—-1——

 Тем, кто живет в северных районах Петербурга, садиться в электричку до Зеленогорска сподручнее всего на Удельной. Зачем тащиться на Финляндский вокзал, откуда отправляются все поезда того направления, когда близко есть такая милая, удобная промежуточная станция. Здесь и метро с тем же названием, так что никаких проблем.

Удельная  – станция в стиле ретро. Сколько же ей лет? Надо будет посмотреть в исторической справке, но точно больше сотни.  Здание дореволюционное, а сама станция, сама местность и само название ещё старше. В общем, мило, удобно и слегка ностальгично.

Езды до Териоки (это и есть Зеленогорск) минут сорок пять. Есть ещё экспресс, он добегает вдвое проворнее, но экспрессы редки, поэтому будь готов пригородный путешественник, к привычной, обычной, незаменимой нашей питерской электричке. Впрочем, нынешние пригородные поезда не то, что прежние, ездить на них можно. Прежние канули вместе с социализмом, а  сегодняшние ходят точно по расписанию, ходят чаще прежних, и внутри почти комфортны.

…Прошли уже Белоостров. Потряхивает чуточку, и даже не потряхивает, а так, подрагивает, постукивает. Через три остановки  – моя. Надоело сидеть сиднем с плохой слышимостью в радионаушниках (чем дальше от города, тем хуже приём), встал, отключил радио, взял с полки сумку и вышел в тамбур, где можно поразмяться, походить туда-сюда. В просторном тамбуре ещё двое,  мужчина моих лет с каким-то инструментом вроде лопаты в чехле и молоденькая девушка с книжкой. С открытой книжкой, в которую она  была углублена, прислонившись плечиком к стенке. Читательница в тамбуре. Забавно. Чего не сидится ей в вагоне, где полно свободных мест? Впрочем, какое мне дело, у всякого свои странности, может, она любит читать стоя, может, у неё на попе чирей, наконец.  А девушка милая и совсем-совсем юная. Ну, семнадцать или даже шестнадцать. Хотя, не знаю, давно разучился угадывать девичий возраст.

Она отвлеклась на секунду от книжки, чтобы окинуть взглядом своих тамбурных попутчиков, и я решился пошутить:

– Вы бы хоть вслух читали, девушка, а то нам так скучно ехать рядом с вами.

И ответом – улыбка, чудесная открытая улыбка человека, понимающего и любящего безобидные шутки, не опасающегося разговоров с великовозрастными незнакомцами.

–  Вам неинтересно будет, книга не такая…

–  Про любовь, небось?

–  Не-ет…  Не знаю, про любовь здесь немного.

Что же она может читать кроме какой-нибудь обычной нынешней бульварной мутотени, либо сентиментальной, либо криминальной, а другого просто не бывает. Нагнувшись, с притворной серьёзностью смотрю название дешевой на вид мягкой книжечки… «Портрет Дориана Грея». Уайльд! Вот это неожиданность. Не сразу нахожу что и сказать. Но сказать что-то надо, не то подумает, что об Уайльде я не слышал.

–  Удивлен, честно скажу. Молодежь сейчас такими книгами не интересуется.

–   Уайльда я почти всего прочла, а до него Мелвилла.

–  Кого? –  переспросил я в изумлении.

–  Герман Мелвилл. Вы его не знаете?

–  Как же не знаю, «Тайпи» и «Моби Дик» мои любимые вещи.

–  Вот, «Тайпи», классная такая книга! Я её дважды уже перечитывала. Не хуже «Робинзона Крузо», даже в чем-то интереснее.

–  Я тоже так считаю и удивляюсь, что она мало известна. А кого ещё из серьёзных авторов читали?  Хотя, конечно, ещё вопрос кого считать серьёзным.

– Из американцев  Вашингтона Ирвинга, Брет Гарта, Эдгара По, Хемингуэя, Фитцджеральда…

– Вашингтона Ирвинга читали? Это невероятно. Хемингуэй  – понятно, Фитцджеральд тоже, но Ирвинг!.. Вы не шутите, не фантазируете?

– Не-ет, – с обидой в голосе протянула она. – Правду говорю, что читала. У него повествование немного скучноватое, конечно, многословное, но когда вчитаешься, становится интересно. Вот, например, про пирата Кидда он в нескольких вещах упоминает, что клады свои он зарыл на берегу там, в Америке. Ну, вроде легенды такой. А потом Эдгар По это использовал в «Золотом жуке». Читали «Золотого жука»?

Она меня спрашивает, читал ли я «Золотого жука»… Что делается, граждане!

–  Очень даже читал, не сомневайтесь. Но вот что идея клада на Сэлливановом острове близ Чарлстона, штат Южная Каролина, позаимствована у Ирвинга, это, признаюсь, мне в голову не приходило.

– Точно позаимствована, я просто уверена.

– Ладно, с американцами вы шустро разобрались, а наши, русские, классики? Как с ними?

–  Читала многих, я читать класса с третьего начала. Русских великих много читала, Льва Толстого, Достоевского, Гоголя, Тургенева, Лескова…

–  И Лескова даже?! В школе что ли проходили?

–  Нет, в школе мимоходом, это я сама. Вы что же, думаете, всем молодым классика неинтересна? Лесков очень интересно пишет, необычно так. Начинаешь читать, кажется трудно, а потом втягиваешься. Пастернака прочла «Доктора Живаго», очень сильно, очень! А Набокова ещё не читала, только собираюсь.

–  И это здорово. А вот эти все, ну, Дарья Донцова, Татьяна Устинова и… ну, вот эти все  – их читаете?

Девушка вздохнула с какой-то раздумчивостью, как бы ещё не решив для себя.

–  Надо будет и их почитать. Хотя не знаю, может, не сумею. Пока не заинтересовалась. Слишком это как-то… Ну, бульварно. Как-то дешево выглядит.

–  Оно и есть дешево, я вас уверяю. Но почитать  – почему бы и нет? Например, в дороге, в электричке. И непременно в тамбуре!  –  пошутил я. –  Впрочем, вижу, вы и мировую классику в тамбуре воспринимаете. А вы знаете, как плохо он кончил?  – кивнул я на книжку в её руках.

–  Да, я читала в интернете. Жалко такого таланта.

–  Талант и порок… впрочем, это тема щекотливая, не для вас пока. А ведь нынче ему за такой порок только больше славы было бы. И гонораров, конечно.  А кстати, «Тихий Дон», прочли, надеюсь?

Она утвердительно кивнула. Но кивок почему-то не выглядел убедительно.

– Точно прочли?

–  Точно. Зачем мне врать? Только… Ведь есть версия, что не он его написал.

Час от часу не легче. Этой ли малышке вникать в вопросы такой трудности и спорности?  Но реагировать приходилось.

– Есть версия. Есть. Я, кстати, её сам придерживаюсь.

–  Правда? – она так и вскинулась, почти радостно. – А ведь я тоже… ну, почти верю. Не то, чтобы списал, а чужой рукописью воспользовался, как пишут об этом.

– И почему же вы так решили?

– Я не решила. Мне так кажется. По книге, по самому содержанию.

Я не хотел развивать эту тему в такой обстановке. Да и поезд уже приближался к станции. Предстояло прощаться.

Гражданин с зачехленной лопатой вслушивался в наш разговор с видом напряженного непонимания и даже отчасти с тревогой. Мелвилл и Уайльд, Набоков и Пастернак явно были для него инопланетными пришельцами, а Толстой с Гоголем скорее всего были призваны прикрыть мою попытку заболтать, увлечь, а после и растлить  несовершеннолетнюю. Отвлекаться на этого дядечку я не стал, пусть думает что пожелает в меру своих умственных возможностей.

Мы подъезжали, поезд сбросил скорость.  За окнами стали медленнее проплывать припорошенные тусклым февральским снегом не слишком живописные в этом туманном дне сосны.

–  Я, конечно, извиняюсь за такой вопрос…  а сколько вам лет?

–  Шестнадцать.

–  Я так и подумал. Ещё в школе, полагаю, учитесь?

–  В десятом классе.

–  Ну что ж…  На правах старшего одобряю. Выбор ваш в литературе, то есть. И завидую. Я, помнится, в вашем возрасте дурак дураком был, и не то что Уайльда, а и Чехова не признавал за человека, а в школе сочинения все списывал. Так держать, одним словом.

–   У нас в школе тоже больше списывают из интернета, сами ничего почти не читают. Ну, не все конечно, но многие.

–  Читать- не перечитать вам все умные в мире книги!

–   Все? Да что вы, кто же все книги может прочесть! Даже не надеюсь…

Выходили мы из вагона порознь. Подошла пора держать дистанцию. Дядечка с лопатой шел где-то сзади и, возможно, наблюдал, да и без него не следовало злоупотреблять доверчивостью книголюбивой школьницы. Но мне показалось, что отвечала она на моё «всего вам доброго»  с некоторым что ли огорчением, с сожалением от того, что прекращался интересный для неё литературный разговор. Мне вдруг пришло на ум, что вряд ли у неё в семье, в школьном классе, в дружеском кругу ровесников есть хотя бы один способный поддержать разговор о Толстом с Лесковым, не говоря уже о Мелвилле с Уайльдом и об авторстве «Тихого Дона».  И как должно быть  одиноко ей порой, как хочется поговорить о своих интересах с кем-то знающим и понимающим, хотя бы поговорить, не то, что встретить отклик и полное душевное созвучие. Иногда такие тяготения к большой культуре выживают, пересиливают житейские хлопотные невзгоды, и выводят человека к подлинной интеллигентности. Но часто ведь, увы, увлечения юности глохнут, не выдержав испытаний реалиями жизни. Что станется с этой шестнадцатилетней читательницей в близком будущем? Кто же возьмется предсказывать!..

 

 

——2——-

 

Верёд, вперёд!  Вперёд и вверх! Как можно быстрее, изо всех моих не очень молодых уже сил. По эскалатору, по медленно, слишком медленно, ползущему вверх эскалатору  –  вперёд и вверх!.. Часы показывают, что до отхода электрички девять минут, а ведь надо ещё до верха добраться, из метро выбежать, достигнуть кассы ( вдруг там очередь?), билет купить, на перрон через турникет вылететь пулей… Ах, как нехорошо опаздывать на электричку с известным заранее расписанием, нехорошо себя любимого подвергать такой запарке и напряжению нервов. Но ведь следующая больше чем через час, и что прикажете делать там, на станции, этот час с лишним, притом в туманную, промозглую, не то оттепельную, не то подмороженную погодку? Нет, уж лучше покручусь-потороплюсь, взмокну и понервничаю, но, глядишь, успею. Должен успеть, обязан успеть!..

Уф-ф!.. Кажется, получилось. Я – у кассы, очереди нет,  до отправления  четыре минуты, и электричка ещё не показалась. Успеваю, успеваю…  Наверняка уже успел, хотя и теперь  – скорее, скорее!..

Получаю у кассира вожделенный билет в одну сторону, и одновременно слышу со стороны платформы шелест подошедшей тормозящей электрички. Вот он, момент истины. Мы, я и электричка, появляемся на платформе одновременно. Но и теперь нужно спешить, запрыгивать в вагон как можно скорее. Нет, не потому, что поезд может уйти из-под носа, а просто  чтобы занять место раньше прочих. Это важно если число мест в вагоне меньше числа пожелавших ехать. Да и свободные места бывают разные, удобные и неудобные, у окна и у прохода, рядом с шумными компаниями и рядом с тихими сонными пенсионерами. А ещё есть худший вариант: в отсутствие иного выбора, усесться между двумя пассажирами, один из которых сидит у окна, а второй с краю, у прохода. В тесноте, да не в обиде? Нет уж, благодарствуйте, такую тесноту прошу не предлагать.  Опытный пассажир всё это знает, и всегда старается не упустить возможности устроиться как можно лучше.  Я пассажир  – опытный.

Ну, вот я и в вагоне. Он не заполнен до отказа, но и не сказать, что полупуст. Так себе, нормальное заполнение, приемлемое для только что вошедшего пассажира. Приличное место я себе найду во всяком случае. Можно выдохнуть и спокойно пройти по рядам.   Так… так…  Отсеки на шесть пассажиров каждый, где полны, где есть свободные места, но в каждом что-то не по мне, не моего калибра публика. Но вот… Вот, это просто шик модерн. Вот, это то, что надо!.. Милая девчушка одна-одинёшенька во всём отсеке (я эти отсеки в шутку называю «купе»), притулилась у окна, смотрит на пробегающие мимо последние городские дома. Чудесно! Это и есть моё место, да ещё с выбором из пяти свободных.

Великодушно не сажусь к окну напротив неё, чтобы не смущать позицией «визави». Устраиваюсь на том же сидении, с краю. Деликатность  – моя сильная сторона. А чтобы не пугалась постороннего мужчины, в порядке вежливости говорю с улыбкой:

– Надеюсь, я не вторгся в женское купе, надеюсь, оно смешанное?

И что же слышу в ответ?

–  Sorry, only germany or englich…  (извините,  только по-немецки или по-английски).

Мамма миа, я наткнулся на иностранку. Или шутит? Да нет, никаких шуток, вид у неё виноватый, смущенный. И сразу видно – очень хорошая и простая девчушка. Модница. Во всем таком, что в сельской местности не носят. Без шапочки, светлые до плеч волосы, капюшончик серебристой куртки с пушистой меховой оторочкой, джинсики, сапожки недешевые. Хотя, сказать правду, иностранца сейчас я определяю  не по одежде, а больше по ментальности, а проще говоря  – по выражению лица. У этой иностранки не лицо, но личико, притом премилое. Но всё же иностранное, коль приглядишься. Меня, конечно, этим не смутишь,  и не такие виды видывал.

Делаю жест ладонью: дескать, вас понял, докучать не буду, извините.  Скромно устраиваюсь на самом краешке скамьи, стараясь не поглядывать с любопытством в сторону чужеземной попутчицы. Но откуда занесло в наши пригородные края это милое создание? И почему одна, без языка, в вагоне электрички, где не всегда бывает безопасно? Где принимающая сторона?..  Конечно, мне-то что до этого. Но ведь любопытно!

Напрягая все свои ничтожные запасы английского, извлекаю из себя:

– Э-э.. Сорри.. Фром во… э-э.. ар ю… (ну, то есть, откуда вы, милое дитя?)

– From Germany, –  последовал немедленный доброжелательный ответ.

Значит, Германия. Немочка. Разумется, и английским владеет, как своим. Английский или немецкий? Ни того, ни другого. У меня, то есть. Хотя, должен быть и тот, и другой, если судить по образовательным документам. В школе  изучал немецкий. До сих пор вспоминаю старенькую Ирму Робертовну Зауэр, натуральную немку из эмигрантов 30-х годов, не очень хорошо владеющую русским, зато давшую нам, лоботрясам, безупречное немецкое произношение…

Ах, Ирма Робертовна, Ирма Робертовна… Как сейчас вижу её, маленькую, сгорбленную, седовласую, по-комсомольски коротко стриженую, кособоко ковыляющую по школьному коридору с большущим и тяжелейшим портфелем в слабой старческой ручонке. А в этом объемистом портфеле, как судачили у нас в классе, место занимали не столько тетради и учебники, сколько бутерброды с колбасой и сыром,  баночки с  повидлом и сливочным маслом, термос с кофе или с бульоном. Любила, дескать, покушать наша старая немка. Смешная она была старушка и нелепая, эта Ирма, заглаза, понятно, называемая Мымрой. И это мы, придурки и оболтусы, называли так её, пускай и не в лицо, мы потешались над нею, когда она внезапно засыпала на уроке, склоняя голову к столу, почти утыкаясь носом в лежащий перед нею классный журнал. Даже если бы мы знали тогда её биографию, что поняли бы мы, как оценили бы переезд, а вернее бегство, весной 1933 года двух молодых германских коммунистов, мужа и жены, в спасительный СССР.  В том 1933-м они спаслись, а в 1937-м спастись не удалось, загремели оба в гостеприимную Сибирь.  Жена каким-то чудом выжила, муж  – нет.  Переезжать после войны в образовавшуюся ГДР ей власти твердо не посоветовали, нужны были преподаватели немецкого здесь, в стране окончательно победившего социализма. И стала Ирма Робертовна школьным учителем…

Напрягаю память и все умственные свои силы, выдаю уместный в данном случае светский вопрос:

–  Аус вельхем штадт… зинд зи…  зи… э-э… гекоммен… (ну, то есть, из каких конкретно вы германских мест).

–  Aus Leipzig…  –  ответила вроде как охотно и доброжелательно. А из Лейпцига, то есть из Саксонии, помнится, и незабвенная наша Ирма Робертовна было родом. Спасибо ей за те сохранившиеся во мне крохи разговорного немецкого.

Да, не забыть мне deutsche sprache в её исполнении. Это был безупречный природный немецкий, как осознал я много позже, уже после школы. Увы, в вузе, в который я поступил далеко не сразу после школы, требовалось обязательное изучение английского. Пришлось переходить на English. Перешел. Без всякого энтузиазма и, разумеется, без всякого успеха. Сдать-то сдал, в дипломе есть отметка, но… увы! Итог  – какие-то обрывки знаний, несколько стандартных фраз на том и на другом языках, и никакого сносного владения. Стыд и позор по нынешнему новому времени!  Но что же было мне делать, если в тогдашних школах процветал именно немецкий, и гораздо меньше английский. И всё по политическим причинам: ведь на английском говорили сплошь чуждые капстраны, а на немецком –  первое в германской истории государство трудящихся. Говорило, говорило это государство на природном немецком, и в конце концов договорилось до самоликвидации. И сидит сейчас со мною в пригородном поезде живое свидетельство того исторического катаклизма. Свидетельство, надо сказать, очаровательное, и притом болтающее сразу на тех самых двух не давшихся мне языках. Кому исторический катаклизм, а кому вопиющая несправедливость. Ей  – сразу два, а мне  –  ни одного. И жаловаться некому.  Разве что вот ей сейчас…

Нет, жаловаться я не стал, да и не смог бы по скудности словарного ресурса. Но малые переговоры на международно-железнодорожном уровне провести всё же попробовал. Передать на бумаге этот букет из русских, английских, немецких моих безграмотных построений  –  тут нужен особый талант.  В схематичном виде разговор выглядел так:

« Можно знать ваше имя?.. (имя сообщается, такое европейское, общее для многих стран имя).  – «А меня зовут… (сообщаю своё имя с отчеством)».  –  «Это ваше имя или фамилия?» (не понимает функции отчества)».  Разъясняю на пальцах, что отчество  это имя моего отца, так принято у нас в стране. Она вспоминает:  да, да, ей говорили, она просто забыла.  «Вы хорошо говорите по-немецки», –  это мне комплимент, хочет сделать приятное, – «Нет, не хорошо говорю, спасибо, но не хорошо».  –  «Изучали язык в школе, это так?».  –  « Да, в школе изучал…»  И в доказательство, что и школа была, и изучение там немецкого было, и даже в памяти кое-что сохранилось, декламирую:

 

Ein, zwei, drei, fier,

In die Schule gehen wir,

In die Schule gehen wir,

Und bekommen funf und fier

Неподдельный восторг. Звонкий молодой девичий смех. Этого стишка она, по-видимому, не знала, он из другой школьной эпохи (переводится: раз, два, три, четыре, мы ходим в школу и получаем там пятерки и четверки). Лёд сломан, международный контакт налажен, добрососедские отношения установлены. Поезд несется, покачиваясь на спрятанных под полом рессорах. За окнами март, припозднившаяся календарная весна, более похожая на позднюю осень.  Припорошенные снежком ели, обнаженные осины и березы, тусклое, бесцветное небо. Ни к чему не обязывающий милый дорожный разговор…

И вдруг мне показалось, или я представил, или это в самом деле было  –  за окном весна 1933-го, поезд следует из Лейпцига к польской границе, а может к портовому Штеттину, у окна напротив меня сидит молоденькая немка по имени Ирма, а я  – её муж, но мы делаем вид, что не знаем друг друга, мы просто попутчики. Документы наши в полном порядке, но вот это и есть главная опасность, в документах наши подлинные имена. Если мы уже в розыске, в списках, нам не миновать на границе ареста и препровождения назад, в Лейпциг или даже в Берлин, в службу безопасности. Надежда только на неполный ещё контроль наци над всеми государственными службами. Да и не все служащие уже стали нацистами, не все проверены на лояльность и заменены. Есть, есть надежда. Только бы границу пересечь. Пусть поначалу Польша, это уже легче. Нет, оставаться в ней не стоит, тамошний режим немногим лучше. Дальше, на восток, только туда, где красные флаги встречают приезжих прямо на границе. Флаги с серпами и молотами. Рот фронт! Только бы добраться.  Дважды их уже проверяли на разных остановках, документы, как и сами они, подозрения не вызвали, внимания ничем не привлекли. Но то ведь не была государственная граница…

А вот и моя граница, самая настоящая. Зеленогорск. Мне выходить. А она остается. Её граница где-то впереди. Путь её только ещё начинается. Надеюсь, что её будут встречать, и не служба какой-нибудь там безопасности, от которой главная опасность и исходит, а добрые, любящие её люди. Наверняка так и есть, а я расфантазировался.

Не смог вспомнить как по-немецки «доброго пути», сказал по-английски стандартное «гуд лак». И помахал, уже отойдя по проходу пару шагов. Увидел в ответ и улыбку, и такой же дружеский прощальный жест. Она доедет, я уверен.

 

 

—–3—–

 

Да что ж это такое, граждане, что происходит?  Куда жаловаться прикажете? Или я такой везучий, или это искушение какое-то мне судьба посылает за разом раз.  Я не искал таких встреч и соседств, бог свидетель. Я вообще никаких никогда не ищу соседств, я даже против них. Люблю усесться поудобнее, желательно у окна, забросить сумку на багажную полку, расстегнуться, расслабиться, вставить наушники и дальше, закрыв глаза, слушать новости или радио «Эрмитаж» с его нешумным, прохладным джазом. Старые добрые джазовые стандарты на новый лад…  Так нет же, опять придется ехать в соседстве. Правда, снова почти приятном.

Снова молоденькая девчушка у окна, одна-одинешенька в «купе» на шестерых. Ну, что ж, подчиняюсь судьбе, прохожу и сажусь у того же окна, напротив прелестницы. Впрочем, прелестница, кажется, не столь уж и прелестна. Во всяком случае, на первый беглый взгляд. Личико простушки, белесые волосы из-под неловко натянутой на оттопыренные ушки вязаной шапочки колоколом, лёгкая курносость и, вот самое главное, а возможно, и милое  –  косина в доверчиво и несмело глядящих на меня серых глазках. Школьница, типичная школьница. Старших классов, конечно, примерно, девятого или десятого. А ведь я даже не знаю, сколько классов нынче в школе, десять или одиннадцать, а, глядишь, и двенадцать уже надумали великие реформаторы народного образования. Если разговор возникнет, надо будет выяснить у этой школьницы…

Поезд этот экспресс, значит до моего Зеленогорска пассажиров не прибавится, мы с милашкой будем так и ехать вдвоем в шестиместном выгороженном отделении. И чудесно. Любопытно, будет какой-нибудь разговорчик, перекинемся ли хоть парой слов.  И, главное, кто первый нарушит молчание? И будет ли оно вообще нарушено…

Какие-то мои мысли не знаю на сколько минут отвлекли меня от вагонных обстоятельств. К действительности вернул девичий голос:

– Это какую мы сейчас проехали?..

– Это …это…

Вот тебе и на… Так ведь можно свою станцию проехать. Не мне, а ей, соседке, такой же, по-видимому, мечтательнице как и я. Мне ещё рано даже поглядывать в окно, не приближаемся ли к Зеленогорску. Но ведь до него и остановок не будет…

– А вы, извините, до какой едете?

– До Зеленогорска.

– Ну, не проедете, точно, подскажу. Я сам до него еду.

– Спасибо.

Помолчали немного. Она посматривала на меня без интереса, со спокойной равнодушной доброжелательностью. Можно было поинтересоваться:

– Никогда здесь раньше не ездили?

– Ездила много раз. Просто забыла, что это экспресс. Так задумаешься, проедешь до Рощина. Было такое один раз. Особенно когда в наушниках музыка, так вообще не слышишь ничего и в окно не смотришь.

– Сейчас вы вроде не в наушниках .

– Ну, да..  – протянула она с какой-то задумчивостью или даже грустью.

– А живете там, в Зеленогорске? Если не секрет, конечно…

– Не в самом. Ещё проехать на автобусе немного.

– Я неплохо знаю окрестности. Просто любопытно: на каком автобусе и далеко ли ехать?

– До Любавинского, на …  (она назвала номер автобуса).

– Любавинское? Да ведь это неблизко, ещё добрых полчаса, а то и больше, на автобусе, и его ещё дождаться надо.

– Ну, да. Привыкли уже. Всё равно ездить нужно.

Нужно ездить, кто же сомневается. Любавинское  – милое местечко вроде дачного, но дачное оно только на вид, на самом деле это обыкновенный поселок, спускающийся к берегу залива, с невысокой лесистой возвышенности. Я люблю это местечко, вернее береговую его часть, там чаще всего малолюдно, а порой просто безлюдно, там сосновый густой бор, лесной воздух, приятный для купания и просто для прогулок протяженный живописный берег с чистым песком. Там есть магазинчик и, по-моему, даже почта. Дома больше одноэтажные, частные, с подворьем, и есть несколько блочных пятиэтажек. Раза три-четыре за лето я непременно выезжаю туда для прогулки, для отдохновения от шумного в сравнении с ним Зеленогорска.

– А, я извиняюсь, мне просто интересно –  вы в многоэтажке живёте или в своем частном?

Она посмотрела с непониманием. Но чего тут было не понять? Странная какая-то…

– Я к тому, что знаю Любавинское неплохо, там ведь и многоквартирные дома есть, штук пять по-моему…

– А-а… –  протянула она и слегка покраснела, словно засмущавшись, –  я… это… мы не в самом Любавинском.…  мы рядом.

– Да?  – я удивился и уточнил простодушно:  –  Где же рядом? Там рядом вроде ничего и нет.

– Есть… рядом там есть… у… у железной дороги,  –  запинаясь и явственно смущаясь, пояснила она.  Неужели стесняется своего места жительства? Бывает и такое.

–  Вы простите, ради бога, что я пристаю, но интересно. Я и железную дорогу тамошнюю знаю, много раз её переходил, она далековата от Любавинского. Но где там какие дома?

– Есть дома, есть. Вот переезд знаете возле водонапорной башни? Вот если посмотреть вперед, в сторону Выборга, там видны дома. Там несколько. Одноэтажные такие, низкие…

Ах вон что…  Напрягаю память, и действительно…  Вспоминаю. Эта двухколейная ветка железной дороги, этот переезд, а скорее переход, через неё… Да, а за ним, подальше, в полукилометре, что-то вроде домиков, домишек, вроде хутора такого, на который я не обращал внимания, проезжая мимо в автобусе. Унылое вообще-то место, этот переход и эта двухколейка, по которой ни один не прошел при мне поезд. Да и какие поезда здесь и куда?.. И что же это за дома такие, неужели в них живут?..

Оказалось, что живут. Живые, обычные люди вроде моей юной спутницы. Домишки эти ведомственные, от железной дороги, чего и следовало ожидать по их расположению. Лет пятнадцать или больше назад, ещё до рождения девушки, отец её, путевой рабочий, получил один из домиков в служебную аренду. Там она и появилась на свет, и росла, и жила, и живет по сей день.  В школу до седьмого класса ходила в Любавинском, там нормальная в общем школа, только семилетка. А как дальше? А дальше уже пришлось ездить в Зеленогорск. Мамма миа, это что же, каждый день проделывать эдакий путь  – на пригородном автобусе, причем одной, без взрослых? Да, без взрослых, только почему одной, по три, четыре школьника ездили, и вовсе это не далеко, меньше часа на дорогу в одну сторону уходит. Сейчас заканчивает десятый класс, а впереди одиннадцатый. Нормальное в общем детство, ничего необычного. Если подумать, даже счастливое – на свежем воздухе, среди простора, рядом с лесом, не говоря уже о близком береге залива с его песчаным пляжем. Летом, по всей видимости, там просто как на даче. Она охотно подтвердила: именно как на даче, очень здорово у них летом, весело и привольно.  Компания подростков своя, здешняя, из любавинских. Летом вообще домой целый день не заходят, как с утра уйдут на берег, так до самой ночи загорают, купаются, уходят ватагой вдоль берега на много километров, ищут интересные места, дурачатся, играют в мяч и всякое такое…

–  Завидую, –  искренне сказал я, – у меня, конечно, тоже было детство с дачей на берегу, но это не совсем то. Три месяца на воздухе, а потом назад, в город.  Да ведь и у вас детство кончается. Ещё годик, окончите школу, и надо ехать в Питер, в вуз поступать, так ведь?..

Она промолчала и безрадостно, как показалось мне,  пожала плечами. Без всякого воодушевления и уверенности в своём вузовском будущем.

–  Или, глядишь, семья появится, замуж выйдете, тогда, конечно, не до вуза будет, – высказал я смелое предположение, желая поднять настроение девушки.

Но случилось обратное – она насупилась, отвернулась, стала сосредоточенно глядеть в окно, и на меня больше не обращала никакого внимания до самого Зеленогорска. А что я такого сказал?..

Поезд стал замедлять ход, показались первые зеленогорские строения, механический голос с потолка вагона прогнусавил о прибытии на нашу станцию. Девушка встала, и тут мне стало видно то, чего я не мог видеть когда она сидела лицом ко мне, да ещё держа на коленях дорожную сумку. Она была беременна, причем на внушительном, скорее всего предпоследнем, месяце.

Обескураженный, плелся я вслед за нею по проходу, затем по перрону. Ни разу не обернулась она поглядеть, где её недавний, ещё минуту назад, попутчик и собеседник.

А я  с непрошенной душевной тоскою представлял себе эту едва начавшуюся девичью, а теперь, конечно, женскую, судьбу. Привольное, почти деревенское, детство, простенькие интересы, запросы, желания. Раннее, скорее всего безнадзорное, взросление, ранняя подростковая чувственность. Летние месяцы в компании таких же безнадзорных, рано повзрослевших подростков, их купания, гуляния, пустынные песчаные берега, вечера, а может быть, и ночи у костра в прибрежном лесу…

И вот, такой внезапный поворот в судьбе школьницы. А впрочем, почему внезапный…

Только что мне до того? Что мне Гекуба и что я Гекубе?..

Я остановился и прождал достаточно для того, чтобы дать моей Гекубе затеряться  среди вышедших из электрички, тянущихся к остановке автобуса  пассажиров.

 

 

 

 

2020 г.