Каждый летний сезон в Пинето напоминал предыдущий. Отличались они только тем, что отдыхающих каждый раз сюда приезжало всё меньше. Густая когда-то толпа на променаде, охотно сидевшая в барах и покупавшая ради забавы всё, что видела на прилавках местных торговцев, год от года редела, как будто экономический кризис косил её неумолимым серпом… Пока не превратилась в отдельные группки праздно гуляющих перед сном. Эти группки старались не приближаться к торговым палаткам, крепко держа за руки детей, чтобы тем, не дай бог, чего-нибудь не захотелось  и не пришлось покупать им всякую ерунду.

Но наш вечерний базар долго крепился и игнорировал кризис, делая вид, что ничего не происходит; ну, мало людей, ну, неудачный июль, хотя – погода отличная, август будет намного лучше; вот увидите, сколько людей понаедет в августе!…Ну, неудачное лето – нас этим не испугаешь, на следующий год всё будет лучше и по-другому…

Влажными, душными вечерами в ларьках зажигались огни, открывался базар – хотя палаток стало намного меньше и бульвар вокруг опустел: закрылись бары, которые больше никто не посещал, кафе-мороженые и пиццерии. Вся жизнь, циркуляция крови, как в живом организме при шоке, сместилась к центру посёлка; там ещё группировались туристы, а базар оказался вообще на отшибе, “не в теме”. Мало того: с годами сменился национальный состав отдыхающих; если в конце девяностых, скажем,  в Пинето гуляли швейцарцы, французы, бельгийцы, немцы, и даже американцы – особо почётные гости в глазах местной общественности, то в последние годы сюда приезжали в отпуск всё больше жители “бедного” зарубежья – поляки, чехи, румыны, русскоязычный народ из Германии…Заслышав говор “детей Востока”, торговцы тускнели, кисли: “эти” – ещё экономней, чем итальянцы, если такое вообще возможно.

В общем, если ещё лет десять – пятнадцать назад в Пинето в летний сезон можно было обогатиться, то теперь дело явно шло к разорению…Продолжали “бульварный бизнес” самые стойкие : я, мой конкурент из Пакистана Имран, карамельщик Микеле, семья торговцев галантереей из Кампобассо, и, время от времени, сенегалец Паскаль с ассортиментом своих африканских поделок из дерева, солнцезащитных очков, кошельков и всякой полезной мелочи.

Марчелло уже тогда понимал, что дело наше – пропащее: “Hy, на кого мы похожи”, – он говорил, -“ стоим тут, как идиоты. Мы хотя бы с тобой здесь рядом живём, а посмотри на семью кретинов, что приезжают сюда торговать из Кампобассо! Мадонна, как подаяния просим!! Ну, стой, если хочешь.” Нервы его не выдерживали, и, подключив мне гирлянду из ламп, вокруг которых вмиг начинали роиться мошки, уходил в букмекерскую контору – ставить на лошадей.

Были, конечно, в Пинето и коммерсанты успешные, которым кризис, апокалипсис – всё нипочём: например, владельцы табаккерии или аптеки. Поколения предков – табачников и фармацевтов – сколотили солидные состояния, продавая народу такой необходимый товар, как лекарства и сигареты, а также – вот где золотое дно! – билетики лотерей. Но приобрести лицензию табаккерии или аптеки – дело почти невозможное, не говоря о цене…

В табаккерию я заходила редко, однажды бросив курить; но в аптеке была постоянным клиентом. Неожиданно у меня, ведущей правильный образ жизни, стала часто болеть голова, которая не болела, пока я была в плену у вредных привычек.

– Наверное, гайморит, – соглашался владелец аптеки, любезный усатый брюнет, продавая мне тысячную упаковку ибупрофена, – Вам нужно попробовать аэрозоль с серной водой – он хорошо помогает. Хотите – могу вам дать аппарат для аэрозоля в аренду?…Всего 50 чентезимов в день.

Я покупала серную воду из Сермионе и благодарно несла аппарат домой, вдыхала аэрозоль – какой-то эффект он всё же давал. Но месяца через два я осознала, что уже задолжала больше, чем 30 евро – не имело ли смысл купить себе новый прибор?

– С Вас 65 евро, – вежливо мне сообщил аптекарь, завидев меня с прибором под мышкой.

– Как? Разве Вы не говорили – 50 чентезимов в день?

– А? Как?.. Hy, ладно, ну что ж… я так сказал? – пожимал он плечами. – Тогда для Вас пусть будет всего 35.

– Послушайте, а не могу ли я, доплатив, сколько он стоит, забрать его насовсем?

– А? Нет…Aренда – это аренда, а я могу продать Вам вот этот новый, тоже за 35. Тут и насадки всякие есть… новый – совсем же другое дело!

И я платила за старый и покупала новый, чувствуя к фармацевту лёгкую неприязнь, нo отдавая должное: дела он вести умеет.

Синьора Эрмина, владелица табаккерии, приходила ко мне каждое лето. Тогда ей, возможно, едва перевалило за шестьдесят, но она казалась мне старой. Её доходная лавка была известна в округе благодаря забавной привычке хозяев вместо сдачи давать леденцы.

Она покупала лак для ногтей. Меня удивлял тот факт, что, будучи “миллионершей”, Эрмина могла позволить себе что-то получше, но её привлекал именно этот дешёвый китайский лачoк. В течение долгих лет цена на мои лачки для ногтей оставалась всегда неизменной: один флакончик – евро, и три – два евро с полтиной.

– Опять подорожали?- каждый раз поднимала брови табачница, видя всё тот же, уже пожелтевший, ценник.- Давай, будь молодцом, дай мне четыре лака за два пятьдесят! Мы ж коммерсантки, обе!

Конечно. Обе мы – коммерсантки, никаких различий меж нами нет…

– Ну, что тебе стоит, давай!- настаивает она.

– Конечно, – легко соглашаюсь.- Я никогда бы не стала бороться за пятьдесят чентезимов…

– Brava!- хвалит меня с энтузиазмом миллионерша.

-…я б постеснялась, – заканчиваю мысль.

Tа обижается, качает головой.

– Зачем ты так говоришь? Некрасиво так говорить. Non è bello!- но лаки всё же берёт.

Русские – народ невоспитанный, известное дело.

Что-то их всё же роднило, объединяло с аптекарем, некий общий стиль поведения. Mожет быть, просто жадность?…

Надо сказать, что помимо Эрмины, было в округе немало других богачей, не бросавших денег на ветер. Они покупали продукты в дискаунтах с максимально низкими ценами- там же, где все бедняги и работяги, а одежду – в китайских лавках; за что получили в народе труднопроизносимое прозвище: “скортикапидоккьи”(“Scorticapidocchi”). Оно означало буквально тех, кто способен для собственной выгоды “вошь ободрать” или “снять шкуру со вши”.

Ho лето – не только время торговли в приморской зоне; для многих лето – время любви.

Дочка синьора аптекаря с внучкой табачницы не были так бережливы, как их почтенные предки. Они крутились по вечерам возле прилавков и зачастую тратили очень приличные суммы на серьги, браслеты и прочие побрякушки. Возможно, эти покупки служили только предлогом. В ту пору им было от силы пятнадцать или четырнадцать лет, хотя тeм, кто с ними не был знаком, обе вполне могли показаться девицами зрелыми. Пышные и толстоногие, две синьорины, кажется, были неравнодушны к торговцу из Сенегала Паскалю, возле прилавка которого обе подолгу стояли, хихикая… Но не только у них Паскаль пользовался успехом: с удивлением я замечала, что и туристки среднего возраста очень охотно и задушевно беседуют с ним, и временами вроде как назначают свидания…Вряд ли кто-то назвал бы Паскаля красивым; он был весёлым, нахальным, упитанным, гладким, с наголо выбритым черепом. Первое, что, однако, бросалось в глаза – высоко поставленный, выпуклый зад. Он был подвешен там, где у мужчин – европейцев обычно находится поясница, а ниже – всё плоско, будто разглажено утюгом.

Я заподозрила сразу: Паскаль – это лишь псевдоним, не может у мусмульманина быть “пасхального” имени. И сенегалец признался: по-настоящему звали его Икбаль.

С дамами наш Паскаль нежно журчал по- французски – видимо, это ему добавляло шарма. Если хотел насмешить – то говорил писклявым, комичным тоном, переходя на фальцет…и часто себе позволял издеваться над аборигенами.

– Итальянцы, – он говорил мне, – у-ууу-у! Итальянцы все трусы, боятся. Если его обидишь, то итальянец не будет драться – вызовет карабинеров. “Приез-зяйте скорее, карабинеры!”, – верещал он фальцетом в воображаемый сотовый телефон. – И оц-цень привыкли к хорошей зизни, – цокал неодобрительно языком.

Отчего-то он невзлюбил Марчелло и, рекламируя сам себя, что было довольно смешно, старался его дискредитировать. Как только Марчелло меня оставлял за прилавком одну, Паскаль, не теряя времени, приближался и доверительно мне говорил:

– Ольга, Марцелло твой тоже такой – избалованный; он, если приедет к нам в Сенегал – то растеряется, сразу нацнёт искать: “Где тут гостиница для туристов?…”

-Ольга, Марцелло вообще ниц-цего не умеет, – продолжал, понижая голос, ещё доверительней, – а меня две синьоры из Бельгии тут приглашали к себе на виллу…красивую виллу – у-уууу! Говорили: Паскаль, мы даже тебе заплатим!… Но Паскаль с них денег не взял, Паскаль не такой…Синьоры богатые -у-уу-у! – сделали мне ценный подарок, так я им понравился, да! А Марцелло – тот не умеет совсем; Марцелло – овеций пастух…

Шагах в десяти от меня работали конкуренты – пакистанец Имран со своими бесчётными братьями: или было шесть, или семь, или восемь…Каждый раз, когда я воображала, что уже видела всех, появлялся какой-нибудь новый брат – видно, по мере того, как торговля их расширялась, приезжали всё новые родичи из Пакистана.

Имран прожил в Италии чуть ли не целую вечность; начинал когда-то с того, что предлагал свой товар в гостиницах или на пляже, но открыл со временем три магазина восточных товаров и сувениров в Пескаре, Пинето, Розето, помимо мест на базарах Абруццо, которые он доверил своим многочисленным членам семьи.

Несомненно, Имран обладал талантом предпринимателя. Я ревниво за ним наблюдала со стороны: если возле моей палатки стояло, скажем, два-три клиента, то возле прилавка Имрана – пять или десять. И дело было не только в том, что я продавала модную в этом сезоне, можно сказать, “молодёжную” бижутерию, а столы пакистанцев ломились от бус и браслетов из натуральных камней – оникса, сердолика и прочих, которые в Индии и Пакистане стоят копейки и продаются на вес, но столь популярны у дам среднего возраста… Дело было не только в товаре – Имран, как и Паскаль, притягивал личным своим обаянием.

“Ишь, заклинатель змей! – говорил Марчелло о нём с плохо скрываемой завистью, – Смотри, улыбается всем фальшиво, как панда…И вот уже продал синьоре бусы за сто пятьдесят! Глупые наши старухи, что покупают у них!”

Имран в самом деле всем улыбался натужно, оскалив зубы, “как панда”. Смуглый, приятной наружности, был постоянно выбрит и аккуратно причёсан, слащав и любезен с синьорами, но – без каких-либо сексуальных подтекстов. Если клиентка интересовалась, скажем, каким-нибудь ожерельем, он брал его осторожно, будто бог знает какую ценность, рассматривал на свету, взвешивал на ладони и пропускал меж пальцев, манипулировал так и сяк, словно гипнотизировал этой штукой; и говорил, говорил…И в самом деле, как только он уходил по делам, оставив прилавок на менее харизматичных братьев – торговля почти прекращалась. Хотя даже совсем необщительный, не говорящий почти по-итальянски Имранов брат, с бородой, как у талибана, мог почему-то вызвать симпатии местных синьор. Как-то раз пожилая жительница Пинето под ручку с мужем остановилась возле лотка пакистанцев и, умилившись, погладила брата по бородатой щеке:

– Видишь, – сказала мужу, – какой он милый! Но только очень уж робкий…

Иногда мне помогала Катя, в ту пору ещё ученица лицея.

В те вечера, когда она появлялась в Пинето, Паскаль был особенно оживлённым.

– Кaтрин, – он говорил, – парле ву франсэ?…

Дочка что-то ему отвечала – учила в лицее французский.

– Кaтрин! А сколько тебе уже лет?

– Пятнадцать.

– Пятнац-цать? Уууу- ууу, хорошо! (возбуждённым фальцетом) Пятнаццать лет – хорошо! В пятнаццать лет в Сенегале уже имеют детей!…Кaтрин!- воодушевлялся он. – Мы поедем с тобой в Паридзи! А оттуда ты позвонишь Ольге с Марчелло и скажешь: “Я – в Паридзи, с музем моим, который – Паскаль!”

Мы дружно смеялись, представив себе такой поворот событий, но как-то один из братьев Имрана меня отозвал в сторонку и предупредил с обеспокоенным видом:

– Осторожно с этим Паскалем, он – знаешь какой? Опасный! К нему школьницы ходят по вечерам – я видел: он их завлекает макумбой…

– Что за макумба? – не понимала я.

– Магия! Очень опасная, черная магия, – мне объяснял пакистанец, – я видел сам: он носит с собой бутылку с водой, в которой всякая дрянь – волосы, зубы – и брызгает из неё на прилавок перед работой. Вот и девушки молодые ходят к нему…Это большой грех, очень большой грех для мусульман, – он покачал головой.

Что именно было грехом для мусульман: колдовство или же соблазнение школьниц – я не поняла, но для себя решила, что пакистанцам небезразлична Катя. Заметив, что сенегалец всё время крутится возле неё, они посчитали нужным меня предостеречь. Сами они дарили Кате не раз свои “драгоценные камни”, причём с таким настойчивым “добрососедским”радушием, что отказаться было никак не возможно. Вели себя с ней, однако, скромно и уважительно – возможно, хотели принять её в клан – женить, наконец, одного из многочисленных братьев.

Но все усилия были напрасны. Катя – тот ещё крепкий орех, её не проймёшь ни речью французской, ни драгоценным подарком, ни даже макумбой.

Один лишь, думаю, раз на протяжении тех влажных и душных ночей на приморском бульваре, кто-то сумел затронуть её жестокое сердце. Иначе зачем бы хранилась в её бумагах записка, которую ей передал лет пятнадцать тому назад карамельщик Микеле?…

“Дорогой синьор карамельщик”, – говорилось в этом письме, -“я – парень, который вчера, проезжая по улице, был очарован девушкой, что сидела за тем прилавком, что рядом с вашим лотком; той, что продаёт ожерелья и всякую всячину…Я Вас прошу, чтобы Вы, будучи добрым и нежным*(*там было слово dolcezza, что означает также и “сладость”) – а иначе Вы бы не занимались таким ремеслом – передали мой адрес э-мейл той фантастической дантовской Беатриче, имя которой мне неизвестно.

Конечно, если всё это Вас не затруднит.

Надеюсь на Вашу помощь, синьор карамельщик. Спасибо!

P.S. Практически, ехал вчера на велике, и как только её увидел, позвонил ей моим странным велосипедным звонком, и она, улыбнувшись мне, завладела всеми моими мыслями.”

Кем был тот мальчик на велосипеде, послала ли Катя ему э-мэйл и состоялась ли встреча – осталось неясным. “Беатриче” мне помогала редко и неохотно, и тем многим, кто ей оказывал знаки внимания, улыбалась вежливо, но рассеянно, вся в своих заоблачных думках…Поэтому сам эпизод канул в лету, но факт остается фактом: синьор карамельщик – старый Микеле, действительно очень добрый, хотя довольно прижимистый малый( его жена покупала тайком от него мою дешёвую бижутерию) – не подвел и письмо-таки передал. Оно мне показалось милым и трогательным, напомнив о тех вечерах, что мы проводили в Пинето, о сумерках после жаркого дня, о близости моря и лета.

Годы прошли, и я давно не торгую ни на дневных, ни на вечерних базарах, но часто бываю в тех самых знакомых местах. Знаю, что старый Микеле на почве кризиса и непростых отношений с сыном впал было в депрессию, неоднократно пытался покончить с собой – мне говорила об этом жена. Oн не выходит из дома, и карамелью теперь занимается сын.

Синьора Эрмина, хозяйка табачной лавки, почила в бозе, оставив наследство внукам; сейчас, говорят, и сдачу в их магазине дают, как нужно, а не леденцами… Имран со всем его кланом, а также Паскаль(Икбаль) – здоровы, торгуют, как прежде.

А вот синьор аптекарь – мы виделись с ним на днях. Встретились в баре случайно; он помахал мне рукой и, уходя, заплатил за мой завтрак! Что за внезапная щедрость, скажете вы?…

Hет: это не щедрость, а чувство вины.

Вcе эти годы, страдая проклятой мигренью, я посещала аптеку. И, как-то раз, направляясь туда за стотысячной порцией ибупрофена, была укушена по пути собакой породы бигль. Не буду сейчас распространяться о том, как повели себя бигль и его хозяин, почему им вдруг захотелось меня укусить, и как от укуса сразу прошла мигрень – потому что не в этом суть. Главное в том, как отнеслись в аптеке к раненой русской.

Когда, зажимая здоровой рукой другую, из которой обильно струилась кровь, я спешила в аптеку, то думала: там мне промоют рану, дадут какой-нибудь бинт…За прилавком в белом халате стояла дочь – та самая, жертва макумбы Паскаля, теперь цветущая тридцатилетняя женщина. При виде крови она лишь округлила глаза, но руки, как прежде, держала в карманах.

-Простите, нельзя ли продезинфицировать чем-нибудь руку? – обратилась я к фармацевту.- И, пожалуйста, дайте салфетку, что ли…

Та поставила передо мной на прилавок большой флакон бетадина:

– Двенадцать евро, – и выбила чек.

Потом положила рядом салфетки для носа “Скотекс”:

– Семь тридцать девять, – и выбила чек.

– Зачем салфетки для носа? Может быть – лучше марлю?

– Марля – другое дело, так бы и говорили -тринадцать двадцать, – как автомат, отчеканила дочка аптекаря.

Вместо салфеток для носа передо мной на прилавок шлёпнули пачку марли.

Выйдя оттуда, я облила себе руку дезинфектантом и наложила марлю…Но и побывав в больнице на перевязке, и получив укол от столбняка, я не переставала думать со злобой – нет, не о кусaчем бигле или его владельце, а о бессовестно – безразличном приёме, котoрый мне оказали в аптеке. Хотелось туда вернуться и что-то сказать.

На этот раз аптекарь уже был на месте, и дочка вновь округлила глаза, увидев меня с перевязанной туго клешнёй.

– Добрый день, – обратилась я к ним. – Cейчас, пока нету других клиентов ( и это очень с моей стороны благородно) – хочу вам сказать, что понимаю: прежде всего вы – коммерсанты и продаёте товар. Но также вы – фармацевты, почти врачи. А я – давний клиент вашей аптеки, купила немало лекарств, потратив здесь целую кучу денег; поэтому, видя меня в крови, может, надо мне всё-таки было помочь, прежде чем выбивать товарные чеки?

– М-мбе-ееe.., – развёл руками отец, – не знаю, как так получилось…

– Простите, мне очень жаль, – откликнулась дочь деревянным тоном, не вынимая рук из карманов.

– Ведёте себя, – добавила я, – непрофессионально…и негуманно.

После чего ушла, и было нетрудно понять: они потеряли клиента.

Больше в эту аптеку я – ни ногой.

 

 

–