1

 

А любовь моя посильнее будет,

чем как добры люди привыкли; будет

похитрей любовь, чем мужская ваша

всякая политика, горячее

самой веры божьей. Все расстоянья

что моей любви? Не заметит – шмыгнет

за тобою, опережая шаг твой.

***

 

Ты – на вольный воздух из душных залов,

ты – учиться в город за дальним морем,

ты – престолу римскому поклониться.

Я не за тобой – впереди, как светоч!

 

2

 

Город, непохожий на другие,

словно время тут совсем не время,

а другое что-то; золотые

тянутся часы своими всеми

 

вескими минутами; Афины,

будто при Сократе и Перикле, –

тянет философствовать мужчину,

как умеют здесь и как привыкли.

 

Я же будто вижу, осязаю

все эти идеи, архетипы,

на лету я ветрено хватаю

и смеюсь, где спорите до хрипа.

 

3

 

Всякая философия понятна влюбленному,

понятней в тысячу раз, чем невлюбленному.

Я как никто знаю премудрости афинские –

ночью я тебе покажу премудрости афинские.

 

Беглою мыслью кружу,

хлопочу о тебе,

на честном диспуте возражу

отдельной твоей судьбе.

 

Аристотель, учитель, в свой добрый час

подчинялся любви, и тогда ему

силлогизмы давались любые и разума свет

в миг вожделенный пронизывал тьму!

 

4

 

Страшна любовь, преследует любовь –

за море, так за море. Что граница

их похоти?

Но думал: есть пространство

не мыслимое женщинам – идей

ристалище.

И там любви земной

небесная (Урания) меня,

поспорив, уступила…

И когда

Аристофан о поле рассуждал,

он как бы видел нас – две половинки

единого благого андрогина!

 

5

 

Нам бы таких учеников!

Умна чертовка,

ишь как ловко

меняет порядок слов,

чет меняет на нечет,

остановить нечем

ее анализ –

вы обознались,

боги, давая ей плоть такую!

Куда подевав мужскую?!

 

6

 

Мы слишком долго вместе, нас ничто,

кроме любви, не связывает; быта

нет никакого, общих интересов,

привычек даже, всяких там детей…

 

Мы слишком долго вместе, а никак

мы не должны быть вместе по людскому,

по Божьему закону: еретик

и католичка, дева и монашек.

 

Мы слишком долго вместе, и любовь

воздействует. О, непреодолима!

Как Ахиллес за беглой черепахой,

так мы друг к другу, за любовью так.

 

7

 

Перетекаем приметами друг на друга:

то мускул под кожей моей упруго

напрягается, то подо лбом другие

мысли – отчетливей мысли злые,

то, как Ахилл, среди рядов торговых

ищу оружейников – и с обновой.

 

***

 

Перетекаем приметами друг на друга:

кожа моя мягче, и груди туго

под одеждой. Сила Господня с нами!

Измеряю время собой – кровями;

мысли мои спутаны – ты распутай,

власти твоей хочется почему-то.

 

8

 

Старая идея наших философов –

восстановить,

воссоединить изначальное,

то, что Бог написал и создал

в черновиках нынешнего мира.

Вернуть себе всю мудрость мироздания.

Вобрать в себя все воспоминания.

 

***

 

Разделенное плачет по самому себе,

противится разделенное необщей судьбе –

оттого тяготение мучит нас,

оттого разлученный наш проклят час.

Краток всполох обоюдного огня –

мы живем поврозь, память о нем храня.

 

9

 

Что мы читали в старых фолиантах,

учили буквы их, недальний смысл

нам брезжил?

Что молитвы, заклинанья

богам несильным и богам пропавшим,

исчезнувшим под христианским солнцем?

Что снадобья? И это изучали,

готовили, глотали.

Ритуалы?

И вспомнить стыдно…

Опыты такие

кем только не поставлены!

Как скучно

пожертвовать душой, двумя на этом

исхоженном, измученном пути…

 

***

 

И вот однажды, утром так прекрасным,

очнулась и очнулся – плоть едина,

а дух уже давно, душа давно…

 

10

 

Все важное совершается просто так и неизвестно почему –

что надумал исследовать, какую такую тьму

ближнюю на ощупь? Так получилось,

что Бог сделал нам милость или немилость.

 

Свершилось, чего мы и ждать не могли,

когда запросто так легли,

как ложились каждую ночь, – поУтру

никто из нас не проснулся почему-то.

 

А что-то новое, что поднялось с постели,

начинает осознавать себя еле-еле,

подбирать вот эти слова, такие

пока неуклюжие, каждому из нас чужие.

 

11

 

Уж такая радость, дружок мой, радость:

можно и не думать о расставанье,

можно и на людях, и в одиночной

камере будет.

 

Даже смерть не сгложет и не разрушит –

одно тело в гроб нас положат, ляжем;

и взлетит к престолу, чем две, полегче

душенька наша.

 

12

 

Ну, полно философствовать,

шалить словами быстрыми,

кидаться силлогизмами,

товарищей вышучивать –

пора приобретенные

в трудах бессонных знания

на деле применить, пора

избрать пошире поприще!

 

Высоколобым умникам

все сказано – пора теперь

всему народу Божию

вещать погромче истину,

чтоб urbi мы, чтоб orbi мы

сказали слово верное –

ученики афинские

сказали римской курии.

 

Мешок набили книгами

заплечный философскими,

мы флягу неразбавленным

вином налили доверху,

мы взяли нож наточенный,

за сапогом упрятали,

пошли тропами узкими,

где двое не расходятся.

 

Не тронет волк, не тронет вор

скитальца ли, скиталицу,

и холод ветры лютые

удержит от тел трепетных,

и голода не будет нам, –

подаст лес пропитание, –

и звезды путеводные

нам не затмятся, выведут!

 

Пойдем, дружок мой, верный мой,

двумя ногами шествовать,

пойдем дороги дальние

испытывать – в час утренний

предстанет Город пламенный,

откуда шли апостолы;

отдаст нам в руки Петр святой

свои ключи тяжолые.

 

13

 

А судьба у клирика такова,

что только Рим имеет на нее права;

только в Риме вера

настоящая, духовная и карьера;

только римский воздух делает свободным

философа… Наша схоластика бесплодным

словом была занята – тут вещественность обретает,

в Городе, который не первую наблюдает

всемирную власть: в тогах, а нынче в рясах

ходят властители своего часа.

 

14

 

Я, в первый раз увидев этот город,

все поняла, я обновленным телом

вся встрепенулась: вот мое по праву

имение, восстановить его

честь, славу – вот моя судьба прямая.

Пророчества последние какие

звучали тут – все обо мне, ей-богу!

 

***

 

Тонул в этой реке, переплывал

ее, поспорив с Цезарем; я, сколько

раз ни рождался, прихожу сюда

блеснуть, взять власть, погибнуть; я еще

вернусь, но слава нынешнего дня

все превзойдет, что было и что будет!

 

15

 

Рим-город пустеет веками;

текут, безвозвратно идут,

становятся беглыми снами

религия, слава и труд.

 

Но время ему не помеха,

готов он для новых идей,

для наших – и будет потеха

для Рима и римских людей.

 

***

 

Давно болтуны-святотатцы

играют тут смыслами, ждут

Антихриста; нищие братцы

аскезу бессонно блюдут.

 

Заради куска, подаянья

пророчат, пугают детей,

какие-то тайные знанья

бывают у этих людей.

 

***

 

Что сказано, то совершится!

От нас началось и пошло –

и стало плуту и провидцу

на бельмах так больно, светло

 

от зрелища отчего храма,

где, новый наместник Петра,

мы нового ставим Адама

над Римом, над миром добра.

 

16

 

Старались мы, в доверие втирались

к тем, к этим – ремесло наше такое,

политика и вера в нем смесились…

А старцы в красных мантиях, они

что могут против нас, когда природа

и та нам поддалась?..

Теперь не выдаст

природа нас и помогает нам…

 

17

 

Вот есть два разных ума под одной черепушкой – друг друга

жалят, торопят; двусильный, двуспальный анализ считает

все вероятности больше, чем могут, чем видят другие.

И теология в ход пошла, и интриганство, пронырство.

Мы – амфисбена-змея, не поймаешь за хвост амфисбену.

 

Быстро в доверье входили – о сколько их к нам, кардиналов,

нежно клонилось, шептало! – и нашей двуснастной природы

мы нужною частью играли, выигрывали наше дело;

но и другой не дремал: сила ломит упорную силу,

опытны руки мои в поножовщине. Яд и кинжал – мы!

 

18

 

А мой любовник – только белый дым

над Ватиканом; мой любовник юный

одарит вас деньгами, как сегодня

одариваю телом. Кто еще,

как он, умен и робок, вещий книжник,

престиж поднимет, переспорит всяких

еретиков, а вы… Вам утруждать

тяжолой властью рамена свои.

 

И слушают, развешивают уши –

прислуга моя будущая…

 

19

 

Один ключ – от рая,

от неясной высоты,

божественной пустоты,

другой ключ – от Рима,

от власти здешней,

от тьмы кромешной –

кому какой?

Вот твой, вот мой!

 

***

 

Раньше-то первосвященник

два брал, а по руке только один,

второй – жжет, тяжол, мертв,

не повернешь в замке,

дрожит в руке;

а наша будет власть и от мира сего,

и от мира того,

потому что в добрый час

тут под тиарой двое нас.

 

20

 

Страшно – слова-то, слова-то какие:

«Семя жены сотрет главу змия».

А не о нас ли в добрый наш час

сказано, друг мой? Точно о нас!

 

Кончатся войны. Как наши природы

спаяны – тихо смесятся народы,

станут, единой отчизны сыны,

Божий народ, видеть светлые сны.

 

Страсти утихнут – от страсти любовной

жертвою мы откупились бескровной;

страсти ж другие – полегче любви,

тихой молитвою их умертвим.

 

Кончится время божбы и обмана,

вера восстанет в руках Иоанна

чистой и истой – вернется Христос

в мир убеленный, без стонов, без слез.

 

21

 

Смерть по небу черный дым

разостлала – с мертвым им

к выси чистой, херувимской

тот идет, кто папой римским

 

был; расколото кольцо,

строго мертвое лицо,

пастве Божьей без призора

страшно быть: боятся вора;

 

сиротеет Божий мир,

суетится римский клир,

дни меняются за днями –

черный дым висит над нами.

 

***

 

Будет чудо из чудес –

белый дым среди небес,

вознесется в этом дыме

Иоанна к Богу имя!

 

Да, не все нам быть в опале,

были страхи – миновали.

Новый герб есть у кольца –

без начала, без конца.

 

22

 

Бог-клирик, бог-католик, бог больших храмов,

бог сильный, бог умелый, бог красив в камне,

бог множества святых – со стен глядят гроздья,

бог, дай нам нашу власть – короткий срок, юный!

 

Еще не весь огонь в сердцах людей глупых

погас, еще не вся источена злоба,

еще есть жажда кровь лить, и враги всюду,

еще корыстолюбцы ждут не то злато!

 

Не верит Рим приметам, золото века

не видит он, привык он к вековой меди,

отторгнет Рим того, кто принесет, щедрый,

высокий дар. Погубит, как еще многих.

 

23

 

И выбрали нас. А кого еще?

Седые пошептались кардиналы –

все в доле, в деле… Вот уж времена,

когда и настоящий чудотворец,

меняющий законы естества,

а вынужден платить, как Симон-волхв…

 

Все совершилось. Чуть-чуть было страшно,

чуть неприятно; целовали руку,

слюнявили. Так приняли мы власть

над миром, над его душой несчастной.

Ко благу устремим, к спасенью душу.

 

24

 

Ох, чего в закромах отыщем,

какие деньжищи,

деньги такие

большие,

лихие,

что играем

уже не адом, раем –

папскою шевелим казною,

шуруем войною

по Италии

и много далее…

 

***

 

Был Константинов дар –

весь мир, весь пар

императорской пахоты.

За моря

уезжал трудник, страну терял,

мир терял:

слаб хребет для трудов всемирных,

слаб глаз видеть в полях обширных –

отдал император землю, Божью невесту,

попу Сильвестру,

да трудится он над ней

до скончания дней

папства и священства!

Так потрудимся на нею честно!

Побалуем Господа урожаем,

который тысячу лет уже не ожидаем!

 

25

 

Что-то возьмем мы золотом,

что-то возьмем мечом –

молодо наше, молодо

время и горячо!

 

Все покорится древнему

праву, вернется вспять,

чтобы была по-прежнему

общая благодать.

 

Все покорится новому

делу – в две пары рук

пашем землицу Богову:

нужен ей, мертвой, плуг.

 

Все покорятся истине,

больше не застят свет

тенью широколиственной

ереси прежних лет.

 

Вся покорится папскому

Городу мать-земля –

скинув обличье рабское,

общие даст поля.

 

26

 

Вот, говорят, времена не те:

сила сгинула в пустоте,

сила сгинула в темноте,

в наготе, не на кресте,

сила сгинула христианская

на нашем пространстве, а

в дали дальние ей ходу нет,

правды затмился свет.

 

***

 

А я говорю: будет поход,

будет драка не на живот,

будет город Иерусалим

так же моим,

как сейчас Рим, –

потому что выше всего сиюминутного

истина бесприютная,

которой нет места другого,

кроме города Давидова, города Христова.

 

***

 

Кто мы такие, если сиднем сидим,

пока мертв город Иерусалим?

На что наша вера, когда Господень

гроб не отбит, город не свободен?

Кто о нас вспомнит, когда умрем,

если Голгофу себе не возьмем?

 

***

 

Что вы такое, народ и князья,

если терпите то, чего и помыслить нельзя?

Имение наше общее стало выморочная земля,

если без христианского короля!

 

27

 

Собираем в крестовый поход

весь человечий род!

Который по счету будет,

а, добрые люди?

 

В даль лет не считай, не гляди,

и нет дальше войны никакой впереди,

потому что больше не отберут

то, что наш ратный, наш общий труд

в дом принесет. Век золотой,

век несменный, век радостный, век живой

начинается сразу за той войной,

которая установит мир,

усадит народы за братский пир!

 

Собираем в крестовый поход

весь человечий род!

В тот, который последний будет,

где победят добрые люди!

 

28

 

Выходите, нищие,

соль земли,

выходите, лишние, –

все пошли.

Выходите, малые,

из домов,

балки их – усталые,

рухнет кров.

Час настал, шум утренний:

ото сна

пробудит вас смутного

мать-война!

 

Выходите, деточки

без греха!

В Божие отечество

вам легка

путь-дорожка быстрая,

славный бег –

прямо скатерть чистая

в рай-ночлег.

 

Из домов веселия –

гол покров,

не допивши зелия,

с кабаков –

пьяненькая шатия –

все за мной,

боженькая братия

всей толпой.

Мы дыханьем общим и-

-ерихон

-овым дохнём, взропщем и –

нет препон.

 

29

 

Тяжко усталому веку, остатнему времени, тяжко

за полоумной пророчицей, вещей сивиллой, в какие

дебри укажет, потащит она.

А слова все такие,

что и усталому сердцу стрекало, отрада, соблазн и

смерть в час недобрый.

Мы глухи, как будто бы воском мы теплым

уши залили, мы помним опасность от песен и меньше

славных, прекрасных – недаром мы жгли свои книги:

меньше проклятого знанья, проклятой над временем власти.

 

Слишком-то великолепий не выдержать нашему Риму,

вечность его миновала, то что-то – от Бога? – не знаю, –

что позволяло ему после всех бед, набегов, пожаров

только растеть-матереть, наполнять себя вещею злобой.

Нынче не так – мы не выдержим, ветхий мех, нового пойла!

 

И старый век истончился, -точился, и веку златому

нет никакой нашей веры: откуда дары нам такие?

Не по заслугам каким. Будет золото нищей латунью…

 

Будем обмануты мы, но обманщик обманется первым.

 

30

 

Золотого века сбылись приметы,

верные сбылись, привлеклись за нами –

что ж не жить, не быть все тысячелетье

в мире, в покое?..

 

А не то еще подарю я Риму:

кроме славы, чести, подарок будет

дорогой, желанный, как чудо – чуда

смысл, порожденье.

 

Кто я? – Только чуду мостить дороги!

Кто я? – Оболочка последней правды!

Тягостных зачатий приходит время,

час разрешений.

 

31

 

Подумают на блуд, а где тут блуд?

Тут чистый огнь беспримесный гуляет

по телу молодому, оставляет

свои следы, и вот они ведут

в ту область, где пророчества сивиллы

сбылись, как есть, – шевелится во мне

последнее решенье всех вопросов.

 

И новый человек без мук, без стонов

рождается – Адам, в его руках

спасенье мира, Рима, нашей веры.

 

Мы кто ему? – Последняя ступень

перед рожденьем. Наше-то единство

перед его единством что? – Разброд,

шатание по дальним рубежам

большого мира Божия, морока…

 

***

 

И вот уже для новых сроков и

для новой жизни вся земля готова,

застыли звезды на высоком небе –

запомни, друг мой, их сегодня крап!

Тысячелетья будут обсуждать

астрологи…

И резкой болью тело

как прострелило – время наше нам

смешало карты, подменило сроки…

 

32

 

Вот заминка на пути,

с этим делом не шути,

едем к Риму с даром щедрым –

отверзаются в час недра.

 

Вот рождение царя

при народе – втихаря

чтоб его не подменили,

чтобы знаки явны были.

 

Расступается народ,

человечий видя плод;

нет в них радости – а страха

сколько ж в этой груде праха.

 

Я полумертва лежу –

как готовятся, гляжу,

моя братья, свора верных,

побеждать большую скверну.

 

***

 

«Изменилось естество,

появилось существо

тельцем мало, юно, склизко,

полон Рим тоски и писка;

 

это чертово дитё

не по дням – часам растет;

дети малые невинны,

а тут на две жизни длинных

 

в мир грехов принес малец,

грешен, как мать и отец;

повернулось наше время

вспять событиями всеми…»

 

***

 

Начинают понимать,

начинают проклинать!

НаклонЯтся надо мною,

дышат силой неживою.

 

Будет, будет претерпеть –

мученическая смерть,

камни лягут – одеяло

и не мягко, и не мало.

 

33

 

Три смерти, три в одной – одна могила,

на ней креста, таблички не поставят,

кто где ее укажет в своих картах,

в воспоминаньях…

И подчистят даты,

заменят имена в кладбищенских

и в куриальных списках.

Нас пока

народ, толпа еще в своих полощет

похабных разговорах.

Вот так место

для истины! Народной скудной веры

не выжжены, не высмеяны сны,

остатки невеликие.

А та,

Большая наша Истина – не так же?