Война это переживание свободы, она позволяет человеку ощутить свою жизнь во всей её целостности, во всей её полноте и интенсивности. Она освобождает жизнь от условностей и повседневности, как едва ли на это способен какой-либо другой опыт.

Утром крупные сизые и серые облака придавали небу вид рубища испещрённого заплатами. Но ближе к полудню небо сделалось чистым и солнце начало припекать.

“Если бы нам удалось вывести на свет нечто забытое не только нами самими, а всем нашим поколением или даже всей нашей цивилизацией то, мы действительно могли бы стать фигурами не только локального, но и . . . “.

– Дальше не помню, – в слух сказал монах.

“Ты утомил себя в этом колхидском лесу, ” – подумал он.

“Ты был не прав, когда пришёл сюда жить. Ты не прав, что придаёшь такое большое значение этой истории. Знаешь, это пустяк”.

И он зачерпнул воды из речки.

Теперь у него было только одно желание. Успокоиться.

“Завтра я схожу на Псху”, – решил он.

Набрав две пятилитровые пластиковые бутыли чистой, прозрачной воды, он продолжая сидеть на корточках, по-волчьи всем корпусом повернулся вправо, при его худобе это было не трудно сделать, взял стоящую на камне старую алюминивую кружку с отбитой когда-то ручкой, кружку он принёс из монастыря, и зачерпнув из реки воды напился.

Река была не глубокая, так что ему был видны лежащие под водой покрытые тёмно-зелёными водорослями крупные камни и мелкий серый песок на самом её дне. Река несла свои воды с кавказких ледников, но несмотря на это, вода в ней не была холодна и от неё не ломило в зубах, как это обычно бывает, когда пьёш воду из высокогорной, стремительно несущей свои воды, угрожающе шумящей реки.

Он встал, тщательно закрутил пластиковые бутыли синими пластмассовыми крышками, не спеша поставил на высокий лежащий у самой воды камень, алюминевую кружку с отбитой ручкой, камень был высокий, он доходил ему почти до плеч и кружку не могло смыть в реку, когда шли дожди и поток поднимался вверх почти на целый метр, а река ревела и вода в ней становилась мутной, и была такой ещё несколько дней, уже после того как дожди заканчивались и небо опять становилось чистым и солнечным.

Взяв оба бутыля за приделанные к ним ручки из толстой и мягкой, послушно гнущейся медной проволоки, он стал медленно подниматься вверх по едва заметной тропинке. Через десяток шагов речной склон заросший акациями, буком, самшитом становился всё круче и круче, и тропа упиралась в почти отвесную стену, и к стене была приставлена самодельная лестница, сделанная из двух длинных стволов молодого самшитового дерева и ступенией напиленных из различных пород деревьев выброшенных рекой и найденных им в лесу, ступени были привязаны к стволам самшита, обрывками старых верёвок, кусками грубой брезентовой материи, а кое-где тонким, чёрным телефонным кабелем.

Берег был высокий метров десять и лестниц было три. Две упирались в естественные уступы обрыва, а третья была прикручена куском всё той же медной проволоки к буку растущему на верхнем краю обрыва.

Он медленно поднимался с трудом удерживая равновесие по скрипучим шатающимся влево и вправо грозящим вот-вот развалится лестницам, и в руках он держал набранную им воду, и проволка начинала больно резать ему ладони уже на первых ступенях подъёма, и когда он уставал терпеть эту боль то, он ставил по очереди бутыли с водой на вышестоящую ступень лестницы придерживая их рукой, наконец он оказался на небольшой поляне, со всех сторон поросшей дубом, буком, диким орешником в перемешку с кустарником молодого тисса.

Поляна была маленькой.

Она занимала столькоже места , сколько занимает штрафная площадка футбольного поля. И окружавшие её со всех сторон переплетённые лианами заросли субтропического леса, надёжно защищали от непрошенных гостей и посторонних глаз.

На краю поляны прижавшись к лесу и частично прикрытая его вечно зелёной листвой стояла крохотная деревянная избушка с одним окошком и не пропорционально высокой двухскатной крышей. Крытой плотно пригнанными друг к другу молодыми стволами пробкового дуба и толстой корою пицундской сосны.

Человек подошёл к избушке. Поставил на грубо сколоченный деревянный столик бутыли с водой и сев на вкопанный в землю пень какого-то дерева заменявший ему стул, о чём-то задумался.

Он долго сидел молча, и взгляд его карих глаз не выражал ничего.

-И когда тебя спросят об этом, то ты скажешь, что ничего не знаешь о ней, – тихо произнёс он в слух.

И он вспомнил свою первую войну. В далёкой Горной Стране. В стране ледников и стремительных горных рек. Там где живут люди, которые при рождении ребёнка не смеются, а когда человек умирает не плачут. Но когда тебя спросят об этой стране, то ты скажешь, что ничего не знаешь о ней.

“И когда тебя спросят об этой стране, то ты скажешь, что ничего не знаешь об этом”, – снова прошептал монах.

“Война, – думал он. – Говорят, что дипломатия это наука возможного. . . Тогда война, это наука невозможного или невозможностей. Нет такого слова – “невозможности”. Может и нет, но война от этого не меняет своего смысла. Война это невозможные возможности.

– Судьба солдата это всегда нечто захватывающее, – снова вслух говорил монах, – На войне всегда есть цель, ради которой стоит умереть. . . имеет ли смысл жить без такой цели.

Он медленно поднялся с пня. Взял со стола бутыли с водой и обойдя избушку, зашёл за неё стой стороны, где был лес, и стал разводить костёр из заранее заготовленных просушенных дров, чтобы сварить на нём обед, и закипятить большой только на треть заполненный водой солдатский чайник.

Скоро дрова весело затрещали, почти не давая дыма. Приготовив себе еду. Он снял с костра котелок со сварившимся рисом, и не став больше подкладывать дров, навесил над костром закопчёный до черноты чайник. Предварительно насадив его на металлический арматурный прут, который установил на две вкопанные в землю друг против друга, и по обеим сторонам костра толстые высотой около метра самшитовые хворостины. Сверху в них были вбиты сделанные из загнутых гвоздей петли в которые он аккуратно просуныл концы прута, для большей устойчивости.

Котелок с рисом он поставил на стол налил в большую белую фарфоровую кружку успевший закипеть чай, заварку он бросал сразу в ещё холодную воду, и отрезав от принесённой из находившегося в трёх километрах в низ по течению реки монастыря, булки серого хлеба, небольшую горбушку, стоя начал творить молитву.

Отче Наш иже еси на небеси. . , – молился монах. Он был пострижен в Малую Схиму, и по благословлению наместника особожительно подвизался в монашеском делании неподалёку от одного из кавказких православных монастырей. По великим праздникам, и с субботы на воскресенье не менее двух раз в месяц он приходил в монастырь, в любую погоду не обращая внимания на дождь и снег, жару и ветер, который целыми неделями мог дуть с моря принося в ущелье где жил отшельник обрывки серых облаков, которые оседали на дно ущелья туманом, а он в свою очередь поднимался вверх к вершинам гор, и курился цепляясь за верхушки леса, и постепенно рассеивался очень мелким нудно моросящим дождём.

Закончив трапезничать он ещё раз не спеша прочитал все положенные молитвы. Накрыл крышкой котелок с недоеденным рисом. Он обычно варил еду на два-три раза. И подвесил его за прикрученную к обеим ручкам и выгнутую к верху проволоку, на невысокое ореховое деревцо растущее рядом с его кельей.

“Рис тёплый. До завтра не пропадёт”, – подумал монах. -Впрочем, возможно я его доем сегодня за ужином. ”

Он быстро собрал форфоровую кружку, аллюминевую ложку, смёл со стола крошки себе на ладонь и жестом сеятеля, выбросил их на поляну. Птичкам.

Вечером прочитав “часы”, он выйдя из кельи подошёл к обрыву, внизу шумела река.

“Сейчас солнце уйдёт за горы”, – подумал он. Глядя вдоль поросшего лесом ущелья.

Монах любил смотреть на закат солнца.

Но закат здесь, в субтропиках, где солнце быстро исчезает в горах, ему не так нравился, как нравился закат его северных лесов. Особенно зимой когда солнце падает за лес под острым углом, и поэтому закат длится долго, и не так режет в глазах, и верхушки сосен, и берёз, как в сказке стоят покрытые инием, и тени становятся очень длинными прежде чем совсем исчезнут, и тогда снег станет из белого синим.

“Почему бы не ждать восхода”, -думал тогда он. – Возможно восход так же хорошь. . . Хотя я просыпаюсь поздно, и потому не вижу его. ”

Дождавшись когда последний луч солнца исчезнет за перевалом, монах в сумерках уверенно нашёл дорогу к келье. Он вошёл в избушку, где слева от входа вдоль стены до самого угла стояла сложенная из кирпича небольшая русская печь. (Кирпич он носил из заброшенного, горного, заросшего лесом аула, в надетой за спину огромной плетёной корзине. )У противоположной стены были сбитые из широких досок нары, накрытые синим солдатским одеялом. Нары занимали всю противоположную от входа стену, они были метра два в длину и отшельник мог вытянутся на них вовесь свой рост.

Справа от двери стоял маленький столик, над ним еще правее в самом углу под нависавшим потолком, несколько икон тускло освещённых горевшей лампадкой. Рядом на уровне стола было небольшое с трестнутым стеклом окошко, единственное в избушке с высокой крышей.

Стоя вслух прочитав молитвы “На сон грядущим”, где по памяти, где заглядывая в старинный молитвослов на церковно-славянском языке, монах прилёг на нары, немного полежав поднялся, задул свечу, и опять лёг не снимая подрясник. И слушая как бегают по крыше бурундуки, засыпая подумал.

“Завтра пойду на Псху”.

 

2

Ночью тихо прошёл тёплый дождь. Он даже не разбудил его, а утро было ярким и солнечным. Железный, механический, круглый будильник стоящий на столике, должен был вот-вот зазвонить. Стрелки его показывали, без пяти семь.

Монах быстро поднялся с застеленных солдатским одеялом нар. Выйдя на улицу, легко дыша, прочитал по памяти утреннее правило.

Чтение молитв почти не утомило его. Лес просыпался. Пахло влажной листвой самшита, какими-то лесными травами, и всю эту смесь дополнял запах каштана, цветущего где-то совсем не далеко в лесной чаще. Глотнув набежавшей за ночь дождевой воды, из красного, старого образца, советского военного котелка, он почистил зубы, расчесал деревянным гребнем длинную чёрную бороду, и хотя гребень был с широко посаженными зубьями, и расчесать густую кудрявую бороду было не просто, он всё же потратил на это какое-то время. После чего, борода стала ещё длиннее и пушистей, и доходила почти до его кожанного очень широкого монашеского пояса, но через небольшое количество времени она опять приняла прежний вид и красиво легла ему на грудь мелкими черными кольцами. Зайдя в келью-избушку он снял со вбитого в стену гвоздя и одел на голову греческую скуфейку которая сильно напоминала турцкую феску, только скуфейка была чёрного цвета и кисточки у неё не было.

Выйдя на поляну он закрыл дверь избушки, заложив её на всякий случай двумя плоскими камнями, поставив их друг на друга. Камни были величиной с большую сковороду и очень тяжёлые. По крайней мере ему так показалось.

“Бог знает, когда вернусь. ” – подумал монах.

Ион сдвинул скуфейку на затылок так, что были видны его стриженные, но уже начинающие отрастать кудрявые волосы, красивого каштанового цвета. Сев на вкопанный у стола пень, инок снял кожанные одетые на босые ноги сандалии, натянул на загорелые ступни с аккуратно подстриженными ногтями, толстые носки связанныё из собачьей шерсти, и надел на ноги резиновые калоши с заострённым “восточным” носком.

Встав он перекрестился взял приставленный к стене избы высохший, доходивший ему до плеча тонкий ствол молодого бука, заменявший ему посох, и творя про себя молитву Иисусову легким пружинистым шагом, двинулся сквозь лес, по едва заметной лишь ему одному тропинке, вниз по течению быстрой горной реки.

Он всё время шёл вдоль реки, не выходя из густого леса. Иногда тропинка пробегала по самому краю ущелья, она то круто уходила вверх и перевалив через выступ скальной породы, так же круто сбегала вниз. Так, что чёрный подрясник монаха, когда он начинал спускаться по тропе несколько раз цеплялся за колючие кусты молодого тисса. И ему каждый раз приходилось останавливаться и царапая пальцы отдирать его.

Так он шёл уже около часа. Но если бы, какой-нибудь любопытный человек, находящийся на другом берегу реки, захотел понаблюдать куда движется одинокая фигура, неизвестного бородатого инока, то он бы ничего не увидел. Пробковый дуб, тисс, бук, самшитовые деревья стояли густой стеной и зелёные кроны этих деревьев, скрывали скалистую крутизну и обрывы ущелья, и казалось, что река несёт свои воды, между живописными правильной формы холмами, буйно поросшими дебрями влажного леса.

Монах шёл легко. Он расходился опираясь больше для смиренномудрия, чем из нужды на свой тонкий, лёгкий и прочный посох. Узкие резиновые калоши надетые на толстые шерстяные носки, придавали ему устойчивости, чёрный подрясник почти не мешал ему, перехваченный сделанным из мягкой овечьей кожи широким черным поясом, он ловко облегал его сильное молодое тело.

Ему нужна была сила для внимательного отношения к подлинному поиску счастья и отваге долгих скитаний. И сила эта брала на себя ответственность за то, что он от данной ему судьбы, бегать не будет.

От шума несущегося внизу потока, от пения птиц, чистого горного воздуха он испытывал радостное возбуждение.

“Ты монах”, – сказал он себе. – Ты должен заниматься внутренним деланьем, через хранение ума, телесные подвиги, причащаясь и храня обеты данные тобой Богу. . . Я изо всех сил стараюсь помнить об этом. Но выполнять всё это очень трудно. ”

И он ещё настойчивее начал про себя делать Иисусову молитву, мысленно проговаривая нараспев каждое её слово.

Так он шёл, и иногда говорил сам с собой, едва заметно шевеля губами.

И вдруг проходя мимо цветущего большого олеандра, он опять вспомнил войну. . .

На той войне тоже были горы, и их обдувал не сильный, но неприятный сырой холодный ветер.

Девушке было лет семнадцать.

– Как тебя зовут?- спросил он тогда.

– Яхо, – твёрдо ответила она. А потом взглянула на него и засмеялась.

Слушая его она иронически щурилась, а когда говорила то, широко открывала глаза, и её взгляд дополнял силу обжигающих слов.

Ему теперь казалось, что всё было, хотя между ними на самом деле ничего такого не было.

И лишь однажды, он нежно обнял её за поддатливые плечи, слегка прижав к разгрузочному жилету, который был доверху набит автоматными магазинами. И тогда она сказала.

– Не надо так.

“Я воевал не для того, чтобы кого-то где-то убивать, я сражался за право быть самим собой, “- в слух сказал он. – Война наращивала мне мускулы, которые позволяли жить в сложном обществе. Война научила меня рисковать и выигрывать. . . Но ведь ты всегда любил рисковать, ” – рассуждал он сам с собой.

“Нет, не всегда. Но там где обстановка определяется осознанием смысла собственной жизни, там где целью должна стать победа, основания для риска очень велики. ”

Он спустился по тропинке к самой реке, и рассуждая про себя шёл среди тиссовых деревьев, и высокого в этом месте бамбука, росшего у самой воды. Несколько десятков метров, прежде чем опять уйти вверх в доль отвесной скалы, тропинка петляла по ровному заросшему высокой густой травой берегу реки. Трава доставала ему до колен, но он знал это место и продолжал идти быстро, ловко, почти не касаясь земли, раздвигая тонким окончанием посоха склонившиеся друг к другу верхушки трав, так как они сомкнувшись закрывали ему тропу.

И тут он увидел змею. Он чуть не наступил на неё. Змея ползла к реке, в шаге от него пересекая тропу. Это была крупная ченого цвета кавказкая гадюка.

Он так быстро сбежал в низ с пригорка, что она не успела уползти в траву, и теперь торопилась миновать то место тропы, где он чуть не наступил на неё.

Монах остановился. Некоторое время он смотрел как почти судорожно извивается тело проползавшей прямо перед ним гадюки, ему было видно как напрягаются мышцы под её чёрной чешуйчатой кожей.

“Ползи”, – решил он, –

“Эпсилон. Бесконечно малая величина которой можно пренебречь. Так кажется меня учили в университете. ”

Хвост змеи быстро исчез в высокой траве освободив ему путь и он зашагал дальше своей сильной пружинистой походкой.

Теперь тропа пошла вверх.

Он уверенно поднимался по ней опираясь на посох. Метров через тридцать, он оказался на не большой ровной площадке и решил отдохнуть.

Площадка была очень маленькая, примерно со столик для игры в пинг-понг. Он отдыхал стоя, сжимая двумя сильными руками свой посох и опираясь на него , всматривался в даль. Туда, где сквозь утёсы заросшие лесом, река убегала к морю, до которого было совсем близко, два часа езды на машине, если поехать от монастыря, который находился примерно в килиметре от того места, где сейчас стоял отшельник.

“Бесконечно малая величина, которой можно пренебречь, – не громко произнес он. -Если ограничить её на каком-то участке последовательности числом N, то эта величина уже никогда не выйдет из своих границ. . . Нет воин или монах это – свобода, по крайней мере от земных обстоятельств. А свободный человек это уже не “бесконечно малая величина”. Однако, одного заверения в том, что обладаешь свободой не достаточно. Но тем, что человек на войне, как самого себя, так и других подвергает смертельной опастности, доказывает его способность к свободе. . . ”

Неожиданно он услышал звук срывающихся в речку не больших камней. На встречу по тропе, на площадку, где стоял монах поднимался человек.

Казалось, что инок не обратил на него никакого внимания, продолжая стоять операясь на посох он думал о чём-то своём, всматриваясь туда, где за горной грядой, было чистой лазурное небо, и где вырисовывались покрытые ослепительно белым снегом, пики Высоких Гор.

– Благословите отец, – сказал человек остановившись.

Монах сделал шаг назад от пропасти над которой стоял, и почти прислонился спиной к отвесной каменной стене ущелья, по которому проходила тропа, как бы освобождая человеку дорогу.

– Я не благословляю, – спокойно ответил отшельник, – Я не батюшка.

“Господи помилуй, – подумал он сам про себя , -может быть лучше было сказать – “Бог благословит”. И тогда бы, он с миром двинулся дальше. ”

– А кто вы? – с интересом спросил мужчина.

И монаху показалось, что интерес этот несколько наигран, и ироничен. Он как ему потом вспоминалось, заметил, как незнакомец слегка усмехнулся. Но как-то одними губами. И тут же лицо его приняло обычное доброжелательно-вопросительное выражение.

– Я монашествующий.

– А. . вы из монастыря, – догадался мужчина.

Незнакомцу было около сорока. Волосы у него были светлые, не большие голубые глаза улыбались. Он был ниже ростом стоящего рядом и смотревшего на него монаха, рубашка белого цвета с короткими руковами открывала сильные руки мужчины, густо покрытые короткими, рыжим волосом.

– Нет. Я живу высоко в горах.

Лицо мужчины сделалось серьёзным.

“Ничтожно малая величина которой можно пренебречь. . “- вспомнилось монаху, и ещё он подумал. – Господи. Спаси мою душу грешную. ”

Мужчина повернулся, и встав спиной к реке, и осмотрев монаха с головы до ног произнёс:

– А, как вы попали сюда? . . . В лес.

– Спасаюсь от мира, – глядя куда-то по вверх его головы, ровным голосом ответил инок, – С Божьей помощью и по воле Божьей.

– . . . По воле Божьей, – медленно повторил мужчина.

“А может быть это я – величина которой можно пренебречь”, – опять подумал монах.

– Простите, отец. Но мне надо идти, – сказал он мужчине, и улыбнулся, и зубы у него были ослепительно белые, а карие глаза смотрели прямо в лицо неизвестному. И сила, которая всегда зарание соотнесена с полем своего проявления, и нуждается в противнике на которого может воздействовать, шевельнулась в нём.

И длинная чёрная борода, и ловко сидевший на нём подрясник, который широкие, очень прямые плечи монаха, делали больше похожим на черкеску с отпоротыми газырями, чем на облачение инока, и лихо сдвинутая на затылок скуфейка-феска, живо напоминала небольшую чёрную смушковую папаху, одетую так, как носят её горцы.

-У вас паспорт с собой?- спросил мужчина.

Монах прищуриваясь от солнца, молчал. Теперь он знал, что мужчина от него не отстанет.

Он вспомнил как горел его паспорт, который он сжёг уходя в отшельничество. Он сжёг его в печке монастыря, в котором долгое время был насельником, и где потом принял монашеский постриг. И печка была одна на две келии, и дверка её топки выходила в низкий сложенный из красного кирпича коридор, где он стоял и смотрел не закрывая эту печную дверь, как горит его паспорт. И была зима. И это была хорошо сложенная карельская печь, и огонь горел быстро, и страницы паспорта догорали, так, что казалось будто их перелисывает одна за другой, какая-то невидимая рука. А потом, они становились чёрными, скручивались и превращались в пепел.

И ещё он вспомнил, как переплывал бурную пограничную реку. И она чуть не убила его о камни. Дело было весной, снег в горах таял, и река вздулась мутными водами, и пенясь на перекатах, быстро уносила их в море.

Он переправился через реку в двух килметрах от пограничного перехода. А потом, долго ехал на стареньком автобусе, всё дальше и дальше в горы. И когда выходил на конечной остановке, то в автобусе кроме него самого и водителя, не молодого молчаливого мужчины, с давно не бритым седым подбородком, никого уже не было. И тогда он протянул ему совсем уж мокрую денежную купюру, и водитель неодобрительно посмотрел на него, но всё таки взял её, и ничего не сказал ему.

–

Вы, не епископ?

– На вроде того, – уверенно улыбаясь ответил мужчина.

– Тогда, какие мои действия? – равнодушно спросил монах. И голос у него стал глуховат.

– Покажите ваш паспорт.

– У меня его нет. К тому же, я не сделал ничего плохого. Я монах и одиноко живу в горном лесу.

– Я имею другой взгляд на человека, не имеющего паспорта, и одиноко проживающего . . . в лесу, -возразил мужчина.

– Но, в чём я виноват. . ?- не громко спросил монах.

Утро было ясное. Над горами не было ни единного облачка. В низу шумела река. Монах посмотрел в даль, прошло уже больше двух часов как взошло солнце, и он заметил как высоко в небе начал кружить орёл, и понял, что одинок и выручить его не кому.

Он, почему то вспомнил своё детство. Южный город. Небольшой двухэтажный домик из белого селикатного кирпича. Ясное синие небо, такое же как было сейчас над этими горами.

У подъезда домика стояла заросшая виноградом скамейка, виноградная лоза оплетала высокую сколоченную из реек, деревянную раму, устновленную позади скамейки, и виноградные листья надёжно защищали людей, от жарких лучей южного солнца. На скамейке, часто сидели старик и его жена, жившие на втором этаже. Старуха была худа и выходила всегда в одном и том же, очень опрятном длинном платье из лёгкой материи. Её муж был грек. Он был болен и дни его были сочтены. Хотя тогда мало кто об этом догадывался.

– Ничего страшного, – перестав улыбаться мягким голосом напомнил о себе мужчина, – Мы только узнаем, по каким делам и с какой целью, по горам бродит челвек с бородой не имея при себе ни одного документа удостоверяющего личность.

Монах медленно согнул правую ногу в колене, мягко приставив её ступню к отвесной скале у себя за спиной, и оперевшись на неё сильным и гибким телом, посмотрел мужчине прямо в глаза. И взгляд этот нёс в себе что-то нехорошее, и мужчина почувствовал это, и от- шатнулся от монаха, и хотел сделать шаг назад, он уже оторвал от земли свою ногу, чтобы сделать этот шаг, но места для отступления у него почти не было, и тогда нога мужчины на какое-то мнгновение зависла в пространстве ища опоры.

И монах заметил это неловкое движение, и как только он его заметил, нога незаметно согнутая им под подрясником, оттолкнула его от стены вперёд, и собрав всю свою силу он коротким резким движением правой руки, толкнул в грудь, потерявшего равновесие мужчину, так и не нашедшего на маленькой горной площедке места к отступлению.

– . . . На руках возьмут тя, да не когда приткнеши о камень ногу твою. . , – ровным голосом не громко сказал монах.

Он не стал нагибаться над краем тропы и заглядывать в бурные воды речки, а опираясь на свой посох легким шагом начал спускаться к монастырю. Река искрилась солнечными бликами и движения его были уверенны и спокойны.

“Слишком уж не сошлось то, что ожидал от меня этот мужчина, с тем, что вышло”, – подумал монах.

Узкая извилистая тропинка шедшая вдоль реки, вывела его в конце концов из леса. К уединёно стоящему у разрушенного моста монастырю.

После вечерней службы, инок исповедался старенькому наместнику, который являлся единственным насельником, этой небольшой затерянной в лесах Пустыни. Благословившись он остался на ночь.

А утром следующего дня, отслужив с седобородым игуменом литургию, помогая ему на клиросе. Причастился. И не оставшись на трапезу, приготовленную женщинами пришедшими из ближайшей деревни, расположеной в десяти километрах от монастыря. Ушёл.

Не заходя в свою келью-избушку он поднялся высоко в горы. И с тех пор его никто никогда больше не видел в этих местах.