не только сидеть, но и ходит, как председатель.

– Да я это так. С дуру. Ты уж извини меня, Макарушка.

– Ну и помолчи, дура. – Константин первый не видел Макарушку, и ему было наплевать на него, но макарушкин ответ сильно понравился ему. – Говори, дорогой товарищ, говори, – продолжал Макарушка. –  А на Петьку не обращай внимания. Не отвлекайся от дела. Он сейчас в отвязанном виде, вчера хлебнул чуток, сегодня выпрямиться никак не может. Хлебает и хлебает. Мы его и в кадушку с холодной водой сажали и в котёл на верёвке опускали, и в туалет за бывшей столярной мастерской водили, чтоб запах его пробил. Никак не может. Продолжай, дорогой товарищ, продолжай.

Упрашивать Константина первого не стоило. Он был сторонником не обороны, а атак.

– Дело объёмное, политическое, переговорное, дискуссионное, дипломатическое, плодотворное и требует тщательного обдумывания и взвешивания.

– Это толково, по – хуторскому, понятно и ясно, – рубанул бабий голос и тоже под хмельком. – Всегда нужно взвешивать. Я вчера повела кабанчика взвесить к Никодиму Завязанному. Да Вы его знаете.

– Не знаю, – отрывисто бросил Константин первый.

– Как же так не знаете. У него железные весы с гирькой и циферками. Помните?

– Не помню. Ты дело говори.

– Так я и говорю. Он хотел меня на килограмм обдуть. Поставил три ноги кабанчика на весы, а четвёртую нет. Думал, что я не замечу, а я глазастая, всё вижу. Мошенник он. Всё нужно взвешивать.

– Правильно говорите, уважаемая, золотые слова, и политически грамотные – Константин первый был доволен нарастающей поддержкой. – Моё начальство и взвесило.  Вы знаете, что такое Курилы?

– А как же, – вскинулись мужики. – Они же с нами рядом. Вместе гуляем, выпиваем, дерёмся.

От такого ответа Константин первый опешил и чуть не вошёл в штопор.

– Это как? Гуляете, пьёте. Чушь. Курилы гуляют, пьют.

– Какой ты непонятливый, дорогой товарищ. Вот Петька и Федька, они сидят на самом заднем ряду, потому что они мужики праздные и шатающиеся. Видишь их.

– Да причём здесь Петька и Федька?

– Как при чём? Федька и Петька называют себя курилами, а ты попроси у них закурить. В кармане даже бычка нет.

– Да Курилы — это Курильская гряда.  Слышали и знаете?

– Нет.  О таком хуторе не слышали.

– Да не хутор это, а земля в океане, – Константин первый чуть не надорвал голос.

–  А. Земля в океане. Тогда это другое дело. Не знаем. И что она собой представляет?

– Докладываю вам, что сейчас ведутся серьёзные переговоры об островах южной части Курильской гряды.

Константин взял длинную паузу. Главное раскачать хуторские голоса. И раскачал. По первым рядам пробежал шёпот и. добравшись до последних, грянул.

– Да ты говори, мать твою, что такое Курильская гряда? Что интригуешь? На лету мысли схватываем. Мы люди умные. Видел наш котёл. Прокати по всей округе, нигде больше такого нету. И никто не знает его точного предназначения, а мы знаем. Все думают, что он водонапорная башня. А он источник денег.

– О котле потом, – отмахнулся Константин первый.  – Курильская гряда это – мягкий климат, – по – лисьи начал подъезжать он, – воды тёплого течения Соя, речка такая там, забитая лососями. Хватай руками и без удочки, икры красной во, – резко ребром ладони по горло, –  икры чёрной, разнообразная местная флора и фауна, – мягко и заманчиво закладывал Константин первый, – бурые медведи: мясные, сальные с утеплёнными шкурами.

– А как они, медведи, насчёт характера? Ты поясни нам, – закричали бабы. – Сильно драчливые? Как наши мужики?

– Да что Вы. Приученные. Послушные. Еду из рук берут.

– Это хорошо, а то от наших не отобьёшься. Что ещё там? Ты говори, говори. Не стесняйся.

Ну, коли так – завихрился Константин первый. – Горные реки, родники, озёра, горячие гейзеры и бань не нужно строить.

– А бань у нас и так нет. Мы в корытах паримся.

– Там корыта не нужны. Экономия. 300 видов высших растений. Японцы желают получить такие острова на ней, как Кунашир, Итуруп, Шикотан, Хабомаи.

– Не отдавать,- полыхнуло из задних рядов. – Грудью стоять. Армию ввести.

– А почему не отдавать?

– Да потому. Ты, дорогой товарищ, скажи, а причём здесь мы?

– Вот об этом я и хочу поговорить с вами. Трудный вы народ, но патриотично настроенный, за своё нужно стоять, но в данном случае вижу я, что до вас бизнес ещё не дошёл.

– Как это не дошёл, – вскипятились в зале. – Ты за кого нас принимаешь. Мы металлом торгуем. Все трактора разобрали и машины до болтов и гаечек и в металлолом. Особенно хорошо идут свинец и медь.

– О свинце и меди ещё поговорим. На Курилах их залежи. А как с доходом?

В зале засмеялись.

– Как с доходами? Так разве Петька накачался бы так, если б у него не было дохода. Ты не отвлекайся. Начал с японцев, так и тащи дальше.

– Вот вы против японцев, а вы знаете, что они хотят помочь нам?

– Это как? За бесплатно?

– Нет. Мы отдаём им только половину земли на островах, а они за это обещают обустроить острова домами, парками, детскими садами для нас… Словом всем тем, что имеется в Японии. Я ездил на гряду, был в Японии.

– А ты подтверди? Что слова.

– А как же без подтверждений. Без них никак нельзя.

Он развязал рюкзак, достал фотографии, кинопроектор. Фотографии пошли по рукам. Он включил кинопроектор. Зал оживился: ух, ты, мать твою, ты смотри, зараза, смотри… Сами такие маленькие, как комарики, а какие большие города построили. Посмотришь: комариный народ, против русского богатыря не устоит, а жизнь, вишь, как наладил.

Хуторяне целый час накачивались фотографиями, картинками из кинопроектора, а Константин первый в это время тщательно исследовал сцену в поисках запасного выхода, который оказался железной лестницей, ведущей на чердак: высоко, при прорыве можно кости сломать.

– Убедились, – спросил он, когда хуторяне позапихали фотографии в карманы, а некоторые даже спрятали в пазухе. – Гряду увидели, так как?

– Не отдавать. Не хотим японцами быть, – закричали бабы. – Нашим мужикам нельзя верить. Переметнуться к ихним бабам. Вон Яковлевич.  Какой мужик был, литру за раз брал, сутками спал, вёдрами ел, а Маньку оставил и спать завалился с городской шалавой, а в ней кроме нагрудников и задников ничего толкового – то и не было. Овца на выданье.

– Не переметнутся, – успокаивающе бросил Константин первый. – Они хозяевами станут. Я там порядок наведу. По струнке и в шеренгу.

– Ну, если ты, это другое дело. Другим не верим.

– Так вот дорогие мои. Отдавать нужно, так как это выгодно для нас, если судить с точки зрения бизнеса, а не с уменьшения территории. А выгода состоит в следующем. Сколько, например, стоит любой ваш дом с десятью сотками и всем хозяйством?

– Ну, это зависит от того, – рассудительно начали мужики, – трезвым продаёшь или пьяным. Если трезвым на десятку тысяч с хвостиком потянет, а если пьяным – то один хвостик останется.

– На десятку. А один гектар земли на островах, пока они наши вкладывается в три тысячи. Вы только подумайте в три тысячи. Моё начальство предлагает вам закупать сейчас там землю. Так сказать, сделать первый упреждающий взнос в две тысячи с носа, прошу прощения с каждого двора. Вы закупаете землю, – поплыл Константин первый, –  японцы по договору не имеют права выселять вас. И что из этого следует? Вы становитесь полными хозяевами половины гряды, Японцы, как я уже и говорил, обустраивают острова. И вы в дамках. Они строят, а вы отдыхаете, – поддёрнул он. –  Нужно перспективно мыслить.

– Правильно, – женский колеблющийся голос. –  Перспектива главное. Вот что Морковин Иван сделал. Ну, дёрнул маленько, закурил и уснул, а свинарник загорелся. Так он свинью не стал выпускать. Начал с перспективы. Дровишки стал подбрасывать, чтоб больше жару нагнать. И что в перспективе? Жареный продукт. А то бегай с ножом, режь. А если промахнёшься, как Захар Меловой. Раненная свинья все постройки у него разнесла, до дома добралась и чуть его самого не слопала. Вот, что значит работать без перспективы.

– Простая русская баба, а как верно рассуждает. А ещё.  Моё начальство выкупает и ваши дворы. Тоже бабки. Прощу извинения: деньги.

– Денег у нас мелковато, – закричали бабы. – Еле отбиваемся.

– Ты дорогой товарищ не верь им, – взвинтились мужики. – Райка Сорокина умерла. Ходила затрёпанная. А что оказалось? У неё подушка не пухом была забита, а тысячами. На деньгах спала. Мы согласны. Покупаем. Баб вытряхнем, вывернем, но слово сдержим. А сейчас мы тебя проверим. Разбираешься ты в бизнесе или нет?

Константина первого встряхнуло. На проверки он ещё не попадал.

– Вот скажи, дорогой товарищ, почему у нас стоит котёл?

– Ну, – протянул он. – Для тушения пожаров. Водонапорная башня.

– Нет.  Мы хотим с французами бизнес открыть. Ты поможешь? Мы же в котле лягушек разводим. А французы их любят. Понял.

– Головастые вы хуторяне. Крепко замахнулись. Конечно, помогу. Давайте только сначала вопрос с грядой решим.

– Да что решать. Он уже решён. Скажи, а платить как? Наличными и тебе.

– Ни в коем случае мне. Закон. Я немею перед законом!

Стоп! Что – то голос сильно знакомый. Вам не кажется, дорогой читатель. Ну, конечно! Конечно это же голос нашего благородного, блистательного Павла Ивановича Чичикова: я немею пред законом. Так вот откуда у Константина первого пошла идея об островах. От Павла Ивановича. Да, параллельные миры.

– А что мужики, – загалдели бабы, – верим вам, что изменять нам не будете, как Тишка. Держит одну козу и молоко пьёт с ней для здоровья. Дело верное. Надоело жить в этих халупах, пить самогон и ухаживать за курами, да свиньями. Перечисляем. Закупим половину гряды, а половину оставим японцам. Пусть поработают на нас. Половину, как Федька Задорный сделал. Здоровый мужик и умный. Один с бабой живёт. Отдал половину огорода Кузьмичу под картошку. Сажай. Тот и сажает, а когда осень – выкапывает. Федька рядом стоит, смотрит, сколько вёдер выкопал. И за каждое ведро по литру самогона берёт, а потом самогоном торгует. Вот это жизнь. Ничего не делает, а деньги валом прут.

– Молодцы. Вот и лады, – сказал Константин первый. – Сразу видно, что настоящие бизнесмены. Только запомните. Земли там мало. Как бы другие не узнали о наших намерениях. Нужно спешить.  Так что не медлите. Сразу начинайте. На листках счёт банка. А я поеду и доложу начальству, что всё обделалось, как нельзя лучше. Да. Чуть не забыл. Я же ездил на гряду и привёз, так сказать, её живьём и что водится на ней.

Он стал выкладывать из рюкзака свёртки и перечислять.

– Зажаренное кабанье мясо. Кабанов там уйма. Тоже, как и медведи приручены. Копчёный лосось. Икра красная, чёрная. Можете попробовать. Водочка «Курильская гряда».

– А почему одна бутылка? – недовольный голос.

– У меня ещё две есть. Я же в перспективу смотрю. А вдруг вы выпили бы и не согласились. Мне пришлось бы ехать в другой хутор с пустыми руками?

– Да, кто тебе это набрехал, что мы не согласимся, – заревели мужики. – Кто он? Мы его сейчас тут и размажем. Мы согласны на все сто.

– Тогда достаю и остальные. Завтра ящик привезу. А вот основное.

Он вытащил шубу.

– Из шкуры бурого медведя сшита. Он сам пришёл ко мне и сказал: снимай шкуру, зажился я на свете.

– Там что говорящие медведи, как и мы.

– Нет. Они говорят по – другому. Я язык их понимаю. Ты, – он показал на мужика, сидевшего на подоконнике. – Подойди сюда. Примерь. Класс. Просто обморок.

– А почему шубу только ему. Она ему не подходит. Длинновата, в поясе жмёт, а меня жать не будет. Это точно.

– Это мне точно, а не тебе, – ещё один, но уже сердитый голос. – А ну дай сюда. А не дашь в морду получишь.

Понеслось с треском, матом, оплеухами, пока не вмешался Константин первый

– Дорогие товарищи. Я же не сказал только ему. По очереди носить будете.

– Я первый и нервный, – заорал мужик, сидевший на другом подоконнике. – Остальные занимайте очередь. Если кто попробует вперёд вырваться – в окно вышибу.

В это время из третьего ряда вскочила женщина и метнулась к двери.

– Нюрька, – заголосили бабы. – Это Нюрька. Стой паразитка. Первой хочет в очереди быть на гряду. Сейчас помчится в сберкассу. Мужики хватайте её.

– Да я в туалет. Мочи нет.

– Брешешь, – Два мужика цепко держали Нюрьку. – Ты и в тот раз с овцой брехала. Мы её на закусь держали, а ты, что сказала. Выгоню. Попасу, а то совсем тощей стала. А сама, что сделала. Продала и сказала, что хотела нам закуси и водки мешок привезти, но деньги потеряла, хорошо, что мы весь твой двор обшарили и деньги в погребе в целлофановом пакете в кадушке с солёными огурцами нашли.

Константин первый перепалку не стал слушать, засунул кинопроектор в рюкзак и направился к выходу.

Удача сопутствовала ему до двери. В зал вошла полиция.

«Идея. Нужна идея, – залихорадило его. – Иначе не видать мне острова КИС».

И идея, словно молния, прошила голову: Суворов не в одиночку брал же Альпы, а с солдатами.

– Товарищи, господа – мужики, – заголосил он. – Это не менты. Это бандиты, переодетые в полицейскую форму. Они хотели меня убить однажды, чтоб гряду закупить. А я вырвался. Валите их. Закройте в сарай и стерегите и не выпускайте до завтрашнего вечера. И не слушайте, чтобы они не говорили. Они вас в обман захотят завести. Позатыкайте им рты кляпами. Я с начальством и полицией завтра приеду. И сдадим их.

Всколыхнулись мужики. Да ещё как всколыхнулись! Девятым валом пошли.   Через баб, а порой и по головам баб, сметая стулья, завалили полицейских, крепко приложились пинками, несмотря на крики: да менты мы, настоящие, менты, а он жулик. Это, кто жулик? Товарищ с гряды. Да он же и закусь привёз и водку. И шубу подарил.

– Такая блестящая идея, – сказал Константин первый, глядя на сцепившихся и катавшихся по полу,- и такое неожиданное и позорное фиаско. Да. «Библия» права: мне грустно, когда я вижу избивающих друг друга братьев. – Он порылся в кармане, вытащил тысячную и положил на стол. – Это моя посильная помощь. На две бутылки хватит. Может, сдружатся.

Повернувшись к онемевшим бабам, гаркнул.

– Бабы! Мужиков ваших бьют, а вы сидите! В атаку.

Он хотел посмотреть на очередной штурм, но, увидев, что бабы выламывают ножки со стульев, решил уклониться от греха подальше и вышел к «Мерседесу» который, несмотря на хуторскую дорогу, помчался, словно стрела,

-Мне скучно, – бормотал он. – Меня съедает недовольство. Нужна новая идея.

И она пришла, как и в прошедший раз.

Увидев стоявший на обочине, «Запорожец», на дверцах которого были нарисованы огромные кресты, тормознул.

– Божественная машина. Сам Бог мне помогает.

Он выскочил, заглянул в «Запорожец» никого. На сиденье лежала раскрытая «Библия», а из посадки с шумом сильного горного водопада доносился звук полива и голос: Господи, помоги мне… Слушать дальше он не стал.  Осмотрелся по сторонам. Тоже никого. Достав листок и ручку, написал: «За твою веру в Меня превращаю твой «Запорожец» в «Мерседес». Твой Господь Бог». И подсунул листок под бегунок.

– Пусть менты ищут «Мерседес», а мне и в «Запорожце» хорошо.

Отъехав в конец посадки, он спрятал «Запорожец» за кустами и стал смотреть в сторону оставленного «Мерседеса». Из посадки вышел мужик в чёрной рясе, и, увидев «Мерседес», заметался вокруг, потом упал на колени и стал бешено креститься, приговаривая: Слава Тебе, Господи, что услышал меня.

– Вот паразит. А. Мочится и молится. Ну, погоди. Сын Мой, – набрав в лёгкие побольше воздуха, рявкнул Константин первый. – Не смей подходить ко мне, ибо место, на котором я стою свято, и если ты подойдёшь ко мне, оно сожжёт тебя огнём божественным и превратит в пепел. Слушай и внимай божественному голосу, – заревел он. –  Я твой бог говорю тебе: сними обувь свою грешную и босиком сделай тысячу кругов бегом без остановки вокруг «Мерседеса». А догонит тебя полиция и скажет, что «Мерседес» не твой, а авантюриста – жулика, то плюнь им в грешные рожи и ответь: кого мне больше слушать вас, человечков, или Бога.

Поп налёг на ноги. Замелькала чёрная ряса, но Константину первому уже было не интересно.

– А теперь к делу, – он уселся в «Запорожец». – Адью. хуторская Россия. Курс на остров КИС.

Размечтался Константин первый и не заметил, как из – за поворота, натужно хрипя, выползла тяжеловесная фура.

 

Пятьдесят седьмая

Подозрения Капы

Прошло два дня, когда Капу из подвала увезли в больницу. Дорогой она присматривалась к врачу: этот тоже знает про иконы. Её воображение разыгрывалось: шырнёт укольчик, я в морг, а он к иконам с сообщникам.

Ну, почему к иконам и с сообщниками?

Нервы, дорогой читатель. Нервы. Напряжённые они порой такое в мозги закладывают, что мозги на вынос идут.

Подозрение хозяйки усиливалось, так как врач, несмотря на её просьбы отпустить: я чувствую себя хорошо, отрицательно махал головой и отвечал

– Нельзя. Слабоваты.

«Повяжет, паразит».

– А скажите мне, пожалуйста, она действительно реставратор, или как? Кроме Вас у неё имеются помощники?

«Выпытывает, зараза»

Взгляд Капы застрял на увесистой монтировке. Она даже подняла руку, чтоб ухватить её. Движение не осталось без внимания врача.

– Да что с Вами, – вскинулся он. – Лежите спокойно

«Внимательный негодяй. Ишь какой заботливый, хочет, чтоб я бдительность потеряла».

–  Я сейчас валидольчику дам.

«Ага. Отравленную таблетку, паскуда».

Бушевавшие мысли измотали Капу так, что она потеряла сознание и очнулась от лёгкого похлопывания по щёкам.

«Бережёт, гад, чтобы потом взять в заложники и предложить Вике обмен на иконы».

– А скажите, пожалуйста, – бодро начал врач.

– Не вздумай трогать меня, – набрав побольше воздуха, заорала Капа, – а то замочу.

А это слово откуда? Как откуда? Набралась от квартирантки и панов. Картинка с двигающимся хохлом в шароварах и с поднятым прутом никак не выходила из памяти.

– Вы что взбесились, – испугано забормотал врач. – Ваша знакомая кричит, что хочет украсть иконы. Вы утверждаете, что она реставратор. Вдобавок чуть не кидаетесь на меня и голосите, что замочите меня. Я то – причём?

– Ага, – злобно процедила Капа. – Испугался. Это хорошо, – довольно закончила она. – Меня бояться нужно.

– Да что ж тут хорошего. И почему я должен бояться Вас. Вы меня издёргали. Я просто хочу знать, кто вы?

– Тогда слушай, – подбирая силы, выпалила хозяйка. – Никакой она не реставратор, а история такая.

История оказалась сверхмощной с сильным упором на бойцовские качества хозяйки и квартирантки

– Вот как. Хваткие вы. И панов закрыли, и иконы нашли. А иконы красивые, дорогие, – он протяжно вздохнул. – А названия какие. Матерь Божья. Всех скорбящих Радость. От таких слов душа теплеет.

– Примеряетесь, –  взвинтилась Капа. – Сразу предупреждаю. Она такая, что и голову может отвинтить. Раз, – она рубанула рукой, –  и голова к чёртовой матери, одна шея останется.

– Дораспрашивался, – врач сокрушённо развёл руками. – Уже в бандита и вора записываете. Меня её истерика смутила, я и спросил. А ей Вы верите? Она сейчас одна. Свободна в своих решениях. Верите?

– Немножко сомневаюсь, но в основном верю.

– Отпустите свои подозрения. Я могу ей помочь. Дайте адрес, и я подъеду на скорой к Вашей квартире, заберу её, а потом из подвала вывезем иконы и определимся, куда их отвезти. На руках их не потащишь, она будет искать машину, незнакомые люди, а я всё – таки немного, но Вам знаком.

– Только учтите. – Капа вцепилась взглядом в врача. –  Я с Вас глаз не буду спускать. Обманите. Найду. Я бывшая артистка, – понеслась она. – Играла как – то Дездемону. Отелло был выпивши. Театральный волчара.      – Она хотела лихо сплюнуть, но в высохшем горле только зашкрябало. – Чёрный громадный мужик. В три раза выше Вас. И задушил бы меня натурально, если б я не навесила по его мужскому работнику. Публика была в восторге и требовала, чтобы режиссёр шекспировскую концовку сменил на мою.

Врач захохотал.

– Вот такая Вы мне больше нравитесь.

Следующий день оказался ещё более тревожным для Капы. Врач, прейдя в палату, сказал, что он ездил, но никто дверь не открыл. Был и возле подвала. Никого.

– Мотается, ищет, – ответила Капа и сама не поверила. – Выпишите меня.

– Не могу. – сказал врач. –  Вам ещё рано. Пару, тройку деньков придётся полежать.

– А Вы ночью съездите ко мне на квартиру, если её там нет, то к подвалу. Не будет и в подвале, значит, что – то неладное.

– Да, – протянул врач. – Сложная штука жизнь. Съезжу. Будем надеяться, что всё в порядке. – Он тяжело вздохнул – В соседней палате парень один лежит. В автомобильную аварию попал. Его нужно выписывать, а он просит пока подождать. Говорит, что нет никого у него, а ему домашний уход нужен. Сердце тоже малость пошаливает. Главврач жмёт, чтоб я дал согласие на выписку, а я не могу. Жалко парня. Одиночка. У него ещё и частичная потеря памяти. Называет себя Сергеем, но добавляет: у меня такое ощущение, что это не моё имя. Может быть, Вы поможете ему?

– Это, как.

– Поселите в одну из своих комнат. .

– Да у меня однокомнатная квартира. Я и квартирантка.

– Жаль. А парень хороший, поспрашиваю своих знакомых. Авось найдётся кто – то.

Очередной разговор с врачом оказался неутешительным. Вики не было ночью ни в квартире, ни в подвале.

– Наверное, – врач развёл руками.

– Нет, – твёрдо ответила Капа. – Она взбалмошная, но слово держать может.

Хозяйка хотела ещё что – то добавить, но, открыв рот, застыла и вспыхнула улыбкой на всё лицо.

– Привет, Капа. – В палату влетела Вика. – Наверное, думала, что я дёру дала.

– А почему тебя не было ни днём, ни ночью в подвале и квартире, – насела хозяйка.

– Я была. Слышала шум машины. Думала, что братки с казино. Не отвечала.

– Что за братки с казино, – вклинился врач.

– Покупатели, – небрежно бросила Вика. –  Хотели, чтоб им продать иконы. Здравствуйте, дедушка.

– Какой я тебе дедушка, я врач. Ты уж извини меня дочка. Дурное подумал о тебе. Мне хозяйка всё рассказала.

– И отлично. Капа, Капа.  Как ты меня напугала.

Она выставила на тумбочку целлофановый пакет, присела рядом, забросив ногу за ногу.

– А где паны, – спросила Капа.

– Выпустила. Где сейчас не знаю. Наверное, ищут меня. Докладываю, что всё в порядке. Теперь можно приниматься и за институт, а то я его совсем забросила.

На этом автор хотел закончить историю о похождениях Вики и Капы, но ему помешал вошедший в палату парень с чёрным густым волосом, серыми глазами и светлыми бровями с небольшим оттенком ржавчины.

 

Пятьдесят восьмая

Ты просто зэк

– Это Сергей, – сказал врач. – О нём я Вам рассказывал, Ты меня ищешь?

– Да. Нога левая сильно болит. Прихрамываю. Наверное, на всю жизнь. Как дела мои.

– Не важно, Серёжа. Главврач наседает, чтоб я тебя выписал.

– Значит, так тому и быть. Я зайду в ординаторскую, когда Вы там будете.

– Серёж. Я говорил о тебе со многими.

– И…

Врач развёл руками.

– Понятно.

Он повернулся и вышел.

– Я тоже пойду, – сказал врач. – Скажу медсестре, чтоб укол ему сделала. Боли у него сильные, виду не показывает. Удивительно, как он вообще выжил.

В это время Сергей, он же Константин Иванович Ставропольский, сидя на кровати, думал, а как же быть дальше?

– Ни кола, ни двора, – глухо промолвил он.

Десять лет назад он получил условный срок: пять лет за драку. Он заступился за незнакомую девушку. Заступничество закончилось тем, что один из нападавших убежал, другой остался лежать с переломанной ногой и сотрясением мозга.

В приговоре было написано, что ему вменяется в обязанность ходить отмечаться в надзорную инстанцию, но он не делал этого. Пройдёт. Не прошло.  Повторный суд заменил пять лет условно на четыре года реального. Душу до сих пор обжигало воспоминание о двух полицейских, которые вошли в зал судебного заседания до вынесения приговора. Он понял. После зачтения приговора они направились к нему. Он встал и протянул руки. Щёлкнуло, словно взорвалось.

Окружающее, будто накрыл густой, раскалённый туман. Он стоял в клетке, ухватившись руками за прутья, и ему казалось, что это всего лишь сон.  В голове мелькнула мысль: конец свободы, но не жизни. Это ободрило его, и он держал эту мысль весь срок, чувствуя каждый день, как тяжело, но упорно пробивало себе дорогу дыхание свободы.

На пересыльном пункте три надзирателя избили его до потери сознания. После первого удара он спросил: за что? В ответ    услышал за то, что ты зэк, понимаешь: просто зэк, у тебя нет, и не может быть никакой власти, власть у нас, тебя нужно каждый день шмонать, бить и не давать спать. Он хотел рассказать, за что посадили, но удары сыпались лавиной и единственное, чем он мог защититься был прикус языка, стиснутые до скрежета зубы и сцепленные на голове руки.  Ему помнились пустая комната, цементный пол, на котором он лежал, лицом вниз и стены, забрызганные кровью. Было бы это там…, на свободе, он выстоял бы и завалил бы и троих, но тогда его останавливало окно, забранное в решётку.

Он помнил, как тяжело было первое время переносить мысль, что «я – заключённый». Это чувство появилось не, сколько после вынесения приговора, сколько обострилось во время отправки в тюрьму. Заключённых высадили на одной станции, окружили охраной с автоматами и собаками и приказали: не стоять, а присесть на корточки, чтобы ноги онемели. Шёл мелкий, холодный осенний дождь, но он не чувствовал ни мокроты, ни холода. Он сидел, опустив голову, глядя в землю. Подняв глаза, натыкался взглядом на прохожих под зонтами, которые с любопытством, словно диковинных зверей рассматривали заключённых, улыбались. смеялись, тыкали пальцами, а некоторые даже матерились и кричали: так вам, паразитам и сволочам, убийцам (убийц не было) и ворам надо, топчите свет, от вас одна темень.

Два года он просидел в тюрьме. В первый же день попал на замечание. Через окно барака бил яркий свет и слепил глаза, и он одеялом занавесил окно. Нельзя. Нарушение. С того дня он решил во чтобы то не стало уйти на облегчёнку: в колонию поселения. В тюрьме он топил банную печь, чинил электричество, до мельчайших подробностей соблюдал порядок. Лишняя коробка спичек в тумбочке могла «определить» его в карцер. Чтобы ничего лишнего не оказалось, он почти каждый час проверял тумбочку, потому что среди осуждённых были и такие, которые могли и подбросить что – то незаконное. Он измерял каждый свой шаг, чтобы не напороться на надзирателя, начальника отряда…, каждое слово в общении с такими же, как он. Сорвавшегося слова другому заключённому: от тебя пахнет, оказывалось достаточным, чтоб ночью попасть в тёмную. Ему хотелось увидеть во сне степь, он был степняком и родился в балке Сумеречная, куда мать и батько пошли однажды погулять, но вместо степи ему снилась вышка с автоматчиком, расстреливавшим его, двор с высоким забором, по верху которого «бежала» колючая проволока. Невидимые лица закатывали его во сне в проволоку и, проснувшись утром, он видел на теле её отметины.

Ему удалось вырваться в колонию поселения за счёт хорошей характеристики с одним замечанием о завешивании окна. Он радовался, когда его отправляли, но в ней оказалось ещё хуже. Одно послабление: гражданская форма. Никакой работы, постоянные проверки, тыканье. Замечание можно было получить при построении за то, что одна нога у тебя прямая, а другая вольная в коленке, за то, что ты, когда их водили в клуб, не танцуешь, а ты должен танцевать и петь, так как ты паршивый зэк, и такое слетало с губ надзирателя, но кому жаловаться и зачем, чтоб попасть под более сильный пресс, а, может быть, так и нужно, что тебя гнобят, но ведь бывают и несправедливые приговора, страдают невинные. Клубок мыслей, которые хлестали друг друга и за какую дёрнуть, чтоб было ясно и понятно, да за какую не дёргай собственное «Я», если и признает вину, всё равно не успокоится, а будет грызть. Начальник отряда требовал, чтобы к нему обращались не просто гражданин майор, а любезный гражданин майор, будьте любезны гражданин майор…. Любезный, будьте любезны комками застревали в горле, и ему хотелось смеяться, но во что обошёлся бы ему смех?

Из колонии поселения его судебным постановлением (он подал на пересмотр приговора) определили в исправительный центр с принудительными работами. В центре ему долго не находили работу, а он должен был самостоятельно обеспечивать сам себя, но, как может себя обеспечить безработный зэк? Ему приходилось жить в долг, который обязан был оплатить с первой зарплаты, а её почти полностью съедали пятнадцать процентов в бюджет государства, оплата за скудные тощие обеды, водянистые чаи, услуги ЖЭКа. Его хотели направить на фабрику по изготовлению конфет, но медицинское осмотр показал, что он болен гепатитом, и ему пришлось работать дворником, грузчиком.

На остававшиеся после выплат копейки он тянул до конца срока. У него не было никакой связи с волей и надежды, что кто – то поможет. Батько и мать умерли, других близких не оказалось. Находились и такие осуждённые, от которых отказались родители, жены…И как они жили? Прислуживали тем, у кого были деньги. Стирали их вещи, заправляли шконки за сигареты…

После выхода, как он не старался, как не мотался, но устроиться на работу не удавалось. На пересыльном его избили за то, что он зэк, на работу не принимали, потому что он бывший зэк.

Он чувствовал себя лишним, но внутренний дух, который не сумели сломать, побуждал его мыслить, и он пришёл к идеи торговать островами.

– Как быть, – скрипнув зубами, бросил он, глядя на полосу света, которая проникала через окно в палату. – А если переговорить со старушкой, к которой приходила, наверное, её дочь. Может они возьмут меня на квартиру. Месячишко отлежусь, а там видно будет. Выход какой – то есть, я чувствую, но какой? Я не помню его. У меня ощущение, что кто – то вырезал огромный пласт памяти. За съём места в квартире нужно платить, но у меня нет денег. Опять жить в долг, как в исправительном центре. Кто пойдёт на это?

Он долбил голову, пытаясь вытянуть полноценную память, но выскакивавшие слова острова, хутора, вокзалы, камеры хранения отрывались, а не вязались друг с другом и казались ему случайными.

 

Пятьдесят девятая

Любовница

После ухода врача Вика вытащила из пакета продукты и разложила на тумбочке.

– Честным трудом заработала. Разгрузила фуру с дынями. Шофёр хотел помочь, а после, ну сама понимаешь.

– Твой ответ, надеюсь, был достойным.

– А ты, как бы поступила.

– Ну, за мной не станет. Я бы заставила его сожрать все дыни, – отмахнула хозяйка.

– Что не спросишь, куда иконы дела? – спросила Вика.

– Дело с иконами закрыто, что спрашивать. Тут другое наворачивается.

– Ну и ну, – усмехнулась Вика. – Только чтоб не грошовое было. Насточертела мне погоня за деньгами.

– Это тебя иконы очистили.

– Может и иконы, – задумчиво ответила провинциалка. – Они так светились. Ладно. – Она махнула рукой. – Я из – за грошей сама себе противной стала. Тебе привет от администрации музея.

– Так ты не в церковь отдала?

– Нет. Я церкви не доверяю. В музей. И подарок.

Она запустила руку в пакет и вытащила фотоаппарат. Фотографировать умеешь?

– Спрашиваешь.

– Я фоткнула все иконы. На всякий случай и сказала администратору, что если пропадёт хоть одна икона, то плёнка окажется у прокурора. Администратор понял, что поспешил с фотоаппаратом и хотел выкупить его. Не сошлись в цене. Я запросила миллион баксов. Обиделся, бедняга. Правда, одну иконку оставила. Пусть у тебя в квартире будет. Орёл смылся. Вместо него иконку повесим. Так что за дело?

Вика нахмурилась, выслушав хозяйку.

– Так какого же хрена ты тогда сидишь, – вспыхнула она. – Что расслабилась. Вставай и пойдём.

– Куда?

– Куда надо. Фотоаппарат возьми.

Пройдя по длинному коридору, они остановились напротив двери с табличкой «Главврач».

– Как сердце у тебя? – спросила Вика.

– В норме, на хорошее дело у меня и сердце работает нормально, а на хреновое, то хреново.

– Выдержишь?

– А то, – напыжилась Капа. – Какой сюжет развиваем?

– Ориентируемся по ходу.

Вика     постучала в дверь.

– Занят, – послышался сердитый голос.

– Нужно послушать, – сказала Вика, – чем это он занят.

– Иван Сергеевич выписывайте этого парня, – долетело из – за двери.

– Да он ещё не готов к самостоятельности.

– Прикидывается. И с памятью у него всё нормально, и с ногами.  Ему тут комфортно. Ест, спит. Лоботряс. У нас на первом этаже платное отделение. Вот и поместите его туда.

– У него денег нет.

– Если нет, то и делать у нас ему нечего. Последний раз говорю Вам. Не сделает по – моему – выгоню Вас к чёртовой матери.

– Ты смотри, как разошёлся, – шепнула хозяйка. – Очередной пан нарисовался. А с панами, как мы работаем? – рубанула она

Вика не успела ухватить Капу, которая рывком открыла дверь и ввалилась в кабинет. Ввалиться, то она ввалилась, но нужно же такому случиться, зацепилась за ножку стула и так грохнулась на пол, что в сознании замкнулось, Оклемавшись, вскочила и заорала.

– Это что за идиот поднял на меня руку. Замочу, паразита.

Неизвестно, сколько бы она ещё выдавала, если б не Вика.

– Капа, – зашептала квартирантка, – встряхнись, мы в кабинете главврача.

– А, – протянула хозяйка, ощупывая голову. – Тогда понятно, какой идиот.

Она хотела ещё что – то добавить, но вклинился главврач.

– Это что, – завизжал он. – А ну закройте за собой дверь.

– Голубчик, – осадив разъярённый голос, хрипло запела хозяйка. – Только после Вас, драгоценный.

– Не понял.

– Да что тут понимать, – вмешалась Вика. – Логика. Вы выходите, а она занимает Ваше кресло. И вообще, что ж Вы так встречаете свою любовницу.

– Ты что несёшь. Какая на хрен я любовница. Кости рассыпаются, – зашептала Капа.

– Размечталась, – также шёпотом ответил Вика. – Я любовница. Начинаем работать.

– Что вы там шепчитесь. Какую любовницу, – опешил главврач и рявкнул. – Вон из кабинета.

– Вот тебе и на, – провинциалка всплеснула руками. –  Когда мы с тобой вдвоём, так ты и милая, и хорошая, и руки распускаешь, а как на людях так «какая любовница». Вот так всегда Иван Сергеевич, – бросила Вика, обратившись к врачу. – Вы выйдете. У нас тут интимный разговор.

Когда врач вышел, провинциалка, сорвавшись с места, бросилась к главврачу и повисла у него на шее.

– Капа, Соображай, что делать.

Хозяйка защёлкала фотоаппаратом.

– Дорогой ты мой, – несла Вика, целуя врача и отплёвываясь. – Ну, обними, обними свою зайку. Обними паразит, а то сейчас ухо откушу.

С главврача хлестал пот, так как все его усилия отодрать Вику от себя, давали сбой. Она висела на нём, как приваренная. Он остервенело водил глазами, работал ногами, руками, грудью, животом, бешено крутился на месте, но мощная хватка провинциалки гасила мелкие наскоки. Словом, главврач находился в сильно разборханом, а не в концентрируемом состоянии и несерьёзном поведении. По мнению Капы, даже постыдном, указательный палец которой не отлипал от блестящей кнопочки на фотоаппарате.

– Да успокойся ты, – сказала провинциалка, снимая руки с шеи главврача. – Всё уже сделано. Тебя засняли на плёнку с любовницей. И где? В кабинете. Разврат на работе, – сыпала она. – А где клятва Гиппократа? На любовницу заменил?

– Гнать его, гнать нужно, – бухала Капа.

– Это насилие, – выдавил шеф больницы, шмыгая носом

– А ты докажи. Фотки выйдут прекрасными. Твоему начальству пошлём.

Под такой удар главврач ещё не попадал. Он надеялся, что произошло недоразумение, но какое может быть недоразумение у спаявшейся парочки

– Я это, это, – заюлил он, с напрягом выдавливая голос, – всё, всё для вас сделаю. Только скажите, что вам нужно. Я не понимаю. Отдай плёночку, – продолжая юлить, затравлено стрекотал он. – Отдай плёночку.

– А выгонять больного человека ты понимаешь. Зараза, – вклинилась хозяйка. –  Ты что, подлец, на Ивана Сергеевича налетаешь? А. Ты почему Сергея хочешь выписать?

– Я это, извиняюсь, поторопился, не подумал, ночью плохо спал. Я это Серёжу уважаю. Сейчас дам команду, чтоб его койку в мой кабинет поставили,

Вот что делает страх с человеком. Был человек, налетел страх и выпотрошил.

– Сам, сам укольчики буду делать, – переходя на рёв, выдавал он. – Медсёстры дуры. Врачи сволочи. А я легонько, не больно. Еду сам буду носить, только отдайте плёночку, сколько стоит: десять, двадцать, тридцать тысяч, – горланил он, подбираясь к Капе.

Какой великолепный, неподражаемый и восхитительный прыжок! Взвившийся в воздухе главврач в расстёгнутом халате, полы которого напоминали крылья ангелов. Полёт. Мечта любого человека научиться летать. Мы не знаем, какие мысли овладели главврачом, когда он увидел, что его полёт вовсе не полёт. что столкновения со стеной не избежать. Эта маленькая, юркая зараза, щелкунчик с фотоаппаратом отшатнулась.  Он протаранил бы её, если бы смог изменить направление, но увы, увы сделать это было никак не возможно. Удар был таким сильным, что главврач угнездился на кушетку.

– Капец, – прошептала хозяйка. – Он фотоаппарат хотел умыкнуть. Нужно рвать когти.

– Очухается, – бросила Вика. – Плесни из графинчика.

Капа не то, что плеснула, а опустошила весь графин. Минут десять промахнувшийся лежал, не шевелясь. Капа и Вика подняли его и усадили в кресло.

– Не трогай Ивана Сергеевича и Сергея, – сказала провинциалка, когда главврач пришёл в себя.

–  Если тронешь, у – протянула Капа, – фотки определим твоему начальству. Пошли, подруга.

В коридоре они встретили врача.

– Всё в порядке, – бросила Капа. – Он Вас больше доставать не будет, и Сергей пусть не беспокоится. Сколько потребуется ему находиться в больнице, столько и будет.

В палате Капа стала собирать вещи.

– Домой. Не хрен мне тут делать.

– Знаешь, – Вика задумалась. – Всё мы как будто и правильно сделали, но главврач всё – таки зараза, будет находить поводы цепляться к Сергею и вытурит. Я думаю, Капа, что его нужно взять к себе. Он же и в уходе нуждается.

– Я тоже об этом думала. Только, как разместимся?

– Ты на кровати. Сергея устроим на диван. Я дивчина посёлковая, привычная, расстелем матрас на кухне, я там и буду спать.

В палату с Сергеем Капа и Вика вошли с врачом.

– Серёжа, – сказал Иван Сергеевич. – Вот бабушка. – Он запнулся. – Как Вас величать? Имя и отчество.

– Просто Капа, – бросила хозяйка.

– А меня Вика.

– Ну и имя, – вздохнул врач. – Капа.

– Запоминающееся, – вскинулась Капа. – Капа – капать. У Вики раньше было Ляптя. Вляпаться.

По лицу Сергея пробежала улыбка.

– Они берут тебя, Серёжа. Правда, у них однокомнатная квартира. Тесновато, но тебе диван, Капе кровать, а самой молодой пол на кухне.

– Неудобно. Я на диване, а она на полу.

– Так не на диване же вам вдвоём спать, – бросила хозяйка, – Правда, вы молодые.

– Капа, – шепнула Вика.

– Что Капа. Капа уже откапалась. Так, как Сергей?

– Если берёте, то иду. Только денег у меня нет. Встану на ноги, оплачу.

– Вот и отлично. Помогай другим и другие помогут тебе.

– Как Вы сказали? – вскинулся Сергей, болезненно морщась. – Я это уже где – то слышал. – Он так напрягся, что на лбу показались капельки пота. – Нет. Дальше не могу пробиться. У меня частично не работает память.

– Иван Сергеевич рассказал, – вздохнул Капа, – но мы её поправим.

 

Шестидесятая

Паночка Вика и пан Сергей

Расставание с главврачом прошло в просьбах и отказах. Шеф больницы чуть ли не ползал на коленях, заглядывал в глаза, клялся, что сам лично будет ухаживать за Сергеем, не тронет его и Ивана Сергеевича даже мизинцем. только «отдайте плёночку». Это было смешно и горько, грустно, вызывало не удовлетворение местью, а сочувствие видеть властного шефа с его словами: выгоню к чёртовой матери, безвольным, потерявшим всю спесь. Как быстро меняется человек! До какой степени унижения он может дойти, когда понимает, что власть из его рук переметнулась в другие руки. Пробить парочку главврачу не удалось, они отдали бы плёнку, хрен с ней, как говорила Капа, но в больнице оставался ещё Иван Сергеевич, и главврач, конечно, устроил бы какую – нибудь пакость, если бы хозяйка и квартирантка пошли ему навстречу.

Вечерело. Капа, Вика и Сергей, сидя за столом, пили чай.  Полыхал закат, «обжигая» верхушки деревьев, глядя на которые квартирантке чудилась степь, усыпанная небольшими ярко горящими костерками, возле которых сидели поселковые пацаны, выгонявшие лошадей в ночное. Очаровательна украинская летняя ночь в степи, когда по ней не мечется ветер, когда она от края и до края заполнена тишиной и запахом полыни, мяты, чабреца… Это не, сколько запах, сколько освежающее дыхание силы степи, которое рождается выгоревшими за день травами в ночной прохладе. Как любо было смотреть на небо, усеянное звёздами и мечтать прорваться к ним. Как обжигала руки вынутая из костра картошка с хрустящей, обугленной корочкой, и её приходилось перебрасывать из ладошки в ладошки, обдувать, чтобы охладить. Какой вкусной казалось она.  Как давно это было, и как хотелось вернуться в то время.

Закат постепенно затухал, высекалась полнотелая Луна с её завораживающим бледным светом.

Бывший зэк никак не мог поверить в произошедшее. Он, хотя и не помнил, что одно время был Константином Ивановичем Ставропольским, но не помнить ещё не означает – не быть им. Он всё же ещё оставался в некоторых своих привычках Ставропольским, для которого на первом месте стояли гроши, без которых не совершается ни одно дело, а поэтому с удивлением смотрел на бескорыстную хозяйку и бойкую квартирантку и удивлялся их спаянной дружбе. Перемещение оказалось неожиданным. В больнице он настраивался на неизвестность и вдруг такой поворот, подобный повороту, когда судья зачитал приговор о замене условного срока на реальный. Утром душа была полна тревог, а вечером очистилась и застыла в ожидании. В мгновенье ока меняется жизнь, как скоро течёт время, стремительно перетекая из прошлого в настоящее, а из него рвётся в будущее, а какое оно?

Переселение радовало Сергея, но в глубине сознания его не оставлял вопрос, что же произошло после тюрьмы, чем он занимался? Был промежуток, с которым отказывалась работать память. Порой сознание настигали вспышки, но они тотчас и гасли, оставляя пепельные воспоминания. Это и злило его, и закатывало в ледяные мысли о ночёвках на вокзалах, бомжевании возле мусорных коробов, на свалках после выписки, но, как он не рылся, как не пытался пробиться, «дверь» к Константину Ивановичу Ставропольскому в ковбойской шляпе и чёрных очках была захлопнута. Он успокаивал себя, что со временем найдётся толчковая мысль, которая поддаст памяти, и она заработает.

– Серёж, – сказала Вика, – неужели ты ничего не помнишь, кем был до больницы?

Сергей отрицательно помахал головой.

«Если по совести, то нужно бы сказать, что я сидел в тюрьме, – подумал он, – но ведь и выгнать после этого смогут. Придёт время – скажу».

– Она похожа на остров, – бросила хозяйка.

– Что ты сказала, – вздрогнул Сергей.

– Ничего такого. Луна похожа на остров.

– Остров, остров, – Сергей сжал виски, заскрежетал зубами. – Я помню это слово. Оно было, но что за ним? Темень. Когда же пробьётся память. Или мне так и придётся мучиться. Да и держать меня здесь вы не будете. Хлопотно.

– Успокойся, Сергей, – сказала Вика. – Вот увидишь, что всё наладится. Ты главное не нервничай.

– Я бы и рад не нервничать, да не получается, – он болезненно усмехнулся. – Я говорю себе: не трепли нервы, но эти слова не имеют для меня силы, промелькнут и даже не царапнут, что было, что не было. Кстати, – его глаза постоянно менялись в цвете, то были серыми, то похожими на расплавленный металл. – Как мне тебя звать? Ляптя, Вика?

– Зови Викой, – подключилась Капа. – Вика, Виктория. Победа. Выстоим.

Под утро, когда из густой темени выбился рассвет, и солнце ворвалось в комнату. Вика проснулась от дикого крика. Выметнувшись из кухни в чём была, а была она ни в чём, из – за духоты спала голой, и заскочив в комнату, она увидела хозяйку, которая стояла с мокрым полотенцем возле Сергея, сгребавшего с лица густой пот.

Появление Вики в натуральном виде застолбило Капу на немоту. Она заморгала, зашевелила губами, вздулась в щёках и. наконец, рванула.

– Ты что, мать твою, охренела. У нас же новый квартирант. Мужик, – заголосила она. – Понимаешь? Мужик.

Провинциалка хотела отбомбить, но стопорнулась. Да. Капа была права. Действительно новый квартирант и действительно мужик. Пришлось дать задний ход

– Это было. Я точно помню, что было, – шептал Сергей, когда Вика влетела во второй раз. – На меня наползала фура, я полз на локтях, смотрите, – он выставил локти, они были в заживших ранах, –  долго полз, ноги не работали, а потом вырубился. Дальше темень. – Он с тоской, перемешанной с надеждой, посмотрел на Капу, заранее зная, что она также бессильна перед теменью, как и он, но он смотрел, не отрываясь, это было оцепенение, которое стало проходить, когда хозяйка начала массировать его лоб и виски полотенцем.

– Это хорошо, – сказала Капа, – это начинает высвобождаться память. Пробиваются сны, а они потянут за собой реальность.

– С таким высвобождением можно и с ума сойти. Фу. Страшно было, – по лицу Сергея заскользила едва заметная улыбка.

-А мы зачем? – насела Капа.

– А что вы можете сделать? Вы же не профессора – врачи. Для них нужны деньги и не малые, а их нет. А где взять?

– Кто тебе это сказал, – бросила хозяйка, проскользнув мим денежного вопроса. – Мы профессора – врачи, гроши за лечение не берём и лечим бесплатно, правда, одно время пытались лечить за гроши, но отказались, не благородное дело.

Капа поискала, куда бы плюнуть, увидев открытое окно, запустила плевок и тотчас заголосили.

– Ты куда, зараза, плюёшься. Тут же человек.

– Кто это, – спросил Сергей.

– Да есть тут один. Мотается. Не любит, кода на него плюют.

– А есть такие, которые любят, – расхохотался Сергей.

– Полно, – махнула хозяйка. – Так вот, – продолжила она. – Мы тоже лечим только своими методами. Вика. А, ну растолкуй этому парубку, що мы можем робыть и как лечим, и кого, хотя я и сама это сделаю. Наши больные — это паны. Типа пана главврача. Мы можем с панами разбираться похлеще, чем с паном – главврачом. Жаль, Серёжа, что ты не пан, а был бы паном о – го – го мы тогда тебя   быстро бы в памяти восстановили. А давайте попробуем. – Полвека артистичности Капы давали себя знать. – Вот представь, Серёжа, что ты пан, паныч, такой важный, весь из себя, молодцеватый, не такой, какой ты сейчас весь затюканный. Ядрёный пан. а Вика дуже гарна панночка, хотя она и без панночки хороша. Как думаешь, Серёжа, права я или не права в отношении Вики. – Капа не любила окольных путей, и если что – то наворачивалось она сразу же заряжалась на стремительную и открытую атаку, а сейчас и был такой случай, попытаться хоть немного вытряхнуть Сергей из застоявшегося состояния. –Молчишь, Сергей. Значит согласен. Гарна панночка.  И загуляла панночка с другим паном, ой, как загуляла, – напевно заворковала Капа. – Ты, Серёжа, не отворачивайся глазами от Вики, не прячь их, а представляй, запускай в работу воображение. И пошла у них такая любовь, – наращивала хозяйка, внимательно всматриваясь в лицо нового квартиранта, –  Вика. Не пытайся закрыть мне рот. Я запускаю в работу метод воображения.

Квартирантка попыталась пришлёпать рукой рот хозяйки, но напоролась на зубы.

– Ты что же делаешь, – взвилась Вика. – Чуть палец не отгрызла.

– В следующий раз по локоть отхвачу. Так вот. Загуляла паночка. Дело уже до самого крайнего стало подходить, что такое крайнее, не мне вам объяснять, вы люди взрослые. и узнал пан об этом и сказал. Серёжа. Ты же пан, – она толкнула его, – что сказал пан?

Лицо Вики было цветом жгуче – красного заката.

Капа взяла паузу. Пан и панночка молчали и разглядывали друг друга, словно впервые увиделись. Смотрины были длительными, и сорвали нервы хозяйки

– Так что сказал пан паночке, мать твою, – заклокотала Капа, глядя на Сергея. – Я понимаю, Серёж, что память загрузила тебя до пяток, сживает, – отрываясь от клокотанья и переходя на шёпот, завивала хозяйка, – но нужно же и в атаку идти, тараном сметать, в колокола валить, – взвыла она. – Входи в роль. Ты любящий пан, – неслась Капа, –  но стоишь на грани обманутого пана, семейного банкротства. Тебе за панночку биться нужно. Что ты делаешь? Ну, говори. Паночка ждёт.

– Вот ещё, – вскинулась Вика. – Ничего я не жду. Не слушай её. Она бывшая артистка. То она Дездемона, то Джульетта, то царица Клеопатра. Недавно играла ведьму. Так её чуть прутом не прибили. Не слушай, – не совсем уверено закончила она.

– Это почему не слушать? Интересно. Ну, Капа, – Сергей покачал головой. – Ты и мёртвого поднимешь. Так спрашиваешь, что сказал бы пан паночке? – Он перекинул взгляд на Вику. – Ты в роль вошла?

– Шас, – отрезала квартирантка. – Бегу и спотыкаюсь.

– Ты мне не капризничай, – взметнулась Капа. – Взяли человека. Нужно помогать. Мы не лекари с таблетками. Пошли они на хрен. У меня свои методы. Я больше полвека на сцене провела, а сколько там было перевоплощений. Сергею ведь тоже нужно перевоплотиться. Продолжай пан Серёжа.

– Ну, во – первых я надавал бы окрошек другому пану, чтоб он мужиков не позорил и на других панночек не пялился, а во – вторых, панночка Вика такое не может сделать, это сложно для неё, –  подковырнул он.

– Это почему сложно? Это почему я не могу сделать, – вышла из себя Вика. – Ещё, как могу.

– Да брось ты, – задиристо накачивал Сергей. –  Капа не права. Она любит своего пана.

– Вика, – всплеснулась хозяйка, – а ну покажи, как ты голубишь своего пана Сергея.

– Да вы что обалдели? Ещё рано, – брякнула она и спохватилась.

Повод для вопроса дала, а вопрос не заставил себя ждать.

– А когда не рано будет, – поддел Сергей.

– Да что вы насели на меня.

– Я же говорил, что не может она быть с другим паном, да у неё, наверное, и панов ещё не было, – расхохотался Сергей.

– Может, Серёжа, может, – вздохнула Капа. – Я тебе сейчас расскажу. Знаешь, сколько у неё панов было. Пан администратор. Подвал обещал подарить.  Пан хохол. Правда, бедный.  На сале помешался. С железным прутом за ней гонялся. Пан швейцар. Не помню, что он обещал, но что – то обещал. Кажется, грозился замочить. Пан азиат с дынной плантацией. Батони грузин. Горную речку дарил. Пан администратор казино и братки его. Три миллиона долларов. Всех кинула. Они сейчас бегают по рынку и ищут её. А вот, кто ей по душе пришёлся, так он по двору мотается и кричит, что у него гвоздодёр украли и ящик с гвоздями. Пан дворник. Понял. Не простая она панночка. Загадка.

– А если серьёзно, – спросил Сергей.

– Ну, если серьёзно, то об этом не сейчас. Потом расскажу. Как чувствуешь себя?

– Весело. Я давно так не чувствовал себя. Паночка Вика, пан Сергей. А ты кто Капа?

– Так Вика уже говорила. Роли перечисляла. Могу быть, кем угодно. Говоришь весело.

– Весело. Только у панов монеты, а у пана Сергей шиш. Безгрошовый пан. Безрублёвый и безвалютный. А где взять? Нужна идея.

Прорезался и промелькнул Константин Иванович Ставропольский, но полностью не проявился.

– Придумаем. Главное, что весело. Вот и ладненько, – довольно бросила Капа. –  Будем в новые роли вживаться, а лекарей с их таблетками коленкой под одно место.

– Я вот верю, – разгорячился Сергей, – что придёт день и раз, и всё станет на свои места.

– Эх, Серёжа, Серёжа. Придёт и станет. А если в том куске, закрытом от памяти, плохое. Оно тебе нужно? Нет. Другое дело, если хорошее. Ну, тут, как Бог даст. Кстати, Вика. А где иконка?

– В сервант положила.

– Нужно будет повесить. Серёжа поможет.

Когда Вика и хозяйка ушли в магазин, Сергей забеспокоился. Веселье схлынуло. Опять один. Снова грызущие мысли. В тюрьме ему было легче. Приговор чётко обозначал сроки выхода на свободу, а сроки возвращения памяти были неизвестны. В больнице часто мелькала мысль: лучше быть здоровым в тюрьме, чем больным на свободе. Он сидел на диване, воткнувшись неподвижным взглядом в красный сервант, изредка перебрасывая взгляд на ковёр с ромашками, пока чувство одиночества и желание пообщаться с кем – то не вытолкнуло его на улицу.

Выйдя из подъезда, он шагнул на тротуар. Шагнуть то он шагнул, но чуть не оказался под ударом мелкого человечка, ураганом промчавшегося мим него с голосистым криком: опять украли…

– Пан дворник, – бросил Сергей.

Мелкий человечек так тормознул, что из – под подошв ботинок ударил фонтан искр.

– Это Вы мне?

– А кому же ещё.

– А почему я пан дворник?

– А хотел посмотреть, как работает слово «пан», – встряхнулся Сергей, – Хорошо работает. Вы сразу откликнулись.

Человечек хотел, что – то сказать, но Сергей обрезал: заткнись, дядя. Всего – на всего маленький, словесный толчок и чувство тревоги отпустило, а это как раз было то, что и нужно.

Пройдя немного. Сергей остановился, задумался и повернул назад. Оказавшись в квартире, он открыл сервант, вынул икону, тщательно осмотрел со всех сторон: классная и грошовая.

– Деньга не малая, – пробормотал он. – валяется впустую.

В кухне он снял вафельное полотенце, завернул икону, нашёл целлофановый пакет, положил в него икону, открыв окно, посмотрел вправо и влево вдоль многоэтажки: сквер, церковь, никого и вышел.

Капа и Вика   уже подходили к дому.

– Паночка Вика, – задребезжала хозяйка.

– Почему у тебя такой противный голос? – спросила квартирантка.

– От страха. Представляю, как Сергей ползёт на локтях, так внутри всё оседает и переворачивается. А как тебе пан Сергей?

– Капа, – отчеканила Вика, – не вживайся в роль сводницы. Поживём, увидим.

И они увидели, войдя в комнату, открытый сервант. Посмотрели друг на друга, пошарили. Иконы не было.

– Ой, – сказала хозяйка, – я воплощаюсь в роль сумасшедшей. Пан Сергей кинул нас. Украл икону. А всё ты панночка Вика, –  напустилась хозяйка. –  На хрена вчера сказала, что икона в серванте.

— Да кто ж знал, что он ворюга, – с досадой бросила Вика. – И в больнице прикидывался, чтоб попасть к кому – нибудь на квартиру и обворовать.

Вспомнили слова главврача и оправдали. Проехались по Ивану Сергеевичу и прочесали.

– Слава Богу, что у нас больше воровать нечего.

– Да, – вздохнула Капа, –  Вляпал нас пан Сергей по самую макушку, но нужно отдать ему должное. Артист бы из него вышел классный, – с восхищением закончила хозяйка.

– Кто это посмел называть пана Сергея ворюгой, – громыхнуло из кухни.

– Ой, – Капа обвалилась на диван, увидев Сергей, выходящего из кухни с целлофановым пакетом.

– Я уже минут десять стою в кухне и слушаю вашу болтовню. Двери нужно закрывать, когда в квартиру заходите.

– Ты это, – заикаясь, промолвила Вика, – такие шутки брось. Артистку с ума сведёшь. А где ты был и зачем икону взял?

– Икона целая. В пакете. Вначале думал своровать и продать. Честно говорю, а потом через окно увидел церковь, которая рядом с домом. В голове так садануло, что чуть не разнесло. Вот я и подумал, что нужно освятить икону.

– Твоё освящение, – выцарапываясь с дивана, захрипела Капа, – меня чуть в гроб не вогнало.

-Бывает, но это расплата за то, что пана Сергея ворюгой обозвали. Ладно.  Пойду, пройдусь малость. Подумаю об идеи, где гроши доставать. А икона дорогая.

– Откуда знаешь? – спроста Вика.

– В тюрьме церковь была, а я с попом сдружился. Он мне показывал фотографии икон. Была фотография и вашей иконы.

– Ты верующий?

– В тюрьме был верующим, потом не знаю, а сейчас размытый. Не восстановится память –  в монахи подамся.

– Постой, постой, – заволновалась Вика. – Ты был в тюрьме?

– Да.

Проговорился Сергей. Нет. Не проговорился. Ему ведь может присниться, и тюрьма и выдаст. И будет второе: открытость во сне хуже первого: скрытности.

– Мне собираться на выход?

–Что ты сразу на выход, – вспыхнула квартирантка. – Капа. Ты слышала?

– Не глухая. А за что?

– Девицу одну защищал от двух мужиков.

– Несправедливо, – сказала Ляптя, выслушав Сергея.

– Судья стерва, – вскипела хозяйка, – я б такую заразу под прут хохла и напополам.

– Капа, – сказал Сергей. – Судья же не в душу человека вкапывается, а в бумажки и в своё настроение. Утро, например, ей не понравилось, она утром и накрыла. Так мне, как. На выход?

– Вот так сразу и на выход, – вмешалась хозяйка. – Разогнался. Вика. Тащи верёвку, вязать будем. Живи. Был бы ты подлецом, то с иконой смотался. Выходит, что совесть у тебя есть. Не смотался.

 

Шестьдесят первая
Незнакомая женщина

Сергей направился в сквер, найдя лавочку, присел, подставив лицо под искрящиеся, тёплые солнечные лучи. Мимо, не спеша, прошла лет тридцати женщина, скользнула взглядом по его лицу, прошла дальше, остановившись, повернулась и скорым шагом, словно опасаясь, что он уйдёт направилась к нему.

-Извините, – сказала она, переминаясь с ноги на ногу в жгуче – красных остроносых на шпильках туфлях, и пристально всматриваясь в его лицо. – Вы меня не узнаете? А я Вас узнала.

Сергей внимательно присмотрелся к ней. Она была броско одета, безукоризненно сложена, с чувственным лицом и едва заметным тонким шрамом над левой бровью, который вовсе не портил её лицо, наоборот, придавал особенное очарование.

Его охватило чувство тревоги. Насколько он понимал из – за какого – то неприятного происшествия, участниками которого был он и эта женщина. Что за происшествие он конкретно сказать не мог, но чувствовал: оно было.

–  Может быть, Вы ошиблись, – неуверенно сказал он. –  Я на кого – то похож.

– Нет, – твёрдо ответила женщина. –Вы тот, которого я несколько лет искала. Четыре года. Чуть больше.

Знакомая цифра. Четыре. Он столько лет просидел, но не в тюрьме же было происшествие. За все годы в ней его никто не посещал и ничего там особенного не случалось. За исключением драк до крови и отсидок в карцере. Может быть, во время беспамятства что – то произошло, и ему грозит опасность, продрала мысль, но время не складывалось

– Ого, – Сергей улыбнулся через силу. Проклятая тревога, она смешивала мысли, расшатывала его, вызывая колотун. – Что же такого я натворил и когда, что Вы меня ищите?

«Она из полиции, – залихорадила мысль, – была авария, наверное, я кого – то сбил, меня ищут».

Понеслись, полетели мысли, и Бог знает, до чего они довели бы его в болезненном состоянии, если бы он не услышал.

– Я Вас ищу, чтобы отблагодарить.

Бывший зэк помнил, что благодарности он получал в исправительной колонии за хорошую работу, которую он делал, чтобы подать на досрочное освобождение, но благодарили ли его после тюрьмы на воле – не помнил. Об этом ему мог бы рассказать Константин Иванович Ставропольский, но он, увы, был зарыт в потёмках памяти, и вытащить его оттуда в данный момент не было никакой возможности, а поэтому Сергей, ошарашенный вниманием женщины, спросил.

– За что благодарить?

– Неужели Вы забыли меня, не помните, –  с ноткой неудовольствия промолвила она. – Это же Вы отбили меня от мужчин, которые пытались вырвать мою сумочку и чуть не убили. – Она показала на шрам. –  Один тогда убежал, а второй остался лежать на земле.  Приехала полиция. Мужчину забрали и Вас, а я убежала. Очень испугалась. Помните?

Память открылась, выплеснув пронзительный женский крик, развесистый мат.  образы двух полицейских, которые, заломив ему руки за спину, тащили к машине.

– Ещё как помню, – облегчённо вздохнул Сергей.

– Всё благополучно в полиции обошлось?

– Вы счастливый человек, – насмешливо бросил Сергей.

– Почему Вы так сказали?

Женщина растеряно посмотрела на него. И было от чего. Насмешливый голос сильно смахивал на издевательство.

– Вам, видимо, не приходилось сталкиваться с полицией. Да, Всё закончилось благополучно, как нельзя лучше, – Сергей подавил чувство злобы, ведь это было прошлое, зачем тащить в настоящее, в нём своих забот хватает. –  Вы же убежали, – бесстрастно сказал он, – а я не смог доказать, что защищал Вас. Это Вы должны были говорить, что они напали на Вас. А мужики сказали, что я всё вру и избил их ни за что, ни про что. Пять условно. А после нарушения пяти условного, заболел, забыл явиться для осмотра в надзорную инстанцию четыре реального в тюрьме. Вот результаты помощи.

– Простите меня. Я очень испугалась, – повторила женщина, – а поэтому и убежала.

Сергей хотел сказать: твой испуг обошёлся мне в четыре года, но не сказал, а, вспомнив артистку Капу и панночку Вику, которые натаскивали его на пана Сергея, улыбнулся в душе. Это было хорошее воспоминание. Оно отбрасывало желание отомстить.

– Вы не переживайте, – добавил он, увидев, как женщина скомкалась и побледнела всем лицом. – Никаких обид

– Я понимаю, что Вам не хочется вспоминать. Может быть, Вы нуждаетесь в помощи, и я смогу Вам чем – то помочь? – заспешила женщина.

– Я похож на человека, который нуждается в помощи? Впрочем, это не важно. Похож или не похож. В жизни бывают чудеса. Вы, случайно, не врач?

Сергей не хотел спрашивать, но подсознание пробило сознание и навертело бы ещё больше, если б женщина задержалась с ответом.

– Нет. Я работаю администратором салона красоты «Шарм». Салон мой личный. Элитный. – Ни одной заносчивой нотки. Обыденно. Это вызывало симпатию. – А почему Вы спросили о враче?

И снова подсознание разломило сознание, и Сергей разоткровенничался.

– Вот такие дела, – закончил он, – только никакой жалости, я не переношу её.

– Так дело не пойдёт, -решительно сказала женщина, – меня, кстати. зовут Полиной.   Я найду хорошего врача. Только не подумайте, что я нахваливаю себя. Всё действительно так, как я говорю. Вы убедитесь сами. Ко мне ходят знаменитости. – Она задумалась. – У меня уже есть на примете врач – психиатр, психолог. Он вытащит Вашу память. Я предлагаю пожить у меня на даче, а хотите в городской квартире.

– Вот так сразу и к Вам?

– О, Господи, – вздохнула Полина, – а что здесь такого? Мы отвыкли от нормальных отношений или их у нас и не было, – понеслась она. –  Всё как – то с закорючками, углами, потёмками. Как говорят?

– Тянуть кота за хвост, – расхохотался Сергей.

– Во. Во. Тянуть, – воскликнула она, словно пацан и даже прищёлкнула пальцами. – С мужем я недавно развелась. Любитель закладывать. В общем, неплохой мужик, но пропитанный перегаром. Сколько я не билась –  ни хрена не помогло, – расковалась Полина. –  Детей нет. Никто Вам мешать не будет. А можно на ты, – шепнула она, наклонившись к Сергею.

– Валяй.

– Так вот.  Никто мешать тебе не будет. Домработница. Часа два убирает и уходит. Я с утра до вечера на работе. Если врач скажет, что нужен санаторий или какое – то путешествие, чтобы отвлечься, это не проблема.

– Ты можешь позволить себе такие расходы?

– Да разве это расходы по сравнению с тем, что я получаю от салона. – И опять никакого желания блеснуть. -Так как?

– Я должен подумать, – сказал Сергей.

– И думать нечего. Прямо сейчас, – настойчиво сказала Полина, –  едем к тебе, забираем вещи.

– Какие вещи, – перебил Сергей. – Все мои вещи на мне.

– Тогда едем. Я вызову машину.

Она достала мобильник.

– Подожди.

Ситуация развивалась так стремительно, что Сергей едва успевал отслеживать её, но это не огорчало его. Ему нравилась поведение Полины: открытое и не чванливое.

– Твоё предложение просто отличное, даже сказочное для разрешения моей ситуации, расскажи – не поверят. но имеется одно но.

– Никакое, но, – отрезала Полина. – Эта штука, – она постучала пальцем по шраму, – могла быть глубже и на всё лицо, а то и хуже, если бы не ты. Впрочем, какие «но»?

– Я ещё не научился подводить людей. – Промахнулся Сергей, но он ведь не помнил «ковбоя» Ставропольского с его стремительными налётами на хутора. – Я по совести не могу убежать.

Лицо Полины передёрнулось

– А я убежала.

– Это разные ситуации и винить себя не стоит. Капа и Вика, Капа – хозяйка, Вика –  квартирантка, добрая, милая девушка забрали меня с больницы, а я потом сбежал. Так как у меня с памятью, неважно, они станут волноваться: заблудился, ну и другое. Обменяемся телефонами. Я даже могу оставить адрес, где сейчас снимаю место.

– Это единственная причина, которая удерживает тебя или, прости за откровенность, тебя удерживает квартирантка, о которой ты говорили с таким чувством, что я позавидовала. Редкая откровенность.

– А зачем прятать то, что невозможно спрятать?

– Сложный ты человек.

– Точнее не управляемый.

– Как это понимать?

– Я не могу контролировать свои состояния. Могу вспыхнуть, расслабиться. Нагрубить. Неудобный я. Со мной не так просто.

– Тем более тебе быстрее нужен хороший врач.

– Врач – то врач, но я могу ведь сорваться и на тебя.

– Принимаю. За ошибки нужно платить.

– Не нужно платить, – перебил Сергей. –  Ничего такого не было. Срыв. У тебя был простой нервный срыв. За участие спасибо. Надо же, – Он покачал головой. – То было пусто, а затем стало густо.

– А что здесь такого? Что ты за человек, – вскипела Полина. – Я же не предлагаю тебе жениться на мне. Не тащу в Загс. Тебе предлагают помощь. Вникни. Может дело и до свадьбы дойдёт, – подковырнула она.

– Разошлась.

– Эх, мужики, мужики. До чего же вы не мечтательны.

– Не горячись. Звони. Кстати, у тебя красивое имя. Полина, поле, немного расширить и степь получится, балки, курганы. Мне бы в степь. Я же степняк. Наверное, сразу бы вылечился.

– Да хоть сейчас, – бросила Полина. – Вызову машину и кати с шофёром. Водить умеешь? Если умеешь, езжай сам. Я бы тоже поехала, да салон не на кого оставить.

– Было дело и водил, но сейчас боюсь.  Насчёт переезда к тебе и степи – давай подумаем. Послушай, а если я тебя попрошу меня на Кипр отправить? Потянешь?

– Потяну.

– А почему же мужа не сумела вылечить от водки?

– Лечила. Подшивали «торпеду», а он лимонов наесться, кислота, она лекарство сбивала, вытравливала и по – новой.

– И всё – таки нужно подумать.

–  Твоё дело. На колени не собираюсь становиться. Ладно. Вижу, что ты упрямый мужик.

Сергей поднялся, слегка кивнув головой.

– Да не кивай, – насмешливо бросила Полина, – а то голова отвалится. Тогда никакой врач не поможет. Позвоню, и ты звони.

Она встала, потянулась и направился в противоположную сторону от церкви. Сергей к церкви, стоявшей на высоком бугре, у подножья которой пробегала мелкая речушка. Выбрав место, присел.  От речушки тянуло прохладой, доносился шум, гам пацанов, толпившихся возле густолиственной, крепкой вербы с тарзанкой.

– Всё, как в детстве, – с грустью промолвил он.

 

Шестьдесят вторая

Влюблённый пацан

Сергей посмотрел на пацанов, которые усилено толкали друг друга. Тарзанка одна, а пацанов толпа. Первым оказался самый рослый. Он сделал несколько шагов назад, стремительно разогнался, прыжок и завис на палке. Сергею всколыхнуло и ему показалось, что на тарзанке завис он.

Полёт. Что может быть прекраснее полёта?

Кажется, что взлетаешь до облаков, которые бесшумно скользят по небу. Охватывает восторг и желание лететь, лететь… Рассекаешь воздух. Вокруг тебя вихри мечутся. Рвёшься ввысь. Летишь. Ещё, ещё, но матушка – земля тянет. Тарзанка, набрав высоту, «выдыхается» и останавливается, разжимаешь пальцы и, словно стрела мчишься вниз к воде. Сгруппироваться не успел, чтобы войти вытянутыми вперёд руками и головой в воду и бомбишь её пузом. Крепко приложился. Это ещё хорошо, а порой, сорвавшись, летишь, летишь и видишь, как речка «уходит» в сторону и как стремительно к тебе приближается земля, а тормознуть о воздух, увы, никак не получается.  Промчался над водой и сокрушительный, позорный удар. Вместо фонтана брызг рот полон песка и сильно болит пузо, принявшее на себя удар. Небо кувырком. В глазах все цвета радуги. Не так больно, если пузо оголодавшее: пустое, но часто бывает, что оно забито ворованными яблоками. Твёрдое, как кожа на барабане. Ничего. Поболит и перестанет.    Бомбят пацаны воду, а ей хоть бы хны. Раскатится по сторонам и снова сомкнётся, разбежится кругами и снова ровная гладь

Сергей встал и направился к церкви. Открыв тяжеловесную, железную дверь, окунулся в полумрак. В церкви было тихо. Нелюдно.  Горело несколько свечей. Побродив, он присел на лавку. посмотрел на колеблющееся пламя. Почувствовав, как закружилась голова, закрыл глаза.

Большая комната, которую мать и батько называли «зала» с железной, пружинистой кроватью, пузатым жёлтым сервантом, высокий, коричневый шкаф для одежды, стол, в углу в рушниках икона Христа, мерцающая лампадка. перед которой на коленях стоит десятилетний пацан. Он смотрит на икону, кланяется и шепчет.

– Господи, беда у меня, сотвори чудо. Мамка меня ругать не будет, лучше было бы, если б она меня отшлёпала, но она не сделает этого. Она сильно расстроится. Ты же знаешь, что у неё больные ноги, пальцы закрученные, а она ходит за пять километров в посёлок Петроградка с бидонами на коромысле, чтобы продать молоко и насобирать для меня грошей на одежду, а я что натворил? Помоги, Боженька

Он молится, пока на лбу не выступает пот, который мелкими ручейками струится по лицу, потом встаёт с колен и по рядниной дорожке идёт к шкафу, распахивает дверцу с зажмуренными глазами, он боится увидеть то, что раньше видел, затем быстро открывает веки и, долго смотрит в шкаф и плачущим голосом говорит.

– Я не хотел. Я нечаянно. Споткнулся, когда шёл из школы и упал

Он закрывает шкаф и возвращается к иконе, становится на колени, молится и шепчет.

– Зашей пальто, Боженька, оно новое, но я его немножко порвал, мамка говорит, что Ты всё можешь. Батько пропил гроши, и теперь мамка снова будет ходить с молоком в Петроградку по дорожке возле железнодорожных путей, а по ним поезда ходят, сколько уже поселковых баб порезало.

И снова шкаф, вера, надежда, горечь и снова возврат на колени, молитва…

– И это было, – говорит Сергей, – и другое было.

От воспоминаний ему легче, некоторые из них тяжёлые, но они привычные, Сергей научился их переносить, а мысли о болезни новые, ему никак не удаётся приспособиться к ним.

Посёлок, расположенный у подножья меловых бугров, условно разделён на две части. Центр, где находятся магазины и административные здания, а также увеселительная забегаловка: бусугарня, в которой мужики накачиваются пивом, когда после работы в депо, на каракубе идут домой, летний и зимний клуб, парк с сиренью   и Яры, на которых нет ничего кроме домов и оврагов, куда посельчане свозят на тачках муссор.

На Ярах в конце улицы Интернациональная стоит хата Кузьминых с дворовой кухней, из которой доносится перебранка.

Сергей – пятнадцатилетний пацан в железнодорожной тужурке батька, перешитой матерью под его фигуру жёлтых брюках – дудочкой, футбольных бутсах с отбитыми шипами заходит в кухню. Мать – Вера Николаевна – шестидесятилетняя с ещё не опавшим от старости лицом чихвостит батька – Андрея Дмитриевича. Приземистого мужчину с огромной, сверкающей лысиной и со свёрнутым в правую сторону носом.

– В чём дело, – говорит Сергей, присаживаясь на табуретку и забрасывая ногу за ногу.

Он забросил бы ноги и на стол, но мать и батько, а когда их нет, он забрасывает, закуривает цыгарку, пускает кольцами дым и мечтает…

У Сергея проблема, которую нужно разрешить с родителями. Он и сам может разрешить её, но он устал от нервотрёпок, которые накатываются на него, когда он применяет свой способ. Его тревожит не то, что способ нечестный, а то, что он не долговечен и когда – то вскроется, а попадать под скандалы и затрещины матери ему никак не хочется. Сергей и так в скандалах и виной тому штаны в дудочку и не модные посельчане, которые обзывают его стилягой. Он снял бы дудочки и надел бы шёлковые, казацкие шаровары. Это было бы поражение, но оно не основная причина, которая удерживает его от перехода стиляги в шароварную пацанву. Имеется более веская.

– Так в чём дело, – повторяет Сергей. – В чём Николаевна провинился Дмитриевич?

– Да вот, – срывается Дмитриевич, – заторочила меня мать. Кричит, что я выпил трёхлитровую бутыль самогона, спрятанную в зерне в погребе.

– Ага, – коршуном налетает Николаевна, – знал, значит, где я прятала.

– Так ты же перед этим сама сказала.

– Не говорила, – отсекает Николаевна.

– А я не пил, – голосит Дмитриевич. – Я ей уже и дышал, рот раскрывал и чертил на полу мелом полосу и ходил по ней, чтоб она видела, что я не шатаюсь, трезвый. Как доказывать ещё? Может врача вызвать, чтоб анализ сделал? Хочешь, Серёжка. тебе дыхну, по полосе пройдусь, –  в отчаянии, наращивая голос, бросает он.

– Не надо, – небрежно отвечает Сергей. – Всё дело в вашем забытом прошлом, – тяжело вздыхает он. – Не пойму, почему люди отворачиваются от своего прошлого.  Вот скажи мне мать честно. Когда ты только встречалась с батьком, он тебе мороженное в стаканчиках за свои гроши покупал?

– Ну, покупал, – огрызается мать. – Не хватало, чтоб я ему покупала.

– А в кино за свои гроши водил?

– Ну, водил, – начинает свирепеть мать. – И что?

– Выходит, что Дмитриевич был грошовым пацаном. В кармане водились монеты, и он тратил их на тебя, а почему я спрашиваю? Почему он тратил на тебя   гроши?

– Ты перестань языком болтать, – вскидывается мать. – Переходи к делу. Что задумал?

– Дело то ясное. Он тратил на тебя свои монеты, потому что, – Сергей наносит удар. – Дмитриевич был влюблённым пацаном. Тебе было приятно есть мороженное в стаканчиках за его деньги, ходить в кино за его гроши, – он усиливает слово. – Ты не тратилась, а он выжимал из себя все способности, чтоб ты любила его. Так?

– Что было, то было, – сменив гнев на улыбку, растроганно отвечает мать. – Даже весной ландыши на рынке покупал, хотя их в балке можно было нарвать. Дурень.

– Во, – пристёгивается Сергей. – Вначале ландыши, а потом дурень. Ладно. Обойдёмся без упрёков. Я хочу о мороженом, конфетах и кино поговорить.  Скажи батько только честно. Между мужиками должна быть ясность. А где ты гроши брал? Ты же тогда учился в школе, не работал, а гроши водились. Мать. Подключайся. Спроси его, где он деньги брал?

– Где, где. Воровал у своей матери. Твоей бабушки Евы, которая наезжала на твоего деда Митьку и в пропаже грошей винила его. Дед молотил в грудь, клялся до истерики, что не брал, но бабка так наматывала его, что он признавался, что брал, хотя деньги таскал батько.

– А как ты относилась к тому, что он гроши таскал?

– Не видишь, что ли. За него же замуж вышла.

– Ясно. Не задумывалась о его воровских страданиях, а он страдал. Страдал Дмитриевич?

– Так, так, сынку, – чувствуя поддержку, вклинивается батько. – Страдал и сильно.

— А она не обращала внимания. Не чувствовала.

– Не обращала и не чувствовала.

– Вот мать, что получается, но я тебя понимаю, – бросает Сергей, – а ты меня   нет.  Я же влюблённый пацан.  Понимаешь. Не просто пацан, а влюблённый, – с нажимом бросает он. –  Комакину Светлану люблю, а она меня. Я же продолжаю дело отца.

– Так это ты бутыль украл? – всплёскивает мать. – Так это ты всю её выцедил, но пьяным я тебя не видела.

– Да при чём здесь пьяным. Украл. А что мне было делать? За какие шиши я бы мороженное в стаканчиках покупал и в кино водил Светлану? Я самогон перелил в бутылки, пошёл в Пахалёвку, там забулдыг полно и продал, потому что я влюблённый пацан. Мне же для ухаживания и угощения гроши нужны.

– Так ты домашний вор, – столбит мать.

– Абсолютно не точно.

Сергей, хоть и стиляга, но любит читать, а читает он, чтобы найти и выдернуть какую – нибудь искромётную фразу.

И он выдернул.

– Только влюблённый имеет право называть себя человеком. Блок. Понятно.

– И, – тянет мать, – сколько же влюблённому в неделю требуется грошей?

– Ну, если учитывать фруктовое мороженное каждый день, сосальные конфеты леденцы в кулёчке, кино и цветы два рубчика.

– Это же в месяц больше восьми, – возмущается мать. – Да я столько на продаже молока не зарабатываю.

– А ты дойки у коровы сильнее тяни, она будет больше молока давать. И ты при продаже станешь больше получать. И тебе хватит, и мне.

Сергей встаёт и направляется к выходу.

– Вы подумайте, что нужно сделать, чтоб я не воровал.

Он выходит на улицу с уверенностью, что мать не пожадничает и обязательно выделит статью расходов для влюблённого.

– И это было, – говорит Сергей, не отрывая взгляд от колеблющегося пламени свечки. – И другое было.

   Степь. Он не видит её. Как она сузилась, как стеснилась. Просторная и раздольная, тихая и спокойная рассвирепела, превратившись в бушующий буран. Снег валит хлопьями, забивает глаза. Они залиты водой таяния. Мороз прихватывает воду, которая превращается в ледяную корочку.  Темень. Идёт вслепую. Сильный ветер сшибает с ног. Падает. Усталость сковывает. Спать, спать, спать…. Холод отступит. Станет тепло. Нужно идти, идти, идти. Тебя ждут.  Поднимается. За спиной хриплое дыхание. Волки. Сколько их? Одиночка не преследует. Стая, стая, стая. Заледенелые пальцы. Пистолет. Паника, паника, паника. Бьёт на хрип. Один, два, три выстрела… Остаток – одна пуля. Последний выстрел для себя, для себя, для себя, если не отступят. Порвут. Начнут с лица. Остальное – дело волчьей техники.

– Живое будет грызть живое, – говорит Сергей. – Одно станет наслаждаться, другое корчиться. Боль задушит сознание. Не будет ни холода, ни тепла.  Так устроено: грызть. В противном случае живому не выжить, а ему хочется жить.  Почему зверь? Потому что лапы, когти, пасть? Почему человек, потому что он совершеннее зверя. Масса различий, но что объединяет. Любое живое является и жертвой, и убийцей. Любое живое наполнено силой жить и убивать. Мораль в словах, а в схватках живого с живым – ни добра, ни зла. Как для солнца не существует ни праведников, ни грешников. Оно равно светит и одному, и другому. Разум не работает.  Он отключён инстинктом самосохранения, который не вырубишь. С ним не договоришься.  Для него не существует свобода выбора. Он не создан, чтобы понимать. Его единственная цель: выжить, выжить, выжить…, но и он со временем истощается.

   Сергей замолкает. Его бьёт дрожь. Он пытается её унять, но она становится только сильнее.

– А как мне удалось выжить, – говорит он. – Я сделал шаг назад и не заметил, что стал на край обрыва балки, поскользнулся и слетел по склону вниз. Волки потеряли меня из вида и отстали. Всё помню, – продолжает он, – а вот, что было после тюрьмы, словно вырубили.

Возвратившись в квартиру Капы, он присел на диван. Хозяйки и Вики не было. Сергей нервничал. Смотрел на мобильник. Полина. Дача. Квартира. Элитный салон красоты. Знакомства не простые. Полина удивительная женщина и благодарила тебя не грошами, а четырёхлетними поисками. А кто вытащил тебя из больницы? Кто не выгнал тебя, услышав, что ты бывший зэк? Мысли изматывали его. Можно уйти и забыть Капу и Вику?

Случись это с Сергеем, когда он был Константином Ивановичем Ставропольским и в полном здравии, проблема решилась бы быстро. Оставлять такое предложение Полины, а Ставропольский смог бы сыграть больного, без усилий, он посчитал бы самой крайней глупостью. Нет. Он не обобрал бы Полину. Это было бы мелко, а вот выдать идею, как элитных нагреть на гроши, за ним не стало бы.

– Да, – вздохнул Сергей, осмотрев комнатку, – плохо они живут. Были бы у меня бабки, купил бы и Капе, и Вике квартиру.

Да есть гроши, есть. Только о них знаешь не ты, а Константин Иванович Ставропольский, которого твоя память от тебя и закрыла.

 

Шестьдесят третья

Пляши студентка

В музее было не протолкнись. Капа, поработав локтями и услышав: бабушка, а ломит, как таран, оказалась возле иконы «Всем скорбящим Радость».

– Капа, – сказала Вика. – Ты бы ещё головой пободала, слышишь, что о тебе говорят?

Женщина, стоявшая рядом спиной к хозяйке и провинциалке, вздрогнула и, не оборачиваясь, придвинулась к ним поближе.

– Ну, и что. Щас буду балакать: извините, посторонитесь, подвиньтесь, пожалуйста, они же видят мой благородный возраст, или, – она шире открыла рот, – заору; граждане, кто потерял кошелёк с баксами, он на проходной лежит.

– За тобой не задержится, – бросила Вика.

И действительно не задержалось.

– Граждане, – рванула Капа.

Вика не успела перехватить голос, а голос голосил, лихо завивая о кошельке с баксами, бесхозно валявшемся на полу. Толпа спрессовалась в плотный комок и разъярённой волной хлынула к проходной. Трещал пол, бешено вращались турникеты, вахтерши и билетёрши сыпанули по углам. В музее, словно взорвался вулкан. Провинциалка попыталась исправить ситуацию растопыренными руками, да, куда там. Мчались, выбивая подошвами фонтаны искр. Летели, выворачивая воздух, но проходная оказалась без кошелька. Голоса, выдававшие вначале: где кошелёк, мать твою? не лезь вперёд меня, а то хрясну! мне плевать на то, что ты инвалид безрукий, кошель ногами захапаешь, а Вы, дамочка, беременны, а прётесь туда же, куда все люди, – смолкли. На Капу и Вику уставились горящие злобой вопросительные глаза.

– Да это ей привиделось, – оправдывалась Вика, – у неё кто – то спёр кошелёк, вот и почудилось.

– За такое нужно по морде давать, – раздались страшно недовольные и обиженные голоса.

– Ты что ошалела, – набросилась квартирантка на хозяйку, когда толпа размякла, а проходная приобрела прежний вид.  – От музея одни камни остались бы. Иконы посметали бы и потоптали. Ты, как дьявол или чёрт – искуситель. Смотри, как взбунтовались.

– Это они могут. Дай им только волю, толпа, панночка Вика.

Женщина придвинулась ещё поближе.

– Смотри, сколько людей пришло, – бросила Вика.

– Да, – протянула бывшая артистка. – доброе дело сделали мы. Могли получить такие хорошие гроши, но, – хозяйка развела руками, – судьба воспротивилась. Нужно было пригласить и пана Сергей, чтоб он посмотрел и отвлёкся.

Женщине повернулась лицом.

– Редкое имя. Капа, – сказала она, пристально всматриваясь в хозяйку и провинциалку. – У меня была знакомая с таким именем. Вот не думала, что ещё у кого – то такое имя. Чудеса, – она улыбнулась, заострив взгляд на Вике. – А Вас Вика.

– Откуда знаете, –  с недоумением ответила Вика.

– Так Капа перед этим сказала: панночка Вика. А почему панночка?

– Это у нас домашние спектакли такие. Выдумываем, играем, чтоб не было скучно, – бросила хозяйка. – У нас и пан Сергей есть. Хороший хлопец. Парубок на все сто. Надеюсь, что пан Сергей и панночка Вика в скором времени поженятся, – ввернула Капа.

– Ну, что ты несёшь, – хлынув румянцем, перебила Вика. – Не слушайте её.

Перебить то она перебила, но почувствовала, как гулко застучало сердце.

– Почему не слушать? – Взгляд женщины не отлипал от Вики. – Это же интересно. Пан Сергей, панночка Вика. Домашние спектакли сейчас это редкость. Посмотреть можно?

Капа хотела провернуть платный вход и уже открыла рот, чтобы заломить десять баксов, но так и осталась с раскрытым ртом, услышав.

– Я могу и заплатить.

– Да что Вы, что Вы, – застрочила хозяйка, недовольная, что её упредили: вырвали идею из – под самого носа, – гроши нам не нужны. Лучше вступайте в нашу компанию? – атаковала Капа. Её артистическая натура требовала размаха. Порой у неё мелькала безумная мысль: выскочить с домашним спектаклем на какую – нибудь сценку, пусть даже самого что ни на есть захудалого театра, а потом развернуться и перескочить на более обширную, найти благородного спонсора с великими грошами, в этом месте хозяйка тормозила, так как понимала, что благородные спонсоры с великими грошами накрылись, как и бывшее имущее сословие, но помечтать то можно.  – Как Вас по имени?

– Полина.

– Хорошо. Паночка Полина. Роль я Вам найду. Я же бывшая артистка, играла Клеопатру, Дездемону, Джульетту, ну и прочее, –  ввинчивала Капа. – Так, как. Принимаете предложение?

– Принимаю. А что за история с иконами, если не секрет. Тоже домашний спектакль.

– Нет, – ответила Капа. – Это был не спектакль. Нагрели одного пана, который воровал иконы, скупал их по дешёвке и отдали в музей. У, паразит, – она потрясла кулачком, который оказался под носом проходящего мужчины.

– За что, – рявкнул он, окинув взглядом лица хозяйки и провинциалки, лицо Полины не успел, так как она стремительно отвернулась, словно опасалась мужчины.

– Было бы за что, – отбила Капа, – то ты уже лежал бы на полу. Проходи и не толкайся. – Она повернулась к Полине с побледневшим лицом. – Что с Вами

– Сердце, – с частым придыханием ответила Полина. – Это бывает иногда. Не обращайте внимания.

– Вы только посмотрите сколько икон, – продолжала Капа. – Могли бы немереную кучу грошей нагрести, да вот передумали. Вернее, не мы передумали, а Главный, – бывшая артистка ткнула пальцем вверх, – мы исполнители. – Хозяйка хотела ещё что – то сказать, но подлетел администратор: мелкий, лысый, юркий, с огромными усами, щетинистыми, нависшими бровями, которые чуть ли не закрывали его глаза, кустистой бородой, так что трудно было разглядеть его лицо.

– Добрый день, день добрый, – лихо перекладывая слова местами, заюлил он. – Все иконы на месте. Можете проверить. Лично слежу. Лично проверяю. А вы как, – вдруг заорал он, задвигав бровями, которые даже зашелестели. – Билеты покупали. Ни в коем случае. Никогда, – он топнул ногой. – Я дам команду, чтобы вы могли приходить в любое время, – орал он так оглушительно, что посетители стали оглядываться. – Ваши фамилии, паспорта снять копии и положить на стол в проходной. И пусть только попробуют не пропустить вас. Я их, – заголосил администратор.

Шеф музея, начальственное лицо, а как – то не серьёзно, оттопырено и даже трусливо вёл он.

– Не ори, – бросила Капа. – Что – то не нравится мне твоё поведение. Вика. Нужно будет проверить иконы.

– Это, пожалуйста, будьте добры, – опять заюлил администратор, – это самое лучшее моё поведение, – нёсся он, –  к самым уважаемым и почётным гостям. Я приношу свои извинения, но нужно отслеживать посетителей. Среди них обязательно имеются воры. Моя задача отлавливать их.

– И много отловил? – насмешливо бросила Капа.

– Пока ни одного. Иконы такой товар, с которым нужно осторожно обращаться. Я вот попробовал снять одну иконку «Николай Чудотворец», чтобы протереть от пыли. Протянул руку, так меня так шибануло, словно молния в тело вошла, чуть не разворотило, к иконам нужно подходить с катарсисом, – он поманил женщин к себе и зашептал, – мне показалось, что Чудотворец показал мне кулак, вот как Вы, – администратор повернулся к Капе, – мужчине. Вот так.

Он подпрыгнул и, набрав скорость, умчался.

– Его нужно взять в домашний спектакль, – засмеялась Вика.

– Нет, – ответила Капа, – Просчитаем иконы, и если не станет хватать, то возьмёмся за лечение вместе с паном прокурором, как лечили других панов.

– У вас богатая история, – сказала Полина. – А какую же роль у вас играет пан Сергей.

– О, –  восторженно протянула хозяйка, кося взглядом на квартирантку. – Этот парубок с такими артистическими данными, что может сыграть и Ромео, и Отелло, и даже добраться до фараона Рамсеса. Сейчас он в роли жениха панночки Вики. Думаю, что из этой роли он уже не выберется. Влип по самую макушку. Влюблённый хлопец. Да и панночка Вика дуже гарна.

– Капа, – вспыхнула Вика. – Сколько раз тебе втолковывать. Не говори ерунду.

«Да, это они, – думала Полина. – Сергей снимает место у них. Нужно будет уговорить их, чтобы Сергей переехал ко мне. Ему нужны хорошие условия, врач, а не домашние спектакли».

Полина чувствовала, что она пытается обмануть себя. Четыре года она, как ей казалось, носила его образ в душе. Происшествие с сумочкой было мимолётное, но запал в душе черноволосый парень со светлыми бровями с оттенком ржавчины. Она уже готова была бросить свои поиски и мысли о нём, но всколыхнул душу сегодняшний случай.

«А, может быть, Сергея и не нужно будет уговаривать, – продолжала думать она, – он сам согласится, зачем я накручиваю себя».

Думая, она всё время посматривала на Вику, чувствуя, как возрастает у неё раздражение.

«Нужно что – то сделать, а не ждать.   Настроить Сергей против них или наоборот. Сказать им, что Сергея я знаю, они поверят, я же скажу, где он проживает, о его провалах в памяти, вот из – за этого они поверят, а потом добавлю, что он врёт, скрывается от полиции из – за аварии и решил отсидеться, пока не утихнет. Я ведь могу выдумать, что угодно. Попробуй опровергнуть. Или позвонить Сергею, встретиться и рассказать, что и Капа, и Вика хотят его вытурить, но стесняются.  Много вариантов, но ведь это подло и нечестно. К тому же ты говоришь, что искала четыре года, а замуж успела выйти через год после происшествия».

В памяти всплыло прошлое. Далёкое, но не отжившее и не забытое. Полина помнила до мельчайших подробностей текст письма и слова: пляши, студентка! Она не хотела вспоминать, но память уносила в одновременно тревожный и самый счастливый кусочек прошлого: пляши, студентка! Недаром она стояла возле иконы «Всех скорбящих Радость» и недаром, отвернувшись, спрятала лицо от прошедшего мимо мужчины, и недаром засбоило сердце и бледностью покрылось лицо. А сколько лет прошло с того письма.

«Здравствуй».

После «Здравствуй» чёрная жирная точка. Полина почувствовала, как в сердце хлынула тревога.   Раньше родительское письмо начиналось: «Здравствуй, доченька – студентка».

Исчезло «доченька – студентка».

«Дальше читать не буду», – решила Полина, глядя, словно заворожённая, на жирную чёрную точку, которая, как казалось ей, превращалась в пятно, расползавшееся по всему письму. Она скомкала длинными тонкими пальцами тетрадный в клеточку лист и выбросила в коричневую пластмассовую ребристую корзинку для мусора, но потом достала, прочитала и снова выбросила.

«Он не должен его прочитать».

Полина присела на бежевый мягкий диван с откидными синимыми подушками и отрешено начала осматривать комнату. Белая, отполированная до блеска стенка с огромным треугольным   зеркалом, похожим на сторону пирамиды, в котором отражалось похудевшее лицо с серыми глазами, красная электрическая бритва на гладильной доске с железными ножками крест –  накрест, голубые в полоску обои на стенах…

«Он уйдёт, если прочитает письмо. Вот тогда и напишут: здравствуй, доченька – студентка».

Полина вновь посмотрела в пирамидальное зеркало и увидела медленно стекающие маленькие ручейки… Зажав пальцы в кулачок, она вытерла слёзы и неожиданно для себя улыбнулась.

«Пусть читает. Проверка на вшивость».

Она забилась в угол дивана, натянула до подбородка шерстяной «колючий» плед и снова уставилась в пирамидальное зеркало.

Полина сидела в углу дивана, сжавшись в комочек, когда вошёл Виктор.

– Как чувствовал, – он не улыбнулся, не засмеялся, а спокойно. – Завалила экзамен по диамату. И забилась в угол. А…

– Хорошие новости, – перебила она. – Письмо от моих родителей прочитай.

Голос звонкий. Только с переломами. Красный галстук, промелькнув в зеркале, упал на гладильную доску.

– Письмо голос сломало? Выпрямим.

– Ты прочитай вначале. Тебе дали отменную характеристику. После неё у тебя голова на ноги заработает.

Плед отлетел в сторону и примостился возле галстука. Виктор, достав письмо с мусорной корзинки, тщательно разгладил и посмотрел на Полину.

– И этот маленький бумажный комочек загнал тебя в угол?

– Не он, а то, что написано в нём.

Читал Виктор внимательно.

– А что, – сказал он, напружинивая лоб с родинкой. –  Хорошее письмо. Ты ожидала другого? Я на двадцать лет старше тебя. Разведённый, – он пересчитывал свои «грехи», которыми пестрело письмо. – Твои родители советуют, что тебе лучше выйти замуж не за меня, а за восьмидесятилетнего деда Кудрина. Он один, ни разу не разводился. Вот ты!  Если бы ты была на их месте, написала бы: доченька, хороший парень, выходи замуж. Или, как?  Честное письмо, Полина, но не в нашу пользу, но ситуацию нужно исправлять в нашу пользу, а не забиваться в угол, хотя он и мягкий.

– И, – оживилась Полина, –  каким образом?

– Не образом, а головой.

Виктор взял синюю шариковую ручку и начал водить по письму.

– Что ты там черкаешь?

– Я не черкаю. Ключик ищу.

Виктор мелькнул в зеркале. В замке входной двери щёлкнуло.

Убежал.

Она заплакала.  Время, как бы остановилось.   Виктор появился через полчаса.

– Где ты был?

– На почте. Телеграмму твоим родителям послал. Не они нас подогнут, а мы их.

Он посмотрел в зеркало. Тревожные серые глаза медленно наплывали на него.

– Не они нас, а мы их, – растеряно сказала Полина. – Что ты написал им?

– Потом узнаешь. Вытри слёзы, Полин – ка. И гриву свою причеши. А то она закрывает тебя чуть ли не до ног. Одни серые глазища.

Он оторвался от зеркала, открыл двухстворчатый шкаф для одежды, достал чёрный костюм, белую рубашку… и стал складывать в жёлтый чемодан.

– Ты уходишь?

– Не совсем так, – ответил Виктор. – Пакуй чемодан.  Мы летим к твоим родителям. Проблему будем решать на месте.

– А письмо?

– Что письмо?  Честное письмо. Это редкость.

– И ты, – она выдержала паузу и по-детски, –  ни капельки не обиделся?

–  А на что мне обижаться? –  и всё в спокойном тоне. –  Они   написали то, что думали. Скандала не будет. Обещаю.

– Ты там меня не оставишь? Не бросишь?

Одни вопросы и беспокойное ожидание ответов.

–  Я еду туда, чтобы жениться на тебе, свадьбу сыграть, а не для того, чтобы отвезти тебя родителям и сдать им на руки. Ты же не ребёнок. Вызывай такси до Внуково.

– А может на машине? Дорогой я успокоюсь.

– Нет. В нашем положении время нужно сжать, чтобы быстрее прийти к ясности. Один день и так завис у тебя на нервах. Хочешь второго. Так что Внуково. Самолёт. Маршрут на Волгоград, а там с хвостиком на пригородном поезде.

– А ты действительно меня любишь, Вить?

– Полина. Я тебе сколько раз говорил. Нет в моём словаре этого слова, нет в моём словаре: я твоя, ты мой, принадлежу тебе. Это языковая болтовня. Суди по моим поступкам. – Он вдруг улыбнулся и махнул рукой. – Ладно. Один раз можно.  Люблю. Точка.

– Да ты, – замялась Полина, а потом выпалила, – кэгебешник.

– Ну и что?  Думаешь, что в КГБ одни подонки? Там до чёрта полно нормальных, порядочных парней. Я это знаю. Были бы подонки, так меня уже и на свете не было бы. Оставь эту тему. Чемоданы давай паковать.

Утром следующего дня они были в посёлке.

– Вот и приехали, – тихо сказала Полина, когда они сошли с пригородного поезда. – А какими уезжать будем – неизвестно, – добавила она.

– Почему неизвестно. Известно. Ты посмотри вокруг.

– А что смотреть, – устало проговорила она. – И так все знаю. Выросла я здесь.

Виктор усмехнулся.

– Видишь. Элеватор наполовину покрашенный, наполовину облезлый. Камазы возят зерно. Часть по маршруту в путёвке, часть в свой карман. Рынок. Кто торгует, кто ворует…. Магазины. Кто покупает, кто обсчитывает…

– Это ты к чему?

– Маленькая Россия на ладошке. Обычный посёлок. Обычные люди. Нормальные и не сумасшедшие. Твои же здесь живут. Понятно?

Виктор направился к дежурному по вокзалу, бросив на ходу Полине, что сделает проверку боем.

– Мужик, – начал он, –  у вас в посёлке сумасшедшие живут или нет?

Дежурный ошалело посмотрел на него.

– Что смотришь, – бросил Виктор. – Живут или не живут?

– Да вроде нет, – неуверенно ответил дежурный. – А в чём дело, – сорвался он на крик. – Поезда нормально ходят. С расписания не сбиваются. Товарняки…

– Тише, тише. Я понял. А дело в свадьбе, – ответил Виктор. – Ты Мироновых знаешь?

– Мужик кивнул головой.

– Вот их дочь, – он показал на Полину. – Она невеста, я жених. Свадьба у Мироновых завтра будет. Женюсь.

– А, – протянул дежурный. – Слышал, слышал, – закричал он. – Всех приглашают. И я приду.

– А как же. Обязательно.

Виктор направился к Полине.

– Всё шутки, да шутки, – чуть не заплакав, сказала она. –  А я боюсь. В письме что написали.

– В Москве боялась, в самолёте летела –  боялась. В поезде тоже. В посёлке… И когда замуж будешь выходить, тоже бояться будешь. Оседлал тебя страх. Пошли. А то нас уже заждались.

– Скажи ради бога, – взмолилась Полина, –  что за телеграмму ты дал? Всю дорогу пытала, а ты молчишь, а я об этом только и думаю.

–  Это хорошо. Отвлекает тебя от глупых мыслей, но на умные не настраивает. Пошли.

Один шаг, второй…

– Я пойду впереди тебя, – сказала она.

– У вас так принято, что женщина всегда идёт впереди мужчины?

– Ну… Это… У моего отца ладони, как лопаты.

–  Он, наверное, огород без лопат вскапывает. Или ты намекаешь, что он меня ладонями в огороде и закопает?

– Год тебя знаю. Ты серьёзным бываешь, когда-нибудь.

– Серьёзные всегда шутят. А не серьёзные трясутся. Вот как ты. За меня беспокоишься. Думаешь, что заблужусь в твоём посёлке. Адрес знаю. Да я даже без адреса найду дом, где готовятся к свадьбе. На запах свадебных пирогов пойду.

Они спустились со свежо выбеленных привокзальных ступенек, прошли через рынок, шумевший, как обворованный цыганский табор, и вышли на заасфальтированную улицу, единственной достопримечательностью которой были кирпичные особняки, обвешанные флюгерами, антенными тарелками и дикая груша, возвышавшаяся над природной и людской мелочью.

– Под этой грушей, Вить, – сказала Полина, – и выросла я. Когда мы были маленькими: я, братья Коля, Вася –  мама работала в школе учительницей по труду. В школу она нас не могла брать с собой: не доросли, а чтобы мы не разбежались со двора, она брала кусочки чёрного хлеба, клала их в марлю, делая узелки. Потом смачивала в воде и подвешивала к низким ветвям деревьев. Вот мы целый день и лазали за ними.

Иван Андреевич высокорослый и Галина Степановна, как называет её муж: бегунок за умение жены появляться в гараже или в бане, как раз в тот момент, когда Андреевич цедит первую каплю в стаканчик с желанием заметелить бутылку махом, чтоб шибануло и повело, сидя на порожках летней убранной в деревянные решётки кухни, в сотый раз перечитывают телеграмму.

– Она что сдурела – спрашивает Иван Андреевич жену, тыкая в телеграмму и рассматривая её со всех сторон в надежде увидеть то, что ему хочется, но то, что ему хочется увидеть – никак не видится.

– Сдурела она или не сдурела – не знаю, – отвечает Галина Степановна, одетая в коричневое крепдешиновое платье с белым воротничком. – А я вот точно сдурела. Согласна.

– Ты что за свадьбу?

– А что делать? – вздохнула Галина Степановна. – Умник. Телеграмму их читай.

– Да я её, – в груди Ивана Андреевича «ударили в барабаны», –   уже в который раз перечитываю. Глаза стираться начали.

– Ты, наверное, и тыщу раз прочитаешь её, а не поймёшь. Резонанс по посёлку пошёл. Понимаешь. Эхо.

– Что за резонанс, – и «в барабан ударили, и литаврами медными приложились». –  Ты можешь на понятном мне языке говорить.

– Тут и говорить ничего, телеграфистка всем в посёлке выложила, а что она выложила, читай телеграмму. Делать нечего.

Галина Степановна поправила белый воротничок и посмотрела на мужа, который никак не мог отлипнуть от телеграммы и рыскал глазами в поисках второго дна, но дно было одно и прописано на лицевой стороне.

– Весь посёлок уже в курсе о свадьбе.  Соседи приходили поздравлять.

– А ты? –    Иван Андреевич даже поднялся с порожек.

– Что я, как и ты.  Спасибо говорила.

– Я не говорил, – процедил Иван Андреевич. – Я не говорил: спасибо.

От его голоса пошла волна и, докатившись до соседки Марии Николаевны, так ударила, что Мария Николаевна: ростком с вершком, да с чесучим языком – выскочила из дома и затарахтела через деревянный забор.

– Спасибо, соседушки. Спасибо, что на свадьбу пригласили.

Иван Андреевич обмяк.

– Вот и резонанс, – прошептал он. – Вот и крепдешиновое платье с белым воротничком.

– А я тебе, что говорила, – вздохнула Галина Степановна. – Пройдись по посёлку.  Тебя все поздравлять будут, а ты им в ответ что?  Дураки. Хорошую славу наживёшь. А дочку как хвалили, говорили: вот и в Москве учится, а свадьбу решила дома под родной крышей с родителями справлять, дай Бог, чтоб у каждого такая дочка была, и жениха хорошего нашла, даже спрашивали, на какой день наметили свадьбу?

– И, – протянул Иван Андреевич, покрепче усаживаясь на порожки. – На какой день ты наметила?

– А ты, на какой день наметил бы? Сегодня понедельник.

– На субботу, – твёрдо ответил Иван Андреевич и сплюнул. – Да ты что свихнулась. В глаза жениха не видели, –  набирая обороты, понёсся он. –  На двадцать лет старше её. Разведённый. Мы же писали, что ей лучше за деда Кудрина замуж выйти, чем за него. Неужели он такой придурок, что после нашего письма припрётся?

– Придурок или не придурок, а чую сердцем, что к воротам они приближаются. Прислушайся.

Иван Андреевич уже и уши оттопырил, а потом невнятно посмотрел на жену.

– Что-то со мной не то, – сказал он. – Как-то мутно в голове. Неужели резонанс так повлиял.

– Резонанс, а что ещё. А с письмом ошибка вышла, – горестно сказала Галина Степановна. – Исправлять теперь нужно.

– Вот ты и исправляй. Ты диктовала, а я только писал, твою волю исполнял, а я пойду дрова для бани рубить.

– Так ты вчера рубил, парился. Пропотел от страха?

– Дочка с будущим мужем приедут. Понимаешь.  С дороги. Помыться нужно. – Иван Андреевич спохватился.  – Резонанс всю голову замутил. Вот студентка, так студентка.  В капкан загнала.

Галина Степановна застыла на порожках, увидев дочку и незнакомого мужчину, входивших во двор.

– Моя мама, – сказала Полина Виктору, когда они подошли к порожкам. – Галина Степановна. А это Виктор. Мой будущий муж.

–  Навели вы шороху, –  вздохнула Галина Степановна. – Весь посёлок к твоей свадьбе готовится. На субботу наметили. А как же вы решились?

– Как и Вы с Иваном Андреевичем, – ответил Виктор. – По любви.

– Да я о письме спрашиваю. Читали. Небось, обиделись. Вы уж простите нас стариков.

– За что прощать. Вы же хотите, чтоб мы поскорее поженились. И мы за это.

– Так в письме…

Виктор не дал договорить.

– Хорошее письмо, Галина Степановна, хотя полностью мы не успели его прочитать. У нас дома собака овчарка. Хан. – Он повернулся к Полине: поддержи, – схватила и порвала на кусочки. Так мы пытались склеить. Не вышло. Только и остались кусочки: здравствуй, надеемся, что послушаешь нашего совета, готовимся к свадьбе, приезжайте быстрее. Вот мы и решили послушаться. И телеграмму сразу послали, что выезжаем.

– Так, так. – Галина Степановна поспешно закивала головой. –  Благородная у вас собака, дай бог ей здоровья.

– Полный занавес, – растеряно прошептала Полина.

Галине Степановне было не до шёпота. В голове крутились письмо, телеграмма, резонанс и благородный Хан.

Иван Андреевич, увидев шагающего по тропинке к нему Виктора, хотел было нырнуть в баню, закрыться и на стук ответить: парюсь. Он бы так и сделал. Да дымка из трубы на бане не было.  Вместо этого он схватил топор и всадил его в берёзовый чурбан. Топор застрял.

– Здравствуйте, Иван Андреевич, – подойдя поближе, сказал Виктор. –  Вот. И будущий муж студентки, и Ваш зять. Хотите, милуйте, хотите, казните. Топор и плаха есть.

– Не рубится, – буркнул Иван Андреевич. –  Сучок, наверное.

– Клин и колун?

– У тебя под ногами.

– Не заметил. Это от волнения. Всю дорогу к Вам думал о свадьбе и как встретите. Галина Степановна сказала, что Вы пошли для нас баньку готовить, – наезжал Виктор. –  Сейчас мы этот чурбан расщёлкаем. Ставим колом клин и колуном всаживаем. Вжик.

Чурбан треснул и развалился пополам, но вырвавшийся из полена сучок, взметнувшись, помчался к бане, ударившись об стену, отскочил и ринулся к фонарному столбу, а от него, словно ошалевший, метнулся к Ивану Андреевичу.

– Ложись, – заорал Виктор.

Будущий тесть угнездился со всего маху на землю. На крик выскочили будущая тёща и Полина.

– Вы что там делаете, – закричала Галина Степановна.

– От сучка, мать его так, отбиваемся, – поднимаясь и отплёвываясь, бросил Иван Андреевич. – Не мешайте. Вот паразит. Как живой.

– Бывает, – ответил Виктор. – А в печку эти оковалки влезут?

– Ещё как. У меня знаешь, какая печка. Ни у кого здесь такой нет. Ты вот попробуй чурбан шелковицы расколоть. Она вся зараза жилами свита. Бил, бил. Толка никакого.

– Сейчас расколется. Нужно рассмотреть, в какую сторону жилы свиты. А где она?

– В предбаннике.

Виктор вытащил чурбан шелковицы.  Колун только царапнул по ней.

– Я же говорил, – довольно сказал Иван Андреевич. – Дай я попробую.

На чурбане появилась вторая царапина.

– А ну её на хрен, –  Иван Андреевич отшвырнул колун. – Знаешь, что в субботу свадьба.

– Галина Степановна уже сказала.

– А письмо наше читал?

– Так я уже Галине Степановне рассказывал. Не всё мы его прочитали. Собака наша овчарка Хан порвала.  Кусочки оставила. Здравствуй, надеемся, что послушаешь нашего совета, свадьба, приезжайте быстрее. Вот мы и решили. Без долгих ящиков.

– Правильно. – Иван Андреевич посмотрел на не расколотый чурбан шелковицы. – Пошли в баньку. Там у меня в печке… Понимаешь. За знакомство.

Вечером Иван Андреевич, Галина Степановна, Виктор и Полина сидели за дубовым круглым столом под дикой развесистой грушей и составляли список гостей.

– Да, что его составлять, – Иван Андреевич выбросил ручку. – Весь посёлок приглашаем. По местному радио объявим.

– Так все во дворе не уместятся, – возразила Галина Степановна.

– А на хрена нам двор. – Иван Андреевич припечатал кулаком стол. – Мы на речке справлять будем. На бережку.  Покроем бережок целлофаном. Наставим… Пейте. Гуляйте. Знайте, что студентка замуж выходит. Правильную телеграмму вы дали. Молодец дочка и ты зять молодец. Резонанс, какой напустили. Наше письмо в подмётки вашей телеграмме не годится. После свадьбы поедем к вам. Посмотрим, как живёте.

Полина оторопело посмотрела на Виктора: а где же мы собаку Хана возьмём?

«Да что ты, студентка, беспокоишься, – заморгал он, словно передавал по азбуке Морзе. – Я своим ребятам позвоню.  Они и десять Ханов приведут. Да ещё со щенятами».

«Пляши, студентка!»

«Вот так, – подумала Полина, прервав воспоминания. – Мне надо биться не за Сергея, у него Капа и панночка Вика. С врачом я помогу. Поспешила с разводом. Если б не Виктор, был бы у тебя салон красоты? Не было бы. Ты его выгнала, а он даже делиться с тобой не стал. Взял чемоданчик с костюмом и парой рубашек и ушёл ночевать на вокзал. Он же воевал, война и подломила его психику, он и запил. Ты забыла, как он ночью вскакивал и кричал, как хватался за голову и матерился, как холодным потом обливался».

Близился вечер. Посетители покидали музей. Администратор мотался по залу, осматривая, все ли иконы на месте. Подлетев к Капе, вытянулся в струнку и заорал.

– Все на месте.

– Чё орёшь, – бросила хозяйка.

– По привычке. И от радости. Сегодня воров не было.

Он подпрыгнул и, как и раньше, набрав скорость, умчался в кабинет.

– Ну, как, – спросила Капа Полину, – поедете к нам? Придумаем, какой – нибудь спектакль.

– Да, – ответила Полина. – У меня машина. Едем.

Они вышли на улицу. Вслед за ними мужчина, от которого, отвернувшись, спрятала лицо Полина. Он посмотрел на хозяйку и квартирантку и направился к Полине. Капа и Вика насторожились.

– Не нравится мне это, – зашептала хозяйка. – Если что будем таранить. Головами. Завалим.

– А дальше что, – напряглась Вика.

– Что, что? – сплюнула Капа. – В машину и с ветерком.

Мужчина, подойдя к Полине, которая открывала дверцу, чтобы сесть за руль, ухватил её за руку.

– Не тронь, – заорала хозяйка. – Замочу. Атакую.

Бог его знает, чем закончилась бы атака. Может быть, промахом прицелиться, бывшая артистка прицелилась, но мужчина мог отступить в сторону. И что? Капа и Вика пролетели бы мимо и от стремительного набега, не удержавшись на ногах, растянулись бы на асфальте, но ситуация прояснилась. Полина, повернувшись к мужчине, бросила.

– Виктор. Мой бывший муж, – пояснила она Капе и Вике. – Ты как тут оказался?

– Это хорошо, что ты, Полина, вовремя сказала, – вклинилась Капа, – а если бы запоздала, то тут уже лилась бы кровь. Мужик. Полину не тронь. Она из нашей артистически – бойцовской команды. Вмиг распотрошим, если попрёшь.

– Да я и не трогаю. Это вы: атакуем. Твои знакомые, Поль?

– Да. В музее познакомились. А ты, как тут оказался. – повторила Полина.

– Не всё же время по пивным шататься.

– Бросил или как?

– Три месяца ни капли.

– Так едем или не едим, – спросила Капа. – Можно и твоего Виктора взять.

– Вить. Постой тут. Мне нужно с ними поговорить.

Она отошла от машины, поманив Капу и Вику.

– Я должна вам сказать, что Сергея я знаю, – начала она.

Хозяйка и квартирантка, выслушав Полину, переглянулись.

– Я, – начала Капа, но её перебил звонок мобильника Полины.

Минуты две Полина разговаривала, отойдя от Капы и Вики, потом вернулась.

– Всё в порядке, – сказала она. – Звонил Сергей и наотрез отказался от моего предложения переехать ко мне. Сказал, что будет жить у вас до тех пор, пока не выгоните. Так что всё уладилось. С врачом я помогу. Обменяемся номерами телефонов. Я вас подброшу домой. Мне с Виктором нужно поговорить. Буду с ним отношения налаживать. Он же сильно пил. Надеюсь, что бросил. Виктор, – позвала она. – Садись в машину, завезём их, а потом поедем домой и поговорим.

– Да, – протянула Капа. – Завертелось. А пан Сергей настоящий парубок, – с восхищением сказала она. – На все сто.

 

 

Шестьдесят четвёртая

Афганка

Высадив Капу и Вику, вдоволь посмеявшись, вспомнив. как бывшая артистка приняла Виктора за хулигана и чуть не начала атаку, которая Бог знает, чем бы закончилась, то ли растяжкой хозяйки и провинциалки на асфальте, то ли завалом бывшего мужа Полины,  и попрощавшись, не зайдя в квартиру, несмотря на настойчивые  уговоры хозяйки и квартирантки, –   попить хотя бы чаю, просто поболтать и поговорить о впечатлении от икон в музее, домашних спектаклях,  – Полина отказалась, так как  боялась не встречи с  Сергеем, с ним было уже решено, что и как, а того,  что шумная компания развеселит Виктора, и он не выдержит  и сорвётся, а не выпить ли нам по случаю знакомства,  никто, конечно бы, водку не поставил, но зародившееся желание, которое  не сработало бы сейчас, могло сработать в дальнейшем, водка «любит» ждать и порой достаточно глотка, чтобы подмять под себя и загрузить, как говорят в народе, в стельку.  Полина – то верила, то не верила, что Виктор перестал пить, а поэтому вся была схвачена напряжением, часто посматривала на него, испытывая противоречивые чувства, то родной и близкий, то чужой, словно увиденный в первый раз. Она улавливала скользящие по лицу Виктора выражения: спокойные, задумчивые, которые неожиданно слетали, уступая своё место хмурым и тоскливым взглядам. Он чувствовал пристальное внимание Полины и старался держаться ровно, однако неожиданный поворот: он не думал встретить её, вызывал у него и радость и страх, а чем закончится встреча, но то, что бывшая жена не закрыла дверцу машины перед его носом, а пригласила – давало надежду, которая как быстро рождалась, также быстро и исчезала. Это мучило его, и он несколько раз хотел сказать Полине: останови машину, я выйду. Её ответ внёс бы некоторую ясность в дальнейшее. Он пытался уравновесить крайние мысли, чтобы спокойно встретить слова Полины: нам не о чем говорить на его слова: давай поговорим, Полин – ка, но это не удавалось. В итоге Виктор, как казалось ему, нашёл простую и ясную мысль, а как получится, так и получится, но мысль мыслью, а вот чувства говорили: не так, как получится, а так, как хочется тебе, а ему хотелось, чтобы бывшая жена оставалась к нему такой же неравнодушной, как и прежде пляши, студентка!

Капа, выскользнув из машины, хотела сделать разминочку –  реверанс, но закружилась от промчавшегося вихря, из которого доносился голосистый крик: опять ящик с гвоздями и гвоздодёром украли.

– Кто это? – спросила Полина, пытавшаяся рассмотреть в вихре лицо, но разве можно было рассмотреть то, что никак не рассматривалось   в клубах пыли вихря, перерастающего в смерч.

– Наша дворовая достопримечательность, – сплюнула хозяйка. – Я тебя паразит, когда – нибудь замочу, – рявкнула она и вздохнула, – ну, что за мужик, как выпить хочет, так и кричит: ящик с гвоздями и гвоздодёр тяпнули. Я тебя, – поддала она, – в твой ящик запакую и гвоздодёром заколочу.

Из вихря не ответили. Слова Капы только подстегнули его, и он, набрав ещё большую скорость, скрылся за углом дома.

– Ты панночка Полина звони, – продолжила хозяйка,-  и мы будем звонить. Парубка с собой бери. Хлопець он гарный, чувствую по его молчанию, трошки споткнулся, да выпрямится, и мы поможем.

Оставшись одни, Виктор, обратился к Полине.

– Пляши, студентка.

– Доплясались до развода, – не весело ответила Полина.

– Я виноват. Я…

– Оба, – перебила Полина. – Я это поняла, когда осталась одна. Я была похожа на женщину, которая падает в пропасть, но не замечает этого, а смотрит в зеркало, красит губы и подкрашивает брови вместо того, чтобы цепляться за кустарники и уступы на склоне. А у тебя как?

– Водкой глушил. – Виктор помолчал. – Поль, дай – ка я сяду за руль.

– Не забыл?

– Не забыл. Поедем за город. В нём душно.

Полина согласно кивнула головой.

– А где ты жил, живёшь?

– У своего друга. Воевал с ним в Афгане.

– Он тоже пил, пьёт?

– Нет.

– Как же он переносил тебя пьяного?

– Когда напивался, отсыпался в сторожевой будке на рынке. Там у меня знакомый.  Да мне больше и не нужно было. Меня натаскали в моей бывшей конторе обходиться малым.

«Мерседес» выскочил на широкий проспект с липами, промчался между каменными громадами, нырнул в ярко освещённый тоннель и оказался на федеральной трассе, по сторонам которой теснились густые лесные массивы.

Съехав с трассы, Виктор остановился возле небольшого озера, берега которого были заросшими густым камышом. Тихо шумел лес. Изредка плескалась рыба, нагоняя мелкую рябь. Она была похожа на морщины.

– Искупаемся, Полинка – ка, – спросил он и, не дождавшись ответа, быстро разделся, подошёл к камышам и стал раздвигать его, чтобы пройти к воде, но застрял в муляке. передумал и вернулся назад. Разогнавшись, стремительно взмыл вверх. Крикнув «лечу», промелькнул над камышом, и ринулся вниз, выбив столп воды.

Он плыл широко, размашисто, выбивая ногами бураны, а Полина смотрела на него.

«Крепкий, сильный мужчина, – думала она, – телом удержался, а психикой нет, война подкосила. Как же много боли и несправедливости».

Полина была готова заплакать от нахлынувших к Виктору чувств. Она не жалела его. Нет. Она представляла его второй облик: опушённый, пьяный с заторможённым взглядом.

Как быстро меняется человек. Как мучительно бывает ему, когда он осознает, что постоянно находится в перемещении своих крайних состояний, от которых он хочет избавиться, но напрасны его стремления: засасывает покорность и безразличие к себе. Иной выбирается с потом и кровью.

– Ты больше так не делай, – напустилась Полина, когда Виктор вышел на берег. – У мен чуть сердце не разорвалось, когда ты летел над камышом. За ним мог же оказаться камень, железка…

– Не оказалось, – ответил Виктор. – Значит, время моё ещё не подошло. У меня гниль с души отваливается. Я ведь в музей с иконами не ради любопытства зашёл. А ты?

– Не ради…

Возвратившись к дому Полины, Виктор собрался уходить, но Полина остановила. Ей было наплевать, что она первой делает шаг навстречу. Прошлое было сильнее гордости. Да и к чему бы привела гордость?  Только углубила бы разлом и одиночество.

– Разворотили жизнь, – сказала она, – теперь нужно склеивать.

Сидя за чаем, Полина спросила.

– А почему ты не стал делить имущество. Квартира, салон. Деньги не малые.

– Разве это главное?

– Нет.

– Делить шмотки и прочее это делиться в самом себе. А разделённый в себе человек уже не человек. Половинки.

– А помнишь, Вить, – пляши студентка?

– Ещё бы. Ни одного дня не проходило, чтобы не вспоминал. Такое не забывается. Иван Андреевич и Галина Степановна пишут?

– Нет их уже.

– И моих тоже.

Скупой разговор. Они не переходили на обвинения друг друга, не говорили о своих чувствах Каждый из них за прошедшие после развода годы достаточно наговорился об этом сам с собой.

Утром Полина уехала в салон. Виктор, проснувшись, сполоснулся под душем, выпил чашку кофе, выкурил подряд три сигареты.

«А если я не выдержу. Запью снова. Это будет ударом для Полины. Она не выдержит. Может быть, мне лучше уйти. Оставить записку. Полин – ка сильная. Перенесёт. Уйти будет лучше, чем остаться. Бежать? Не нужно только строить из себя мученика и страдальца». Путались мысли, путались. Ему хотелось остаться и в то же время давила думка: бежать. Войдя в большую комнату, он остановился перед шкафом с одеждой. Виктор долго стоял перед ним, не решаясь открыть. Распахнув дверцы, он увидел свои рубашки, костюмы, галстуки, офицерский мундир, чемодан. Он начал лихорадочно просматривать вещи, затем открыл чемодан: пусто. Одежда полетела в чемодан. Он сорвал мундир и нервно засмеялся. Вот она под мундиром. Его «Афганка»: полевая, военная форма с дыркой на правой штанине.

Расшатанные водкой нервы прихватили кровь в голове. и он словно наяву увидел, как над бруствером окопа захлобыстали небольшие фонтанчики земли. Это пули просекали невысокий защитный земляной вал. Потом, словно из-под земли, вырвался огромный фонтан, и, высосав воздух, обрушился на него. Тугая воздушная волна, достав его, хлёстко ударила по ногам, опрокинула на спину, и, захватив, зашвырнула во что-то, не имевшее ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Он не чувствовал ни боли, ни страха, а только ощущение, что он летит.

Он не мог вспомнить, сколько прошло времени, как в глаза ударил яркий, размашистый, разламывающий темноту свет, и он увидел блестящую пустоту, в которой не было солнца, но она светилась. На краю пустоты сидел мальчуган, опустив голову, словно что-то рассматривая, и беззаботно болтая ногами. Это обескуражило его и перевернуло представление о пустоте. Он был убеждён, что в пустоте нет ничего, но в пустоте был свет, и она имела чётко очерченный край, похожий на жирную, толстую линию, на котором сидел мальчуган. Он совсем запутался: в пустоте ведь не должно быть ни низа, ни верха Может быть, он стал и дальше разбираться с пустотой, но мальчуган, перестав беззаботно болтать ногами, посмотрел на него. Он где-то видел это лицо. Память откатила назад. Точно. Это был он, но ведь, как он думал, и в чём был уверен: мальчуган умер, потому что он уже давно перестал чувствовать и ощущать его в себе.

– Привет, – сказал он, летая вокруг мальчугана. – Ты не узнаешь меня?

Ему просто хотелось услышать свой голос, чтобы убедиться, что фонтан не заглотнул его, а выбросил.  На ответ он не надеялся, так как верил, что в пустоте люди не видят и не слышат друг друга, но мальчуган и увидел, и услышал его.

– Нет, – ответил мальчуган. – Я не узнаю тебя.  А кто ты?

– Я это ты. Только взрослый. Понимаешь.

– А, – протянул мальчуган, – поэтому я и не узнал тебя.

– Что ты рассматриваешь внизу, – поинтересовался он. – Там же ничего нет.

– Неужели ты ничего не видишь?

– Нет.

– Всё вы взрослые такие, – тяжело вздохнул мальчуган, –  или вечно ничего не видите или видите, но нам не показываете и не говорите.

– Слезь с края, – сказал он. – Ты можешь упасть.

Он окончательно запутался. Ну, куда можно упасть в пустоте?  Мальчуган не обратил внимания на его просьбу. Его заинтересовало другое.

– А откуда ты прилетел?

– С войны.

Мальчуган был сообразительным.

– Значит, я тоже когда-то буду воевать?

– Да, но твоё время пока ещё не пришло.

– И я стану героем, как ты.

– Я не герой, – ответил он, – я просто солдат.

– Солдат, – грустно протянул мальчуган. – Просто, просто солдат? Обыкновенный солдат?

– Ну, да, – подтвердил он, –  просто, просто, самый обыкновенный.

– А ты знаешь, – мальчуган задумался, ему показалось, что на его глазах даже зависли слёзы. – Если честно, то мне это не нравится.

– Что тебе не нравиться?

– Я не хочу быть просто, просто, обыкновенным. Таким, как ты. Ты не герой. Хотя ты и летаешь, но у тебя нет крыльев, а я хочу, чтобы у меня были крылья, и они обязательно будут. Я верю в это и стану летать лучше тебя.

–  Я должен огорчить тебя. Ты ошибаешься. – Он сделал несколько кругов вокруг мальчугана, раздумывая говорить или не говорить то, что он знал о его будущем, а потом решился. – У тебя не будет крыльев.

– Почему?

Мальчуган был не, сколько расстроен его ответом, сколько удивлён.

– Потому, что я твоё будущее. Сейчас ты мечтатель! – сказал он. –  Я тоже в твоё время был мечтателем. И ещё каким. Ты это знаешь, но многое я забыл, и ни одна моя мечта не сбылась, помню только о крыльях, но и они пролетели мимо.

– Но ты же мечтал. Почему же твоя мечта не сбылась? Такого не может быть.

– Мало быть мечтателем, – сказал он, –  нужно ещё оказаться в то время и в том месте, где вырастают крылья и сбываются мечты.

– Это взрослая мысль, и она не очень понятна мне, – откликнулся мальчуган. – Но у тебя ещё будет же будущее. Ты не умер. И у тебя обязательно должны вырастить крылья, потому что ты мечтал о них. Только знаешь, что, – мальчуган задумался. – Крылья — это хорошо, но, если у кого – то нет крыльев, а они очень ему нужны, ты должен отдать свои ему.

– Ты…

Мысль оборвалась от жгучей боли в голове. В неё, словно вшивали молнию, которой он так боялся в детстве.  Пустота исчезла. Не было и мальчугана. Он лежал на спине, всматриваясь в клубы пыли и дыма над окопом, через которые пробивалось тусклое солнце. Он не понимал, почему светлеет. То ли от того, что солнце разгоралось или потому, что рассеивались клубы дыма, но чем больше становилось света, тем больше уменьшалась его боль, она ходила кругами в голове, и это напоминало ему его полёт вокруг мальчугана, но не боль его беспокоила, а исчезновение мальчугана и то, что он хотел что-то сказать ему, но не успел.

«А что я сказал бы ему, – подумал он, – если бы это было в действительности, если бы он стоял сейчас передо мною? Я бы сказал ему, – он перебирал свои мысли, пока, как ему показалось, не нашёл нужную, –  что, если кто-то затевает войну, значит, она ему нужна. Я бы постарался вложить эту мысль в его сердце, в его душу, в его кровь и плоть, чтобы он понял, что война это самое худшее, самое мерзкое и чудовищное, отвратительное изобретение человека». Ему показалось, что эта мысль самая верная, но через несколько секунда он отбросил её. «Нет. Это не то. Это эмоции. Не стоит отяжелять детское сердце такими мыслями. И прятаться за сказки, которые мы сочиняем для детей, чтобы они не увидели, какие мы есть на самом деле. Мы, только мы, затеваем ужас войны, и никак не можем от него избавиться. Не можем или не хотим? Наверное, и то, и другое одновременно.

Картинка исчезла, Виктор хотел облегчённо вдохнуть, но.     В памяти вспыхнула другая картинка,

Они вошли в небольшой с первого взгляда пустынный афганский кишлак. Пройдя его по пыльной дороге, они выбрели на противоположную сторону. Впереди была видна небольшая мелко каменистая гора, на вершине которой они решили остановиться, сделать засаду, чтобы встретить банду душманов. На войне нужно уметь дружить с местностью. Тут их и обстреляли, но откуда?  С тыла, из кишлака, который они только что прошли, но едва они отдалилась от саманных домиков и ограждающих их саманных дувалов, метров на двадцать, они оказались на совершенно открытом пространстве. Палить начали со всех сторон. Он помнил острую боль в верхней части бедра.  На комбинезоне была дыра от пули: вышла, не застряла. Из чего стреляли? Скорее всего из «бура»: английская винтовка типа винтовки Мосина образца 1891 года с более крупным калибром: мощная, дальнобойная и очень точного боя. Видимо, как подумал он тогда, перебили бедренную кость в самой верхней её части. Возможно, что задели артерию или вену, лимфатические узлы. Он полз, чтобы прикрыться за дувалом. Нога волочилась и скреблась по неровности почвы. Он перевалился на спину и полз на спине, отталкиваясь левой ногой, головой и руками, волоча за собой автомат. Снайпер не отпускал. Около головы вздымались фонтанчики комочков земли. Душман пытался добить его в голову. Наверное, и добил бы, если б не ребята. Они проломили дувал и стали осторожно вытаскивать его через пролом. Плечи и таз прошли, а правая нога зависла на той стороне, словно привинченная к земле и мешала тащить дальше. Он пытался отодрать её. Кто-то протиснулся через пролом, поднял и выпрямил ногу. После этого его перетащили на противоположную сторону дувала.

Виктор затряс головой в надежде, что картинки исчезнут и действительно одна исчезла, но появилась другая. Над ним словно кто – то издевался.

Саманный дувал, сделанный из глины, смешанной с соломой, пуленепробиваемый. Он хотел залечь за разрушенной, искрошенной в небольшие куски его частью, чтобы вести прицельный огонь и во чтобы то не стало добить подстреленного в ноги моджахеда, который не бежал, а полз, извиваясь, постоянно оглядываясь, сжимаясь и вытягиваясь телом в простой крестьянской одежде и загребая землю руками, чтобы скрыться в низкорослых, выпаленных кустах, разбросанных по каменистому с редкими травяными прогалинами склону невысокой горы.

Он не случайно, а специально утрамбовал ноги моджахеда свинцом, чтобы посмотреть в его живые глаза и увидеть в них тонущие живые чувства и мысли. Он добил бы его, не задумываясь, вложив в выстрел накопившиеся за годы войны в душе месть за погибших, злость и страх, но вместо того, чтобы залечь, он словно с помощью неизвестной силы, напружинившись, оттолкнулся ногами, намереваясь перемахнуть через дувал. Это почти ему удалось. Он взлетел в воздухе, но автоматная очередь, полоснувшая из-за скошенного пригорка, перехватила его на лету, и, опрокинув, бросила на спину. Он потерял сознание, а когда пришёл в себя, увидел лёгкий дымок, вьющийся со ствола его автомата. Дымок был маленький, щупленький. Почти точь, в точь такой же, какой он видел в детстве зимой над поселковым домом родителей.

Он смотрел, как дымок превращался в ярко горящее, разрастающееся огромное пятно в воздухе, который был похож на зыбкую морскую рябь. Ему казалось, что это боль приближается к нему, и когда она войдёт в него, всё закончится. Он не хотел этого, но его начала душить нестерпимая, полыхающая, словно огонь боль, вызывая у него ощущение, будто на его лицо насыпали порох и подпалили. Его голова, словно разлеталась на осколки. Она становилась такой же, как и дымок: маленькой, щупленькой. Только в отличие от дымка она превращалось не в огромное, разрастающееся пятно, а в пустоту.

Он немного поднялся, опираясь на локти, и снова увидел карабкавшегося по своей земле в полыхающих лучах солнца, выбивавшего светом каменистую, безводную местность до жгучего блеска, не моджахеда, а обессиленный, невооружённый человеческий комок, похожий на подранка. Кроме них двоих поблизости, как бы никого больше и не было, но ему почему-то казалась, он и сам не понимал: почему? –  что за ними кто-то как бы наблюдает и ждёт развязки.

Он, сколько хватало сил, держал в поле зрения человеческий комок, потому что сам не раз был таким же беззащитным, одиноким с единственной мыслью: выжить, и мог всё понять, всё почувствовать, что испытывает человек, попавший в такую ситуацию. Воспоминания оказались сильнее злости, страха, боли. А угасающее сознание вырабатывало вопросы, которые обрушились на него, будто неожиданно сорвавшийся камнеград, и которыми он раньше не задавался, словно был зазомбирован только убивать. Кому нужны эти войны, озлобляющие и натравливающие людей друг на друга, засевающие души ненавистью, отнимающие разум, порождающие сумасшедших, обесценивающих даже собственную жизнь?

Он облегчённо вздохнул, когда увидел, что на местности никого нет. Природа поднимала себя, возрождая искалеченное снарядами, выстрелами, а тот, кого он преследовал, исчез в низкорослых кустах. Перевернувшись на спину, он хотел посмотреть на солнце, но вместо желаемого он увидел, как над ним наклонилось лицо, неизвестно откуда вынырнувшее, но не это смутило его. Он видел это лицо, но где? Память сбоила, выгорая в остатках сознания, оставляя без ответа его вопрос. Его смутило то, что он никогда не признавал существование этого лица, но сейчас, несмотря на дикую боль, разрывавшую его внутренности, он чётко и ясно видел его. Оно существовало, да, существовало на иконе в доме родителей, но почему он ни разу не обращался к нему и не верил в него?  Это, как понял он только сейчас, была самая большая его жизненная ошибка, которую он тащил в душе не один десяток лет. Она встала перед ним во весь рост и именно в тот момент, когда он проваливался в неизвестность.

– На одного убийцу станет меньше, – подумал он, ощущая, как на него наваливается темень, проглатывая чувства и отрывая оставшиеся огрызки сознания

.- Нужно выпить, выпить, – отбросив воспоминания, забормотал Виктор, – иначе я сойду с ума.

Он бросился к холодильнику, открыл. Бутылка водки.  Он вытащил её дрожащими руками, но потом, скрипнув зубами, затолкал обратно и закрыл холодильник.

– Нельзя, –  сказал он, вспомнив слова Полины: разломали жизнь, теперь нужно склеивать. – Нельзя, – повторял он, забивая слово в сознание, которое крошило завалы его мыслей, чувств, желание выпить.

Услышав звук открываемой двери, Виктор присел на диван. Вошла Полина. В её голове промчалась тревожная мысль, когда она увидела чемодан.

– Ты хочешь уйти? – чуть не крикнула она.

– Почему ты так решила?

– Чемодан.

– Успокойся. Никуда я не уеду.

– А почему у тебя бледное лицо, что – то случилось?

– Нет. Всё в порядке. Я видел свою «афганку». Ты её сохранила. Не выбросила. Воспоминания одолели.

Полина обессилено присела на стул.

– Никак не можешь отделаться от них.

-Отделаться от них невозможно, потому что афганистанщина продолжается.

– Я не понимаю тебя.

– Афганистанщина для меня это война независимо, кто её ведёт и развязывает. Я, когда захожу в Интернет и читаю, смотрю, слушаю, то у меня мелькают мысли, что мир не сошёл с ума, нет, он в полном здравии, просто соскучился по большой войне. Ему стало скучно жить без встрясок.  Ему хочется встряхнуться, пощекотать нервы. Войны затевать гораздо легче, чем нормально жить. Впрочем, я говорю не о том.

– Ты говори со мной обо всём, что приходит тебе в голову. Ты должен выговориться и тогда тебе станет легче.

– Может быть, и так. Поль. Давай прокатимся за город. Как вчера.

– Давай. Поужинаем и катнём.

Сидя за столом, Полина спросила Виктора.

– А как тебе Капа и Вика, которые вчера с нами ехали. Звонили сегодня мне. Приглашали. Они разыгрывают домашние спектакли. Жуть, как хочется посмотреть. Вообще интересные люди. Однокомнатная квартира, а живут втроём и весело.

– А кто третий.

– Парень. Они зовут его пан Сергей.

– У меня был товарищ. Сергеем его звали. Снайпером работал. Как – то ушёл и не вернулся. Сколько не искали ни единого следа.

– Война, – вздохнула Полина. – Я хочу посоветоваться с тобой. Давай предложим нашим новым знакомым жить у нас на даче.

– Я не против. Только, как они воспримут это.

– А мы посмотрим, как воспримут, когда предложим. И вообще. Им нужно как – то деликатно помочь. У нас же есть такие возможности. Можно помочь и с театром.

 

 

Шестьдесят пятая

Видение

Сергей был обескуражен. Даже не обескуражен, а чуть ли не полностью сбит с толку. Он не ожидал. что-то, к чему он ежедневно стремился, произойдёт совершено невообразимым способом.

Рассвет ещё не наступил. В квартире было темно. Капа и Вика спали. На улице хлюпал мелкий, моросящий дождь, наводя мутные картинки на окне, которые размывались небольшими водяными струйками, сбегавшими по стеклу.

Сергей сидел на кухне, пытаясь понять, что же это было? Сон, наваждение или не то и не другое, а реальность? Разобраться, оставаясь на кухне, было невозможно. Нужно ехать и проверить. И если это не приснилось ему, если на него налетело не наваждение, а произошедшее правда, то кем же он стал? Невероятно. В голове не укладывалось. Да разве может быть такая череда везения? Вначале Капа и Вика вытащили из больницы, потом Полина с предложением переехать к ней, а последнее вообразить даже трудно.

Как заманчиво звучало слово, эхо которого ещё носилось по кухне, и Сергей впитывал все его звуки. Бог его знает, сколько бы он ещё прислушивался, если бы не сомнения, которые грызли его. Последнее это чушь, ерунда, мистика, фантазия больного сознания, да что угодно только не правдоподобность. Сергей не стал бы разбираться, если бы в голове в тоже время не стучала назойливая мысль: всё происходившее час назад было   действительностью. Сергей настраивал себя на равнодушие, тюрьма научила его относиться с насторожённостью к любому происшествию, но сейчас был такой случай, который ломал его зэковскую привычку: зри в оба.

А буквально час назад произошло следующее.

Сергей, стоя возле кухонного окна. пристально вглядывался в видение в образе мужчины. Оно было настолько реальным, что он ощущал тепло, исходящее от него и чувствовал его дыхание. Мужчина был в белоснежной ковбойской шляпе. Он стоял к нему спиной. Удивительным для Сергея было то, что он не испугался. Им овладело нестерпимое любопытство увидеть лицо мужчины.

– Повернись, – бросил он, – я хочу рассмотреть тебя.

– У меня твоё лицо, – ответило видение, поворачиваясь и ослепительно улыбаясь.

Да. Это было действительно так, и Сергей сказал то, что сказал бы любой человек, оказавшись в подобной ситуации.

– Странно. Я что раздвоился?

– Нет, – небрежно бросили в ответ. –  Разрешите представиться. Видение вытянулось в струнку, бойко откозырнуло и гаркнуло так, что задребезжало окно. – Константин Иванович Ставропольский. А проще, – мужчина блеснул белоснежными зубами, – ковбой Ставропольский, – видение лихо заломило на затылок шляпу, прищёлкнуло пальцами левой руки, правой ковырнуло в застоявшемся воздухе, потом, сняв шляпу, помахало перед лицом, сказав: ну и душно здесь и надело чёрные очки. – Да, – пробурчало оно, – убогая хатка. Не остров КИС. – Мужчина выдал недовольство на лице и даже закрутил плевок через форточку. – Я даже не помню, когда и видел такие клетушки с сидячими ваннами. Нет блеска и раздолья. Как ты можешь жить здесь? – придавил он, гоняя гримасы по лицу. – Это же хуже тюремного барака, в котором ты отбывал срок. Там хоть можно было пройтись по проходу, а здесь одни углы. Так и норовят пощекотать рёбра.

– А ты был в тюрьме?

Мужчина с недоумением посмотрел на Сергея.

– А как же.

Сергею не нравилось поведение мужчины. Всё с улыбочкой и улыбочкой, гримасами и прищёлкиванием. Оно казалось ему не то что нахальным, а наглым и задиристым. Забрался в чужую квартиру, каким образом, когда она закрыта? Сергей даже обследовал взглядом окна, двери – никакой отметины на взлом. А как ведёт себя? Орёт. Хает. Словом, ничего приятного Сергей в мужчине не нашёл, как не нашёл и ясности, кто он, и каким образом этот хам оказался в комнате.

– Откуда ты вылез, –  раздражённо произнёс он, считая, что такое обращение вполне компенсирует его досаду. – Ты – вор?

– Вот тебе на, – вскинулся мужчина. – И сразу вор. Разве вор представился бы так, как я. Внимай звуки. Ставропольский Константин Иванович, – заголосил он. – Понял?

– Нет. Не понял, – отрезал Сергей.

– Да что ты, мать твою, так тупишь. Нет, я не вор, – не обидевшись, бойко отрапортовал он. – Я идейный человек, – припечатал мужчина. – Да. Идейный, – молотил он, добивая и так ошарашенное сознание Сергея.

Каково. Ну, и мужик. Обрядил себя хрен знает во что. И прёт с таким напором, подлец, что путает все мысли.

– И, – с издёвкой протянул малость оклемавшийся от лихих наскоков Сергей, –  за какой идеей ты пробрался сюда?  Или, как это? Какая чёртова идея тебя сюда приволокла?

– Замечательная идея. Просто блеск, – заметелил мужчина, но быстро стопорнулся и тяжело вздохнул. – Я думал, что ты уже всё понял. Встретишь меня, как самого драгоценного друга, а ты даже не признаешь меня, – обидчиво упрекнул он. – Не хорошо. Я, конечно, мог тебе сразу всё рассказать о себе, но понадеялся, что ты по одному моему виду узнаешь меня.

– А кто ты такой, чтоб я признал тебя?

– Совсем плох, – расстроился мужчина. – Может мне уйти. Только как?

– А как вошёл, так и выходи.

– Я сюда и не заходил.

– Ты что меня путаешь, – вспыхнул Сергей. – Раньше тебя не было, а сейчас есть. Может ты из воздуха вывалился?

– Да. Трудновато с тобой. – Мужчина поскрёб затылок. – Я вижу, что ты пока ещё в сырой форме. Ладно, – добродушно бросил он, сбивая очки на макушку. – Поясню. Откуда я взялся. – Мужчина помолчал, а потом сорвался. – А из памяти я, дорогой, из памяти, – вдохновенно затарахтел он. – Ты поковыряйся, поковыряйся в ней, – с сарказмом добавил мужчина. – Я некоторое время был закрыт в ней, а вот сейчас прорвалось. Ты, конечно, не веришь, смущён, но такое бывает, ещё как бывает, – нёсся мужчина, – я могу привести тебе сотню примеров на что способно такое обиталище, как наша память. Хочешь, расскажу.

– Не хочу.

– Ну и правильно. Не стоит отвлекаться. Тогда    в другой раз, в другой раз, – выдавал он с бешённой скоростью, – если ты не затолкаешь меня обратно. Я тебе не советую это делать, потому что у тебя снова появятся провалы в памяти. Так что дай мне выговориться. Я это ты, – отрубил мужчина, осаживая очки на кончик носа и исподлобья рассматривая Сергея.  – Только в воспоминаниях. В твоей памяти. Ты просто забыл меня, забыл, – чуть не заголосил он, –  когда попал в аварию. Твоё дело признавать меня или не признавать. Я есть, и чтобы доказать тебе, что я это ты, могу рассказать обо всём, что ты помнишь, в частности об истории с Полиной, твоём зековском прошлом. Хочешь, расскажу.

– Не хочу.

– Ну и правильно.

– Да что ты всё правильно и правильно, – вскипел Сергей, – говори, зачем явился.

– А чтоб напомнить тебе о твоих налётах на хутора, торговле островами, – атаковал мужчина

– Что за чушь? Никогда такого не было.

– Да неужто не было, – ехидно отбил мужчина. – А хочешь

– Да помолчи ты со своим хочешь. Не было.

– Как же, как же, – захлопотал мужчина. – Было. – Он защёлкал, словно засвиристел. – Какое время. Ух, – с восторгом вскинулся он и, осадив восторг грустно, добавил. – Авария всё испортила. Я бежал с хутора от полиции, чтоб меня не заловили. И надо же встретил попа. Чтоб скрыться, оставил ему свой «Мерс», а его «Запор», то есть «Запорожец», хапнул и вляпался в фуру – Мужчина сокрушено вздохнул. – Вот скажи, о чём ты сейчас думаешь?

– О мути, которую ты разводишь передо мной, – Сергей перебросил взгляд на окно, которое постепенно очищалось от дождя.

Солнце набирало силу, выпаривая ослабевший дождь, отчего по земле расползались клубы лёгкого тумана.

– Врёшь. Я же знаю твои мысли. Знаю. Ты сейчас думаешь, как поступить, к кому, так сказать, переброситься. Выбираешь между Полиной и Капой с панночкой Викой. По телефону ты отказал Полине, а сейчас спохватился. Задумался. А что тут выбирать, – вдруг заорал мужчина. – Полина. Салон красоты. Дача. Квартира. Врач. Знаменитости, – орал он, –  я, чёрт возьми, очень хочу к Полине, мать твою, – оглушительно взорвался мужчина, – а не оставаться в этой клетушке.

– Заткнись, – бросил Сергей. – Не ори. Тише. Люди спят. Разбудишь.

– Ах, да, – мужчина горько вздохнул. – Люди, люди. Я и забыл, – насмешливо добавил он. –  Бывшая актриса и провинциалка панночка Вика, – с ухмылкой зашептал мужчина. – Они, конечно, не тюремные надзиратели, но до приличного общества с приличными грошами не дотягивают. Такого маху дали. Иконы не продали, а в музей отдали. В благородство сыграли. А с чем остались? Нищенки.

– Ты поосторожней, а то схлопочешь.

– Так бить ты будешь не меня, а себя.

– Я что дурак?

– Пока, да, но я постараюсь вытянуть тебя. Ты посмотри, что тебя окружает. Кровать, диван. Карцер без внешних решёток, но внешние решётки — это чепуха. У тебя внутренние решётки. Понял.  Интересно, – процедил он. – Мне хочется знать: изменился ты или нет? А для этого я задам тебе вопрос. Так сказать, проэкзаменую. Ты не против?

– Валяй.

– Мне нравится твоё спокойствие. Это вызывает симпатию, хотя ты и бывший зэк.

– А что зэк не достоин симпатии?

– Понимаешь, чтобы справедливо судить о другом человеке, нужно стать этим человек и прочувствовать всё, что он чувствует, но стать другим человеком, воплотиться в его мысли, чувства, ощущения — это невозможно, так что мы всегда судим о других не с абсолютной точностью, а приблизительно. Относительно верно, поэтому к любому суждению нужно относиться спокойно. Впрочем, это другая тема. Вопросик у меня такой. Что ты будешь делать со своими авантюрными грошами? Что я сделал бы. – это известно мне. А вот что ты?  Денег у тебя о – го – го.

– Какие деньги?

– А за островки Курильской гряды. Ты же хуторянам их продавал. Забыл. А я предлагал тебе рассказать, а ты не хочу, не хочу. Так что деньжата у тебя имеются.

– А где они, – ухватился Сергей.

– Да, – довольно улыбнулся мужчина. – Человеки. О чём бы душевно не говорили, о чём бы ни мечтали, но стоит только заговорить о грошах, они мгновенно переключаются, и им наплевать и на то, о чём задушевно говорили, и о мечтах.  Растопчут вдрызг. Твой вопрос говорит о том, что ты как был ковбоем Ставропольским, так и остался. Сразу уцепился за деньги. Где они? Может быть, я и поспешил с выводами, но посмотрим. Я знаю, где они, а вот стоит ли говорить тебе, где ты их запрятал? Принципиально я уже не в деле. Если честно сказать, то ты начал вспоминать и вспомнишь без меня, но страсть, как хочется с тобой поговорить.

Мужчина, закинув ногу за ногу, присел на стул и продолжил.

– Я возвратился бы к прошлой жизни. В ней, конечно, много риска, но зато, какие ощущения, какой взлёт нервов, полёт мысли для меня главное были не гроши. Нет. Это мелко. Страсть выбиться из заурядности, но не за счёт грошей, а за счёт идеи. Немногим удавалось вырваться из общественного болота за счёт идеи. Человеком управляют те, которые имеют деньги, а вот двигают вперёд те, у кого есть идеи.

– Занесло.

– А дальше действительности не занесёт, – махнул мужчина. – Если уплотнить эту мысль, сделать её образной, то мёртвые ни впереди гроба, ни сзади его не ходят.

– Ты скажи мне вначале, где, как ты говоришь, мои деньги?

– Ишь, какой. Мои. А деньги – то не твои, – развязано бросил мужчина. – Это я, я, Ставропольский добывал их. А теперь ты хочешь отобрать их у меня.

– Перестань нести ерунду.

– А ты послушай меня, послушай, – сахарно улыбнувшись, бросил мужчина. – Я тебе сейчас на ушко, – он спешно оглянулся по сторонам, – нашепчу и первый вокзал, и камеру хранения, в которой лежит дипломат с записной книжечкой, а в ней всё, всё записано и остальные вокзалы, и коды камер хранения с грошами. Ставропольский осторожен. Он деньги не в банках прятал. Банки ненадёжные. Он, как Корейко. Проверь. Только давай вначале поговорим. Так что ты будешь делать с деньгами?

– А что делают с грошами?

– Тратят. Понимаешь, тратят, – почему – то с удивлением сказал мужчина. – Но это ещё ничего. – Он согнал с лица улыбку, заменив её на скорбь. – Плохо то, что они не понимают. На что тратишь, тем и становишься. Вот ты на что хочешь их пустить? Какая идея?

– А у тебя, какая была идея?

– Я мечтал. Подгребу грошей и смотаюсь из этой страны. Куплю остров и назову остров КИС. Константин Иванович Ставропольский.  Эта страна не подходит мне. В ней много криминального креатива. Криминальных идей.

– А остров КИС не криминальная идея.

– Ты крепко ошибаешься и не анализируешь мои мысли. Остров КИС это не идея. Это место, где я смогу родить идею. Разве в этой конуре за кухонным столом может родиться что – либо толковое за исключением нытья о неудавшейся жизни. Так что выбирай. Куда тратить гроши?

– Но их – то нет.

– Не правильно. Они есть, но пока не в твоих руках. Оставим пока это. Послушай моего совета. Примыкай к Полине, – по – лисьи подъехал мужчина. – Она к тебе тянется. Гроши у неё есть, сомкнёте её и твои и за границу на островок.

– А Капа и Вика?

– Да что ты уцепился за них.  Проживут и без тебя. Ну, если захочешь в благородство сыграть, то купи им квартиру. Полина — это капитал. На дороге не валяется. Ты тоже капитал. Она разведённая. Бывший муж пьяница. Полина его не примет. Уходи с этой клетушки. Становись Ставропольским. К Полине ходят грошовые люди. С их карманами тоже можно поработать.

– А Полина может не согласиться.

– Это хорошо?

– Что ж тут хорошего?

– А то, что ты уже понемногу заворачиваешь на дорожку к Полине. Она согласится, если станешь Ставропольским.

Сергей хотел, что – то ответить, но что именно, он пока и сам не определился, но отвечать было некому. Видение исчезло. Он сгрёб с лица пот и облегчённо вздохнул. Вздохнуть – то он вздохнул, но в голове высветились название вокзала и циферки.

– Ехать, – сказал он. – Нужно проверить.

Сергей хотел направиться в комнату, чтобы взять зонт, но, посмотрев в окно, увидел, что дождь перестал.

Разгоралось солнце, добивая остатки темени.

Вика и Константин – Сергей поженились и, забрав Капу, уехали в тополиный посёлок. На «островные» деньги выстроили в посёлке Церковь и детский художественный театр, руководителем которого стала Капа. К ним часто приезжают Полина и Виктор.