Жили-были по соседству два человека. Один вел, как он полагал, очень праведный, богобоязненный образ жизни, продиктованный евангельскими заветами, другой жил обычной жизнью, такой, какую ведут большинство людей на земле. Иногда они случайно пересекались во дворе, сдержанно здоровались и… снова расходились, и каждый продолжал дальше свой нелегкий путь. Бывало, соседи даже перекидывались двумя-тремя словами, но это случалось крайне редко. Надо признать, что тот, кто жил обычной жизнью, немного побаивался своего соседа, особенно когда бывал трезв. Вечно отрешенный от мирской суеты взгляд последнего почему-то напоминал ему о бренности человеческого бытия. Он не считал себя грешником, но признавал за рьяным богомольцем великую праведность.

Праведник, назовем его Петром, с детства рос богобоязненным. В семье Пети все были людьми фанатично верующими, регулярно хаживали в церковь, стараясь не пропускать ни одной мало-мальски значимой службы. К этому их всех приучила его бабушка – женщина в высшей степени набожная. Она ничего не делала, прежде чем не перекрестится. Даже усаживаясь за обеденный стол, бабушка, по старой крестьянской традиции, отдав хвалу Богу за хлеб насущный, что послал им в этот день, непременно осеняла себя крестом, не забывая отдельно перекрестить рот. По ее заверению, без божьего благословения в него ничего не должно было попасть. Как же, наверное, она не любила семью дяди Коли – пьяницы и дебошира, который жил в соседнем подъезде их старенькой «хрущевки» и чей сын Фома был ровесником ее внука Петеньки.

Фома в церковь не ходил, впрочем, как и вся его родня. По воскресеньям, когда семья Пети, нарядившись в свои лучшие одеяния, направлялась к собору, ватага хулиганистых мальчуганов, возглавляемая Фомой, следуя за ними в некотором отдалении, освистывала Петю, одетого в отутюженный до блеска костюмчик.

– Гы-гы-гы! – смеялись они, подтрунивая над ним.

– Ой, не могу! – заливался больше всех Фома. – Ты че вырядился в этот мешок, Петюня? Воскресенье же! Айда с нами на реку рыбу ловить!

– Никуда твой боженька не денется! – вторили ему его чумазые товарищи. – Смотри, не пойдешь с нами, завтра в школе кровянку из носа пустим! – гоготала детвора.

Петя рос слабеньким и боялся кровянки, поэтому старался избегать мальчишеских потасовок. К тому же бабка его постоянно поучала, что драка – ужасное, богопротивное дело и Боженька обязательно накажет за это.

Он часто слышал от нее эти страшные слова: Бог накажет! Съешь лишнюю конфетку – не обжирайся, Бог накажет! Заглядишься на соседскую девчонку – Бог накажет! «Ишь ты, как его к блуду-то тянет с малолетства!» – возмутится, бывало, бабушка, а вслед за ней и отец с матерью укоризненно покачают головой. В кино не ходи, там дурному научат, а за это Бог накажет.

Петя еще не знал, как наказывает Боженька, но частое наказание, получаемое от своей бабушки, угнетало и страшило его. Оно, как правило, исполнялось немедленно. Мальчиком он знал наизусть все углы в доме и очень страдал, когда его ставили голыми коленками на горох. Плакать ему не разрешалось, за это Бог также мог наказать.

– Верующий человек, – говаривала бабка, – должен быть стойким, вот как твой отец. Он, между прочим, тоже все детство простоял на коленях, и, как видишь, ничего, не умер. Зато какой покладистый вырос!

Бабушка души не чаяла в своем взрослом сыне, который практически ни разу в жизни не отважился ей перечить, во всем следуя ее линии жизни. Только почему-то Пете казалось, что отец его был человеком глубоко несчастным и… подневольным. Но едва стоило бабушке куда-нибудь отлучиться на несколько дней, как отец оживал и начинал брюзжать на них с мамой. Признаться, он сильно отличался от других людей и, наверное, потому их не любил. Впрочем, мать Петеньки также отличалась от остальных женщин их двора. Она совсем не умела веселиться, как, например, тетя Валя – мама Фомы. Эта добрая и веселая женщина при встрече часто угощала Петю медовыми пряниками, которые он потом украдкой от своих родных съедал вместе с сестренкой. В его семье детей старались не баловать, воспитывая сдержанность во всем. Сладости в их доме появлялись вроде редкого поощрения. Соседи такое воспитание называли аскетическим.

– Твои мысли становятся твоей жизнью, – говаривала бабушка. – Не держи ничего худого в голове и умей отказывать себе во всем.

Когда Петя стал чуть постарше, в нем пару раз проявился дух бунтарства, когда он нарушил сонное спокойствие своей семьи. Однажды он принес игрушку – маленькую машинку, которую нашел в школьном дворе. Бабушка, конечно, предположила, что Петя ее украл. В другой раз в его портфеле оказалась подаренная одним мальчиком рогатка. Каждый раз наказание следовало немедленно и было самым строгим: помимо стояния на горохе, Пете надолго запретили смотреть мультики – единственное, что им с младшей сестрой время от времени дозволялось.

Папа с мамой в его воспитание почти не вмешивались, считая, что бабушка с этим справляется лучше. Вырастила же она одного правильного человека!

Тетя Валя, соседка, говаривала, что Петина мама раньше не была такой, но жизнь с его папой и бабушкой ее изменили.

– В девчонках она веселая была, озорная, да вон как вышло, – вздыхала тетя Валя, украдкой засовывая ему в карман очередной пряник или большую шоколадку.

– Да, жизнь – не ручей, вброд не перейдешь! – покачивали головой ему вслед некоторые женщины с их двора.

– Чужая семья – потемки! – отмахивались другие, коим была абсолютно безразлична судьба чужих детей.

Петя чувствовал, что многие соседи жалели его, только не мог понять, почему, ведь его семья была самая правильная. Никто, кроме них, в церковь не ходил, молитвы не читал и даже не постился в Великий пост. Отец Пети никогда не пил и даже не курил. В их семье не скандалили, как это часто случалось, например, в семье Фомы. Конечно, иногда Петя огорчал родных случайными тройками или разорванным после футбола ботинком, за что снова и снова бывал наказан углом и демонстративным презрением бабушки, но других детей наказывали чаще. Иногда мать заступалась за него, но тихий, едва слышный цык отца, за которым неизменно следовали долгие поучения, доводил ее до нервного потрясения, и тогда в их доме густо пахло валерьянкой.

Однажды проходившая мимо их окон тетя Валя случайно подслушала разговор Петиных родителей. Его отец, как всегда, пугал свою жену всеми карами неба.

– Думай о спасении души! – говорил он ей назидательно. – Неровен час, и Диавол призовет тебя в свои ряды, ежели будешь перечить мужу.

Не сдержавшись, мать Фомы зашла к ним в квартиру и высказалась:

– Уж лучше бы ты ударил жену, что ли, чем так мягко, словно подушкой, душить всю жизнь!

Петя тогда все слышал. Он обиделся на соседку за своего отца. «Какая злая! – думал мальчик. – Чего возжелала! Чтобы отец поднял руку на мать?!» Он был еще совсем юн и не понимал, что значит «всю жизнь душить подушкой».

Лишь младшая сестренка Настена, осмелев с годами, бесстрашно заступалась за братика, открыто высказывая бабушке и отцу:

– Петя – хороший! Вот вырасту, уеду от вас и заберу его с собой.

Он и вправду рос хорошим мальчиком. Никто в их дворе ничего дурного не мог сказать о нем. Знали бы все люди, какой на самом деле был добрейший человек Петя! Каждый раз, когда дядя Коля порол за очередной проступок своего сына и весь двор сотрясался от криков и плача Фомы, Петя усердно молился за него. Он вообще часто молился за соседских ребят, когда тем доставалось от их родных, и всегда со страхом ждал, что Боженька вот-вот накажет этих глупых мальчиков за их греховные провинности. Только Бог почему-то никогда никого из них не наказывал. Бабушка на это говорила, что у Господа нашего в его небесной канцелярии для таких хулиганистых особ есть специальные люди, которые записывают все их проступки в особые книги, и когда-нибудь, когда грехов накопится много, Он их обязательно призовет к ответу. Петя сам старался не оступаться. Уж очень он боялся попасть в эти самые книжки. Ему наказаний хватало и от родни.

– Ничего, рука у Боженьки тяжелая! – говаривала бабушка, беспрестанно крестясь и закатывая глаза к небу. – Накажет – мало не покажется.

Так и вырос Петр богобоязненным человеком, каждое утро просыпаясь с одной мыслью: только бы не согрешить. Сначала их семью оставила его младшая сестра Настена, удачно – как уверяли родители – выйдя замуж за сына знакомого священнослужителя. Со временем, родив несколько детей, его сестра действительно стала казаться счастливой. Иногда он получал от нее письма, а когда появилась мобильная связь, брат и сестра время от времени перезванивались. О своем детском обещании выросшая Настя давно позабыла.

Следующей ушла бабушка, перебравшись в мир иной. Будучи всю жизнь опорой для своих родных, она тем самым навсегда привязала их к себе и своим принципам. «Верующий создает Бога по своему подобию, – говорил Жюль Ренар. – Если он уродлив, то и Бог его – нравственный урод». Петр Ренара не читал и был уверен, что его бабушка – самая святая женщина на земле, поэтому горько плакал над ее могилой. Он никак не мог согласиться с тетей Валей, которая считала, что его бабушка, повинуясь каким-то своим тайным страхам и комплексам, отняла у него обычное детство.

Прожив долгую жизнь, старая женщина действительно умерла в страхе перед божьим наказанием за то, что однажды в молодости согрешила с одним заезжим командировочным, о чем не успела покаяться перед тогда еще живым мужем. Лишь только перед самой смертью она поведала, для облегчения души, эту тайну своей невестке – Петиной маме – да попу.

Хоронили бабушку знатно, всем двором. Над ее гробом сам батюшка Василий из их приходской церкви читал молебен. Постепенно, один за другим, и его родители покинули этот бренный мир, отправившись к Отцу Небесному. Петр остался один в своей большой квартире. Вечерами, слоняясь из угла в угол, он пытался вспоминать что-нибудь веселое из своего прошлого, но на память приходили лишь сестренка с большими улыбчивыми глазами да кот Рыжик, которого великодушно разрешила держать бабушка и который давно уж околел. Жила семья тихо, незаметно, каждый как мышь в своем уголке.

Он по-прежнему посещал церковь, находя в ней ответы на все жизненные вопросы. Храм приносил ему душевное успокоение. Из старых дворовых дружков к тому времени мало кто остался: одни разъехались, кто куда, другие загубили свои жизни – кто по тюрьмам, а кто спился или умер от наркотиков. Остался лишь Фома, который в положенное время, как и подобает, отслужил в армии, затем обучился заводской профессии, а вскорости обзавелся семьей и был счастлив, повторяя судьбу своих отца и деда и многих миллионов людей в стране. Зла старался никому не делать. Бога чтил в душе, но в церковь не ходил и молитв не знал. Как мог, почитал отца и мать своих, покуда живы были.

Отслужил срочную службу и Петр, где его пару раз заставили на учениях пострелять из автомата, за что потом, по ночам, прячась от сослуживцев под одеялом, слезно просил у Бога прощения. Он, как и в детстве, боялся божьего наказания.

После службы молодой человек нашел себе несложную работу, получал за нее достаточно, чтобы хватило на пропитание да одежонку какую-никакую справить, и жил тихо, никому не мешая, продолжая усердно молиться да в свободное время изучать духовные книги. Петр неплохо учился в школе и при желании мог с успехом получить высшее образование, но образовываться дальше, дабы получить престижную профессию, не захотел, искренне полагая, что должность инженера или, к примеру, врача будет отнимать много времени и он не всегда сможет ходить в церковь. «Вдруг, – думал молодой человек, – будут случаться дальние командировки или, скажем, воскресные дежурства у врачей!»

Когда подошло время подумать о женитьбе, Петр с некоторым душевным облегчением убедил себя, что его зарплаты на содержание собственной семьи не хватит. «И потом, семья, – размышлял он, – требует большой осмотрительности. Вдруг супруга окажется женщиной недостойной или, хуже того, будущие дети попадут под влияние дурной компании! У них ведь не будет моей бабушки!» Так и не решившись взваливать на себя ответственность за семью, молодой человек просто отказался от этой мысли и никогда об этом не сожалел.

Большими деньгами он также не интересовался, памятуя слова отца, повторявшего за своей матерью: «Длинный рубль – карман сжигает!» Так и жил Петр, скромно довольствуясь необходимым, свято чтя еще одну заповедь своей ушедшей родственницы: излишество – это зло, ниспосланное людям самим сатаной, а любое зло наказуемо Богом.

Зато его сосед Фома жил, что называется, на полную катушку: друзья, рыбалка, посиделки в общественной бане, часто, как водится, с обильным воздаянием Бахусу. Супруга Фомы старалась на эти потехи мужа особого внимания не обращать, не без основания замечая доброхотам, что так живет вся страна.

– На свои гуляет, не на ворованные! – восклицала она гордо, не то оправдываясь за часто выпивающего мужа, не то и в самом деле гордясь тем, что могут себе позволить лишние траты.

Правда, случались в семье Фомы и маленькие трагедии с большим резонансом. В очередной раз уличив супруга в неверности, его жена закатывала грандиозный скандал, да так, что весь двор был в курсе всего происходящего в их семье. В такие дни окна квартирки на втором этаже не закрывались несколько дней, откуда на улицу сыпался град обоюдных упреков и не только. Злые соседские языки поговаривали, что супруга Фомы специально не закрывает окно, потому как, в случае чего, можно будет позвать на помощь. Бывало, и звала, и даже участковый несколько раз забегал. Как правило, через недельку бесконечных ссор, драк и битья посуды «всемирный» скандал в семье Фомы заканчивался «мировой». На радостях они с супругой затевали настоящий праздник, приглашая близких соседей и друзей, а также знакомого участкового отметить это событие.

Петр в их квартире никогда не бывал, не приглашали. Да он и не стремился. Очень уж разные были у них стежки-дорожки с соседом. И все же он по-особому относился к Фоме, можно сказать, любил его той любовью, с которой священники относятся к своей пастве. Когда из окон Фомы начинало разноситься окрест пьяное многоголосье застольной песни, что, видимо, должно было возвещать о наступлении полного счастья и гармонии в его семье, Петр становился на колени у своего домашнего иконостаса и, воздавая хвалу Богу, начинал горячо молиться за спасение душ всех выпивающих, ибо они творили это неразумное дело по своему незнанию Божьего слова.

Не раз и не два Петр-праведник, как его окрестили с детства соседи, пытался донести до Фомы евангельское слово, но каждый раз наталкивался на глухой заслон. Однажды, встретив его у пивного ларька, он снова принялся порицать его за проступки.

– Страшным грехам потворствуешь, Фома! – молвил Петр. – Господу нашему противным. Он ведь накажет, ой как накажет! Попомни мои слова. Вертайся домой и думай о спасении души! Каждый вздох свой думай о Нем, об Отце нашем небесном. Как земля в состоянии смыть с себя любую грязь, так и человек должен избавляться от своей скверны. Думай, Фома, о спасении души!

Потупив глаза долу, мужчина, казалось, собрался выслушать праведного соседа, но, оглянувшись на своих ерничавших дружков, вдруг схватил его за грудки и припер к стене.

– Слышь, святоша, ну че ты лезешь в мою душу? – Сверкнув волчьим взглядом, Фома дыхнул на него перегаром. – До печенки достал своими проповедями! – Отшвырнув физически слабого соседа в сторону, он тут же пожалел об этом и, незлобно похлопав его по плечу, процедил: – Иди отсюда, Петюня, Христа ради, подобру-поздорову! Пугаешь ты меня своими сектантскими проповедями. Я ведь тоже могу уму-разуму научить кого хочешь! Вот скажи: делать тебе нечего? Женился бы лучше да детей растил, а то так и помрешь бобылем и на могилку некому будет приходить.

– А мы его за казенные деньги сами в деревянный бушлат оденем да и закопаем! – хихикали его подвыпившие дружки. – Ага! Будет еще один повод собраться, выпить!

Цыкнув на них, Фома отпустил соседа с Богом. Петр не обижался на него. Он знал, что в душе Фома был человеком добрым. Случись что, тот, как правило, одним из первых приходил соседям на помощь. Что же касалось своей личной жизни, то Петр этот вопрос для себя уже давно решил: он всецело посвятит ее вере. «В этом мире все грешно, – уверял он себя. – И каждому воздастся по его заслугам. Проживу, сколько отпущено, в праведности да буду потом вечно с моим Господом».

Многие люди панически боятся смерти и последующего божьего наказания за свои мнимые или реальные грехи. Проживая год за годом в страхе, они так и не успевают узнать, что такое жизнь, не испытывают ее очарование.

Так и продолжали жить в одном дворе праведник Петр да грешник Фома. Каждый раз, услышав мощный голос своего пьяного соседа, распевающего любимую песню про долю каторжанина, Петр привычно осенял себя крестным знамением и приступал к молитве во спасение душ всех заблудших. Божий человек верил, что его молитвы имеют особую силу, иначе как объяснить тот факт, что несколько раз, встретившись во дворе, сосед высказывался как на духу, что сожалеет о своей греховности и вот-вот де изменится?

– Молись за меня, Петюня, молись! – горячо говорил Фома, обдавая вчерашним перегаром. – Ты у нас один такой святой человек. Должен же кто-то нас отмаливать! Хоть и страшно перед Богом после твоих проповедей, да слабости наши человеческие не пересилить, так-то вот. Как говорится, Петюня: хотелось бы в рай, да грехи не пускают! В тяжелое время живем – время стресса и страстей. Не запьешь их водярой – помереть можно.

– Зачем же пить? – мягко, с обезоруживающей улыбкой возмущался Петр. – Прииди к истинной вере через Библию! Прииди к Богу через покаяние! Хочешь, я к тебе сам домой приду, да вместе и почитаем Послание Отца нашего чадам своим? – предлагал Петр соседу. – А нет – ты ко мне заходи. Вдвоем-то сподручнее будет изучать Книгу Книг. Там ведь, Фомушка, от всякого стресса лекарство имеется.

– Мне до Библии еще расти и расти, – отшучивался Фома. – Очень уж она толстая да сложная для моего разумения. Ты лучше сам молись, Петюня, за нас, грешных!

И Петр молился. Впрочем, это было единственное, что он любил и умел делать от души: молиться за людей.

Долго ли, коротко, а прожили они рядом сорок годков, когда случилось в их краях землетрясение. Увидев, как закачался под ногами пол да с потолка стала отваливаться штукатурка, схватил Петр со стола Библию, сорвал со стены иконы – все, чем дорожил больше всего на свете, – и выскочил во двор, где народ в панике разбегался кто куда. Отскочив на безопасное место от разваливающегося на его глазах дома, Петр упал на колени и, продолжая прижимать к груди Библию, принялся неистово молиться.

– Отче наш, сущий на небеси, спаси мя, раба твого… – Обрушиваясь, стены домов погребали под собою людей, взметнув в воздух столбы густой пыли. Еще усерднее стал молиться Петр: – Прости нас, Отец небесный, ибо накликали беду за грехи свои… Спаси мя… Гнев свой праведный отведи от агнцев своих… Спаси мя…

Людские стоны и крики пробирали его до костей. В отчаянии он, словно пытаясь спастись от их душераздирающих стенаний, прикрыл голову иконой. Кричали дети, потерявшие родителей; старуха из соседнего подъезда, прижатая чьим-то старым шифоньером, просила найти ее внучку. Землетрясение прекратилось так же внезапно, как и началось. Прошло не более нескольких минут после первых толчков, но людям они показались вечностью. Кто-то из мужчин истошно крикнул, чтобы все отбежали от зданий на пустырь. Петр открыл глаза – это был Фома.

Свалившись от толчков с кровати, на которой спал после вчерашнего крепкого кутежа, Фома не сразу сообразил, что происходит, а когда понял – успел вытолкать своих родных в зияющий в стене провал и как был в трусах, так и выпрыгнул на улицу вслед за ними. Его глаза слезились от бетонной пыли, а горло изрыгало такие проклятия, услышав которые, родители обычно закрывают детям уши. Но сейчас никому не было дела до этого; каждый как мог спасал свою жизнь. Растерянно озираясь по сторонам, Фома не сразу пришел в себя. Сообразив, что за первым толчком, возможно, последует второй, более сильный, он призвал уцелевших мужчин действовать. Все ринулись к завалам, откуда продолжали доноситься плач и просьбы о помощи. Заметив на дорожке Петра, Фома встряхнул его за плечи:

– Потом, твою за ногу, потом будешь молиться! Иди, спасай людей! – прокричал он ему в ухо и, отшвырнув в сторону, чтобы не мешал, бросился к старухе.

Прежде чем земля снова закачалась под его ногами, мужчина успел оттащить в сторону соседку и маленького мальчика, чудом избежавшего ранений. Затем к ногам старушки упала ее маленькая собачонка – единственная оставшаяся на этом свете отрада одинокой женщины. В следующее мгновение стена их «хрущевки» резко повалилась прямо на него. Все произошло неожиданно, прямо на глазах оторопевшего Петра, чьи губы, искривленные испугом, продолжали шептать молитвы. Несколько человек бросились к Фоме. Подбежал наконец и Петр.

– А, апостол! – донеслось до него из окровавленных губ израненного соседа. – Так-то вот, Петюня… Не уберегся…

– Господи! – упал перед ним на колени Петр. – Ну почему – апостол? – От растерянности он не знал, что говорить.

– Кликуху мы тебе такую дали еще в детстве, промеж нас, пацанов. – Из груди Фомы вырвался стон. – Неужто не знал?

– Нет, не слышал, Фомушка, не слышал. Мы же с тобой и не общались в детстве совсем, помнишь?

Склонившись над умирающим соседом, Петр не сдерживал рыданий, до того ему было жалко последнего.

– Эт потому, что слишком уж ты праведный был, Петюня, прям как бельмо на глазу. Чисто как совесть ходячая! А я вот свои грехи так и не успел замолить. Ты отмоли… – выдохнул он прежде, чем чувства покинули его.

Безудержные слезы застилали глаза сердобольного Петра. «Прости нас, Господь! Прости мя, грешного», – не останавливаясь, шептали его губы. Дальнейшее он видел словно сквозь пелену: как подъезжали кареты скорой помощи и, погрузив раненых, уносились прочь под страшный вой сирены; как выжившие помогали раненым. Чуть придя в себя от пережитого потрясения, Петр наконец намерился и сам принять участие в оказании помощи пострадавшим, да только, видать, крепко связала их с Фомой судьба.

Чтобы освободить руки, мужчина стал подыскивать чистое место, куда можно было положить иконы и Библию. Негоже было святыням лежать в пыли. Так он и оказался у соседнего полуразрушенного дома. Занятый своими мыслями, Петр не заметил, как смерть нависла над ним в виде стены. Последнее, что он увидел, – тень, резко навалившуюся на него.

Петр еще был в сознании, когда его доставили в больницу, до отказа заполненную пострадавшими. Случайно, или так было задумано Провидением, но их с Фомой койки оказались рядом. Ужас обуял его, когда он увидел соседа, из тела которого во все стороны торчали какие-то трубки. Фома был в коме. Сознание самого Петра едва цеплялось за звуки. Закрыв глаза, он слышал глухие, словно из преисподней, голоса медиков, суетившихся вокруг него. Превозмогая страшную боль в израненном теле, Петр собрал остаток сил и взмолился про себя: «Прости, Отче, мя за грехи мои…»

– И этот не жилец! – с ужасом услышал он над собой слова врача, производившего беглый осмотр, прежде чем через мгновение его душа покинула тело. Всю жизнь в страхе ожидаемая им встреча с Господом наконец приближалась.

 

Взлетев под своды этого ненавистного людьми помещения, душа Петра столкнулась с другими. Одно за другим незримые облачка покидали этот больничный загон. Он с удивлением смотрел сверху на свое уже бывшее тело, от которого еще не успели отойти медики, и чувствовал… необыкновенную легкость. Земная маета закончилась, и ничто его здесь больше не держало и не интересовало. Ему захотелось вслед за другими облачками просочиться сквозь стены и исчезнуть в небе, в космосе, улететь туда, где его непременно ждут.

– И ты здесь? – вдруг услышал он знакомый голос. – Значит, тоже не выжил!

Обернувшись, Петр увидел своего соседа. Бестелесный Фома улыбался ему.

– Видишь, Богу все едино, что грешник ты, что праведник. Всех одинаково ухайдакал своим гневом. Ух ты, сколько нас! – воскликнул сосед не то с удивлением, не то с восторгом. – Айда догонять остальных! – бросил Фома напоследок, и его душа исчезла сквозь ставшие дымчатыми стены больницы.

Его слова испугали Петра. «Неужели Господу действительно все едино, кого прибрать к себе? – с ужасом подумал он. – Тогда к чему была вся моя жизнь?» Он силился вспомнить слова молитвы, но скорость, с которой его душа мчалась навстречу пугающему неизвестному, казалось, выдула все из него.

Долго ли, коротко летели они над пугающей бездной в сплошной темноте – то ни одной из человеческих душ неведомо, да только появился внезапно Свет, и сразу услышали они Слово, вернее, целый диалог. Два старца, облаченные в длинные легкие наряды песочного цвета, неожиданно предстали перед ними. Словно не замечая новопреставившихся, они, казалось, о чем-то спорили.

– …Из песка и глины все живое появилось, в песок и превратится, – донесся до Петра голос одного из старцев.

– Опять ты за свое? – возмущался другой, почесывая затылок. На вид он был немногим моложе. – Из духа Божьего соткана жизнь человеческая, говорю тебе, духом и останется.

– Из песка вечности тела бренные, – упрямился первый, сидя с поджатыми ногами прямо на песке. Из его собранной в кулак руки тонкой струйкой сыпался песок. – Стало быть, ни греха за людьми числиться не может, ни праведности, ибо песок не может быть ни грешен, ни праведен. Песок – он и есть песок.

– А как же душа? Она не из песка! И грех, и праведность осуществляются одним и тем же способом – человеческими помыслами и делами. Они и питают душу, и в этом есть истина!

– В истине каждый находит то, что сам в нее вкладывает. Что важное в кувшине?

– Его содержимое! – победно сообщил второй.

Продолжая невозмутимо сидеть, первый старец слегка ухмыльнулся, уставившись вдаль.

– А что важное в голове человека?

– Его мысли! – не раздумывая, ответил его собеседник.

– Глупец! – засмеялся старший, взглянув исподлобья. – Глупец! Мысли человека никому не известны. Даже Господь не всегда читает их, особенно если они глупые. Слово – вот что важно в нем! Ибо за словом обычно следует дело, а за мыслями чаще пустота. Глупец! – снова повторил старик. – Вот почему ты всегда будешь второй, а я – первый!

– А, что с тобой говорить! – досадливо махнул рукой младший. – Считай, две тысячи лет тебя знаю, но ты как был упрямым, так и остался. – Повернувшись наконец к сбившимся в кучку бестелесным существам, он внимательно оглядел их и, привычно почесав затылок, бросил: – Вот сейчас и спросим новеньких. Сами-то как думаете? – обратился он к ним. – Есть за вами грех какой или безгрешны все?

Взглянул Петр на своих спутников горемычных и неожиданно обнаружил, что может увидеть всю их прошлую жизнь. И возликовала его душа, засияла необычно. «Да среди них только я и есть праведник! – воскликнул он про себя. – Стало быть, лишь я и достоин сада Эдемского за все, что претерпел на земле, да за все мои молитвы. Хвала Отцу небесному за путь праведный, какой указал мне через бабку мою родную еще в детстве. Истинно говорю: лишь я и достоин коснуться руки моего Отца».

Лукавым взглядом смотрели на Петра все это время оба старца, словно читали его мысли. Обменявшись между собой легкой насмешкой, они вопрошали к нему:

– Скажи нам, брат во Христовой вере, с чем и зачем ты жил на земле?

И выступил вперед наш Петр-праведник, и отвечал, как есть, по совести:

– Прожил я с великой Верой в Отца нашего и, как учил Иисус, жил в праведности, отказывая себе в сытости и комфорте, в излишествах. Все годы провел в молитве о будущей вечной жизни в райском саду, где наконец смогу узреть Господа моего.

Снова переглянулись старцы. По тяжелому взгляду младшего Петру показалось, что его такой ответ не впечатлил.

– Что двигало тобой? – спросил тот, нахмурив лоб.

– Страстное желание быть сопричастным ко всему, к чему прикоснулся своим духом и перстом Отец наш небесный. Жил, ни разу не нарушив заповедей Христовых, во всем себе отказывая, – снова подчеркнул он. – Всю жизнь усердно молился, отмаливая свои грехи, равно как и грехи других людей.

Сказав это, Петр отступил на шаг назад и, покорно склонив голову, стал ожидать. Промолчали святые старцы. Недобрым знаком показалось это Фоме. «Если ответ праведника Петра им пришелся не по душе, что же я могу рассказать о своей жизни?» – подумал он. Теперь каждый, кто находился в этот момент рядом с ним, по очереди поведал апостолам (а это были не кто иные, как святые апостолы Петр и Павел, на вере коих в воскресение Христа и стоит христианство) о делах его земных. Последним выступил Фома. Где-то глубоко в фибрах своей души он надеялся, что, как и перед земными судьями, его чистосердечное признание, как говорится, смягчит наказание и все такое, поэтому ничего не стал утаивать из своей земной жизни.

– Да, много чем ты нас потряс! – усмехнулся стоявший перед ним младший из старцев. Оглянувшись на сидевшего товарища, он кивнул головой в сторону Фомы: – Ну, скажешь, и за этим малым нет грехов?

– Грех есть понятие абстрактное ничуть не меньше, чем праведность. Только Господь решает, кто предстанет перед ним. Только Он знает, в чем истинный смысл человеческой жизни. Да ты и сам все знаешь, брат мой. Лучше распиши этим олухам картинку их дальнейшего бытия.

– Истинно говоришь, брат! – согласился с ним второй. – Всякий раз, когда появляются новые души, мы начинаем с тобой один и тот же разговор и каждый раз убеждаемся, как все напутано на земле. – Повернувшись к душе Фомы, старец призадумался. – Господом Богом нам дано право решать вашу дальнейшую судьбу. Ты последним отвечал, с тебя и начнем. – Он впился глазами в Фому, отчего душевная оболочка последнего захолодела. – Прожил ты жизнь человека обыкновенного, а значит, не безгрешного, но грехи твои прощаются тебе, ибо не чинил ты людям худа и оставил после себя продолжателей рода человеческого, и у них будет возможность на твоем примере избежать своих, еще не случившихся, грехов. Иди, брат мой, в сад Божественных Откровений и смой в реке Очищения пыль земных деяний. Когда же очистишься, иди к древу Познания Мудрости и вкуси плодов его, а затем по дорогам Страданий и Сострадания вернись к семье, ибо не все дела земные ты еще закончил. У тебя будет время самому исправить свои ошибки. – Сказав это, старец повернулся к следующей душе, а неосязаемая оболочка Фомы вмиг растаяла.

И каждой душе, какой бы она ни была мелкой или величественной, была определена оценка по ее деяниям. Тот же, кто намеренно избежал в своих речах откровений о себе, смог воочию увидеть свои грехи собственным внутренним взором. И многим, но не каждому стало совестливо. Когда же все, с кем явился Петр, покинули их, уносясь в неизвестные ему миры, остался он один на один со старцами. И опять страх обуял его, стоило только поймать на себе суровый взгляд старшего. Для смелости Петр попытался было прочесть хоть одну из молитв, но ничего не осталось в нем из прошлого.

Получив молчаливое согласие своего старшего товарища, все так же продолжавшего сидеть, второй апостол взял Петра за руку и словно неразумное дитя повел его за собой. Очень скоро они оказались в великолепном саду, где взору праведника предстали невиданной красоты растения, на ветвях которых тысячи чудесных птиц пели свои песни друг другу и Создателю всего этого великолепия. Созерцая фантастические цветы, Петр буквально окунулся в их аромат. Чуть поодаль, там, где подлесок переходил в великолепный сказочный лес, словно собранные со всех уголков земли гуляли животные, большинство из которых он никогда прежде не видел. Однако они не трогали его. Но вот стали попадаться и люди, лица которых были отмечены печатью необыкновенного умиротворения и счастья. Завидев сопровождавшего Петра старца, они одаривали его улыбками, с любопытством разглядывая его спутника. Долго бродила по чудесному саду душа Петра. Сначала он с нескрываемым любопытством рассматривал все, что попадалось им на пути. Несколько отстав от него, святой старец внимательно наблюдал за его реакцией. Но постепенно, с каждым новым поворотом дорожки, по которой они шли, словно парили по воздуху, лицо Петра становилось все более скучным. Завидев на большой лужайке стайку детишек, весело и громко игравших в мяч, он вдруг порывисто закрыл ладонями фантом своих ушей, однако, спохватившись из-за присутствия святого, тут же отнял их от головы.

– Шумно? – участливо спросил апостол.

– Да, непривычно, – смутился Петр. – Очень громко!

– Жизнь не может не создавать шум, ибо она есть движение.

Совсем неожиданно за очередным изгибом холма Петру открылась живописная деревенская улочка, по сторонам которой уютно расположились дома ремесленников. До их слуха стали доноситься звуки топора и вторящие им удары кузнечного молота. Работа мастеровых заглушалась красивой мелодией свирели, на смену которой пришла флейта, и вот уже целый оркестр невидимых музыкантов заполнил всю округу чудесной музыкой. На мгновение Петру показалось, что нечто подобное он уже когда-то видел или мог видеть. Быть может, в далеком детстве, когда еще не родилась его сестра и не переехала к ним жить бабушка?

И все же что-то подсказывало, что обстановка, в которой они сейчас находились, притворна. Страх вернулся к Петру, а вместе с ним и странное чувство величайшей жалости к себе. Он повернул назад.

– Ну что, наш праведный брат проникся непрожитой жизнью? – бросив взгляд на отстоявшего чуть в стороне Петра, спросил старший апостол своего товарища, когда тот поравнялся с ним.

– Скорее, жалостью к себе. Тот, кто не ценил жизнь на земле, не сможет оценить ее нигде, – покачал он головой.

– Он жил по догмам, воспетым другими людьми, которые для него являлись авторитетами. Но догма – это часто дубинка, которая может больно ударить по тебе. Очевидно, обыденная жизнь вызывала в нем скуку, ведь фанатичная вера отвлекала его от нее. – Старец глубоко вздохнул. – Выходит, наш друг так ничего и не понял! Сейчас объясним.

Подозвав Петра, старший из апостолов спросил:

– Все ли ты успел осмотреть, брат мой? Остался ли доволен?

– Отчасти, – ответил Петр, явно не выказывая особой радости от увиденного. – Признаться, примерно таким я и представлял себе рай.

– Неудивительно, ведь ты увидел то, что много лет рисовало в твоем сознании твое же воображение. Правда, в этих фантазиях не было места счастливым детям и их родителям. В них не было мастеровых людей, чья жизнь являет собой пример душевного успокоения, и стоило нам показать все это, как ты загрустил. Ты жил одной лишь Библией, но, друг мой, жизнь не познается только лишь из книг, пусть даже такой, как эта, Величайшая из всех. Каждый должен прожить ее самолично. Мудрейшие из книг лишь позволяют корректировать ее. Твой сосед Фома умер за то, ради чего стоило жить. Ты же ничего из этого не познал. – Он участливо посмотрел на него. – Но тебя ведь что-то смутило во время прогулки?

– Смутило, – не стал отнекиваться новопреставленный. – Повстречав здесь многих людей, я не увидел, чтобы кто-то из них… молился, как не видел и храмов. Видимо, здесь это не…

– Если бы только в молитве была истинная сила, – перебил его апостол. – Создатель принес на землю Веру, а молитвы придумали люди. Ты много лет подменял понятия веры в Бога и уверенности в своей вере.

– Разве это не одно и то же? – удивился Петр.

– Господь существует помимо того, верит человек в него или нет. Бог един, но люди веруют в него по-разному и молятся по-разному. Оттого и нет на земле единения между ними. Иной неверующий своей жизнью больше заслуживает милости божьей, чем многие, кто посвятил себя так называемому служению церкви.

– Разве церковь не есть мост между Богом и людьми? – спросил Петр. В нем снова прочно засел страх. – И разве храм Божий не есть якорь, к которому надо приковать себя, чтобы не унесло течением безверия?

– Лишь заповеди Господа нашего есть якорь, а служение Ему через них и есть мост. Его сын, Иисус Христос, прожил на земле совсем мало лет. Одни проживают дольше, другие – короче, и это понятно, но по сравнению с чем? С чем меряют свою жизнь люди? – Произнеся эти слова, старик сурово посмотрел на Петра. – Думаешь, готов предстать пред Ним?

– Всю свою жизнь я посвятил Ему, – произнес Петр. – Отказывал себе во всем. Мне ничего не нужно было для себя, разве что кров над головой и немного еды, – повторил он слова, сказанные ранее. – Моя жизнь была служением только Богу. – Снова заметив скепсис в глазах обоих старцев, Петр испугался, что его примут за лжеца. – Я даже в монастырь хотел уйти…

– Зачем? – внезапно перебил его второй старец, который явно не отличался сдержанностью. – Думаешь, в монастырях одни истинные праведники находятся? Знал бы ты, сколько людишек вроде тебя укрываются там от обычных человеческих, если хочешь, мужских, отцовских обязанностей.

Петр не понимал их. Там, на земле, он был уверен, что своей праведностью непременно заслужит вечную жизнь, где будет благодать и божественная любовь.

– Как думаешь, – продолжал сердито тем временем старец, – что проще: скрыться за стенами монастыря и жить по давно заведенным кем-то традициям, время от времени уединяясь с молитвой, или взять на себя определенные обязательства, создать семью, родить детей и до гробовой доски быть нужным людям, пусть даже только своим родным?

– Я полагал, что служение Богу важнее всех земных дел! Все же остальное – суета. – Петр совсем растерялся. – И потом, ежедневными молитвами я отмаливал не только свои грехи, но и чужие!

– Свои грехи? Какие? Ты жил так, что боялся шагу неверного сделать, откуда тебе знать, что такое грех? Но, между тем, ты не менее грешен, чем любой другой. Нам ведомо, что кроме духовной пищи ничем другим ты не поддержал дух и плоть отца своего и мать, когда они в нужде тяжкой да в хвори доживали свои последние дни на земле. Видели, в каком усердии ты возносил каждый вечер молитву Отцу небесному, но безрадостно нам было от того, что не испытал ты чувств отцовских, не родив дитя, чело которого мог целовать перед сном, и не оставил после себя корня на земле, и не испытал гордость мужскую за жену свою, ибо не имел таковую, и не оставишь о себе память на земле, потому как ничего путного не сделал…

– Отмаливать чужие грехи? Эка хватанул! Да кто ты такой? – засмеялся старший из апостолов. – Только Господу нашему дано отпускать грехи людям.

– Но ведь грехи отпускают и священнослужители? – продолжал удивляться их речам Петр. – Им дано такое право самим Господом!

– Какая чушь! – запыхтел от негодования второй. – Эти представители иерархического института церкви самолично возложили на себя такое право, думая, что собой подменили Господа? Жалкая твоя душонка, – продолжал он, впрочем, как показалось Петру, более миролюбиво. – Ты думаешь, что за стенами храмов и монастырей, за молитвами возможно спрятать свое человеческое тщедушие?

– Меня с детства уверяли, что выше веры в Господа быть ничего не может! – продолжал настойчиво Петр. Ему вдруг подумалось, что старцы специально провоцируют его на богопротивные разговоры. Он решил проявить стойкость. – Веруйте, и тогда воздастся вам! Разве не так сказано в Библии?

– Пустая вера без жертвенности никому не нужна, жалкая твоя душа! – напирал на него младший из апостолов. – Выскочив из разрушенного дома, ты сберег Библию и иконы – всего лишь книгу и доски, а мог спасти младенца. Жизнь любого человека, пусть он трижды грешник, стоит дороже всех икон, ибо она неповторима и… Богом дана. Что иконы! Их еще напишут, книги издадут, а смерть даже одного человека прерывает цепь всех будущих поколений. Разве известно тебе, сколько богоугодных потомков мог родить тот, кого ты сегодня не спас? – Святой апостол с некоторым сожалением смотрел на вконец потерявшегося Петра. – В самом начале я спросил: что двигало тобой на земле? Ты ответил: страстное желание быть сопричастным ко всему, к чему прикоснулся своим духом и десницей Отец наш. Но все, что тебе здесь показали, не вызвало у тебя никаких эмоций, а ведь ничего из того, чего нельзя было увидеть на земле, здесь не было! Твои слова – обман! Фанатичная вера, основанная на страхе перед господним наказанием, обрекла тебя на добровольное затворничество, из чего следует, что к настоящей жизни ты сопричастен не был. Сто раз праведен тот, кто, столкнувшись с грехом, уходит от него. Однако тот, кто не избежал грехопадения, но нашел в себе силы исправить сей дьявольский умысел, тысячу раз заслуживает прощения, а значит, праведен. В жизни не без изъяна, в жизни всякое есть. Кто не делает ошибок, тот не знает цену исправленному. – Излив свой праведный гнев, старец отошел к своему собрату. – Засим заявляем, – грозно сверкнув очами, сказал он, – что даем возможность исправить свою ошибку и… отправляем тебя назад.

Речь старца, местами сложная для понимания, вконец испугала Петра.

– Как же я вернусь назад, когда уже умер? – Он попытался вызвать жалость к себе. – Я видел свое тело; оно искалечено! И как я исправлю свои ошибки, ежели не знаю, в чем мой главный грех?

Увиденное здесь благолепие, к которому он поначалу не проникся, не обнаружив золотых храмов и самого Отца небесного в сопровождении ангелов, сейчас манило его душу, очерствевшую без нежности и человеческого тепла. Но если вина его в том, что на земле, добровольно или по принуждению его родственников, он вел затворническую жизнь, то разве не заслуживает сейчас другой судьбы его ссохшаяся душа?

– Ты веровал, потому что страшно было не верить, – изрек старший из апостолов, прекрасно понимая, что творилось в его душе. – Не жил обычной жизнью опять же из страха навлечь гнев Божий за свои земные страсти. Разве не за них погиб на кресте Христос? Что главное в человеческом теле? – спросил он.

– Душа! – воскликнул, чуть не закричав, Петр. Уж это он точно знал.

– Верно, душа. Тело лишь храм для нее. Но что такое душа без опыта? Вот поэтому и дана человеку жизнь, чтобы обогатить душу. Не трусливое служение, но опыт нашей жизни интересен Господу. Истинное следование Его наказам: жить, любить, созидать…

Понимая окончательно, что его возвращают в прежнее состояние, и всей душой сопротивляясь этому, Петр, потеряв страх, попытался вступить в спор, но все его мысли, очевидно, были ведомы старцам.

– Да ты никак решил в торговцы записаться? – снова возмутился второй апостол, едва Петр открыл рот. – И товар твой называется – сострадание к себе, любимому?

Развернув Петра, старец в сердцах пнул его ногой чуть ниже спины и… вытолкал обратно на землю…

 

– Этот все еще сопротивляется! – услышал Петр далекую речь. Приоткрыв глаза, он увидел группу медиков, суетившихся у койки Фомы. – Задышал! – радостно воскликнула медсестра.

– Готовьте дефибриллятор для второго, – приказал врач, поворачиваясь к Петру, но, увидев его широко распахнутые глаза, замер в удивлении. – Воистину дела твои непредсказуемы, Господи! – вымолвил он, вытирая вспотевший лоб. – Сегодня определенно день чудес. Видать, любит их Бог! – крикнул он, убегая к другим пострадавшим, на ходу давая дальнейшие указания своим помощникам.

– Наверное, у этих бедолаг здесь еще остались нерешенные дела, вот Боженька их и оставил, – заключила пожилая санитарка, смывая с пола запекшую кровь. – Значится, рано им еще туда! – Увидев, как из закрытых глаз Петра выкатилась одинокая слезинка, женщина покачала головой: – Этот, горемычный, аж расплакался. Кто знает, может, повидал чего там, на том свете? Надо бы расспросить, когда оклемается…

Тяжелая ветка яблони, росшей у самой стены их старенькой больнички, гулко ударилась о стекло. Ворвавшийся с грохотом открывающейся створки ветер скользнул по лицу Петра, обдав прохладой. Открыв глаза, он долго смотрел в потолок, не понимая, где находится.

– Проснулся, сосед? – спросил его знакомый до боли голос. – Ну ты и горазд спать!

Повернувшись на голос, он увидел Фому.

– Ты жив? – обрадовался Петр. – А я тебя видел…

Петр хотел рассказать, где встречались их души, но вовремя спохватился.

– Жив-жив! Что нам, рабочему классу, сделается? – улыбался во всю ширь своего оцарапанного лица его неунывающий сосед. – Тут по больничке про нас с тобой легенды ходят. Говорят, дескать, мы с тобой с того света возвернулись. Оба, значит, в «клинике» побывали. Бабка одна, санитарка, заходила, спрашивала меня, видел ли я Бога.

– И что ты ответил, видел? – насторожился Петр.

– Не-а, ничего не видел. Помню, как потянулся за дитем под завалами, а что было потом – хоть убей не помню.

– Хватит, уже разок был убит! – засмеялись в дальнем углу. – Теперь поживи маленько, а то скучно будет без тебя, болтуна, если снова ласты склеишь.

– Эх, узнать бы, успел вытащить мальца или нет?

– Спас, – промолвил Петр. – Я сам видел.

– Ишь ты! – ухмыльнулся Фома. – Значит, быть теперь мне ему крестным, если не крещен еще. – Мужчина произнес это с такой гордостью, что Петр порадовался за него. – Во, уже один повод есть, это самое, отметить возвращение! – пошутил сосед. – Ну, может, ты кого видел… там… в преисподней? – спросил он с неизменной ухмылкой на лице. – Какой день уже кричишь: «Не хочу! Не хочу назад!» Мы тут так и не поняли, куда назад: чи туда, чи сюда. Ну, видал чего?

Петр молчал. Он и сам не знал, что ответить. Видел ли он вообще что-либо или это был всего лишь коматозный сон? Фома утверждает, что они оба были в клинической смерти.

– Ты, это, сосед, не серчай на меня за тот пинок, которым я тебя взгрел там, у дома, – перестав улыбаться, сказал Фома. – Сам понимаешь, это самое, в аффекте был. Не знаю, что нашло на меня! Гляжу, рушится все, людей надо спасать, а ты вцепился в свою книгу и не шевельнешься. Ну, я и поддал тебе, это самое, под зад. Так ты уж не серчай, ладно?

– Ну и правильно сделал, что поддал, – заверил его Петр и… впервые от души рассмеялся.

– Что за книгу такую ценную держал? – спросил Фома, когда товарищи по несчастью вволю посмеялись, радостные от того, что остались живы и даже не сильно покалечились. – Небось, Библия?

– Библия и была!

– Вон оно что! – Фома снова стал серьезен. – Кто знает, может, она да твои молитвы и спасли нас от верной смерти! – Он прилег на свою кровать. – М-да! Видишь, как бывает: живешь и не знаешь, покуда не трахнет по голове, что жизни нашей цена – копейка.

– Нет ничего важнее человеческой жизни! – заметил ему Петр, вспомнив слова привидевшегося апостола.

– Это так, сынки, это так! – сказала входившая в этот момент в их палату старая санитарочка. В руках женщина держала яблоки. – Нате вам, ребятки, поешьте! Яблочки-то райские! Думаю, у самого Бога такие только и есть. Он там, на небе, ими своих возлюбленных апостолов потчует, а я туточки вас…

К моменту выздоровления городские власти выделили им взамен разрушенной «хрущевки» новые квартиры, и стали Петр и Фома снова жить по-соседски. Только с этого момента жизнь каждого из них изменилась коренным образом. Нет, конечно, Фома не перестал выпивать, но теперь он это делал исключительно по праздникам и не злоупотреблял. Не реже раза в месяц они с супругой посещали церковь. Всем своим знакомым мужчина говорил, что на это его подвигло их совместное с Петром изучение Библии. Вера человека похожа на залежи торфа. Чем глубже лежит слой, тем меньше шансов ему воспламениться. Открытому же слою достаточно и маленькой искры, чтобы загореться. Так случилось и с Фомой, который в глубине души всегда хранил веру в Бога. Петр лишь поднял ее на поверхность. Он вообще стал частенько бывать в их доме, где однажды и познакомился с молодой вдовой, чей муж погиб во время того землетрясения. Женщина осталась одна с ребенком на руках. Она ему очень приглянулась, и вскорости квартира Петра наполнилась новыми голосами, а чуть погодя у них и совместный ребенок родился, а затем и второй. Петр души не чаял в детях, как и в своей жене. Глядя на своего мужа, его счастливая супруга также благодарила Бога, что не оставил одну.

И воцарилась в их новом доме тишь да благодать. Только злые языки поговаривали, что видели, дескать, в общественной бане, куда Фома приучил ходить Петра, у последнего некий странный след на ягодице. След не след, а вроде пятно на коже, очень похожее на отпечаток сандалии. Петр отшучивался, говорил, что это печать апостола. При этом он всегда как-то загадочно улыбался.

Знавал я Фому с Петром и раньше, встречаю иногда и теперь. Тот роковой день разительно изменил их обоих. Недавно Петр раскрылся мне, что не боится ни жизни, ни смерти, потому как знает наверняка, что Бог существует и у него есть его верные помощники.

 

Ноябрь 2014 г.