Благодарю моего мужа, который
каждый день культурно обогащает меня
своими мудрыми высказываниями
и правдивыми историями.
Без таких, как он, жизнь в Абруццо
была бы менее весёлой.
(ABTOP)
ГЛABA 1.
MИPHOE УTPO B AБPУЦЦO.
“ Каждый день что-то случается – так или нет?…”
Марчелло К.
Рано-рано утром, как только встанет солнце, всё просыпается в Абруццо.
Медленно и неспешно, как всё, что делается в Италии, приходит новый день.
Солнце встаёт над холмами, освещает плоские крыши, согревает пляжи и огороды.
И котят, и утят, и жучков и паучков, и даже рыбок с моллюсками в Адриатическом море. Просыпаются дети и взрослые, которым пора на работу, a перед работой они обязательно выпьют по чашечке кофе.
Уже на ногах Марчелло, экспресс-курьер “Бартолини”; надев свою красную с чёрным форму, пошёл заводить красный фургон- к семи он должен быть на работе.
Готов и Романо, базарный торговец, заправил огромный живот в штаны; то, что скрыто под животом, он может видеть лишь в зеркале- увы!…Впрочем, и так довольный собой, глянул в зеркало вновь и подкрутил игриво усы. Мама сварила Романо кофе, но тот не успевает, торопится. Попозже, в баре, он наверстает упущенное.
И всё вокруг, освещённое и согретое солнцем, начинает вдруг источать аромат: запахи кофе, цветов и моря. Их разносит утренний ветерок.
Но не только приятные запахи можно унюхать в этих краях.
Проснулся в свой норе Лучано Босика, он же – Скрофетто; на серые пряди немытых волос надел свою войлочную шляпку. С виду похож на бомжа, а на самом деле – продавец рыбы.
Передвигаясь мелкими неверными шажками, как Оззи Осборн по сцене, идёт в ванную. Там у него, вместе с замоченными грязными штанами, оттаивают коццэ и вонголи- моллюски, которых он купил вчера в замороженном виде, а теперь разморозил, полил солёной водой и будет с утра продавать, как свежих- только что из моря. Штаны пропитались запахом рыбы, ракушки- запахом штанов; но хозяйки об этом не знают, есть и такие, что покупают ещё у Скрофетто.
Не так давно одна синьора, однако, засомневалась:
– Лучано, а что это у тебя за рыба? У неё уж и глаз нет…
– А что она должна, газету читать?!- отвечал раздражённо Скрофетто.
К тому же, моллюскам грязные штаны -нипочём. Они, “санитары моря”, кое-что и похуже видели.
Воду у Лучано давно отключили за неуплату, а в унитаз вообще заглядывать не будем- там ужасное зрелище. Уже по запаху можнo обо всём догадаться.
Да Скрофетто в гости к себе никого и не зовёт- к нему заходят только избранные и проверенные люди, которым, как ракушкам, вся эта вонь не страшна.
Скрофетто наш- горький пьяница, но многие ему сочувствуют и жену его бывшую – не поверите – осуждают за “легкомыслие”. Как могла такого хорошего парня бросить?!
Бабы эти. Cazzi им нравится менять- вот что.
Так приятели Скрофетто (что в переводе -“Хрюшка” или “Свинюшка”) между собой рассуждают.
Вернёмся, однако, лучше к сладостным ароматам – мммм… утренний кофе!
На кухнях Абруццо скворчат кофеварки. Кто экономит- пьёт кофе дома; но дома он, как ни странно, никогда таким, как в баре, не выходит…
Кто может себе позволить- с утра направляется в бар. Там разворачивает местную газету “Centro” и, жуя бриошь, комментирует:
– Безобразие, да… Hепорядок, дерьмо!
Потому что в журналах только о безобразиях и пишут: кражи, изнасилования, самоубийства…Крадут и насилуют, в основном, иностранцы, а руки на себя налагают- местные жители. Чему удивляться! Такая вот жизнь пошла.
Не все, конечно, с утра пьют кофе.
Пока Романо съел две бриоши и принялся за мороженое, выставив живот и облизывая усы, Скрофетто успел на голодный желудок два стакана беленького винца пропустить. Вторым его Марчелло-курьер “Бартолини” угостил. Курьер ещё на бомжа не похож, но уже пьёт с утра – дурной признак.
Попозже, когда разъедутся работяги, приходят перед работой служащие и старые синьоры, которые спозаранку уже в парикмахерской побывали. Синьоры, что получают приличную пенсию- за себя и покойного мужа; у которых дома украинская или румынская прислуга имеется. Маленькие, худые, с морщинистыми шеями и скрипучими голосами, садятся за столик:
– Марилуиза! Ты что возьмёшь- капуччино?
-Я?..Э!…А ты?
– И я капуччино, хотя – постой; в тот раз, я забыла, после капуччино у меня было что-то с желудком…
– Ты должна провериться, Аннарита…
-Может, возьму эспрессо?
-И стaкан минеральной воды.
-И мне, и мне…
Бармен терпеливо ждёт; стоит над их столиком без малейшего раздражения, и не потому, что надеется на чаевые- нет. Просто ритм жизни здесь такой: всё делается неспеша, с расстановкой.
-Один эспрессо, один капуччино, – нараспев повторяет он.- Немножко какао сверху, синьора?
-А? Нет! Какао не надо. А впрочем, ладно – посыпь, посыпь…
И погода прекрасная, солнце светит весь день, и трагедии- только в газетах и по телевидению. А так- жизнь течёт плавно и гладко.
В Абруццо ничего не происходит.
Собирается на работу с утра и некий синьор лет за сорок, высокий и худощавый, голова лысо-бритая, марсианской овоидной формы. Повязывает галстук перед зеркалом в уборной; вчерашний- тот, в котором поздно с ужина вернулся- брошен зачем-то вместе с грязным бельём в биде. Надевает очки и светлый пиджак; с виду похож на клерка, служащего офиса – и это он и есть, работает в маленькой страховой фирме. Порядок у него в туалете почти такой же, как у Скрофетто- только в ванной моллюсков нет.
В восемь тридцать он уже в баре, пьёт кофе с другими такими же служащими и работниками муниципалитета. Говорят веско, почти грамотно, подражая политикам. Употребляют формальные выражения: “…несмотря на то, что процент возрос…” и “….мы этот вопрос ещё не обсуждали на региональном уровне…”
Простому народу сразу ясно: большого полёта птицы. К таким в Италии иначе как “доктор”, не обращаются. “Доктор” не медицины, естественно. Любой тип с высшим образованием – “доктор”. Или “докторесса”.
В одиннадцать он давно уже сидит за своим рабочим столом, под календарём и вентилятором, без дела, и думает, чем бы развлечься. До обеда ещё полтора часа; работы в их офисе и раньше было немного, а теперь-то, во время кризиса, никто не хочет страховаться, и двум-трём сотрудникам нужно придумывать, чем бы себя занять.
Смотрит на улицу через стекло, закрытое серыми полосками полиэтилена; видит перед собой один из самых тихих переулков тихого и захолустного Пинето.
Зарплату, сказали, опять задержат…придётся брать у тёти взаймы. Пожилая, бездетная тётя- вдова; зачем ей все эти деньги? Несправедливо. И все эти годы, проведённые за столиком в офисе, бездарно и быстро прошедшая молодость. Провинция, долги, и – никакой перспективы! А тётя ещё бодрая, несмотря на преклонный возраст, ни на что не жалуется- скорее загнётся он, чем она.
Поехать бы сейчас к девочкам, на Кубу! Но опять же- деньги…
Вдруг- чу!…Как раз в ту минуту, когда он отвлёкся, расфокусировал взгляд- на тротуаре прямо перед витриной что-то новое появилось, чего секунду назад ещё не было, и вот, как по велению волшебной палочки- собачье дерьмо!
Мог бы поклясться, что видел краем глаза и собаку, но, весь в себе, не уловил момент, когда она облегчилась прямо у него под носом, напротив его витрины.
Не дурной ли то знак?…кто знает! Но в любом случае- безобразие.
…И тут же, с собакой на поводке, прошла мимо высокая гражданка, сразу видно- иностранка. Почему сразу видно? Наши, итальянки, с таким возмутительным апломбом не ходят. И роста такого почти не бывают.
Он вскакивает с места и- нашёл себе дело!- бежит на улицу.
ГЛABA 2.
COБAЧЬИ CTPACTИ И PAЗБOPKИ B AБPУЦЦO.
“Мне нужно вооружиться, настал момент.
Что, твоя мама боится?…Нет, не чтобы кого убить- нет.
Но вооружиться должен. Кто мне угрожает- тех буду пытать!
Я умею делать такие дела, я не глупый…”
“Я – человек чести. На Сицилии должен был бы жить.
Ты мне – малейшее неуважение- и всё; ты – мёртвая плоть, мясо”.
(Марчелло угрожает).
Сто раз проходила по этой улице, мимо этой витрины, и никогда не задавалась вопросом, что там находится- банк, или же страховое агентство. Что-то анонимное и малоинтересное, с окном, закрытым серыми полосками. Я, в основном, на витрины смотрю, где сумки выставлены или перчатки…А в Пинето хороших магазинов- раз, два и обчёлся. И в этот раз внимания не обратила; свернув за угол, направлялась к моей машине, и Кикка лапами быстрей засеменила, свой дом на колёсах завидя…
Как вдруг:
– Синьора! Синьора!- кто-то требовательно выкликает, и бежит за мной из-за угла.
Мужчина в очках, с черепом гладким и долихоморфным, как шлем велосипедиста, машет призывно рукой.
“Ох, ты, боже мой, – думаю я.- Наверное, что-нибудь по пути потеряла! Растяпа такая”.
Я часто теряю ключи от машины, бумажник, телефон, и прочие ненужные мелочи, которые только захламляют сумку, которых никогда в ней сразу не найдёшь, и никогда не помнишь, в какую именно из сумок положила…Конечно, добрый марсианин нашёл какой-то из этих предметов и, движимый, как обычно, джентльменским порывом, привлечённый моим обаянием, бежит мне его отдать!…
Иду к нему с растерянной улыбкой, а он мне издали кричит:
– Синьора! Вы нужды Вашей собаки должны убирать!
– Что-что убирать?- не пойму.
– А то- что Ваша собака сходила сейчас по нужде!
Иду за угол, куда указует он пальцем, не веря моим ушам, и вижу:…какашка на тротуаре. Насколько я разбираюсь в какашках- не первой свежести.
Да нашей тут быть и не могло; мы свои дела в другом месте сделали (а где- никому не скажем!), и за собой уж точно убрали.
– Вот это – моей собаки?…- возмущаюсь я.- Да если мы только что здесь прошли, не останавливаясь!
– Не надо, синьора, – грозит он мне пальцем,- Вашей собаки, Вашей! Я сам видел, что собака здесь останавливалась, и надо убирать!
– И что, сами своими глазами видели, как она какает?- изумляюсь я лжесвидетельству.
-Видел, что собака останавливалась, – настаивает он.
-Ну, знаете что!- свирепею я.- Давайте возьмём этот кал на анализ- сделаем анализы ДНК! И если это- не моей собаки (а оно- не её), а Вы, взрослый мужчина, смотрите мне в глаза и говорите…неправду…
– Не надо орать, – сухо и враждебно пресекает он.- Я, в таком случае, приношу мои извинения!- говорит неуважительно и с сарказмом. – Я сам это всё уберу…Мои поздравления! (Скрывается за дверью).
– Конечно, уберёте сами. Я за моей собакой убираю всегда, а убирать все какашки под вашим офисом не намерена… и нечего меня “поздравлять”!- говорю.- Врать бы постыдились.
Видно, на каком-то этапе моё обаяние перестало действовать на мужчин, а я этого и не заметила…Даже на немолодых и яйцеголовых. Как это всё неприятно!
И говорила я с ним, как пожилая сварливая тётка… Хорошо, что не было многочисленной публики, потому что в Пинето все меня знают, и обвинять меня в том, что засоряю город какашками…
– И- идите отсюда! Подите вон, – заключает он, появляясь с совком и лопаткой в дверях.
– Что-оо…? Да что Вы себе позволяете?! Что это значит- “подите вон”?!
Теперь уже дело принимает дурной оборот.
Ооо!…Вот этого он не должен был говорить. Теперь меня задели за живое, и я такого обращения с собой не потерплю…Я к нему что? В гости пришла? Или в офис на приём? Сам за мною бежал, звал, я его не трогала- то “идите сюда”, а то- “идите отсюда!” Я ведь не девочка уже, а скорее- почтенная синьора; а он меня, видите ли, гонит, как попрошайку, или неизвестно кого…Я этого оставить так не могу.
Достаю из сумки телефон.
-Буду вызывать карабинеров, – говорю ему в спину.
В Италии все конфликты, даже самые незначительные, разрешаются при помощи карабинеров- этому я у местных жителей научилась.
Там, у него в конторе, слышны голоса: то ли его усмиряют и успокаивают, то ли, наоборот, подбадривают.
– Скажу карабинерам, что Вы ко мне пристаёте…с разными инсинуациями. А потом на Вас в суд подам!
Отхожу с собакой за угол; но так не хочется заводиться с карабинерами! Домой собиралась ведь ехать, проклятье!…И почему-то им не звоню.
Звоню Марчелло и рассказываю ему всю ситуацию; долго ему объясняю, где находится офис, и как выглядит наш обидчик, упирая на термины “лысый”,”очкастый”, “противный”. (Уверена, что он из конторы слышит). Вот он, дверь приоткрыв, выглядывает злобно и настороженно, к уху прижaв телефон- делает вид, что тоже кому-то звонит.
Ага, испугался!…И доказательство вещественное уже убрал.
Обмениваемся издалека убийственными взглядами. Я хочу немедленной вендетты. “Подите вон”- мне?…Немыслимо. Кто-то таких негодяев должен наказывать. Как в старой советской песне: “Мужчины, мужчины, мужчины! К барьеру вели подлецов!”…Вот! К барьеру!
Муж советовал к карабинерам не ходить, зря времени не тратить; обещал, что сам “обо всём позаботится” и “со всем разберётся”.
Назавтра, в субботу, мой гнев уже остыл и история была почти забыта.
Во время прогулки мы просто проходим мимо, и видим вдруг страховое агентство, самым провокационным образом открытое даже в субботу…
– Этo вот? Да?- спрашивает Марчелло и, кажется, хочет зайти просто из любопытства, чтобы “увидеть врага в лицо”. Из любопытства вхожу и я, вместе с собакой. Вначале лысый клерк встаёт из-за стола, чтобы нас поприветствовать- не узнаёт. Я одета и причёсана по-другому, только собака всё та же, но он и Кикку не узнаёт: для него все собаки- на одно лицо.
– Это он, вчерашний человек с какашкой, – подтверждаю Марчелло.
Лицо лысого изменяется. Кажется, понял, что мы – не добрые клиенты, а карательная экспедиция.
– В-в чём дело, п-простите?- лепечет он.
– Не узнали?- спрашиваю я.
– В чём дело? В чём дело?!…
– Как-кого такого хрена ты позволяешь себе приставать к моей жене!- без презентаций приступает к нему Марчелло.- Тебе нечем заняться, а?…Так я, смотри- мне терять нечего – сожру тебя целиком, с потрохами!
– Позвольте, позвольте! Вы что себе позволяете,- отступает тот в угол. – И выйдите сейчас же отсюда вон с вашей собакой!
-Видишь? Вот и вчера точно так же гнал меня прочь, – говорю.
Конечно, у Марчелло странный метод стращать врагов, какой-то анахроничный; и странные какие-то угрозы, будто взятые из старых фильмов про мафию. Но главное- действуют! Вот что забавно. Хотя бы теперь бритый клерк узнал, что я – не та лёгкая жертва, которую он думал найти. Иностранка без семьи, сирота без мамы и папы…
– Ты меня не гони, – говорит Марчелло. – Я к тебе не домой пришёл, это- публичное место.
– Нет!…Не имеете права! Я вызову карабинеров!- баррикадируется от нас в углу за столом.
Возня, беготня, жестикуляция.
-Нет, пусть вызовет,- соглашаюсь я.- Я сама хотела их вызвать. Вот и расскажем им, как он вчера себя вёл…
Тот колеблется, но всё же звонит. С одной стороны, кто знает, чего я могу напридумать, нарассказать? Есть женщины, которые на разное способны. Но ещё больше он боится Марчелло. (И абсолютно необоснованно: Марчелло за всю свою жизнь ни разу не дрался.)Ожидал, что мы уйдём подобру-поздорову, но мы остаёмся ждать полицию у входа в контору.
Одно мне не нравится- что он патрульного по имени назвал:
– О! Это я, Грациано!…Приезжай сюда!Тут у меня…ситуация, которую я сам разрешить не смогу…
И ни имени своего, ни адреса не назвал: значит, карабинерушка был его другом, близким знакомым или же родственником.
Следующие сорок минут мы давали по очереди показания: сначала он рассказывал “свою версию” приятелю Грациано и другому, незнакомому карабинеру, родом из Сицилии. Выяснилось, что бессовестный клерк не видел- и ясно, что видеть не мог- что моя собака сделала чёрное дело. Видел, как собака на секунду остановилась…
Он только “предположил”, и “по неведенью и наивности”, а также “из лучших побуждений”, как пытался представить дело друг-карабинер, бежал за мной по улице.
Я, наконец, взяла слово и сказала, что нормальный человек, если на сто процентов не уверен, следом за незнакомкой в такой ситуации не побежит. Коварный марсианин просто хотел испортить мне имидж, подорвать репутацию и устроить скандал.
И потом, спросила я их- видели ли они когда-нибудь, как какает собака? Или, выражаясь их языком, как справляет она нужду? Карабинер из Сицилии, наверное, видел, а наши синьоры из Абруццо могут этого и не знать…Клерк, например, полагал, что собаки идут себе и походя, как лошади или коровы, “сбрасывают балласт”. Нет. Собаки, прежде чем “сходить по нужде”, долго обнюхивают всё кругом, ищут место, готовятся, и только потом, раскорячив лапы, застывают в совершенно недвусмысленной позе, которую ни с чем не спутаешь, минуты на две…
– Хорошо, синьора! Но он же принёс свои извинения…
-Как бы не так! Он “послал меня вон”; “подите вон!” сказал мне при всех, и это ему даром не пройдёт.
– В Италии, синьора, по закону “подите вон” оскорблением не считается, – решил защищать приятеля до последнего доблестный Грациано.- Я понимаю, Вы возбуждены, но у нас, знаете, есть сегодня другие дела поважнее, чем…
– А разве я вас вызывала?- напоминаю ему.- Это вот он, – киваю на лысого клерка, – вас вызывал. Я-то прекрасно знала, что вас вызывать бесполезно…от работы лишь отвлекать.
– Но Ваш муж ему угрожал. Сказал ему: “Съем тебя целиком, с потрохами”? Так или нет?, – хочет знать Грациано.
-Да?…Я что-то не помню.
– Ага, ага! Значит, и Bы говорите неправду!- уличает меня страховой агент из-за своей баррикады в углу.
Я лишь зловеще ему улыбаюсь.
– В любом случае, у вас есть тридцать дней, чтобы подать жалобу в суд, говорит карабинер, – если вы остались неудовлетворёнными.
– Я- осталась; будьте покойны! Так и сделаю, – уверяю я.
На самом деле эта история мне уже надоела, я устала от этой вендетты и думаю о другом: мы опаздываем к одиннадцати стричь Кикку!
Вот какой ерундой и мелкими склоками занимаемся мы в Абруццо, когда нет настоящих проблем!
Зеваки уже разошлись, и карабинер из Сицилии спрашивает у Марчелло так, ради интереса:
– Ты ему и в самом деле угрожал? Говорил ему- “съем с потрохами”?
– А ты что бы ему сказал, если бы он цеплялся к твоей жене?…У вас в Сицилии что в таких случаях делают?
– Э!…У нас.- вздыхает тот.
Но ничего не добавляет- и так всё ясно.
К вечеру, однако, ещё кое-что происходит; и нет покоя стражам правопорядка!
Случилась авария: Скрофетто перевернулся вместе со своим фургончиком, полным протухшей рыбы.
Пока он лежит на боку в кювете, люди вызвали “скорую помощь”. Приехала машина с надписью “Ambulanza”. Бригада хлопочет вокруг Скрофетто; тот глазками голубыми моргает- сам невредим, но очень расслаблен и слегка оглушён.
Медсестра предлагает ему:
– Всуньте сюда, пожалуйста, палец, – и даёт ему датчик с зажимом, что на палец больным одевают, чтобы снять показатели: пульс, насыщение крови кислородом и прочее…
Но Лучано- тип подозрительный, научен опытом и всегда начеку.
– Засунь себе этот палец в жопу, -отвечает он девушке, лёжа себе на боку, неожиданно ясно, со злобой.
Это Скрофетто решил, что коварным способом хотят определить ему алкоголь в крови. Но он- не такой дурак…
Приехала полиция и попросила его дыхнуть в баллончик. Тот наотрез отказался: какой смысл дышать? Не видно и так, что ли?
Тогда полиция- в который уже раз- забрала у Скрофетто права.
ГЛABA 3.
KAK ЗAPAБOTATЬ HA ЖИЗHЬ B AБPУЦЦO? PAЗHЫE CПOCOБЫ.
“Самый хитрый- это цыган; ест, пьёт, ни хрена не делает, и- живёт!”
(Марчелло Коцци).
“Подлянка в том, что одна подлянка даже не похожа на другую…”
(он же).
В Италии трудно найти нормальную работу, особенно женщинам среднего возраста.
В Абруццо- почти невозможно.
Дженни Миллз, англичанка пятидесяти шести лет, разведена, инвалид с редкой формой артрита- осталась без средств. Немногие частные уроки английского, которые она давала и смешные алименты от бывшего мужа-официанта не спасали от нищеты. Миллз не сводила концы с концами.
В то время как девушку-итальянку, взявшую несколько уроков у Дженни, устроили преподавать английский детям в начальной школе. Невероятно!
Дженни дала объявление в газету о том, что она, инвалид и переводчик с английского (родного) языка, ищет серьёзную работу.Ну, и конечно добавила, как водится: “Любителей терять время(“perditempo”) от звонков воздержаться!”
Первым же, кто позвонил ей на следующий день, был мужчина с приятным голосом, который после любезных приветствий спросил её, не хочет ли она сняться в порнофильме. Дженни вся покраснела и заметила ему с негодованием, но вежливо: обратил ли он внимание на то, что она ищет серьёзную работу?
-А что же тут несерьёзного? Мы платим хорошо, – убеждал продюсер.
А насчёт того, что она- инвалид?
-Это неважно, – благодушно заверил тот. – Мы берём всех.
Исчерпав возражения, Дженни повесила трубку. И злилась потом на себя:
– Oh, what a pig! Надо же! И я по телефону называла его на “Вы”!…Вежливость – моя дурная привычка.
Наконец, её взяли сиделкой к больной болезнью Альцгеймера, очень распространённой в Италии. Работа обещала быть нетрудной: “лишь составлять компанию и следить за ней, чтоб чего не наделала”, сказали родственники. Чтобы облегчить задачу Дженни, на двери уборной предусмотрительно повесили колокольчик, который звонил каждый раз, когда старушка шла в туалет.
Однако, подопечная восьмидесяти лет при полном отсутствии памяти и спутанности сознания, физически давала Миллз сто очков вперёд. Весь день находясь в непрерывном движении, она замотала беднягу сиделку до смерти. Поднималась по лестнице на второй этаж и спускалась бесчётное количество раз; открывала на кухне газ и доставала всю посуду, говоря, что будет готовить…Тут же шла в туалет, забыв, что была там недавно; зачем-то раздевалась догола…Или, наоборот, сделав несколько обманных заходов и ложных тревог, наконец делала дело всерьёз, на этот раз не снимая штанов – для разнообразия.
Колокольчик в уборной звонил заполошно с короткими интервалами…
Потом синьора брала руками, что характерно для этих больных, экскременты, и размазывала повсюду: в ванной и кухне по стенам, о чистые простыни и полотенца.
Конечно, Дженни не могла оставаться в таких ситуациях бездеятельной и равнодушной! “Просто составлять компанию”, по сути, было невозможно. За старушкой был нужен глаз да глаз, и труд сиделки казался каторгой…
Пришлось оставить эту работу.
Другая соседка по дому, Франческа, была сорокалетней безработной, и тоже в достаточно трудном положении. После долгих и бесполезных поисков, она решила попробовать новый метод. Конечно, не бог весть что, но в её ситуации…
Как-то во вторник села на поезд, и отъехав подальше от мест, где все её знают, появилась на базаре в Сан-Бенедетто. Там поставила маленькую скамеечку- не в центре, где все”точки” распределены, а на периферии базара, конечно- и села на неё с картонной табличкой “Ищу работу”.
Просидев так два с половиной часа, вернулась домой в смущении и расстроенных чувствах:
-Представляешь, люди были так добры и внимательны ко мне!- рассказывала она. – Многие останавливались поговорить, предлагали работу- но малооплачиваемую и далеко от нас, в Сан- Бенедетто…И вот: дали мне больше восьмидесяти евро!
– Так это же прекрасно!- радовалась я.
-Да, но мне было стыдно, я всё время плакала от унижения…
Просить милостыню- эффективный выход из положения, но не всем он, к сожалению, подходит. Зато просить милостыню никому не запрещается.
Каждое лето приезжает в наши места молодая пара из Голландии. Живут в кампере; утро проводят на местных базарах, где оба становятся на колени: муж- в одном конце базара, жена- в другом, и так стоят до обеда. В обед идут в ресторан; вечером развлекаются, как все туристы.
Немного “унижения”- и летний отдых оплачен!
Мужчины выбирают иные пути.
Рано утром в дверь Винченцо стучат судебные исполнители. Долгие годы он был правой рукой Эрколе Малагриды, мелкого мошенника, его “секретарём”.
Из документов дела следует, что Винченцо- крупный предприниматель, коммерсант, один из двух предпринимателей-коммерсантов, получивших в банке заёмы по сто пятьдесят тысяч евро каждый – “для покупки автоматических погрузочных тележек с мотором” для их предприятий. Деньги получены, но где же тележки? Тележек в наличии нет, их никогда и не было, как не было никогда и самих предприятий…
Вот почему в ходу расследование по делу о нeзаконном присвоении денежной ссуды.
Хотели присвоить ещё по четыреста тысяч евро на брата, на покупку ещё двадцати таких же тележек…
Конечно, в случае успеха всю сумму взял бы себе, как всегда, Эрколе, в то время как незадачливым “предпринимателям” достались бы скромные премии, максимум тысяч по тридцать …но не получилось, и теперь их не ждёт вообще ничего, кроме неприятностей.
В первый раз Винченцо нашли в баре, где он, одетый в старое пальто, ел поутру свой йогурт.
– Это Вы- Винченцо Ферретти, предприниматель?
Он смерил их мутным взглядом.
– Могу, по-вашему, я быть предпринимателем? Мог бы я, предприниматель, быть одетым вот так и есть с утра в баре йогурт?…- отвечал Винченцо с сарказмом.
Исполнители покачали головой и ушли, но во второй раз им повезло застать его дома.
Вместо ожидаемого “предпринимателя” из дверей невзрачного домишки вышел на божий свет Винченцо- бедный пенсионер в старой тужурке, с руками, покрытыми коростой- псориаз, небритой щетиной на щеках и большой бородавкой на векe…Моргал и почёсывался.
Пару минут они изучали его внешний вид- у исполнителей был намётанный глаз.
– Ты что- подставное лицо?- спросили его наконец.
– Да, – согласился охотно Винченцо.
– Понятно…
-А что ещё мог я сказать?- оправдывается он, жалуясь Марчелло. Оба стоят на бельведере Казоли, маленького городишки в Абруццо; отсюда открывается прекрасный вид на окрестные холмы. Винченцо жуёт сигару, грустно смотрит на панораму. И усмехается горько.
Марчелло нервно смеётся, рассказ его, кажется, забавляет, в глазах появляются слёзы. К нему ещё не приходили. Пока.
Второй предприниматель, взявший ссуду на покупку тележек- это Марчелло.
Кто знает, чем кончится эта неудачная авантюра для Эрколе и двух его друзей- сообщников? Кстати, по той же статье- о незаконных присвоениях, только в очень больших размерах – многократно пытались судить Берлускони, но ему до сих пор всё сходило с рук. Может, и им сойдёт?
Можно честно работать всю жизнь и оставаться бедным; можно придумать махинацию- и опять остаться в дураках.
Страна мелких мошенников, управляемая мошенниками крупными.
Смотря телевизор, я поняла, какая работа в Италии самая лучшая, и значит, вполне подошла бы женщинам среднего возраста.
Работа парламентариев.
Кому повезло в Италии с работой- так этом им. Получают по двадцать- тридцать тысяч в месяц, не говоря о пожизненной пенсии и разных льготах. И все к ним обращаются не иначе, как “onorevole”, что переводится, как “почтенный”, “высокочтимый”. И женщины есть в Парламенте, хоть и в меньшинстве.
Ну, раз так- то, наверное, заслужили. Видно, не просто люди с улицы, заседают там в Монтечиторио, и работа, видимо, не из лёгких.
Передача “Iene”(“Гиены”) как-то раз решила провести исследование общего культурного уровня парламентариев, чтобы зритель мог иметь представление.
И вот журналистка заняла позицию с микрофоном напротив здания Парламента, чтобы перехватить и задать вопросы некоторым, идущим на заседание или по своим делам, высокочтимым членам.
Вопросы задавались всем одни и те же. К примеру:
– Простите, почтенный С.! Можно задать Вам один вопрос?
– Да, пожалуйста!
– Вы знаете, кто такой Далай Лама?
-Э?…Я очень спешу.
-Нет, ну, пожалуйста, в двух словах!
-Э, повторяю…Я спешу,- ускоряет шаг.
Журналистка бежит следом:
-Затрудняетесь ответить?
-Э…да, затрудняюсь ответить!
Следующая- “почтенная”, женщина- парламентарий.
– Добрый день, уважаемая К.! Можно задать Вам один вопрос?
Улыбка:
– Пожалуйста!
– Вы знаете, кто такой Далай Лама?
Улыбка исчезает с лица.
– Кто такой…кто?
-Кто такой Далай Лама.
– В каком это смысле- “Дала- лай- лама”?…- начинает сердиться она.
– Не знаете, кто такой Далай Лама?…
Почтенная К. раздражается:
– Знаете что- оставьте меня в покое. “Дала-лай”…чёрти что!
Уходит.
Наконец, появляется самый почтенный, знающий, седой член парламента; очки в тонкой оправе- уж он-то точно интеллектуал!
Благосклонно кивает и соглашается ответить на вопросы.
-Далай Лама?…Гм, религиозный деятель?
-Да? А какую религию он представляет?
-Гм, затрудняюсь сказать. Я, как-то, знаете, не в курсе этих событий.
-Ну, хоть приблизительно…
– Индуистскую, наверное.
-Индуистскую?
-Да.
-Спасибо большое.
Это был, как видим, один из самых “продвинутых” сынов палаццо Киджи.
С другими вопросами было не лучше. Спрашивали, например, кто такой Медведев, и те, кто не злился и не убегал, отвечали:
– Мьедвьедьев?…Не знаю. В первый раз слышу.
-А Путин кто?
-А! Ну, этот был президентом.
– Правильно; а теперь он – премьер-министр. А Медведев кто?
– Бo?…(догадка) Президент Грузии?
Показывали также, сняв из-за спин скрытой камерой, чем парламентарии занимаются во время парламентской сессии, когда им скучно. Некоторые спят, как студенты на лекциях, положив головы на папки- и это понятно.
Другие играют в разные игры, или же рисуют на бумаге фигурки людей и потом ножницами вырезают кружок там, где у человека положено быть заднице. С другой стороны подставляют к этому отверстию согнутый в фаланге указательный палец; и кажется, что из дырки смотрят на вас две половинки- настоящая попа.
Если Вы ещё не знаете такой игры- попробуйте; посмотрите, как забавно! А второй парламентарий вставил в дырку мизинец и им пошевелил- и получился человек уже спереди! Как интересно…
И потом, тебе платят в парламенте эти несчастные двадцать-тридцать тысяч евро в месяц- чего ж не веселиться?
После передачи с подобными “разоблачениями” никого из парламента, конечно, не выгнали и не лишили мандата, а также не снизили зарплату.
Так что, продолжаем в том же духе- вырезать кружки.
Осталась, впрочем ещё одна работа для женщин в летах, ещё один путь, который в Абруццо и в пожилом возрасте никому не заказан.
Много лет подряд выходит в сумерках на дорогу между Пескарой и Монтесильвано одна синьора. Как и Дженни Миллз, ей около шестидесяти лет. В домашнем халате или в трико с вытянутыми коленями- в самом затрапезном виде; волосы собраны кое-как в пучок, спереди живот выпирает…Кажется, вышла из дому выбросить мусор в ближайший бидон.
Ан нет, подъезжают машины; одна останавливается, другая…Иногда выстраивается целая очередь клиентов. Очень заинтересованы, торгуются и препираются.
Синьора, как образцовая домохозяйка, зарабатывает, не отходя далеко от дома.
И зачем, спрашивается, все эти миниюбки, туфли на каблуках, как ее коллеги помоложе, выходя на панель, одевать? Для кого расфуфыриваться-то?
Функционирует и так.
Синьора иногда и в самом деле кулёк с мусором выносит- стало быть, совмещает…
Но не все на такое способны.
Для каждой работы нужно особый талант иметь.
ГЛABA 4.
KAK Я ПOПAЛA B “AMБPУЦИO”?
“Завидую белой завистью всем, кто уехал.
И у меня когда-то была возможность, а я,дура, не воспользовалась”.
(Пишeт мне землячка в Фейсбуке)
“Жалею всех вас, кто покинул Родину. Нет там всё же чего-то такого, что есть дома!”
(Пишeт мне земляк в Фейсбуке)
“А как ты там вообще оказалась- в Амбруцио?…”
(Из третьего письма)
Что же, спрашивается, я делаю в Абруццо? Чем занимаюсь?
Как могло меня занести в богом забытое место; какой шторм меня выбросил здесь, как бревно, на берег?
Читателю ясно уже, что я- не парламентарий и даже не служащая банка или муниципалитета. Зависть, с которой я описала вышеуказанные категории, выдаёт мой низкий социальный профиль. Кто же я, спросите- сиделка в итальянской семье?
А может, и того хуже – бомжиха? Прошу подаяние на базаре?
Целый ряд ошибочных выборов и решений, или, скорей всего, неправильный образ жизни привели меня в этот регион. Не имела чётких критериев, ориентиров- и вот я в Абруццо, а не в Милане, Нью-Йорке, Лондоне или Москве.
Могу признаться честно: я ничего не добилась в жизни.
И хоть не все меня в этом открыто упрекают- ясно и так: не оправдала надежд.
Сначала их подала, а потом не оправдала, как поступают все предатели семьи- обманула, подвела, разочаровала родителей и детей- всех, кто ждал от меня большего.
С детства меня, девочку Олю, хвалили, находили у меня многочисленные таланты.
Читала с четырёх лет, английский учила с пяти, а в шесть меня посадили играть на пианино, как Моцарта…Или Моцарт в этом возрасте уже концерты давал?…Я-нет, но зато барабанила польки и этюды, и они мне совсем не нравились.
Чтобы развивалась гармонично, а не как еврейский хилый ребёнок с большой головой и маленьким туловищем, в десять лет повели на баскетбол.
И всё это я – до поры до времени- терпела. И везде находили эти способности, видели это перспективы…
Учителя хвалили рисунки, ставили пятёрки по английскому и математике, зачитывали вслух сочинения; меня посылали на соревнования, олимпиады, и опять я бряцала на пианино, учила сольфеджио, потела в спортзале…И так- по кругу, и так- без конца…
Видимо, образ отличницы и примерной девочки вскоре настолько мне опротивел, что я стала вносить в него коррективы. Хотела сделать, наконец, что-нибудь хорошее, нормальное, подростковое, не навязанное никем.
В двенадцать лет сама (никто не надоумил!) купила вдруг пачку папирос “Беломор” и стала учиться курить. Потом на какое-то время забыла о папиросах, и весь “Беломор” провалился в дырку в кармане шубы, и был потом найден родителями в подкладке…
Стала пропускать всё больше уроков музыки; возненавидела этюды и сонаты и полюбила опасные западные образцы. Училась по-прежнему на “отлично”, но стала кем-то вроде трудного подростка, вступая в драки с учениками и в конфликты с учителями.
И, в определённом возрасте, к неудовольствию папы, стала интересоваться мальчиками!
Сейчас считается вполне естественным и нормальным, когда в определённом возрасте у детей появляется интерес к другому полу. Родители только радуются: у ребёнка- правильная ориентация. Мой папа, однако, правильной ориентации не радовался. Тема полов его очень смущала; он и сам не знал, как к ней подойти, и полагал, что его дочь заинтересуется мальчиками только после защиты кандидатской диссертации, или лучше- докторской.
Постепенно надежды таяли. Родители поняли, что всё не так просто, что трудный субъект не хочет следовать намеченной схеме: школа- институт- две диссертации.
А чего хотел “субъект”- он и сам не знал…Может, интересной жизни, полной приключений?
Первой сама собой отпала спортивная карьера, как только стало ясно, что я не вырасту выше моих метра семидесяти двух, и при таком скромном росте не отличаюсь феноменальной прыгучестью. Музыкальная- тоже, потому что продолжать играть классику по нотам меня не привлекало, а перейдя на гитару, я поняла, что таланта к сочинению и импровизации у меня нет. Рисовала шариковой ручкой всякие карикатурки, но серьёзно заняться рисунком и живописью мне и в голову не приходило…
Короче, ни к чему серьёзному и великому была неспособна.
Пошла в мединститут, как в более или менее интересный, и здесь уже не старалась быть круглой отличницей, втирать кому-то очки; вела образ жизни довольно разболтанный, не утруждая себя особо и погрязнув слегка в различных пороках…Легко и бездумно скользя по жизни, не занялась наукой, хотя отдельные профессора- преподаватели настойчиво приглашали работать в научных кружках под их руководством, в свободное от занятий время…Кто знает, как могла бы сложиться судьба? Но я упрямо избегала уединяться по вечерам с пожилыми, но ещё потенциально опасными научными сотрудниками в тиши их кабинетов и лабораторий, и старалась проводить время в кругу моих сверстников. Недальновидно жгла мосты, игнорируя также детей “профессорско-преподавательского состава”, желающих дружить и встречаться- только потому, что казались мне скучными, неинтересными, опять пренебрегая возможной научной карьерой, полной исследований и диссертаций.
Продолжала выбирать и изучать “интересных и интригующих типов”, в дальнейшем ставших, в своём большинстве, законченными алкоголиками.
Мало того, через пять лет работы на “скорой помощи” вообще оставила медицину ради путешествий и малопочётного занятия торговлей на базаре.
И- “У Вас же когда-то был интеллект!”- сказал возмущённо один профессор, физик и математик, увидев меня продающей одежду.
“Неужто- “был”?- расстроилась я. Где он теперь? Где же ты, где, мой интеллект?…
И может, никого не удивит, что последней моей неудачей стал именно экономический крах. Видимо, не было и коммерческих способностей- к примеру, способности выдержать кризис*.
Тут не оставалось ничего иного, как удалиться от мира в какую-либо глушь, где можно спокойно зализывать раны. И так, ошибка за ошибкой, провал за провалом, жизнь привела меня в Абруццо, где я осела окончательно, выбрав в мужья- в третий раз- ещё одного “интересного” типа. И это ещё мягко сказано!
Что стало со мной, бывшей отличницей? Молодым дарованием? “Звездой”, по словам директора, “нашей школы”?
Кто я теперь – большой коммерсант? Доктор наук? Пластический хирург? Менеджер крупной фирмы? …Нет, нет и нет, друзья мои!
Домохозяйка. Жена Марчелло- курьера.
И денег у меня, если Вы их хотели занять- извините, нету.
На данный момент.
———————-
* обвал рубля в 1998 г.(прим. авт.)
ГЛABA 5.
KУЛЬTУPA И ПOCЛEДHИE OTKPЫTИЯ B AБPУЦЦO.
“Ёлки! Значит, Ирландия населена!
А я -то думал, что там, кроме Дублина, мало что есть…”
“А Вавилонская башня ещё существует?”
“Кто это, святая Катерина из Сьены- такая святая?”
(Марчелло об исторических событиях и персонажах )
Домохозяйкой быть не так уж плохо.
Быть домохозяйкой – не значит сидеть весь день дома, заниматься домашней рутиной и смотреть телесериалы, хотя многие так и делают- и толстеют, и спиваются со скуки. Но только не я.
Если жизнь дала тебе вынужденные каникулы- ими надо воспользоваться.
Можно читать книжки- по восемнадцать- двадцать евро каждая, ходить в спортзал- тридцать- сорок евро в месяц, путешествовать, что стоит дороже, заниматься шопингом- ещё дороже. Или просто гулять по улицам, знакомиться и болтать с другими домохозяйками Абруццо- совершенно бесплатно.
Я знакома со многими итальянками в нашей зоне; все приветливы и любезны со мной, но дружить, кроме как с беднягой Миллз, ни с кем не получается. Чего-то им такого, на мой взгляд, не хватает, чтобы дружить: говоришь- говоришь- a взаимопонимания нет. Или мне, наоборот, чего-то не хватает, чтобы полностью влиться в их мир. Наверное, знаний и энтузиазма в их главном национальном увлечении- кулинарии. Приготовление и потребление пищи. Тот, кто не интересуется кулинарией, кажется странным и бесполезным в глазах женщин Абруццо. А если заведут разговор на другую, кроме еды, тему- я как-то быстро раздражаюсь. Даже после короткой беседы быстро от них устаю.
Пыталась подружиться с местной интеллектуальной публикой.
– Чао, докторесса!- приветствует меня синьора Адриана, организатор выставок и покровительница искусств, президент местного культурного общества. Я не возражаю против докторского титула- известно, что в Италии то, что я больше не врач, не главное. Главное то, что когда-то я получила высшее образование.
Синьора Адриана приглашает присоединиться к ним на заседаниях книжного клуба и знакомит меня со своей подругой- библиотекарем.
Обе смотрят на меня, улыбаются.
– Ну, что ж…библиотекарь- прекрасная профессия, – говорю, чтобы начать разговор, видя, что они не уходят и от меня чего-то ждут.- Быть всегда в окруженьи книг- это замечательно. Я очень много читаю, люблю читать…(не уточняю, что в последнее время это всё больше фэнтэзи и книги про вампиров)…
Занимаю их беседой минут на тридцать, говоря о книгах и не только; причём усердствую в правильном произношении, употребляю глаголы в сложных сослагательных и условных формах, которые и сами-то итальянцы опасаются употреблять, распинаюсь, показывая эрудицию и интеллект…и остаюсь, в конце концов, довольна собой: знай наших – нe ударила в грязь лицом!
Женщина-библиотекарь только моргает глазами и недоверчиво спрашивает:
– А Вы что, хорошо понимаете язык?…Ну, так, что можете читать? И всё-всё, что написано, понимаете?…
Я- в полной растерянности. Разочарована, и на заседания клуба не иду.
Завожу другие, “спортивные” знакомства. Посещаю спортзал вместе с другими симпатичными синьорами. Крутим педали велосипедов, привинченных к полу- я и моя подруга из Атри. Встречаемся нерегулярно, потому что обе часто пропускаем- ни я, ни она не обладаем железной силой воли и, вследствие этого, совершенной фигурой.
Дело как раз накануне праздника Освобождения Италии, 25 апреля.
– Значит, завтра спортзал закрыт?- с надеждой спрашиваю я.
-А у вас разве не празднуют День Овобождения?- удивляется она. – На Украине.
-Я, – напоминаю, – из России.
-Ну, в России, – соглашается она.- Не всё ли равно?
– У нас, – говорю, – 9 мая празднуют День Победы.
Она поднимает брови:
– А День Освобождения почему не празднуют?
-Ну, потому, что мы… вроде как победили…вместе с союзниками, – добавляю, видя, что не понимает, о чём идёт речь, – …гитлеровскую Германию. Во Второй мировой, – добавляю ещё.
Молчит. Потом спрашивает:
– А американцы вас разве не освободили?
– Не-а. Не освободили.
-Так кто же вас тогда освободил?…
Да, если не американцы- то кто?
Кроме американцев, освобождать народы вроде и некому.
Есть, конечно, в Абруццо и более грамотный народ, информированный насчёт нас, русских. Есть даже итальянцы, которые учат русский язык и литературу в университете Пескары. Эти уже стоят совсем на другом уровне, стараясь узнать и понять чужие культуры, включая русскую, таинственную и непостижимую.
Одна из лучших студенток по русскому и знаток обычаев-нравов- подружка моей дочки, Кончетта. Вот что пишет Кончетта в своём сочинении на русскую тему- на русском же, конечно, языке, и главное, почти без ошибок:
“PУCCKИE ЛЮДИ OЧEHЬ ЛЮБЯT XOPOШO ПOECTЬ.
OHИ HИ B ЧEM CEБE HE OTKAЗЫBAЮT.
PУCCKИE EДЯT CУП. TУДA BXOДЯT: CBEKЛA, KAPTOФEЛЬ, MOPKOBЬ, A ГЛABHOE – OЧEHЬ БOЛЬШOЙ KУCOK MЯCA.
CAMЫЙ БOЛЬШOЙ CTPAX XOЗЯИHA – KOГДA ГOCTИ ВСЁ CЪEЛИ…”
– Да нет,- перебивает Кончетту Катя, до этого слушавшая благодушно, – откуда ты это взяла?
-Нет, это так, -отмахивается Кончетта, – так в книжке написано, я в учебнике читала…Ты, слушай, главное, чтобы не было ошибок!
“….ГOCTИ BCE CЪEЛИ…. ЭTO ЗHAЧИT, ЧTO ЕДЫ БЫЛO HEДOCTATOЧHO. ЛУЧШE, KOГДA ГOCTИ CЪEЛИ ПOЛOBИHУ. ЭTO ЗHAЧИT, ЧTO OHИ БOЛЬШE HИЧEГO УЖE HE MOГЛИ CЪECTЬ.
PУCCKИE EДЯT OЧEHЬ MHOГO XЛEБA. B KAЖДOM БЛЮДE ECTЬ XЛEБ; A EЩE – KAШKУ, ЧEPHУЮ И KPACHУЮ ИKPУ. ЧEPHAЯ ИKPA – OЧEHЬ BKУCHAЯ. KPACHAЯ – TOЖE HИЧEГO..”
– А ты их пробовала?- спрашивает Катя.
– Нет, -отвечает Кончетта.
“PУCCKИE ПЬЮT OЧEHЬ MHOГO ЧAЯ, ПOTOMУ ЧTO KOФE CTOИT ДOPOЖE…”
-Да разве поэтому?- пытается перебить Катя, но Кончетта только трясёт головой: ей советы по содержанию не нужны- там в учебнике о русских всё написано.
Ей нужно только проверить грамматические ошибки.
Вообще, я давно замечала, что жители Абруццо- особенные. Даже по сравнению с другими итальянцами, которые вообще- особый народ.
Дженни, бывшая подданная Британии, прожившая среди них больше тридцати лет, весьма нелестного мнения о культуре итальянцев в целом и жителей Абруццо в частности. По её словам, они погрязли в косности и невежестве. “Это ужасный народ”, говорит она с сильным английским акцентом в минуты негодования, акцентом, который обычно почти незаметен. И переводит для пущей ясности:
-Oh, Olga!…They are terrible people*!
Может, она слишком жестока. Однако, местные жители действительно отличаются особым складом мышления, а также диалектом и даже внешним видом.
Я не раз задавала себе вопрос- почему.
Иностранцу трудно понять диалекты Абруццо- диалект атрианцa очень и очень далёк от официального “общеитальянского” языка; но попробуй пойми жителя Челлино!
Абруццо- спокойный регион, больше сельскохозяйственный, чем промышленный, и тем не менее, привлекает внимание учёных, лингвистов и антропологов.
И вот, наконец, одна из последних гипотез! Послушаем!…
Интервью доцента филологии
Профессора Карло Чомпини
(Университет Габриэля Д’Анунцио г.Пескары)
региональному телевидению:
ПOCЛEДHИE BAЖHЫE OTKPЫTИЯ: B AБPУЦЦO, ЧEЛЛИHO ATTAHAЗИO (ПPOBИHЦИЯ TEPAMO), ПOД ДOMOM N 4 ПO УЛИЦE ЧИCTEPHA, HAШЛИ ДOИCTOPИЧECKУЮ ПEЩEPУ, ПOЛHУЮ MAHУCKPИПTOB; A TAKЖE OCTAHKИ И ЧEPEПA HEAHДEPTAЛЬЦEB…
– Простите, профессор, в самом деле- манускрипты и черепа неандертальцев?…
ПPOФ.Ч:
-ДA! B ЭTOM-TO И COCTOИT ИCTOPИЧECKOE OTKPЫTИE : OKAЗЫBAETCЯ, УЖE HEAHДEPTAЛЬЦЫ ИMEЛИ CBOЮ ПИCЬMEHHOCTЬ И AЛФABИT!
-Как же так ?! У них же мозг был, как у обезьяны- вот такусенький?
ПРОФ.Ч.:
-A B ЭTOM И COCTOИT BAЖHOCTЬ OTKPЫTИЯ! OKAЗЫBAETCЯ, HE HУЖHO ИMETЬ MHOГO MOЗГOB, ЧTOБЫ УMETЬ ЧИTATЬ И ПИCATЬ…
-А почему в Челлино?
ПРОФ.Ч.:
-BИДИMO, OHИ TAM ИЗДABHA ЖИЛИ, CEЛИЛИCЬ, A CEЙЧAC ЖИBУT ИX ПPЯMЫE ПOTOMKИ!
-Так ведь прошло…сто тысяч лет?
ПРОФ.Ч. (пожимает плечами ):
-BИДИMO, OHИ HИKOГДA ДAЛEKO И HE OTЛУЧAЛИCЬ…BOПPOC EЩE ДO KOHЦA HE ИЗУЧEH.
-Посмотрим репортаж!
У хозяина дома, под которым разрыта пещера, берут интервью:
– Что Вы думаете о находке?
Он чешет в затылке, супит надбровные дуги, задумчиво выдвигает челюсть…
-Не знаю я, что и сказать. Нашли тут, сказали мне, кости, всякую пакость…Разрыли подвал. Мне – так противно всё это, вот что я вам скажу!
-А что Вы думаете насчёт манускриптов? Ну, древних рукописей, которые здесь нашли? Разве это не интересно?
-А это уж я не знаю. Я, как-то, знаете, читать не привык…окончил, знаете, три класса школы.
-Вы обратили внимание,- встревает оживлённо профессор Чомпини, – на особенность?…В подтверждение моей гипотезы, у многих жителей Челлино, как и у этого нашего синьора, синьора…хм, Коцци, неважно…выражены надбровные дуги, довольно низкий лоб и массивная челюсть…Приблизим изображение! Давайте посмотрим ещё раз все вместе на фотографию! Видите линию роста волос?…Волосы растут довольно низко, а? Растут повсюду; даже в ушах и в носу… Кто знает, может, вот оно- недостающее звено, которoе учёные ищут давно?!…Звено между неандертальцем и Хомо Сапиенсом- Хомо Челлино-Аттаназиус?!
-И кстати, в Челлино есть интересная традиция- ежегодная выставка монстров, привлекающая туристов; причём большинство пугающих экспонатов- это сами жители Челлино, скалящиеся и склабящиеся на приезжих из специальных окошек.
Что же касается языка, то челлинский диалект отличается особой грубостью и неблагозвучием, изобилуя звуками “Эээ” и особенно “ЫЫЫ”, что указывает на его древность и близость к уже известным науке примитивным языкам:
“Ы-ДЫЙ”, “НЭ ПЫЫ”, “ПЫПЫНДУН”, “ПЫПЫНЬИ”, “АРВОРТИКАЛЫ”, “НЭ ТЫНК”, “НЭ ДЫНК** “…
-Это всё очень интересно, профессор, – прерывает его ведущая, но к сожалению, мы должны дать рекламную паузу…Рекламная пауза!
“Важное научное открытие”, о котором рассказано выше, как и телепередача – моя чистейшей воды выдумка с целью обогатить и разнообразить культурную жизнь родного края- Абруццо, который заслуживает большего внимания. Вы об этом, наверное, уже догадались***.
А некоторые жители Абруццо, которым я рассказала об “удивительной находке”- верят, и хоть и не понимают до конца суть открытия, но им приятно осознавать, что их замечательный край славен, помимо хороших пищевых традиций, ещё чем-то важным, исторически значительным. Особенно охотно верят, если скажешь, что видел и слышал всё сам, по телевизору, и готовы гордить родством с неизвестными ин неандерталами, как другие гордятся родством, скажем, с викингами.
И если кто меня спрашивает, кто такие были эти неандертальцы, я так и говорю: древний народ, типа викингов, только ещё древнее…И жили они в Абруццо.
Конечно; где же ещё?
А насчёт диалекта и Выставки Монстров- всё правда.
——————————————
* Ужасные люди (англ.- прим. авт.)
** Различные слова и фразы на диалекте Челлино Аттаназио(Cellino Attanasio(TE)): “O, господи”, “не бери”, “перец”, “сиськи”,”переверни”, “у меня нет”, “не дам”…и т.д. (прим. авт.)
***Кстати, моё ироническое предположение о том, что Абруццо- родина Неандертальцев, оказалось пророческим! Не так давно на территории действительно нашли следы поселений и захоронений той эпохи (прим. авт.)
ГЛABA 6.
HEУДAЧHOE OГPAБЛEHИE. POГOHOCЦЫ MAPKE И AБPУЦЦO.
“Знаешь, что говорил один греческий философ о занятиях любовью?
“Позиция смешна и неудобнa, труд- тяжек и удовольствия- мало…”
(Марчелло цитирует греческих философов)
“Ноги должны быть худыми; та, что посредине, должна быть толстой…
Если ты возьмёшь мужчину с толстыми ногами- посредине нет ничего,
потому что там нет жизненного пространства”.
(Марчелло- о своих толстых собратьях).
В Пинето ничего не происходит, за исключением еженедельного базара.
Каждое утро на улицах городков Абруццо открываются прилавки. Приезжают фургоны; продавцы сгружают товар и столы, открывают зонты и автоматичекие навесы. В понедельник их можно видеть в Атри, во вторник и четверг- в Розето, а в субботу- в Пинето. И за прилавками- глядите, какиe своеобразные лица!
Это- выездные торговцы, особенный народ.
Трудолюбивые и независимые, они сами себе создали рабочие места и работают сами на себя, терпя убытки в эти кризисные времена, когда открытие супермаркетов повсюду и массовый въезд иностранцев в страну лишь усугубляют их положение. Кочуя, как цыгане, с одной ярмарки на другую, с одного базара на другой, готовы спать, если нужно, в фургоне или же под открытым небом. Но не теряют надежды, держатся стойко. Их отличают: дух оптимизма, страсть к торговле и не всегда предсказуемое поведение.
Движется между прилавков белый силуэт. Издали похож на древнего египтянина в белой тунике и трапецевидном уборе на голове. Вблизи, однако, это продавец белья в женской ночной сорочке и трусах типа “боксер”, надетых на голову: типичном, по его мнению, одеянии арабского шейха.
-Подходите, синьоры!- взывает он.- Сегодня шейх делает подарки! Бельё для женщин- мужчин- ребёнка- гея!!…Подходим!…Кто забыл купить своей тёще сорочку на смерть…то есть, тьфу ты- на ночь?!”, -поправляется он, и потом повторяет присказку бесконца, – “Купите для тёщи рубашку на смерть…проклятие! Ночную!…Шейх делает подарки!!”
Перемешивает кучу тряпок на прилавке, весело швыряет их в воздух.
В эту субботу, однако, кое-что произошло.
Тихую жизнь Пинето оживило событие: ограбление почты.
По правде говоря, не такое уж и событие. За последние годы почту Пинето грабили, более или менее успешно, десятки раз, так что, можно сказать, все к этому привыкли, как к ежегодным ярмаркам и шествиям со святыми.
Только в этот раз пытались ограбить совсем без оружия.
В восемь утра, как всегда, заведующий почтой Уго, дородный синьор с седыми усами, первым пришёл на работу. День предстоял тяжёлый, первый день выдачи пенсий. Посмотрел на крыльцо, где топталась уже в нетерпеньи дюжина пенсионеров, и стал неспеша открывать служебную дверь.
-Давай, сукин сын, открывай поживее!- услышал он за спиной чей-то злой, с придыханием, голос.
Уго на грубое обращение сразу не среагировал, ему и в голову прийти не могло; думал- какой невежливый старикан, мало ли их таких? Пенсии заждался, крыша от жары поехала…На почте всегда кто-нибудь недоволен.
Но “пенсионер” толкал его в спину и колол чем-то острым в шею…Начальник почты обернулся.
-СПИД! СПИД!…- закричал истерично странный субъект за спиной.
В руке он держал шприц, наполненный чем-то красным, и размахивал им, грозя ненароком воткнуть.
-Давай сюда деньги, засранец!! Ограбление!! СПИД!!- закричал он опять, брызжа слюной. Нервничал, но расчитывал на скорость натиска и испуг.
Уго вздохнул, развернулся и стукнул его по уху рукой. От увесистой оплеухи наотмашь грабитель почти упал, споткнувшись на лестнице и отбежав далеко по инерции…Шприц улетел в траву.
Как выяснилось потом, вместо крови больного СПИДом, он был наполнен вином “Ламбруско”.
Вызвали полицию; и хотя неудавшемуся грабителю удалось скрыться, вскоре он был задержан. Операция обошлась без вертолётов, прочёсывающих территорию, патрулей на дорогах и полицейских, переговаривающихся по рации. Как обычно бывает в провинции, один пенсионер, стоявший на крыльце, узнал в грабителе завсегдатая бара в соседнем посёлке Шерне, а другая хорошо знала его жену…Работа полиции в наших условиях сведена к минимуму.
После плотного обеда карабинеры неспеша направились к месту жительства безработного плиточника и жертвы игральных автоматов Франко Кольони. Он тоже как раз заканчивал плотный обед, запивая его “Ламбруско”.
-Надо и нам начинать грабить почты,- говорит Марчелло-курьер приятелю, коммерсанту Романo, стоящему за прилавком. Обсуждают утренние новости.
Тот добродушно смеётся, колышет щеками и животом.
– Мне кажется, Марчеллино, меня могут тоже узнать, – говорит он.- Скажут: “Это не тот толстый синьор, что обычно щётки продаёт на базаре?”…А-хха-хаа!…
-А что у тебя с фургоном?- меняет тему Марчелло.- Кто тебе дверь сломал? Смотри, ещё немного- и оторвётся совсем.
Романо смотрит на фургон и настроение портится. Подводит к небу глаза.
– Один рогоносец поганый мне её оторвал. Если рассказать- не поверишь…
И, подбоченившись, начинает рассказ…
Профессия Романо- демонстратор. Он свой товар не только продаёт, но и демонстрирует.
Например, когда продаёт “волшебную тряпку”, “il panno magico”, то собирает вокруг народ и разливает жидкость на кафельных плитках, и собирает её этой тряпкой, показывая всем, как тряпка всё насухо трёт и впитывает воду без остатка…А потом её поливает маслом и поджигает, чтобы доказать, что тряпка эта и в огне не горит.
– Покупаем, хозяйки, волшебную тряпку! Тряпочка волшебная, десять евро набор!! Подходим, смотрим!…
И так- без конца; если вам повезёт стоять полдня на базаре рядом с демонстратором- голова начнёт гудеть, как медный колокол. И хорошо ещё, что Романо не пользуется микрофоном, как другие.
Теперь продаёт он швабры (конечно, тоже волшебные), со всякими насадками и бог знает какими причиндалами. Поэтому льёт вначале всякую пакость- масло, томатный сок- на кафельные плиты, что возит специально с собой, а потом эту швабру мочит в ведре и вытирает всё до блеска.
Казалось бы – что за зрелище? Толстый дядька шваброй орудует- а собирает толпу. И с женщинами кокетничает деликатно, не грубит, не издевается, как сосед-обувщик из Челлино, который так синьор зазывает:
– Иди сюда, синьора, иди! Покажу тебе чувяки красивые, как ты!…
Хотя, по правде, мало кто из посетительниц базара вдумывается и обижается сравнению с чувякой.
Дело было на базаре в Сан Бенедетто. В тот раз одна из жительниц Марке, стало быть, маркежанка, купила у него швабру, а потом, как зачарованная, вернулась, чтобы ещё постоять и Романо послушать.
– Что, синьора, понравилась щёточка? Хотите ещё одну- подарить мужу?…
И, слово за слово, стали они шутить насчёт того, что мужу не щёточку, а рога на голову не мешало бы подарить; и так, незаметно и в шутку- вроде как назначили сводание. Только синьора раньше двух выйти из дому не могла- муж на обеденном перерыве. И Романо по- рыцарски, по-джентельменски согласился её подождать после базара до двух с половиной. Потом спохватился и пожалел: время-то какое неудобное! Базар в час тридцать ужe сворачивается, жарко, и кушать пора- дома мама с обедом ждёт…а он ещё час ждать должен. Когда же он пообедает? За час- не успеет, а потом уже поздно будет.
Как не вовремя-то эта синьора ему подвернулась! И внешне она Романо не очень-то нравилась, и лет ей было как бы за пятьдесят…И чем больше он думал, тем меньше эта затея была ему по душе.
Ему уже и икалось, и от голода бурчало в животе, но позвонил-таки маме, сказал, чтобы его не ждала- поест по пути. Как только синьора придёт, решил про себя, если только, бесстыдница этакая, не обманет- он её сразу поесть куда-нибудь повезёт. Хоть денег у него и мало, чтобы синьор угощать; но может, она дома с мужем уже поела?…Так посидит, пока он ест, компанию составит.
…Явилась, наконец, когда Романо уже хотел, со смешанным чувством раздражения и облегчения, отчалить.
– Ну что, накормили мужа?- смеётся он.
А синьора кажется нервной какой-то и озабоченной, ещё менее привлекательной, чем утром.
– Поедем отсюда скорее, – ему говорит.
Ну, едем- так едем.
Как только выехали за город и взяли направление на юг, Романо стал размышлять, где бы тут остановиться поесть, чтоб недорого и хорошо было. Куда бы потом с синьорой заехать, в какое укромное место- об этом ещё не подумал; не было мыслей о сексе в его голове- только о питании. Съел пару порций мороженого, ожидая, но от этого аппетит его лишь разыгрался.
Едут-едут, а синьора всё в зеркальце боковое косится, Стал и Романо тут примечать, что машина одна за ними давно уже следует… Свернул с основной дороги направо; машина- за ними.
-А что это за машина за нами?- спрашивает он.
-Ой, – говорит синьора, – по-моему, это- мой муж. Не останавливайтесь, не отдавайте меня ему!…
– Как, -поперхнулся Романо, – муж? Как это- “не отдавайте”?…- и испугался.
Не то, чтобы эти маркежане- такая пара, что вместе работают, запугивают и обкрадывают дураков?…Эге! Вот и дорога теперь- безлюдная.
– Нет, голубушка синьора, – говорит он, обдумывая, чем в случае чего защищаться- подставкой от зонта?- Я тебя сейчас высажу, и вы со своим мужем сами там разбирайтесь!
-Он меня побьёт!- жалуется синьора.
-Ничего, бог даст- не побьёт, – говорит Романо и тормозит, желая жертву ревнивого мужа как можно быстрей ссадить, а то и бросить её ему из окна, как собаке бросают кость: на! отвяжись! не очень-то и хотелось…А самому-поскорей
отсюда! Вот только неизвестно: муж остановится, чтобы разобраться с женой, или дальше его преследовать будет?
Быстро высадить, однако, не удалось; завязалась почти борьба с синьорой, не желавшей покидать борт его фургона- прямо вцепилась в него!.. Тем временем подоспел худощавый седой субъект и изо всей, что было, силы рванул злополучную дверцу, уже проржавевшую и на соплях- та, со скрежетом, так и отвисла…
– А! Это ты опять, проклятый ты сукин сын!- закричал разъярённый муж. – Выходи, рогоносец, трус!!…
-Э!-Э!- Э!- защищался Романо, вытягивая руки и брыкая толстой ногой наружу.- Смотрите, синьор, что ошибочка вышла! Я Вашу жену только, по просьбе её, подвозил…И притом- в первый раз, а не “опять”, позвольте заметить!
И в самом деле, ошибка была налицо. С кем-то его, естественно, путали. Если муж говорит: “опять”, а он до этого никакой чести с ними не имел, то видимо, синьора задолго до этого вышла уже из доверия. И почему это, в таком случае, он -“рогоносец”, а не наоборот?
– Куда это ты её вёз, а?! Выходи, рогач!…Будь мужчиной!- не унимался маркежанин, продолжая срывать дверцу с петель. Романо тянул к себе, налегая всем весом.
Наконец-то слезла, вздыхая, синьора, и Романо вдруг удалось рывком поставить дверцу на место. Что-то сломалось, он знал. Будь оно всё неладно!
– Теперь я твой знак номерной запомнил!- кричал рогоносец вслед отъезжающему фургону.- Теперь я тебя найду!!Ночью под домом подкараулю!…
Ещё пару недель не будет Романо спать спокойно.
Кто знает, что может прийти ревнивому мужу из Марке в его рогатую голову? Способен ли он, в самом деле, выяснить адрес и ждать его ночью под домом?…
И дело-то выеденного яйца не стоило. Романо, сто шестьдесят килограммов живого веса, давно уже ухаживал за женщинами так- всё больше из галантности да по привычке…И синьора в его компании не подвергалась особому риску. Скореe всего, закусили бы где-нибудь на природе, поболтали и разошлись, как добрые друзья.
Но признаться в этом Романо может лишь сам себе. Его репутация донжуана не должна подвергаться сомнению.
Придётся чинить фургон и бояться ревнивыx мужей!
ГЛABA 7.
ПOCЛEДHЯЯ B CПИCKE.
“Когда в семье у двоих плохо с головой,
им отключают газ, потому что- опасно”.
(Марчелло Коцци).
“Ольга! Ты- как жаба. Знаешь животное- жаба*? Жаба никогда ничего не прощает”.
(Марчелло – о моей злопамятности).
Никогда не говорите “Почему ничего не случается?”!Посмотрите: обязательно случится, но не то, чего вам бы хотелось.
…Поздним вечером мы едем в Монтесильвано, забирать деда Дарио у Рино и Марии. Не верю, что это- не дурной сон, что это на самом деле происходит со мной, что я согласилась на это. Хочу, чтобы машина сломалась по пути, или произошло какое-то чудо…
Теперь уже ничего не будет, как прежде- мы забираем деда Дарио!
Сама природа, кажется, взбунтовалась против такой несуразной несправедливости; жаркое лето превратилось внезапно в холодную осень, дождь бьёт по стеклу, и море- мы едем вдоль побережья- штормит, разгулялися серые волны…Я горестно онемела на переднем сиденьи рядом с Марчелло. А тот ведёт машину как ни в чём не бывало!
Может быть, даже радуется. Ещё бы: он с утра до вечера на работе, не ему придётся видеть старика у себя перед глазами каждый божий день и заботиться о его насущных потребностях. Вот если бы на месте Дарио был мой папа, или хотя бы моя мама, и я бы работала, а его посадила бы с ними сидеть- тогда бы он понял! Вот тогда бы я посмотрела!
И потом, неужели нельзя было ещё чуток подождать?! После шести лет на квартирах и года скитаний и переездов у меня, наконец, правдами и неправдами, появилась моя квартира. За неё надо платить ещё двадцать лет банку, но это всё-таки моя собственная, пока её не отняли, квартира. И я не успела ещё пожить в ней нормально, в своё удовольствие, насладиться покоем и чувством собственности- как нате! Вот вам и дед!
Только начала обставлять её, в соответствии с моими скудными средствами и большими запросами, антиквариатом; нашла несколько изысканных предметов обстановки по сходной цене в этом музее- свалке всякой утвари под названием “Портобелло”. Старый массивный стол на резной ножке, слегка поеденные жуком стулья, старинные люстры из керамики и бронзы, две лампы и торшер “Тиффани” из цветного мраморного стекла; на стену повесила большую трофейную картину моего дедушки (добыл её на фронте, понятно, путём мародёрства), она изображает ночной пейзаж и замки по берегам Дуная с горящими окошками во тьме, а также усталого путника, присевшего отдохнуть…И только внешний вид квартиры стал, наконец, вырисовываться, обретать черты нормального жилья- позвонил дед, который жил после больницы у Рино и Марии- и двух месяцев ещё не прожил! И говорит:
-Марчелло, давай, не тяни!…Забирай меня отсюда быстрее!
Как так – “быстрее”? -опешила я. Куда забирать?…Постойте, постойте!
Разве дедушке не было хорошо у Рино, любимого старшего сына, и у Марии- любимой невестки-итальянки, которая ему всегда так нравилась и которой он всегда заглядывал в рот, что бы она не говорила? Так, что его покойная жена, Аннализа, даже стала подозревать, что Дарио, старый чертяка, “любит Марию больше, чем её”, что “между ними что-то есть”?…И забрать его, к тому же, от Кристины, любимой единственной внучки?
Неслыханно.
А мы кто? Младший сын Марчелло, которого родители не хотели женить. Невестка-русская, которую боялись “принимать в семью”: вдруг одурачит наивного сына и заберёт всё наследство? И ещё моя дочь-подросток, опять же, стало быть, иностранка. Как можно доверить нам старика?
Родители, в своё время раскошелившиеся на свадьбу Рино и Марии, на свадьбе Ольги и Марчелло не присутствовали и тем самым избежали затрат. Брак совершился тайно, совсем незаметно, при единогласном неодобрении семьи, без цветов и подарков, в присутствии двух плохо одетых свидетелей, в муниципалитете посёлка Челлино. И месяца два прошло, прежде чем они “смирились с фактом”… большое спасибо.
Ну, что ж. Никто никому ничем не обязан; это хорошая позиция. Гарантирует и страхует от разных претензий в дальнейшем. И автоматически ясно- не так ли?- какая из пар должна досматривать стариков, думала я.
Но всё пошло по-другому.
Пока родители жили себе спокойно в Челлино, Рино с Марией в Монтесильвано, а мы на квартире в Атри- всё было в порядке. Потом старики стали ссориться и чудить, угрожать застрелить друг друга и вызывать домой карабинеров. Полиция изъяла у них два старых и ржавых, хранившихся дома, ружья.
Оба “ствола” потом забрал себе Рино. Мать Аннализа, правда, возражала и верещала капризно:
– Нет! одно ружьё – Рино, одно- Марчелло! Одно- Рино и одно- Марчелло!…
Хотела, что ли, чтобы и братья перестрелялись между собой?
Семейный совет постановил, что старики “одни больше жить не могут, они должны жить с детьми”. С какими?…
Эти разговоры, по правде, меня настораживали. Hо не очень. Я чувствовала себя в безопасности. Уж я-то- последняя в списке лиц, к которым пошли бы жить старики!
Если у Рино и Марии в то время уже была своя квартира, за которую они выплачивали ссуду, то мы о таких вещах и не думали- снимали жильё. К тому же, мы завели собаку, а Дарио с Аннализой с тех пор, как Рино внушил им, что собака- это негигиенично, боялись собаки, не впускали в дом и подымали вверх руки, чтобы, коснувшись её, не заразиться. И правильно: к ним в дом собаке было лучше не входить. Сырой и холодный крестьянский дом был полон крыс и разбросанной по углам крысиной отравы. Им нужен был бы, скорее, кот- собака там долго бы не протянула. Впрочем, там ни одна живая тварь, кроме свёкров, долго не выживала: ни коты, ни собаки, ни кролики, ни куры…на всех нападал мор. Так что животных, как и людей, я благоразумно держала бы от этого дома подальше.
Вот почему я была, повторяю, спокойна: уж к нам, неприятным опасным русским, на квартиру, в компанию к “негигиеничной” собаке- старики ни за что не пойдут.
Рино, с другой стороны, тоже считал, что у них в Монтесильвано тесно, всё заставлено барахлом и места нет. Так что, нечего туда и мылиться – он сразу дал понять.
Вот так мы думали и гадали, куда бы деть стариков; лишь добрый и непрактичный Марчелло хотел всех к себе; планировал снять квартиру побольше и взять обоих…
Я предлагала разобрать их хотя бы по одному; раз вдвоём они не уживаются и психологически несовместимы, то одного пусть возьмёт себе Рино, а другого-мы, потому что вдвоём- это взрывоопасная пара, обоих разом я точно не перенесу.
В разгар переговоров и обсуждений- жизнь, бывает, вносит свои коррективы- Аннализа внезапно скончалась. В один из зимних вечеров две тысячи четвёртого нам позвонили из Челлино. Мы как раз, я помню, ругались по важному поводу: Марчелло хотел продать за бесценок нашу коммерческую деятельность, места на ярмарках и, в том числе, купленные мною места на базарах, чтобы приобрести фургон и работать курьером. Решение, которое предстоит в дальнейшем оплакивать…
Пришлось перестать ругаться и ехать в Челлино.
Аннализа была ещё тёплой под одеялом.
Она пошла спать, как всегда, рано, пока дед у камина, одетый в полное зимнее обмундирование, смотрел ещё телевизор. В спальне и прочих удалённых от камина помещениях дома была постоянная температура: четыре градуса. Как в холодильнике. Вскрытие потом, конечно, не проводили, но не исключаю, что смерть могла наступить из-за внезапной остановки сердца, вызванной переохлаждением и замедлением кровообращения. Если не каким-нибудь осложнением диабета, конечно.
Аннализа всю жизнь экономила: на отоплении, электричестве, горячей воде. На здоровье и гигиене. Смеялась над теми, кто топит и моется часто; не одобряла.
Все согласны, что у неё было не в порядке с головой. Но также и с тем, что в семье командовала она; без её разрешения ни провести отопление, ни потратить денег было нельзя.
И теперь, достав из шкафа приготовленное ею заранее “приданое”(“corredo”) – чёрный костюм и светлое бельё – мы с соседкой Аниной обмыли Аннализу в последний раз и успели её даже одеть к приезду “старших детей” из Монтесильвано.
Было видно, что Рино и Мария готовились тщательно и неспеша; вот почему так запоздали. Одеты были по случаю и выражения лиц у них были соответствующие.
Впрочем, у Марии всегда было скорбное лицо плакальщицы, а Рино состроить любую мину не составляло труда; он был актёром-любителем и когда-то собирался стать профессионалом; вместо этого стал полупрофессиональным фотографом- снимал на свадьбах и крестинах у знакомых. Без фотокамеры не появлялся нигде и никогда.
Некрасиво подвергать сомнению чувства человека, потерявшего мать. Но: через пять минут молчания над постелью покойной он сделал первый жест: снял тело в нескольких ракурсах. Обошёл постель с другой стороны и снял ещё.
Потом расстроенно шмыгнул носом.
Через час бюро похоронных услуг уже доставило гроб, и Мария с вдовцом Дарио обсуждали, что ей туда, в гроб, положить.
-Сделай ты, Мария, как знаешь…Ты знаешь лучше меня, – слабым голосом говорил Дарио и тёр сухие глаза.
-Положим инсулин и шприцы, – решила Мария, по профессии медсестра.
Заметив моё удивление, строго пояснила:
-Я не знаю, как в вашей стране, но у нас принято класть в гроб человеку то, к чему он был в жизни привязан. Например, умер один хирург- так мы положили ему его инструменты: скальпель и прочее…Понимаешь?
Мария сомневается в моих способностях понять и усвоить, так же, как и я в её, умственных. Хотя, кто знает- может, Аннализа была так же привязана к инъекциям инсулина, как бедняга хирург- к его инструментам?
Отхожу, не мешаю. Чужая культура, чужие нравы.
-Сколько упаковок положить – шесть?- спрашивает Дарио, складывая дрожащими руками инсулин.
-Клади десять, – после недолгого раздумья говорит Мария.
-А сколько шприцов?…- Дарио смотрит на неё доверчиво, как дитя.
“Конечно, десять – по числу инъекций!”, хочу подсказать я, но перед суровой Марией молчу.
На меня никто не обращает внимания; потом, после похорон, правда, дед мне предложит двадцать евро – за то, что я обмыла Аннализу…Тогда я почти обиделась, не зная, опять же, местных нравов. В дальнейшем была свидетельницей того, как дед платил Марчелло пятьдесят(!) евро каждый раз, когда тот его купал – и Марчелло не отказывался.
Но об этом речь пойдёт позже.
После смерти жены Дарио, казалось, воспрял духом, помолодел.
Стал меньше времени проводить дома, чаще выходить с друзьями из Челлино, а не только по воскресеньям, как раньше. Подолгу засиживался за картами в баре и обрёл долгожданную свободу. Вернулся в беззаботное детство.
Дома никто его не ждал, скандалов ему не устраивал, и впервые за полвека тяжёлой и семейной жизни он был хозяином самому себе! Получал пенсию за двоих, свою и Аннализы, семьсот с чем-то евро в месяц, что, конечно, мало, но на скромные старческие развлечения ему хватало…
Иногда вспоминал и о нас – приглашал пообедать всех в ресторан; и однажды, разомлев от вина, попросил у Марии “Виагру”. Это как-то всех всколыхнуло: Дарио больше не устраивало перекидываться со старичьём в картишки- он хотел воскресить и другие радости жизни!
Мария отговаривала деда, говорила, что “Виагра” в его возрасте опасна и может повлиять на сердце- но где там! Впрочем, спустя какое-то время Рино достал деду таблетки, исподтишка. Сама мысль о новой возможной активности отца порядком его забавляла.
Той же весной нас ждал неприятный сюрприз; нас попросили выселиться, освободить квартиру под вымышленным предлогом возвращения её хозяина в Атри (Италия) из Майами(Америка). Кто знает, какой была настоящая причина? Но факт остаётся фактом: на этой жилплощади нас больше не хотели. Прожив на квартире шесть лет, по общим правилам аренды мы могли не соглашаться и жить там ещё в течение, по крайней мере, двух лет, но Марчелло сказал:
-Ну и ладно. Ну их к такой-то матери! Переедем пока в Челлино!
Я была категорически несогласна. В Челлино, к чёрту на кулички! И к тому же – к его отцу!
Но Эрколе Малагрида, доверенное лицо и друг Марчелло, имевший на него большое влияние, пообещал, что вскоре, благодаря его усердиям, мы получим ссуду в банке и сможем купить квартиру. Он решительно реорганизовывал нашу, неправильную до этого, жизнь, помогая Марчелло избавиться от долгов так же, как и от “невыгодной” коммерческой деятельности, гарантировал успех и брал на себя за нас “полную ответственность”.
Не буду рассказывать о переезде, мучительном размещении нашего барахла в крошечной спальне, некогда принадлежавшей Марчелло и Рино, a также в сыром помещении на первом этаже, называемом “magazzino”(“кладовка, склад”). В узком, тесном и ужасно неудобном доме ни развернуться, ни ступить было некуда.
Дарио был нашему приеду не рад.
“Не рад”- это было даже не то слово. Он плохо скрывал своё раздражение, и всё пытался выведать у Марчелло, сколько это “беспокойство” продлится.
В доме у деда в Челлино были установлены железные правила. Нельзя было:
– часто купаться;
– пользоваться телефоном, если не для вызова “скорой помощи”, причём раздражали не только исходящие, за которые надо платить, но и поступающие звонки;
-смотреть второй телевизор в “нашей” комнате, когда один, дедов, уже включён; а смотрел он всегда новости – один и тот же выпуск по пять раз в день;
-слишком часто включать стиральную машину;
-и зажигать газ – мы ” без конца пили чай”;
-слишком часто спускать воду в унитазе.
Я старалась следовать всем инструкциям, кроме самых абсурдных. У дочки это получалось хуже. Например, как-то раз она воспользовалась телефоном и Дарио нашёл его сдвинутым наискось на три сантиметра по сравнению с его обычной позицией. Это стало каплей, переполнившей чашу, дед не выдержал и закричал:
– Иди, иди сюда!!…Я покажу тебе, что делает твоя дочь! Здесь нет никакого порядка!- схватил её за руку и потащил вверх по лестнице, вынуждая подняться следом и меня. Я ожидала увидеть там бог весть что – полный разгром, например; и вид стоящего наискось телефона, конечно, меня не шокировал.
В этот раз я, при всём уважении, дала старику укорот, попросила его не орать и не позволять себе брать мою дочь за руку подобным образом. А насчёт её “несобранности” и “недисциплинированности” заметила: пусть он лучше промывает за собой туалет!- что делает далеко не всегда.
– Ну, что же! Я- пожилой человек, – с вызовом отвечал он.
И этим давал мне понять: “Я в моём доме делаю, что хочу”.
Настало лето, и в комнатах с окошками чуть шире средневековых бойниц стало невыносимо душно. Странно, что в помещениях, где зимой можно околеть от холода и мёрзнут ноги в сапогах, летом – такая жара. Казалось, дом Коцци был задуман каким-то дьявольским разумом не для того, чтобы в нём жить, а чтобы избавиться от нежеланных обитателей.
У деда был большой вентилятор, который, я помнила, при Аннализе летом работал всегда. Я спросила: нельзя ли его взять в нашу комнату на время?
-Нет, – отвечал мне Дарио, подумав.- Он расходует кучу электроэнергии.
Тогда- то и стало мне ясно, что с дедом жить невозможно. На это я не пойду никогда. Дайте мне вырваться только отсюда. Его жадность и ревность ко всему, что было в его доме, можно было сравнить только с его косностью и самодурством. Завязать с ним душевный разговор, установить человеческий контакт- казалось немыслимым; и я перестала пытаться.
Досада его по поводу нашего переезда усугублялась тем, что раньше к деду ходили уборщицы. До нашего вселенья в дом их присылал муниципалитет.
Обе поселянки средних лет, для нас- зауряднейшей внешности, деду казались двумя прекрасными феями. Неизвестно, какие планы наш дед, снабжённый “Виагрой”, строил на их счёт, но только планы его развеялись, как дым. С нашим появлением он перестал быть “одиноким” в глазах муниципалитета, и женщины перестали его посещать…Горю Дарио не было предела; он этого даже не скрывал, упрекая меня в потерянном сервисе уборки. Напрасно я уверяла его, что уберу не хуже – дед лишь с досадой кряхтел. Было ясно, что я ни в коей мере не смогла бы ему заменить тех двоих; моё общество было ему настолько нежеланно, насколько желанными были уборщицы из коммуны.
Нас с дочкой он избегал оставлять одних, по возможности. Не выходил из дома, пока и мы куда-нибудь не уйдём. Боялся, что в его отсутствие мы начнём “потреблять”: жечь свет, купаться и плескаться в ванной, играть со стиральной машиной и всем звонить.
-А! Это опять ты!- злобно отвечал Дарио по телефону, когда моей дочке звонил поклонник.
B конце лета дочка уехала в Рим, поступать; и в сентябрe я и в кои веки раз coвеpшеннo согласный со мной Марчелло переехали в крошечный чуланчик с кухней на море, в дом для отдыхающих, принадлежавший Эрколе.
Поначалу, пока было тепло, эта убогость казалась мне раем. Прежде всего – там не было Дарио!…
Наверное, свёкор испытывал ту же радость. Представляю себе: вернулись и тётки из мэрии, и наш дед, наконец, вырвался на свободу!
—————
* Видимо, в итальянском фольклоре жабе приписывают злопамятность- “всё помнит и ничего не прощает”. Я с этим до конца ещё не разобралась (прим. авт.)
ГЛABA 8.
MAPЧEЛЛO – O ПPEKPACHOM ПOЛE.
“ …А вот ещё одна голая женщина- Брамбус!…”
(M. K.)
Дедушка Дарио любил женщин. Смолоду считался ловеласом- ещё когда служил карабинером, носил униформу и тоненькие усы.
Как-то на семейном обеде он объяснил сыновьям, какие женщины нужны и для чего.
Вкратце, они бывают двух типов: для недолгой связи (он показал руками и телом ряд быстрых конвульсивных движений и после- бегство с места преступления), или же для брака и семьи (движения стали неспешными и размеренными), и в таком случае, надо “держать их дома”, для обслуживания и работ по хозяйству.
В любом случае, женщины, по Дарио, выполняли полезные функции, но роли особой не играли. А я-то думала- откуда у нашего Марчелло, не говоря уже о брате, странныe взгляды на вещи!
Как видит Марчелло прекрасный пол- сказать трудно; он не представил нам цельной доктрины или каких-то связных соображений. Можно судить об этом только по его отдельным высказываниям в разных ситуациях.
Я тут собрала некоторые из них.
“Факт тот, что женщины- они очень…дьявольские”.
“Многие женщины об этом ( о сексе – прим. авт.) вообще не думают…Им неловко, они стесняются, им противно…”
“Женщина пошла со свиньёй…Хотела пойти и с ослом, но боялась, что копытами испортит ей постель”(цитирует итальянскую поговорку)
“Женщина думает: “Он меня любит!”, а у того в это время- яйцетоксикоз; он озабочен!”
Воспоминания юности:
“Это была такая прекрасная история, что я помню её, как сейчас!…Как резвились тогда в кустах, ты не поверишь!! Я скажу тебе больше: помню даже точное место в кустаx! Каждый раз, проходя, вспоминаю…”
“Была одна синьора, в такой миниюбке, что захватывалo дух; красивая синьора… Нет, лицом, понятно, была страшная! не приведи господь… “
“А у женщин есть уретра?…”
На конкурсе “Мисс Адриатика 2006”, проходившем в Пинето, объявляют:
-Конкурентка номер три, Кьяра Манчини, семнадцать лет!…
Марчелло( в толпе):
– Семнадцать лет?!
Синьора рядом(видимо, мама), с нежностью и горделиво :
– Да, семнадцать лет…
Марчелло:
-Да разве не видите, что она уже вся- обвисла?! Сиси- не видишь, как у неё висят?…
Синьора молчит, окаменев.
Марчелло:
-Мадонна! Да oни тут все страшные, как унитазы! Hе знаю, как им только стукнуло в голову выйти на сцену?!
Там же, обращаясь направо и налево к незнакомым людям, скорей всего, родственникам участниц:
-Ты посмотри на неё! И кто эта Диана д’Арканджело? Тебе кажется, это женщина?…А мне кажется- травестит!
-Я бы купил себе надувную куклу; но потом- противно- где её мыть?…А! Наверное, там, где моют машины, шлангом.
Рассматривая радостно афишку эротического шоу:
– Мадонна и все святые! В Абруццо приедут все эти голые бабы…того и гляди, пожалует и Чиччолина*!…А вот ещё одна голая женщина- Брамбус!
После ссоры с клиенткой из-за доставленной посылки:
-Безобразная старуха, прямо дерьмо! Лучше иметь мужчину, чем такую каргу. Такая противная баба- хуже дьявола!
И под конец, видя моё возмущение, примирительно:
-Нет, Ольга, ничего, ничего…Evviva le donne**!
———————
* Чиччолина (Илона Сталлер)- бывшая порностар, затем член итальянского парламента
**Да здравствуют женщины! (ит.,прим.авт.)
ГЛABA 9.
KTO XOЧET ДOCMATPИBATЬ CTAPИKA?
“All the lonely people,
where do they all belong?”
(Paul McCartney, “Eleanor Rigby”)
Но, как говорится, “недолго музыка играла, недолго фраер танцевал”. То ли новый
образ жизни с застольями по вечерам подорвал его здоровье, то ли посещение
женщин с неумеренным потреблением “Виагры”- а только Дарио попал в больницу с диагнозом сердечно-лёгочной недостаточности.
В первый раз он оклемался достаточно быстро и вернулся к холостяцкой жизни в Челлино, но удача оставила его. Дела шли уже не так хорошо, и лечащий врач Контришани, которого дед почему-то упорно звал “Ундришани”, зачем-то назначил ему преднизон.
Странно, подумала я; не бронхиальная же у него астма? Но не вмешалась; давно уже считала себя медиком “бывшим”, дисквалифицированным, и в методах лечения могла не разбираться. Скоро дед опять угодил в больницу, и там уж совсем захирел. Ни с того ни, с сего у него кружилась голова, он стал спотыкаться и падать на ровном месте, кожа стала сухой и покрылась тёмными пятнами…Вскоре ходил уже, только толкая перед собой тележку на колёсиках, похудел и зачах. И соображал хуже: говорил, что в больнице лежит три месяца, хотя на самом деле был там всего две недели- потерялся во времени.
Дело со ссудой на квартиру затягивалось. В конце концов, и сам Эрколе уже не верил в возможность её получения. Мы провели всю осень в его сарае, началась зима…
Топили печкой с газовыми баллонами; все стены покрылись серой плесенью, только вокруг наших голов над кроватью виднелись светлые ореолы на фоне чёрных грибов. Видно, головы испускали тепло или какие-то невидимые лучи, отгоняющие плесень…
Дочка, вернувшись на каникулы из Рима, ужаснулась, застав нас в таком состоянии. Это была, действительно, наинизшая точка падения!
Я хотела всё бросить и вернуться с собакой в Россию…
И вот- о, чудо!
В банке, наконец, зашевелились; мне выдали ссуду и в начале февраля мы въехали в новый дом!
Незадолго до этого Рино и Мария забрали деда из больницы к себе.
Вот и правильно, и хорошо. Вот и жил бы он там себе, припеваючи!
Так нет. И двух месяцев не прошло, как он буквально взмолился оттуда его забрать.
– Скорей, Марчелло, – просил, – не тяни!
Зная Марчелло, я понимала, что мне остались считанные дни свободы- пока из магазина не привезут диван. Марчелло- он такой; забрал бы деда и раньше.
– Ты понимaешь, как ему плохо с Рино?…Рино- это засранец.
– А ты понимаешь, как мне будет плохо с твоим отцом?- возражала я, думая про себя: “Ах, как мне жаль, что двум засранцам трудно ужиться вместе; но в конце концов, как -нибудь поладят между собой!”
-Да ну, брось! Он будет давать тебе деньги из пенсии…
-Ох, да не хочу я ничего! Пусть лучше остаётся в Монтесильвано. Ты что, не помнишь, как он себя вёл, когда мы жили в Челлино?
-Э! Ты всё не можешь забыть! Теперь он всё понял, будет вести себя по-другому.
Да уж, конечно! Горбатого, как говорят…ничем не исправишь.
Марчелло, в приступе доброты, хотел привезти из Челлино дедову кровать и поставить её в нашей -единственной- спальне, чтобы мы спали “втроём, все вместе”.
– А что такого? Он- старый человек, не обращай внимания…
-Как- “не обращать внимания”?- возмущалась я. – А если я ночью встаю в туалет, например? Я что, должна быть всегда одета? Даже ночью не могу быть в майке и трусах, расслабиться?
– Можешь быть в чём хочешь, это всё ерунда, – уверял Марчелло.
Ему, всё детство и юность проспавшему в постели вдвоём с бабушкой, было непонятно, почему мне не хочется спать втроём в одной комнате с ним и его отцом, подключённым, к тому же, на ночь к булькающему кислородному баллону.
Нет, нет и нет. Я лучше подожду дивана и буду спать на нём одна. А вы там, в спальне, уж сами как-нибудь.
И вообще- чем позже всё произойдёт, тем лучше. Тянуть время!
Не то, чтобы я желала, чтобы с дедом случилось что-то плохое. что помешает ему переехать к нам; но на вмешательство провидения всё же надеялась…
…Но вот диван привезли. Он хорошо вписался в обстановку. Единственным, кто в неё абсолютно не вписывался, был дед.
Он портил всё.
Когда мы прибыли, Дарио сидел один в заставленной, захламлeнной квартире Рино и был явно не в своей тарелке. Он приготовился к отъезду, но никто не собрал его вещи. Мария была ещё на работе, а Рино- кто его знает, где. В своих бесконечных скитаниях по улицам Пескары, в безнадёжных попытках подцепить какую-нибудь заблудшую домохозяйку или наивную украинку- прислугу.
Тут же выяснилось, почему деду было у Рино “нехорошо”.
Во-первых, он не мог никуда выйти: в квартире на первом этаже не было даже балконa, и был, во-вторых, весь день предоставлен самому себе.
В третьих, ему не давали вволю смотреть телевизор. По вечерам Кристина без конца смотрела мультфильмы, что было, замечу, странно в её-то тринадцать лет; а днём он не мог понять, каким из разбросанных по квартире различных пультов надо пользоваться- их было много, от разной техники, и ни один не работал.
В- четвёртых, лежанка, на которой он спал, имела твёрдую спинку, в которую он, поворачиваясь, упирался коленями.
И в пятых-шестых, Рино всегда проветривал квартиру, напуская холод и сквозняки, а потом до поздней ночи не давал старику спать, сидя у него в изголовьях за компьютером. (Никак – а что же ещё?- по ночам смотрел порнографию).
Ну, если так, обрадовалась я, то все эти препятствия- легко устранимые и проблемы- разрешимые. Привезти сюда из Челлино дедову кровать, выкинув твёрдую лежанку, дать ему в руки правильный пульт, пометив его предварительно; не напускать сквозняков, унести компьютер в другое место- и всё в порядке!…
Но, похоже, никто не хотел разрешать проблемы; дед твёрдо решил покинуть Рино и жить от него вдалеке. Моим надеждам не суждено было сбыться.
Пришла с работы Мария и деловито собрала его пожитки. Дала мне целый ящик лекарств и лист предписаний- что и во сколько давать. Дельтакортен (преднизон) присутствовал в массивных дозах три раза в день. Предупредила меня о том, что дед “часто падает в ванной” и ему “нельзя закрывться изнутри- может разбить себе голову”. И верно: он весь был покрыт ссадинами и корками, а руки и лоб- тёмными пятнами, похожими на синяки…Ноги раздулись и отекли, кожа истончилась на манер папиросной бумаги и, как выяснилось позднее, при малейшей травме отслаивалась лоскутами…
Вот в каком состоянии вручали мне Дарио.
-А что это у него за пятна?- спросила меня Мария, по профессии медсестра, без надежды на ответ. Обычно она, наоборот, объясняла мне всё, что касалось медицины в частности и жизни в целом.
-Этого я не знаю, но на первый взгляд- реакция на какое-то из тех лекарств, что он принимает, – сказала я и, ещё не просмотрев весь список, заподозрила преднизон.
Последним диагнозом, что поставили деду, был “фиброз лёгких” и, возможно, преднизон в какой-то мере рассасывал уплотнения в лёгочной ткани, “размягчая” её, но действовал на всё остальное так, что фиброз казался детской шалостью по сравнению с “побочными эффектами”.
Вернулся Рино и проинструктировал меня, как обращаться с кислородными баллонами, стационарным и переносным, а также позвонил в агентство, которое привозит на дом кислород и дал им наш адрес…
Я была близка к обмороку. Рино, напротив- доволен и счастлив. Вполголоса пожаловался мне на деда- мол, жмот он порядочный; деньги держит при себе в карманах жилета, не снимает его ни днём, ни ночью- раскошеливаться не хочет.
И правда, у дедa был синий жилет военно-охотничьего образца со множеством накладных карманов, с которым тот не расставался никогда; носил его поверх свитера или пижамы- всего того, во что был в данный момент одет.
Наконец, мы двинулись к выходу, ведя за собой Дарио, катя кислородный баллон, неся ещё один через плечо…И я понимала, что всё это не потяну, весь этот сложный уход за дедом, требующий специальной подготовки, техники и персонала. Для этих загрузок и перезагрузок дыхательных аппаратов нужны были, как минимум, два квалифицированных ассистента.
– Ну, давай…Будь здоров, Дарио!- сказала Мария дрогнувшим голосом, целуя его в дряблую щёку.
– До свиданья, Мария, – отвечал он, всхлипывая и утирая слезу.
Какое горе!…Казалось, его увозят насильно, и ему тяжело прощаться с любимыми детьми! Так что ж тогда не остался, раз все эти слёзы расставания?!- спросила я у Марчелло потом.
-Эх, Ольга…Ты не знаешь, какой Рино засранец, – упрекнул меня он. – То были слёзы облегчения!
– Ничего; будем ухаживать по очереди, – сказала я Марии, главным образом, успокаивая саму себя.- Может, два месяца мы, и два-три месяца- вы?…
Мои слова повисли в воздухе, оставшись без ответа.
Повторяю: я не верила, что всё это случилось со мной.
Я должна была быть последней в списке тех, кому надлежало досматривать деда.
Кто хочет досматривать старика?…
Вопрос был риторическим.
Досматривать старика не хотел никто.
ГЛABA 10.
ЧУДECHOE ИCЦEЛEHИE B AБPУЦЦO. ДEД B CTEHHOM ШKAФУ.
“Во время войны каждая дырка- траншея, и каждая палка…хрен!что?…забыл.”
(Марчелло пытается вспомнить пословицу)
Дарио наша квартира понравилась. И местоположение, и балконы, и свежий воздух, и панорама окрестностей. Он оценил и свою кровать, которую привезли из Челлино…и мой диван. Уже на следующее утро он облюбовал себе там место.
Я спала на диване, удобном, чтобы на нём сидеть, но не очень удобном, чтобы спать. Проснувшись часов в шесть утра, я заметила, что в ногах у меня кто-то сидит.
Это был дед, который уже встал, вместе с кислородным баллоном на колёсах пришёл ко мне на диван и сел в ногах, терпеливо дожидаясь моего пробуждения.
– Buongiorno!- добродушно приветствовал он, и видя, что я спросонья выпучила глаза, махнул рукой:
– Лежи, лежи! Ничего!…
Конечно- “лежи!”
Я подскочила, как на пружине, убирая постель, и, внутренне матерясь, пошла умываться и чистить зубы.
…С тех распорядок дня моего изменился.
Дед вставал ни свет ни заря и пил тёплое молоко с печеньем или любыми другими сладостями. Потом, если погода была хорошей, выносил свой стул и садился на балконе. Поначалу, конечно, об этом и речи не шло- он еле передвигался по комнате, вцепившись в спинку стула, и выйти на балкон и устроиться там ему помогала я.
Если погода была плохой, он сразу садился к телевизору. Теперь пульт был в его полном распоряжении, и он смoтрел все передачи подряд с восьми утра до девяти вечера, с коротким перерывом на дневной сон.
Я как-то спросила его, не устаёт ли он от такого просмотра, не вызывает ли у него просмотр телевизора по десять- двенадцать часов в сутки головной боли или какого другого расстройства: зрения, сна, нервной системы? Я бы так не смогла!
– Нет; я ещё- в своём уме и здравом рассудке, – с обидой отвечал дед.
И я оставила его в покое с пультом в руках.
Благодаря ему, я вынуждена была если не смотреть, то слушать передачи, о которых даже не помышляла, типа “Давайте готовить!” или “Внимание, покупки!”
В этой, последней, речь шла каждый день о каком-нибудь новом продукте.
Например, чеснок. Как он должен выглядеть, когда он свежий, неиспорченный; сколько стоит чеснок на Сицилии, в Риме и в Милане; куда и в какие блюда нужно его класть, какими полезными свойствами он обладает.
Потом телезрители разыгрывают призы. Денежный приз спрятан в одном из пронумерованных куриных яиц, и по мере того, как зрители звонят и угадывают номер, ведущий разбивает эти яйца на лбу у человека, которого зовут Джорджоне. Мужчина средних лет с выпуклым лысым лбом послушно сидит на стуле и, пока желток с белком стекают у него по лицу, ведущий зачитывает ему обидные стихи, тоже вроде как “пришедшие от зрителей”: “Джорджоне – в ушах макароны”, “Джорджоне – башка из картона”, “Джорджоне наделал в кальсоны” и т.д.
Когда в яйце нет приза, а только белок и желток, все участники передачи выстраиваются паровозиком, танцуют и поют:
BOT ДOCAДA! ЧA-ЧA-ЧA!
BOT ДOCAДA!ЧA-ЧA-ЧA!
AX, KAK ЖAЛKO, AX,KAK ЖAЛKO,
ЧA-ЧA-ЧA!…
Хорошая передача; дедушке нравилась. Представляю себе, что и “Джорджоне”, у которого это была постоянная и, надо, полагать, единственная работа, неплохо таким ремеслом зарабатывал. Интересно было бы узнать, говорила я деду, сколько получает человек за то, что у него на голове разбивают яйца?…
-Бо!…- отвечал Дарио и улыбался.
Боже мой, боже мой; что мне приходилось выносить!
Вначале, однако, впечатление было такое, что деду осталось недолго…Внезапно он падал, как подкошенный, когда меньше всего этого ожидаешь, и даже не пытался удержаться, схватиться за что-либо. Например, сделав два шага от дивана к столу по комнате, рухнул прямо на меня, как мешок. Я поймала его под мышки, но полностью удержать не смогла…дед был тяжёлым и стукнулся коленями об пол. Надо ли говорить, что с обеих коленных чашечек содрались тонкие, как плёнка, лоскуты кожи, и тут же всё это стало кровоточить!
Проклятье!…За этими хоть и поверхностными, но обширными ссадинами трудно было ухаживать; любой перевязочный материал, а также ткань пижамы, к ним прилипали, отдираясь потом с новыми лоскутами надкожицы.
В другой раз он упал в туалете, ударившись носом об кран биде, и с тех пор уже там не закрывался из боязни разбить себе голову или что-нибудь сломать.
Через несколько дней у деда был намечен контрольный визит к врачу. Я очень надеялась, что его опять положат. Хотел в больницу, чувствуя, что плох, и сам дед.
Завотделением врач Де Санктис осмотрел его бегло и покачал головой:
-Нет никакого смысла госпитализировать, – сказал он, сам вялый и бледный, нездорового вида медик.- У него фиброз, – грустно усмехнулся он, – а Вы знаете, что это за заболевание…Всё идёт к тому самому.
Моему разочарованию не было предела! Я была уверена почти на сто процентов, что обратно поеду уже без деда… Чего стоило только высадить его из машины в больничное кресло-коляску и закатить его внутрь, поднимая на ступеньки и тротуары, пока он сидел мёртвым грузом, не помогая мне ни малейшим движением даже при преодолении порожков и въезде в лифт! Естественно, никто не бросился мне помогать, и я порядком вспотела, таща за собой также его кислородный баллон и мою сумку.
-Доктор…сколько мне осталось, а?- безнадёжно спросил Дарио.
Де Санктис только болезненно улыбнулся своей бескровной улыбкой и пожал плечами.
– Ещё лет двадцать как минимум!- ответила я за него, стараясь ободрить беднягу, но- с раздражением.
– А эти пятна, – осведомилась я. – от преднизона?
-Да, похоже на то. Капиллярит, – согласился де Санктис.
И…повысил Дарио дозу этого самого дельтакортена.
Я потопталась на месте и поморгала растерянно.
Потом обозлилась окончательно и толкнула коляску на выход. В коридоре Дарио почувствовал себя плохо, и я ждала почти час, пока он надышится кислородом.
В течение недели я снизила ему дозы дельтакортена до минимума. Потом- отменила его совсем.
Возможно, в недалёком будущем ему предстояло умереть от фиброза и лёгочной недостаточности. Но скорей всего, он умер бы в ближайшее время от очередного головокружения, падения, кровотечения- от последствий лечения преднизоном.
А раз уж живёт у меня, то- извините…
О, чудо из чудес!…
Буквально на глазах мой свёкор начал оживать! Исчезли бурые пятна; заживали раны и ссадины. Пижама на нём, когда-то вся в пятнах засохшей крови, стала чистой. Лицо приобрело осмысленное выражение. Через две недели перестала кружиться голова. Он кушал в обед первое, второе и фрукты.
Через месяц он бодро сам шёл на балкон, поднимая стул за спинку одной рукой.
Временами дьявольская мысль приходила в голову: а не лучше ли было не делать ничего и просто следовать предписаниям докторов Де Санктис и “Ундришани”, продолжая лечение?…
Я отгоняла плохие мысли. Всё же приятно было смотреть на плоды моего вмешательства, хотя я всего лишь отменила бедняге преднизон.
Ужасное открытие омрачило мою радость.
Я заметила, что за месяц дед просидел мне новый диван. Новый кожаный диван, стоивший тысячу евро!
На подушке, где он обычно сидел, прямо под его задом, образовалась глубокая вмятина, которая больше не выправлялась!…
Но нет худа без добра. Дедушка Дарио изменился.
Он больше не капризничал, не командовал; хвалил мою незатейливую стряпню, и лишь изредка подсказывал, что купить или приготовить.
В день получения пенсии я отвозила Дарио в Челлино.
– Давай, трогай!- подавал он сигнал, предварительно наклоняясь вперёд и закрывая мне головой весь обзор в нужном направлении. Смотрел, нет ли машин- считал, что так помогает, и это было смешно.
Получив на почте то, что ему причиталось, сидел потом в баре с друзьями, а я становилась в очередь к его врачу Контришани за новыми рецептами и ходила в аптеку.
-Уже вернулась? Так быстро?- удивлялся, когда часа через полтора я приходила его забирать.
Иногда Дарио просил отвезти его подальше, в Кастелнуово, к его парикмахеру, или в любимый супермаркет, где выбирал продукты на свой вкус, пока я несла за ним следом корзинку. Наверняка, все считали, что его сопровождает румынская или украинская домработница.
– Ольга, ты водишь хорошо, – комментировал он в пути, – но повороты ты делаешь…Порко канэ !…Тише! Тише!
Я хотела оформить Дарио ещё одну пенсию- “по уходу”. В хождениях по инстанциям собрала все документы и справки и подала запрос.
Короче, с новыми обязанностями я свыклась, но не теряла надежды, что скоро, со дня на день, Рино и Мария спросят:
-Дарио, когда же ты к нам вернёшься?
Или сам он соскучится по ним и по внучке, чего, как ни странно, не замечалось. Казалось, никто ни за кем не скучал и всех всё устраивало. Даже к Кристине дед был довольно-таки безразличен.
– Дочка Рино- толстая, – говорил он иногда с неодобрением и отстранённо, как будто “дочка Рино” была не его внучкой. – Слишком много ест.
Никаких запросов на возвращение деда не поступало.
Казалось, приезд моей мамы в декабре расставит все точки над “i”- в маленькой нашей квартире невозможно было бы жить впятером!
К тому же, уже восемь месяцев, как я спала на диване, не говоря об интимной жизни- вернее, о полном её отсутствии, которое никого, кроме меня, не волновало!
– К сожаленью, – сказала я Дарио, – придётся вам переехать к Рино. Теперь на четыре-пять месяцев приедет моя мама, и я должна буду уделять ей внимание. И мне её некуда положить.
– А потом, – поспешно добавила я, заметив панику в его взгляде,- как только она уедет- Вы опять к нам вернётесь.
Э, Ольга!…- мотал головой старик. – Я бы не хотел возвращаться к Pино. Мне у них жить…неудобно.
И что же мне делать в таком случае?…Не гнать же его пинками под зад на улицу!
Ему там, видите ли,”неудобно”; а мне- удобно восемь месяцев спать на диване? Нет уж, теперь, когда приедет моя мама, мы с ней займём спальню, Марчелло- моё место на диване, а что касается Дарио, то ему остаётся только одно – чулан, или, как его называет Марчелло,”сгабуццино”. На захочет же он там спать!…
Дарио обрадовался.
Да, чулан его очень устроит! Он прямо ухватился за эту идею.
Что же такого, хотелось мне знать, сделал ему Рино, подлец, что он предпочёл чулан в семье иностранцев совместной жизни с внучкой и с ним?…
Марчелло был тоже согласен с тем, что деду там будет удобно. Туда как раз войдёт его кровать- снаружи останется лишь кислородный баллон.
И не всё время же он будет сидеть в чулане, а только спать! Там тихо, тепло и уютно.
Мне, говоря откровенно, было стыдно отправлять старого человека в чулан; всё равно, что держать его в стенном шкафу, но раз он настаивает! И потом, дед у нас поправился и окреп, и я не собиралась отправлять в чулан мою маму, тоже пожилую и приехавшую ко мне в гости.
В противном случае, оставались варианты: я сплю в чулане, Марчелло- на диване, а дед с мамой в спальне- нехорошо!…Или- мама на диване, Марчелло в чулане, а мы с дедом в спальне- ещё хуже; и даже как-то неприлично. Или: мы с Марчелло в спальне, а гости делят между собой чулан и диван…
Получалось, как в притче про мальчика, деда и ишака- как ни делай, какой вариант ни возьми- всё нехорошо.
Жили впятером, скученно, как цыганский табор. Мама взяла шефство над стариком; готовила ему кашку, тёрла яблочко и морковку. Объяснялись жестами и восклицаниями. Дед сказал, что женился бы на моей маме, если бы не терял при этом пенсию Аннализы.
Только однажды случай позорный вышел.
Приехал мужик, как обычно, менять кислород. Привез нам два новых баллона, доставил их на третий этаж при помощи тележки, которая сама поднимается на ступеньки; вкатил в комнату. А дед как раз в чулане лежал- послеобеденный отдых, только баллон оставался снаружи.
– Тот- ещё полный, – говорю, чтобы не дать ему приблизиться к чулану, к “секретной зоне”. Но техник, полный рвения, “Ничего”, говорит. “Мы и этот сейчас проверим”.
И, взявшись за трубку, что тянется от баллона в чулан, пошёл по ней, значит, пошёл…Трубка ведёт за дверцу…ещё потянул- трубка за что-то там зацепилась- и дверцу гармошкой открыл.
Оттуда, из темноты, уставились на него внезапно два глаза.
Дарио, растрёпанный, спросонья и без очков, смотрел снизу вверх на нежданного гостя, что тянул его за трубки в носу. А тот, в изумленьи раскрыв рот, смотрел на него сверху вниз, всё ещё с трубкой в руках. Развилка её кончалaсь в носу у Дарио .
Ещё немного- и оба заорали бы от страха в унисон, как в фильмах ужаса. Но остались немы.
-О! Скузи, – сказал, наконец, техник.
Я тоже потом испугалась. Вдруг техник заявит в полицию? О плохом обращении с дедом, о сегрегации больного в чулане размером со стенной шкаф?
Такие случаи в Италии нередки. Вон, знакомый Марчелло, Сильвано, держал родителей закрытыми в квартире, к тому же прикованными, для надёжности, к кроватям, за что, в конце концов, и зaгремел в тюрьму. Соседи почувствовали сильный запах экскрементов; приехала полиция и спасла несчастных.
…Ничего такого не произошло, но было стыдно.
А кто ему, Дарио, виноват? Не хотел на время пойти к Рино- предпочёл жить у нас в стенном шкафу.
Постепенно к деду привыкли. Он действительно изменился. То ли не чувствовал себя больше хозяином положения, как в Челлино, то ли режим ему в нашем санатории нравился. И надеюсь также, что он оценил улучшение в состояньи здоровья…
А скорее всего- под страхом возвращения к Рино вёл себя скромно и благоразумно.
Лекарств он теперь почти не принимал- самый минимум, и лишь дышал кислородом.
Насчёт кислорода у меня тоже было подозрение, что это скорей привычка, чем жизненная необходимость. В тех ситуациях, когда дед отвлекался- в ресторане, например, или когда хотел казаться бодрым ещё молодцом- он легко обходился без. О кислороде и не вспоминал.
Ему часто нравились официантки, с которыми он заговаривал вкрадчиво и спрашивал, замужем ли они. Как будто бы, если нет- мог предложить им свою кандидатуру.
Я уже изучила, поди, его вкусы: его привлекали маленькие, черноволосые, типичные итальянки- никаких высоких блондинок! На коротконогость или носатость Дарио внимания не обращал. Те, кому было лет сорок, казались ему восемнадцатилетними…
О, это был опасный старик!
Дома по-прежнему смотрел телевизор с утра до вечера- кто его знает, если всё понимал. Иногда понимал всё как раз наоборот. А может, был туговат на ухо…
Как-то раз была передача про вымирающие виды животных в Абруццо, о том, что зверей становится всё меньше…Он хлопал глазами, слушал с открытым ртом, качал головой, а потом рассказывал Марчелло:
– Видел сегодня по телевизору: сколько тут, сказали, зверья развелось! Заполнили всё; скоро и нас сожрут…
Не пропускал и сериалы про любовь: “Beautiful”, “Sentieri”, “Tempesta d’amore”, а также ” Walker Texas Ranger” смотрел по какому уж разу…Рекламу тоже смотрел.
Однажды, когда рекламировали женские станки для ног, спросил у моей дочери, действительно ли женщины бреют ноги, и зачем им вообще это нужно?
-Ну, как же, – объясняла Катюша,- Красиво, когда у женщины кожа гладкая…Эстетика.
-Не знаю, – пожимал плечами Дарио. – В моё время нам нравились девушки, чтобы всё…пушистое было…вот- начиная от ног, – и он провёл себе рукой по безволосой голени снизу вверх, довольно ухмыляясь, – и до самого верха!…
И видно было, что воспоминанья об этой “пушистости” козлоногих девиц всё ещё грели его сердце.
-Покойная Аннализа и две её сестры, – мечтательно говорил он, показывая мне фотографию, – вот красавицы были!…Все три сестры- как три цветочка на пушистых стебельках!
Я, конечно же, с ним соглашалась. На фото пятидесятилетней давности три деревенские девушки смотрели в объектив; неуклюжие и приземистые, коротконогие и короткошеие, но- молодые и весёлые, это главное.
Трудней, однако, стало смотреть DVD. Невзлюбив передачи местного телевидения, до дедова приезда я смотрела всё больше DVD- или мои музыкальные, или же фильмы, взятые в видeотеке напрокат.
-Это что- фильм?- выбирался он из своего чулана всякий раз, как только я, думая, что спит, втихаря начинала смотреть кино.
– Да-да, скоро закончится, – оправдывалась я, зная, что он собирался смотреть новости или очередной сериал.
-Ничего- смотри, смотри!- разрешал он, подсаживаясь рядом. – Мне всё равно.
И смотрел фильмы. Остаётся, опять же, догадываться, что он в них понимал; но что-то как-то по- своему понимал, несомненно. Спрашивал иногда, какой это фильм- русский или американский. Почти все фильмы были “американскими”. Делал в конце комментарии, часто хвалил:
– è un bel film!(“Хороший, красивый фильм”)
Например, посмотрел со мной три серии “Властелина колец”, и все они ему понравились. А вот “Basic Instinct 2″ с Шэрон Стоун ввёл нас в замешательство. Там были горячие сцены секса, и смотреть их с дедом, сидящим рядом со мной на диване, как- то не хотелось. Тогда я, прежде чем дошло до”самого”, поставила паузу и сделала вид, что пошла делать нечто срочное на балконе, сказав: “Досмотрим потом”. Думала, он отвлечётся, а я затем эти сцены быстренько перемотаю- и дело с концом. Однако, вернувшись через полчаса, застала деда в терпеливом ожидании на том же самом месте.
– А что же фильм? Досматривать не будем?…
Пришлось запустить “Инстинкт” и прокрутить ему сцены, демонстрируя полное равнодушие, заглушая крики и стоны шумом воды и бряцаньем моющейся посуды. Понять его реакцию было трудно: вначале он сидел с открытым ртом, как бы не улавливая сути, а потом по-карабинерски насупился.
В итоге высказался так:
– Non è un bel film*!
Не понравился, значит.
Удивительно, но и критика, говорят, присвоила ему звание “Худший фильм года”.
Выходит, у Дарио был определённый художественный вкус?
Отёки на ногах у него сошли, потому что у нас он сидел, ноги подняв на диван, а не держал их опущенными на пол весь день.
Только возникла другая проблема.
Ноги эти, в синих шерстяных носках, испускали ужасный запах…
—————————————–
*Нехороший, некрасивый фильм (ит.)
ГЛABA 11.
МOЙДOДЫP B AБPУЦЦO.
“Ах ты, гадкий, ах ты, грязный, неумытый поросёнок!…”
(Корней Чуковский, “Мойдодыр”)
“Лучше быть животным, чем свиньёй”
(Марчелло Коцци)
“Ольга! Ты- тяжёлый случай! У тебя- насморк; никаких
запахов не слышишь, а запах подмышек- слышишь.
…А мне женщины пресные, без запаха- не нравятся. А тебе
что- не нравятся запахи?…”
(Марчелло о моём обонянии).
Подойдём к проблеме деликатно, издалека…
У каждого народа есть свой традиционный излюбленный способ борьбы с дурным запахом. У итальянцев, по крайней мере тех, что живут в Абруццо, это-проветривание. Вспомним Рино с его сквозняками и холодом в доме!
Проветривание может быть как общим, так сказать, генеральным- открывание окон и дверей в помещениях, так и местным, или локальным- его часто использует
Марчелло. Когда жарко, человек поднимает руки и держит на уровне плеч, растопырив их наподобие крыльев. Таким образом, обдуваются и проветриваются только подмышки; но водой туда- ни-ни!…Только в самых крайних случаях.
Вода и, не дай бог, мыло могут нарушить важное кислотно- щелочное равновесие.
У нас этот способ- мытьё.
А теперь подойдём вплотную, отбросив всякую деликатность.
У всех мужчин более или менее воняют ноги- это факт. У женщин тоже, особенно если целый день проходишь в обуви- кроссовках или сапогах. Синтетические колготки лишь ухудшают ситуацию. “Geox”, говорят, нас спасёт, “обувь, которая дышит”- но я бы не поручилась.
…Смрад разложения, который шёл от дедовых носков, не мог меня оставить равнодушной.
– Это что так воняет- собака?- принюхивался Марчелло, придя с работы.
– Нет, Марчелло, – отвечала я вполголоса, но с нажимом, – это воняют носки твоего отца. И ты его, пожалуйста, заставь их сменить.
Мне самой говорить с ним о носках было неудобно; если бы дело касалось моей матери- то совсем другое дело. Я бы сказала ей безо всякого колебания и обиняков о любом неприятном запахе. Но дед- не в такой мы с ним степени близости, чтобы…
– Да ну…Как я ему скажу?- трусливо увиливал тот.- Не так уж они и пахнут…Это, скорее, собака.
И голубые носки продолжали заванивать квартиру и завтра, и послезавтра, а Дарио, в полном неведеньи, совсем не спешил их менять.
В семье Коцци, надо сказать, гигиена никогда не была проблемой.
Вопрос гигиены у них вообще не стоял на повестке дня.
Гигиена, можно сказать, отсутствовала.
Когда я спрашивала у покойной теперь Аннализы, как они моются зимой в Челлино при четырёх градусах ниже нуля в помещении- та только смеялась беззубым ртом, будто я сказала ей что-то очень забавное. Развлекалась.
И стало быть, зиной не мылись, как чукчи или эскимосы. А летом?…Хм.
Может- без мыла, холодной водой? В море?…
Когда дедушка пришёл к нам после двух месяцев больницы и двух проведённых у Рино, он не купался как минимум четыре месяца.
Если предположить, что он купался незадолго до больницы; но это предположение мне кажется ни на чём не основанным.
У нас он тоже не мылся первые два месяца, пока чувствовал себя плохо. Итак, мы уже минимум полгода, как не мыты.
Потом- всё. Потом я ввела мои железные правила: невозможно держать в квартире немытых людей. В моей квартире- моются. Даже восьмидесятилетние. И если уж так, то я сделала ему скидку на возраст: один раз в месяц, хотя бы.
К первой помывке готовились, как к отправке человека в космос, на орбиту.
Всё нужно было тщательно продумать, подготовить- чистое бельё, полотенца; в глазах Марчелло мойка отца была не тем простым мероприятием, которое проводится так, между прочим. В их семье никто просто так, ни с того, ни с сего, не поразмыслив, от нечего делать, не мылся. Готовились задолго, загодя.
Поскольку трудная задача была поручена, конечно, Марчелло (уж что-что, а мыть голого Дарио в ванной я пока не собиралась), то нужно было выбрать какой-то особый день- субботу, например, когда он не работает и абсолютно свободен. А поскольку в одну субботу он был очень занят и устал (мыл фургон), а в другую- вернулся поздно и “папа уже поел, а купаться, поев- нельзя”, то запуск ракеты на Марс долго откладывался.
Наконец, не осталось больше отмазок, и в один прекрасный вечер, охая и кряхтя, процессия всё-таки двинулась в сторону ванной.
Я заранее cменила бельё на кровати, чтобы отрезать пути к возможному отступлению.
Ванная была наполнена тёплой водой на одну шестую- то есть так, чтобы только прикрыть ноги и интимные части купающегося. Все мои попытки наполнить её так, чтоб вода доходила хоть до подмышек, встретили дружный отпор: Марчелло считал, что его отец, как, впрочем, и он сам в подобной ситуации, мог потерять сознание и утонуть…В общем, в наполненной ванной могло случиться что-то плохое, и они садились в почти сухую.
Я бы, наоборот, положила старика на час отмокать в какой-нибудь сильный дезинфецирующий раствор, так что торчали бы только глаза и нос.
Перед тем, как уединиться с отцом в ванной, Марчелло спросил меня на ухо:
– А как я помою ему…зад?
– Как- как?- удивилась я. – Потри хорошенько мочалкой!
-Нет,- воспротивился почему-то тот. – Тереть ему зад я не буду!
Было ясно, что мыть отцу зад ему представлялось чем-то иным, чем мыть другие части. В дальнейшем пыталась я выяснить, мыли ли зад, или оставили так, как был; и как удалось разрешить проблему.
-Зад он мыл себе сам, молодец!- довольный, похвалил отца Марчелло.
Процессия скрылась за дверью, и что они делали дальше- осталось загадкой.
Слышны были крёхот и стоны, инструкции и команды, звуки разных манипуляций и слабые плески воды на дне ванной. Как купал Марчелло отца- я не знаю.
Наверное, просто потёр его поверхностно мягонькой детской губкой, поелозил там и сям…но вышел Дарио другим человеком.
Цвет его кожи заметно изменился, посветлел.
Оба участника мойки были измотаны и совершенно без сил. Хорошо, что с непривычки дед действительно не потерял сознания- могло и такое случиться.
– Ты знаешь- я чувствую себя лучше, – сказал он совсем слабым голосом.
В первый раз за долгий отрезок жизни он отправился спать в непривычном состоянии- чистым. Или почти.
И мог теперь чувствовать себя свежим и хрустящим ближайшие пару месяцев.
Но мытьё мытьём, а с проблемой смены носков мы ещё столкнулись не раз.
После того, как Марчелло трусливо и малодушно в который раз отказался говорить с отцом на щекотливую тему, я оставила всякую дипломатию.
– Я, конечно, очень извиняюсь, и не хотела говорить с Вами об этом…но носки- воняют!- решительно высказалась я. – Их обязательно нужно менять. Старайтесь снимать их как можно чаще и оставляйте в ванной; а я их буду стирать.
Прямой подход оказался самым эффективным: дед стал послушно менять носки, и этим разнежил, смягчил моё сердце. Приятно было смотреть на него, сидящего на диване в чистых носочках и смотрящего утренние программы с трубочками в носу…
Старалась, однако, следить, чтобы носки Дарио мылись отдельно и не попадали в стиральную машину вместе с другим бельём.
ГЛABA 12.
ДHИ POЖДEHЬЯ И ПOДAPKИ.
Первые месяцы дед мне мешал; раздражало его присутствие.
Ну, не нравился он мне, и всё. Двадцатого числа каждого месяца отмечала у себя в календаре, сколько времени он у нас находится. В основном, для Рино и Марии, чтобы в разговоре с ними не быть голословной, а назвать точную цифру. Поскольку взяли мы его двадцатого февраля, как сейчас помню, двадцатого мая я писала в календаре: “Дед у нас – уже три месяца”, а двадцатого августа- “дед у нас уже полгода” и так далее.
Потом перестала считать.
За эти несколько месяцев Рино и Мария наведались к деду только раз вдвоём, и пару раз забегал на минутку Рино один, без семьи; причём всякий раз – после получения пенсии, и всякий раз дед втихую совал ему кое-что в руку, и тот, не жеманясь, брал- бумажку в пятьдесят евро.
Вообще, я привыкла думать, что в семье Коцци не дарят подарков и не празднуют дней рождений. Считают это “ненужным”.
Принимать подарки по случаю, однако, принимали- и я это знала- с большой радостью.
За долгие годы я как бы привыкла, что в мой день рождения мне звонят из России, из Норвегии, из Германии, а здесь у нас- всё спокойно. Как у свидетелей Иеговы.
Не празднуем.
Ну, не празднуете- и бог с вами, и- окей. Дед, однако, весь август мне повторял с удовольствием: “У нас у всех дни рождения в августе: у Марчелло- шестого, у Рино- восемнадцатого, и у меня- двадцать шестого числа!” Стало быть, ждал своих именин!
После нескольких повторений я хорошо запомнила; мне некоторые вещи не нужно много раз повторять- достаточно одного намёка.
Совершенно разный подход к празднованью дней рождений и у русских, живущих в Италии. Каждый отмечает по-своему.
Другая ростовчанка, живущая в Италии- правда, в провинции Марке, а не в Абруццо- на именины мужа-итальянца сделала сюрприз.
– К его дню рожденья, – рассказывала Наташа,- я сняла ресторан и, ничего не говоря, пригласила всю его родню…
В тот момент мы как раз входили в магазин “Каштан. Тиличные продукты из России и Украины”. Я и не подозревала о существовании таких магазинов в Италии; хозяйкой этого была некая украинка, Наташина подруга…
Пока я рассматривала с удивлением выставленные на полках давно забытые, но такие знакомые “типичные продукты” как гречневая крупа, пряники, зефир простой и зефир в шоколаде, печень трески и бычки в томате, кильку, банки икры, а также русские видеокассеты и книжки в мягких обложках- Наташа продолжала с энтузиазмом:
– Ну, он был так доволен! Заходит- а там все родичи его сидят, в ресторане…А я надела сарафан и кокошник- кокошник, знаешь, есть у меня – и встречала их!
– А сарафан-то и кокошник зачем?…- удивилась я.
-Тю! Ну, так я же русская!…- удивилась она.
Я в замешательстве фиксировалась на икре.
– А ты, Наташа, – советовала хозяйка-украинка, – могла бы наших девочек пригласить!
И даёт ей красочный деплиант. Там, на развороте, в кокошниках, лифчиках, стрингах- группа русских (или украинских) красавиц из ночного клуба, кордебалет.
-Да? А что они делают?- спрашивает Наташа.
– Ты их заказываешь; девочки приезжают, делают свой номер и уезжают…
– А сколько стоит?
-Ну…там оплата по времени.
-Спасибо! В следующий раз, может, и позову, – соглашается Наташа и прячет в сумку буклет.
Представляю себе, если бы я устроила такой праздник с “русским фольклором” родственникам мужа! Они тоже были бы довольны, особенно его брат, который всегда любил поговорить о “русских проститутках”…Ему было бы приятно, если бы, оплатив обед, я встречала его в сарафане, да ещё, как бонус к обеду, привела бы “девочек” из клуба в кокошниках и стрингах- национальном русском костюме.
Да-да, я тоже всерьёз думаю порадовать родню Марчелло каким-нибудь экзотическим спектаклем!
В день рожденья Дарио был торт с поздравительной надписью, ликёры “Самбука” и “Боргетти”, которые старик особенно уважал…Не говоря о мороженом и конфетах, которыми я и так его часто баловала. Перед этим за несколько дней появился его сын Рино и опять получил свой полтинник от папы. В этот раз неубедительно пытался “отказаться”, но дедушка с лаской добавил:
-Ну как же- твои именины!…
Из этого я сделала заключение, что понятие об именинах у Коцци всё-таки есть.
Перед моим днём рождения я тоже прозрачно так намекнула, что вот, мол- скоро! Не пропустите! Поскольку намекать Марчелло бесполезно, то намёк предназначен был деду.
… Но день второго сентября прошёл незаметно, как ни в чём не бывало, хотя поступали обычные звонки от родственников и друзей, и все уже были в курсе, что я- именинница.
Мой питомец сидел на диване, как замороженный, и смотрел втихую свои передачи. Я готовила, подавала, мыла потом посуду и размышляла: надо мне злиться на него или нет? Ну, старый он человек, конечно, мог и забыть.
Но не забыл же- знает; сколько раз сегодня уже при нём говорилось…И пусть бы у него был принцип- не поздравлять никого; но Рино-то, сынка своего, который нам его бессовестно приправил, он не забыл!
Ну, хорошо, говорила я себе, кусая губы. Всё-таки, это его родной сын, а я – всего-навсего невестка. Но живёт же он у меня в доме! Я его обслуживаю; и только намедни очередь такую выстояла у его врача Контришани в Челлино! Где истомилась я, где насмотрелась я на их односельчан, челлинских монстров, каких во всей Италии не сыщешь…на диалекте говорят ужасном, смолоду уже беззубые; и ещё там был один слабоумный в очереди, который всем, кто в приёмную входил, пальцем на меня указывал и говорил:
-Это русская! Она- смотри- русская!…Да-да!
А Дарио, когда я с лекарствами вернулась через два часа, из бара его забирать, сказал с досадой:
– Быстро ты, надо же, обернулась!
Почему бы Рино хоть раз в очереди за рецептами не постоять?
И злилась я; всё больше злилась…И на следующий день пришла к выводу, что это- просто неуважение. И высказала всё, наконец, и Марчелло, и питомцу Дарио, рисуя их в самых нелестных красках: и жадины, и бессовестные, и эгоисты…
И неблагодарные.
Марчелло удивился такой моей реакции: думал, что вопрос с днями рождения давно был разобран и закрыт. Мне и самой так казалось; а он, оказывается, только созрел и прорвался, как гнойный фурункул.
Дарио вроде расстроился. Сказал, что поздравить меня хотел, “только искал подходящий момент” и “сделать хотел сюрприз”.
Какой же мог быть для этого более подходящий момент, как не вчера? В день рождения?
Стал мне совать суетливо свои пятьдесят евро, но я не взяла. Из принципа.
Дело было не в деньгах, а во внимании, в уважении.
Марчелло лишь головой осуждающе качал- как я себя веду.
Мне и самой потом стало стыдно. Можно было так не разоряться, достоинства не терять. Не упрекать старика, не повышать голос…
Ну, что ж! Я- не мать Тереза из Калькутты, не всегда могу быть терпеливой и благородной.
Хочу иногда какой-то отдачи. Требую – иногда- благодарности.
ГЛABA 13.
ВСЕ ДЕЛО В ПОДГУЗНИКЕ.
” Так уж и быть- в следующий раз можете им сказать,
что я ношу подгузник!”
(Дарио Коцци)
Дарио вызвали на комиссию, чтобы решить насчёт инвалидности, и нуждается ли он в уходе. Для меня вопрос был ясен; уж несколько месяцев, поди, как “ухаживала” за ним. Но в Италии такие дела быстро не делаются – терпение! Мать Марчелло Аннализа получила эту пенсию “по уходу” с запозданием- уже после смерти.
Комиссия состояла из одного лишь члена- врача санитарного профиля, которая, если задуматься, вряд ли имела право оценивать состояние здоровья и решать насчёт пенсии…Ей ассистировал служащий конторы, которая выпполняет здесь функции СЭС, бюро врачебно-трудовой экспертизы, ветеринарного надзора и много ещё всякого разного- USL. *
Мы с Марчелло вкатили Дарио на кресле в её кабинет и приготовились давать пояснения, но нас быстро и без обиняков выставили за дверь.
– В ясном сознании?…- спросили больше у нас, чем у деда, и, получив наш опрометчиво утвердительный ответ, попросили нас выйти вон.
– А…почему, извините, мы не можем присутствовать?- спросила я.
– Privacy, – сухо пояснила врач, и покосилась на меня неодобрительно: кто это там ещё из-за кресла голос подаёт, сомневается? Украинская прислуга?
Наверняка решила, что я- одна из тех украинских сиделок, что обычно работают в семьях.
Какие такие тайны могли быть у деда, о которых мы были ещё не в курсе?
Остались ждать в коридоре.
Ни для кого не секрет, что когда в итальянской семье видят иностранку, первая мысль, что приходит в голову, это- сиделка, “badante”. Надо сказать, что в Италии за стариками и больными в семьях ухаживают, в основном, иностранцы. Итальянцы, которые могут себе это позволить, поручают уход за своими немощными родными румынкам, украинкам, филиппинкам. Сиделка- лучший и самый приличный выход из положения: дело не выглядит так, что вы избавились от обременительного родича, сдав его в дом престарелых, или “дом отдыха”, как здесь его называют, но вам и не приходится заниматься им лично. А сиделка за семьсот- восемьсот евро в месяц делает и другие работы по дому!
В любом случае, обходится дешевле, чем дом престарелых.
Случалось, правда, не раз, что такой старикан, покинутый семьёй и тронутый заботами сиделки, внезапно на ней женился и отписывал ей всё имущество. В этих случаях семья вставала, все как один, на битву за наследство, обвиняла деда в недееспособности и старческом маразме, а чужеземку- в коварных происках и манипуляциях с целью обогащения. Чаще всего семье удавалось аннулировать брак и, изгнав сиделку, нанять плачущему деду другую – мужского пола.
Но мы отвлеклись от Дарио.
Когда нас позвали внутрь, он тоже плакал, расстроенный и растроганный, в то время как врач что-то писала в своих анкетах.
– Все хорошо, – сообщила она.- Через четыре -пять месяцев получите ответ.
Могла бы сказать и сразу, будучи единственной принимающей решение; но четыре-пять месяцев саспенса ещё никому не повредили.
На улице мы постарались узнать у Дарио: чем она так его проняла?
– Милая женщина, такая добрая…симпатичная, – всхлипывал он, сморкаясь в салфетку.- Спросила меня, откуда я родом…я сказал- из Лорето Апрутино. У неё там тётя живёт…
– Ну? А вопросы-то какие тебе задавала?- допытывался Марчелло.
-Э?…Я уж всё не упомню. Спрашивала- сам ли я ем, сам ли одеваюсь…
– А ты?
– Говорил- “мне помогают”…
-А потом?
-Спросила ещё, ношу ли я подгузник…
– А ты?
Дед вскинул голову, сверкнул горделиво глазами.
– Я ей сказал, что до этого, слава богу, ещё не дошло!
Марчелло пытался понять:
– Ну, и как тебе показалось- даст тебе пенсию или нет?
Дарио загадочно улыбнулся:
– Мне кажется, всё будет в порядке, – признался он.
А мне вот так не казалось. У меня создалось впечатление, что пенсии Дарио не видать.
Ещё бы- кто даст пенсию такому молодцу? Сам ест, ходит, одевается, даже подгузников, “слава богу”, не носит…с женщинами кокетничает. Даже эта тётка отвратной наружности внушила ему симпатию! Kак на исповеди у неё побывал- даже всплакнул.
А трубки в носу и кислородный баллон наперевес- это так, для пущего шика.
И- скажите, пожалуйста!- я оказалась права. Через пять месяцев мы получили извещение из USL о том, что Дарио Коцци признали стопроцентную инвалидность…”без предоставления пенсии по уходу”.
Дарио расстроился. Внимательная синьора докторесса обманула его доверие; она только прикидывалась доброй землячкой, желала расположить к себе и вызвать на откровенность, задавая тем временем вопросики с подвохом…Одним из них, несомненно, был вопрос про подгузник.
Мы посоветовались со знающими людьми. У нас были две возможности: подать петицию в суд, начав гражданское дело, которое могло тянуться “от двух лет до бесконечности”, как все гражданские дела в Италии; или, выждав какое-то время, подать повторный запрос о пенсии- “в связи с утяжелением состояния”(мнимым, конечно, но все так делают). Подумав, остановились на “утяжелении”(“аггравации”), так как сроки от двух лет до бесконечности не у всех имеются в распоряжении, особенно когда тебе за восемьдесят.
Дарио понял свои ошибки. Сказал, покорно качая головой:
-В следующий раз- так уж и быть- можете сказать, что я ношу подгузник…
И в многочисленных расстройствах функций органов и систем, описанных в новой справке врачом Контришани, в этот раз фигурировали “признаки старческой деменции” и “недержание мочи”.
Кто знает, не сглазили ли мы деда этим мнимым “утяжелением”? По горькой иронии судьбы, в ближайшем будущем эти симптомы действительно не замедлили проявиться… Хотели, конечно, как лучше и для него, и для себя- прибавить к его маленькой пенсии ещё четыреста-пятьсот евро; но вышло так, что вскоре после подачи второго запроса он в самом деле почувствовал себя хуже.
С этой новой болезнью, к сожалению, ни я, ни врач Контришани, ни даже завотделением Де Санктис, ничего поделать не могли.
В последнее время Дарио казался другим человеком; он вёл себя, как образцовый джентельмен.
Каждый день, просыпаясь, приветствовал всех своим “Buongiorno!”, что в нашей семье не было заведено- здороваться друг с другом по утрам. Всякий раз, принимая из моих рук чашку кофе или что-нибудь ещё- за любую мелочь благодарил, говорил “спасибо”, что Марчелло, например, и в голову не приходило. Тот всё принимал, как должное.
Я стала приводить ему Дарио в пример: сама вежливость и предупредительность!
Старался не расплескивать воду на полу в ванной, когда умывался и не бросать, как раньше, использованную туалетную бумагу в биде- и это ему почти удавалось.
Намного чаще и охотней менял носки и безропотно шёл купаться, когда наставал его час. Не ссорился с Катей и подружился с собакой. Собака и дед мирно делили диван, и часто я наблюдала, как он гладит спящую Кикку с нежным, умилённым выраженьем лица. Собака была первой, кого он приветствовал, когда мы возвращались с прогулки. Радостно звал её:
-Кикка!…
Следил за своим внешним видом, и кажется, чаще, чем купался, ездил к парикмахеру в Кастелнуово. Надо сказать, что в свои восемьдесят два года Дарио лысым не был; седоватый ёжик ещё топорщился на его голове, и когда отрастал, становился дыбом, как перья. Тогда, пучеглазый в очках и с загнутым клювиком носом, дед был похож на взьерошенную птицу.
Думаю, что ухаживая за собой, он старался, не в последнюю очередь, для моей мамы, Елены Сергеевны.
Она очень была ему симпатична.
————–
*USL – Unità Sanitaria Locale (авт.)
ГЛABA 14.
БАБУШКУ ЛЕНУ СВАТАЮТ.
“…и, на возраст наш невзирая-
– любовь не вредит здоровью-
скажи, моя дорогая:
ты готова заняться любовью?”
(Марко, начинающий поэт, 82 года,
вольный перевод автора)
Внезапно случилось так, что у нашей бабушки Лены хоть ненадолго- на каких-то семь или восемь дней- но появился жених.
Такого никто не ждал и не планировал. Томмазо выскочил, как чёрт из табакерки, и взбаламутил всю нашу семью.
Как-то воскресным утром поехали мы в Челлино- проведать теперь заброшенный дом, забрать почту, сходить на кладбище. Дедушка остался дома, а моя мама всегда в Челлино ездила с удовольствием. Что её там привлекало? Природа, может быть? Забытый деревенский уголок среди холмов и виноградников? Или запущенный челлинский огород напоминал ей собственный, оставленный там, под Ростовом…
Сам дом ей не нравился: был “холодным, сырым, неуютным”.
Проезжавшая мимо машина остановилась:
-О, Марчелло, Ольга! Чаоо!…Чао, синьора!
То был Антонио Йеццони, земляк и старый знакомый Марчелло, в последние годы- владелец магазина “Цветы и фрукты”, а также недавно открытого похоронного бюро, которое пока не процветало (покойников перехватывали более старые и опытные конкуренты- уже поди полвека, как на рынке похоронных услуг).
– Это твоя мама?- интересуется Антонио, бессовестно разглядывая её сзади.
– Да, моя мама.
– Молодая! Красивая синьора…
-Ага; вот, ищем ей жениха, – шучу я.
– Серьёзно?- встрепенулся он.- У меня тут есть женихи!
– Да нет, шучу; какие женихи!
– Есть один наш друг, очень серьёзный синьор. Вот я ему скажу…
Я только машу рукой; Антонио- врун и болтун.
Однако, на следующий день, вернувшись домой с прогулки, застаём вдруг Дарио в компании земляка, пожилого синьора, маленького худощавого живчика.
-Томмазо!- удивлён Марчелло.- Как ты нас разыскал?…
Как он нас нашёл- остаётся загадкой. Никогда у нас раньше не был и адреса не знал.
Вот, опять же- провинция. Казалось бы, охватывает большую территорию, а можно, не зная адрес и даже фамилию, кого угодно найти. Достаточно поспрашивать у обывателей: где живёт та русская, замужем за курьером “Бартолини”? Та, что всегда с собачкой?…И кто-нибудь тебе покажет.
Или наоборот: а где живёт тот Марчелло, родом из Челлино, что раньше продавал носки, а потом ещё женился на русской? И- кто-нибудь обязательно знает.
Томмазо был похож на гиперактивного ребёнка; двигался и болтал без умолку, не давая вставить ни слова…Увидел Елену Сергеевну- и начал ей, ошарашенной, представляться, жать и тpясти руки; заговорил сразу о своей пенсии, которую в случае его смерти сможет получать моя мать, и наоборот, её пенсии, которую он…
– Подождите, подождите…- выпучила я глаза и попыталась его успокоить, наладить, раз уж пришёл, между ними какой-то ознакомительный разговор с переводчиком.
Думала, его интересует её жизнь; он захочет задать ей какие-то вопросы, что было бы уместно при знакомстве людей их возраста…К тому же, объяснила я, моя мама по-итальянски так и не говорит. Ну, отдельные слова, фразы- если заранее заготовит их и затвердит. И главное, хотела я дать ему понять- мы и не собирались ни с кем ни знакомиться, ни выходить, тем более, замуж.
Это всё Антонио Йеццони – ему бы всё людей по-быстрому женить и хоронить!…
Но у Томмазо это был назревший и давно уже решённый вопрос.
Его жена, что страдала болезнью Альцгеймера, недавно умерла, а до этого в течение многих лет уже не разговаривала и вряд ли что понимала. Теперь он хотел “взять быка за рога” и больше не медлить. Сказал, что ездил дажe в Испанию и в Марокко- искать невесту.
Он не хотел ничего особенного знать о Елене Сергеевне; выяснил только, что они- одногодки, схватил её за руку и потянул за собой, приглашая поесть с ним мороженое и выпить кофе. Мама испуганно упиралась и не хотела никуда с ним идти.
Марчелло и Дарио её уговаривали, гарантируя, что Томмазо- “человек порядочный и серьёзный”. Меня этот Томмазо отстранял и все мои попытки встрять пресекал.
Переводчик, сказал, им не нужен- они “и так всё поймут”. Так, сказал, мама быстрее научится языку.
Ну, что ж, пожала я плечами- может, он и прав.
-Ну, Оля! Да что ж это такое, а?…- бросила мне мать последний отчаянный призыв, и он увлёк её за собой в машину.
По дороге, рассказывала потом, хвастался машиной, как дитя.
– Bella macchina, eh?!- говорил без умолку, жестикулируя, делал крутые виражи, пускал пузыри от радости.
Привёз Сергеевну в Розето, в кафе возле моря. Вместо мороженого- мама всё боялась простудиться- взял ей горячий шоколад. Потом повёз показывать свою квартиру.
Помимо дома в Челлино, у него была квартира в Розето, которую Томмазо сдавал летом отдыхающим. Сказал также- у него есть взрослая дочь, давно самостоятельная, замужем, и что он “обеспечил её так, чтобы она ни в чём не нуждалась”.
Как ни странно, Елена Сергеевна, вроде как совсем не зная итальянского, из разговора с Томмазо всё это поняла. Одного не поняла только: эту квартиру он тоже дочке отдать собирается?…
Однако, было видно, что Томмазо, хоть и в своей утомительной манере, но её развлёк. Ещё бы! Давно за Еленой Сергеевной мужчины так не ухаживали и не делали ей внезапных предложений!
Назавтра он приглашал её пообедать в ресторане. Опять же одну- без меня.
Расстался с нами довольный и весёлый, как с будущими родственниками, и пообещал, что если “дело сладится”, то в конце недели приготовит нам всем у себя дома такой обед! Настоящий пир! Позовёт и Антонио Йеццони со Стеллой.
Арривидерчи!…
Мама была в смятении чувств. Позвонила даже в Ростов, сестре.
– Ну, я не знаю,- говорила она.- Внешне, Амелия, он не такой уж противный…Но какой-то, честное слово, дурной…а?…
Дед Дарио, видя такую картину, заметно приуныл.
Но и губу раскатал на обещанный рыбный обед.
На следующий день Елена Сергеевна собиралась на свидание.
Она заранее готовилась; приоделась и запаслась своей книжечкой- итальянским разговорником, а также листочками с крупно выписанными словами и фразами- хотела прояснить с Томмазо некоторые вопросы. Каким-то образом она начала принимать эту историю почти всерьёз.
-Так что ты мне советуешь делать?- спрашивала она у меня.
Не то, чтобы этот Томмазо ей нравился, но как-то он её, естественно, заинтриговал, и его напористость как бы убеждала в серьёзности намерений.
-Понятия не имею. Я вообще его почти не знаю, – отвечала я. Мне довелось его видеть только один раз- на похоронах Аннализы.
Манеры его мне не нравились: слишком много шумел, говорил, не слушал других и не давал слова вставить… С другой стороны, мама моей подруги вышла замуж в Норвегии в возрасте шестидесяти пяти лет; так почему я должна отговаривать выйти замуж мою, которой семьдесят с лишним?
Но маме виделась здесь ещё какая-та материальная возможность…какая-нибудь собственность, наследство…( смотрела слишком много фильмов); конечно, не для себя, а для меня, для внучки Катеньки…Хотела пожертвовать собой ради семьи.
– Последнее, на что можно расчитывать – это наследство, – сразу уверила я её.- Не похож он на обеспеченного типа, да и наследники у него, он сам сказал, есть.
Но, как говорится, поживём- увидим.
В назначенное время появился сияющий, как солнце, Томмазо, и повёз свою невесту в ресторан.
В этот раз он вёл себя намного развязнее и по-свойски. По словам бабушки Лены, в машине пощупал ей коленки через ткань шерстяных брюк и сказал ей, что ноги- худые.(Комплимент или нет- как знать?)
Тогда наша Сергеевна, женщина довольно простецкая, тоже пощупала по-дружески его колено и в шутку заметила, что у него они- тоже худые. Как уж она изъяснялась- неизвестно, но говорит, что он понял и засмеялся нервным, визгливым смехом…
Как потом просветила нас внучка Катенька, у итальянцев этот жест(щупанье колен) мог означать полное одобрение мужчины и даже поощрение к действию!
Елена Сергеевна, конечно, этого не знала, и поэтому преспокойно отправилась с ним в ресторан агритуризма неподалёку от Челлино, где кормят дёшево и сытно- на убой- блюдами типичной абруццезской кухни.
На старости лет многие любят покушать, вот и бабушка Лена стала грешить некоторым обжорством: если на столе было десять-пятнадцать блюд- она должна была попробовать все десять- пятнадцать. Привычному Томмазо всё было нипочём; он, как многие итальянцы, мог потреблять чудовищное количество пищи.
Уписывал всё: ветчину, грибы, закуски с жареным сыром, особо тяжёлые для желудка, помидоры и баклажаны с чесноком, жареное мясо, спагетти…Запивая, конечно, местным вином.
Для мамы такие эксцессы были редкостью; разве что по праздникам и на днях рождения…Дома я её сдерживала, советовала есть поменьше. Макароны, дыню и бананы, например- без хлеба; и хлеб не всегда намазывать сливочным маслом (на что она часто обижалась).Поэтому здесь она не заставила себя упрашивать…
Когда они, наконец, с трудом поднялись из-за стола, Томмазо повёз её в Челлино- показывать свой дом. Тот, в который ему, кстати говоря, и требовалась хозяйка.
А надо сказать, что дорога в Челлино, как большинство дорог в нашей зоне- это сплошные петли и повороты, и Елене Сергеевне с её авто-морской болезнью и укачиванием пришлось туго. Она чуть не выбросила часть обеда уже по пути, но благородно сдержалась.
А Томмазо лихо крутил баранку, демонстрируя ей, какой он отчаянный гонщик!
Даже не подозревал, как сильно рисковал он в тот момент чистой обивкой сидений своей драгоценной машины…
Где-то за год до того, после новогоднего ужина в таком же вот ресторане и долгой извилистой дороги, Елена Сергеевна тоже почти доехала домой благополучно, но не удержалась, и при въезде на парковку славно обрыгала новую машину моей знакомой Ирины Смакиной – Ирина тоже гордилась своим автомобилем. Остаток новогодней ночи был занят мытьём ковриков и чисткой салона “Рено”.
Томмазо повезло; а зря! В следующий раз не стал бы так перекармливать бабулю…
Но у него- напомню- были ещё и другие программы.
Введя её в своё жилище в Челлино, где лишь недавно понёс утрату жены, Томмазо не преминул открыть дверь в спальню и показал, подмигивая гостье, что вот, мол – есть и кровать.
Бабушке Лене, женщине любознательной, было интересно посмотреть, как и в каких условиях живёт итальянский народ. Но комната с кроватью её меньше всего заинтересовала; она сразу обратила внимание на другие вещи.
-Муфа*,- указала он ему пальцем в один заплесневевший угол.
И ещё раз:
-Муфа!- указала пальцем в другой.
Потом объяснила словами и знаками, что в комнатах- сыро и холодно, оттого и плесень и прочее. Сверяясь с книжкой и листками, решительно дала понять, что Челлино вообще ей не нравится- далеко от цивилизации, сыро, не обустроено. У неё в ростовской квартире было отопление двадцать четыре часа в сутки и сухо- никакой плесени. Вот ещё квартира в Розето, заметила ему Елена Сергеевна, та- да, в той ещё можно жить. И близко к морю, и ремонт там сделан, и не так холодно…
А Челлино – “но, но…”- мотала она головой.
В комнату с кроватью не захотела даже входить.
Томмазо всё понял.
Неизвестно, обиделся ли, рассердился – но отвёз её без лишних слов в Казоли, к ней больше не приставал и даже не поднялся с ней вместе наверх нас поприветствовать…
И то был дурной знак; но бабушка Лена об этом даже не думала.
Её задачей было добежать до туалета, где она, закрывшись, отдавала назад многочисленные блюда агритуризма: второе, первое и, наконец, закуски.
Потом не ела ещё три дня.
Ход мыслей Томмазо понять нетрудно.
Он думал найти женщину сговорчивую, покладистую – какой подобает, согласно их представлениям, быть украинке или россиянке. Женщину, которая при виде дома в Челлино захлопала бы в ладоши, была бы под впечатлением от новой машины и её бесстрашного пилота, и после сытного обеда, благодарная, прыгнула бы в холодную сырую кровать.
А тут – на тебе, какая цаца!…Прынцесса!Челлино ей, видите ли, нехорошо; ей подавай дом у моря, в Розето! Не хочет, стало быть, экономить; хочет гулять у моря и лишить его даже того дохода, что он от сдачи квартиры имеет…Ага, нашли дурака!
В таком случае, лучше взять жену из Марокко. Там они не такие капризные и понимают свою выгоду. Из “третьего мира”- в Челлино!…Шутка сказать! В Италию!
Да можно найти и помоложе.
В Марокко, если поискать, можно найти не семидесятилетнюю принцессу, а сорокалетнюю вдову или даже девственницу.
(Зачем ему в его возрасте девственница – Томмазо сказать не мог, но знал, что девственница – всегда лучше).
Бабушку Лену тоже было понять нетрудно. Она была человеком прямым и честным, говорила всё, что думает, в лицо; и жить на старости лет в сырости, холоде и режиме строгой экономии не собиралась.
Так и расстроилась их помолвка.
В конце недели Томмазо всё не давал о себе знать- затаился. Тогда Антонио Йеццони, подыскавший ему “невесту”, стал досаждать ему звонками насчёт обещанной рыбы. С неохотой, но раз уж обещал- Томмазо пригласил-таки его на ужин; а нам даже не позвонил, а позвонил нам всё тот же Антонио.
Я не хотела идти. Томмазо этот мне был неприятен; не знаю, чем- всем.
И видно было, что это- взаимно. Но Марчелло и особенно Дарио всю неделю ждали этого события и хотели идти. Я тоже люблю рыбу, люблю посещать рыбный ресторан, но тащиться снова в Челлино, чтобы сидеть там за ужином бог знает сколько часов- быстро он не oкончится, это факт, и слушать утомительную болтовню Томмазо, бывшего продавца мебели и зазывалы-мне что-то не улыбалось.
И не очень-то он нас приглашал, если на то пошло- скорее, был вынужден под нажимом Йеццони.
В тесной столовой уселись все за длинным столом: нас четверо (вместе с Марчелло и Дарио), хозяин Томмазо и семья Йеццони, три человека.
Наготовил Томмазо действительно много, и разных смен блюд, только все блюда были наперчены так, что есть их было невозможно- лезли глаза на лоб! Захватывало дух!…
Попробовав то и другое, я решила: это он нам так мстит, вроде “Нате-ка, отведайте перца!”…У нас с Еленой Сергеевной был в горле пожар, глаза слезились, и мы пытались залить всё это водой и кислым вином. Однако, другим- ничего, нравилось! Антонио хвалил и ел за троих; его жена Стелла, которая из женщины когда-то худой и плоской превратилась в плотную и квадратную- не отставала, a сынишка лет десяти, толстый и щекастый, как сам Антонио, уминал эту “мексиканскую кухню” за обе щёки, а потом ещё хлебом вымазывал соус в тарелке.
Ели жадно и с аппетитом. Дарио тоже нравилось, приговаривал:
-Buono, saporito**!
Дарио вообще любил всё солёное, острое, перчёное, а еду с нормальным, или, как говорят, деликатным вкусом, не признавал. Морщился и говорил:
– Sciapo!(Пресно!)
И щедро сыпал всюду соль из солонки. Убедить его потреблять меньше соли было невозможно. Однажды я по ошибке так пересолила макароны, что сама не могла их есть. В тот раз он меня похвалил особо, добавив своё: “Saporito!”
За столом Томмазо, как всегда, говорил, рассказывал байки и анекдоты, которые по мере его опьянения становились все более вульгарными, если не сказать- похабными, и касались конкретных лиц- соседки по дому, например.
Хорошо, что мама ничего не понимала. Внимания, впрочем, он уделял ей не больше, чем всем остальным, и испытал видимое облегчение, когда, наевшись, гости его покинули. Попрощались мы вежливо и на расстоянии, безо всяких объятий и поцелуев.
Признаюсь, я с самого начала не представляла себе другого финала этой истории.
Может, для пожилых итальянцев это неважно и второстепенно, но для русских было бы нормальным, чтобы пожилой мужчина, знакомясь со своей сверстницей, расспросил о её предыдущей жизни: где она жила, как? что делала, чем занималась? что любит, а чего- терпеть не может?… Тогда, может, узнал бы о ней, к своему удивлению, то, чего так никогда и не узнаeт: что она была инженером- электронщиком на пенсии, вещь в Абруццо, да и в Италии в целом редкая, почти невозможная- найти женщину- бывшего инженера возраста моей мамы. Что всю жизнь проработала в
закрытых НИИ на оборону; что сотни раз летала в командировки по всей обширной территории Советского Союза, возя за собой документы, многие из которых считались тогда “военной тайной”.
Большинство гражданок её возраста в Италии хорошо, если окончило среднюю школу и хоть раз в жизни село в самолёт! То есть, по сравнению с Томмазо наша скромная бабушка Лена была как Джеймс Бонд…Но Томмазо такие вещи не интересовали; он себе такого даже не воображал, мысля привычными приземлёнными категориями.
Дедушка наш остался доволен обедом и также тем, что “дело не сладилось”.
Когда Елена Сергеевна уезжала в мае, Дарио прослезился и сказал, что ему “очень, очень жаль…”
Казалось, чувствовал, что больше они не увидятся.
Спустя некоторое время ему диагностировали рак.
————–
* Muffa – плесень (ит.)
**Saporito- вкусно и хорошо приправлено (прим. авт.)
ГЛABA 15.
BCE ПPOTИB BCEX.
“- Что я, в субботу утром пойду покупать туалетную бумагу?!
Я не пойду! Что подумают люди?…”
(Марчелло К.)
“-Ёршик в туалете сломался!…
– А что ж у него отвалилось- ручка?
-Нет, голова!”
-“Марчелло! Ты что, взял на двадцать евро пива?!
– Я взял ещё два напитка …для очистки совести”.
(Семейные расклады, бытовуха).
В тот период скученности в квартире многие члены семьи проявляли недовольство.
Марчелло начинал внезапно подметать полы, ворча себе под нос, что их никто не подметает, и делал это в самые неподходящие моменты- например, когда бабушка Лена ела борщ за столом. Он описывал вокруг неё своей щёткой круги, не замечая её возмущения:
– Да что ж это он делает, ты посмотри!…- говорила мне она, подтягивая ноги и тараща глаза.- Он же пыль вон какую поднял!…Да ну его, в самом деле!
И уходила, расстроенная, в спальню с тарелкой борща.
Катя временами злобно смотрела на деда, застывшего у голубого экрана с открытым ртом.
– Посмотри, посмотри,- шипела она мне по-русски, – как он открыл рот! И трубки у него из носа торчат…Какой противный, неэстетичный!
Лично меня раздражали все: Марчелло, Катя и мама- все, кроме собаки.
В том, что Марчелло после шестнадцати лет знакомства и десяти лет брака раздражает- нет ничего удивительного.
По-моему, он преждевременно вступил в период андропаузы.
Я сверилась с книжкой одного французского эндокринолога*- и пожалуйста, все симптомы налицо: раздражительность, желание цепляться к мелочам, повышенная утомляемость, появление седых волос не только на голове, но и на груди, увеличение живота, истончение рук и ног(“лягушачий симптом”, как говорит моя мама), и первые признаки гинекомастии**.Он не хочет носить фирменные трусы Cavalli и Bikkembergs, которые ему дарились по случаю- видите ли, резинка давит ему живот- а предпочитает трусы классического фасона, для пенсионеров, и всё время одной и той же расцветки.
То есть, за эти шестнадцать лет изменился почти до неузнаваемости внешне и внутренне, в то время как я осталась всё той же весёлой и беззаботной девушкой с лёгким характером и повышенными требованиями.
Войдя в андропаузу, они неизбежно становятся мелочными и придирчивыми- в основном, к женщинам. Кажется, что женщины для них теряют всякий смысл, разве что- видят в них практическую пользу (я, например, досматриваю деда).
С мужчинами, напротив, Марчелло очень любезен.
После целого дня, проведённого, пока его нет, в спокойных занятиях и попытках укрепить внутреннюю гармонию и равновесие, повысить мою духовность, приходит вечером он, голодный и несвежий, всё в той же униформе “Бартолини” кричаще- красного цвета, и за пять минут успевает всюду влезть, во всё вмешаться, нарушить мой внутренний баланс…
-Ольга!…Вы не помыли хорошо тарелки…Макароны надо накрывать крышкой- летает собачья шерсть, пыли полно…У собаки мало воды…О чём ты думаешь- о деньгах?
-Задёргивайте занавески! Сколько раз вас просил…Значит, вы ещё не поняли, что за люди живут там, напротив…Это люди, которые никогда не выходят из дома. Что, ты думаешь, они делают? Прячутся за жалюзями, за занавесками и смотрят на вас! А ты им цирк показываешь, кино!…
Задёргивает занавески. И продолжает:
– В этом доме ни хрена не видно! Где видно хорошо- так только в сортире, porco Giuda! Везде этот свет “под старину”; кажется- фильм про Джека Потрошителя!
(Заметьте: я ещё не сказала ни слова, а только насупилась и подбоченилась…)
– И что это за запах, а? Не слышишь?(Нюхает воздух). Тебе не кажется, что пахнет дерьмом?…В ванной кто-то опять оставил, porco Giuda, свет.
Открывает холодильник, нюхает там.
-Это молоко что- испортилось?…Пей!
И так- без остановки, пока не поест.
Потом сядет вот так же, как был, в униформе “Бартолини”, на диван, смотреть телевизор. Во время новостей говорить, отвлекать, вставлять комментарии- нежелательно.
Через пятнадцать минут он уже спит. Считай, что мы “пообщались”.
Вот во что превратились будни когда-то молодой и очень энергичной пары.
Катя и Марчелло вообще-то- друзья, но иногда, когда он сильно её разозлит, она признаётся мне честно:
– Когда твой муж спит, мне хочется перерезать ему горло.
– Закончишь дни в психбольнице для преступников,- отвечаю я.
– А мне начихать! Ради удовольствия перерезать ему горло…
Экая кровожадность!
Через час, пока Марчелло готовит, Катя угрюмо выходит на запах из своей комнаты:
– Что будем жрать?
-То, что сейчас готовит мой муж, которому ты хочешь перерезать горло.
-А!…
-Если перережешь всем горло, тебе совсем будет нечего “жрать”…
Когда я недовольна Катей, она с сарказмом мне говорит:
-А ты не хочешь завести себе других детей? Может, у вас выйдет что нибудь получше меня! Какой-нибудь(глумится)…даунок!
-Предложи это твоему папе. Может, он хочет завести себе других детей- “даунков”?
– Мой папа, наверное, уже импотент, – отвечает она.(Видно, что уважает обоих родителей).- Другие вон в пятьдесят лет- кaк Дерипаска- имеют уже миллиарды; а мой папа уже импотент, но всё ещё- нищий.
И так, безжалостно разделавшись со всей семьёй, садится за стол.
Моя мама ласково внушает внучке:
-Катюша, нельзя быть такой злой…Ты, когда на тебя находит озлобление, раздражительность – быстренько одевайся; выйди на улицу, спустись с горы туда, где пасутся овцы, в сторону заброшенного дома…и, когда вернёшься назад, посмотришь, какое в твоей нервной системе наступит равновесие; на тебя такое снизойдёт умиротворение…
Как видно, бабушкина приблажность и совет пойти разрядиться к овцам “Катюшу” не успокаивают, даже наоборот.
-Когда уже все вы… куда-нибудь уедете!- говорит с тихой ненавистью Катя, стискивая нож и вилку в руках.
Конечно. Четверо несчастливых взрослых в одной квартире- слишком много для одного счастливого подростка.Или наоборот- подростки сейчас пошли какие-то несчастливые, несчастнее нас, взрослых?…
– Не переживай, -старается утешить меня Марчелло.- Это не она говорит. Это в ней говорит демонио.
Как- “демонио”?! Хорошенькое утешение!
Что это значит- “демон в ней говорит”? Или у неё раздвоение личности, или нам действительно нужно вызывать экзорциста?…
Но кто всегда во всём виноват и раздражает абсолютно всех- так это я.
————
* Claude Chauchard “N’attendez pas de devenir vieux avoir envie de rester jeune»
**увеличение молочных желез
ГЛABA 16.
B БOЛЬHИЦAX AБPУЦЦO. MEHЯ ЗAПИCAЛИ B “ПЛEБEИ”.
-Доктор, я буду жить?
-А шо, без этого- никак?…
(еврейская шутка)
Как-то, сидя со мной на диване и глядя спокойно и ясно, Дарио сказал:
– Знаешь, Ольга?…Я потерял интерес к жизни.
– Как же так?- удивилась я.
-А так, -отвечал он устало.- Ничто меня больше не интересует. Ну- ем, пью, смотрю телевизор- и всё…И выйти никуда не могу.
И грустно пожал плечами.
– Да что Вы! Нельзя так говорить, – расстроилась я. Может, ему плохо у нас? Держим его взаперти, как Рино с Марией? Мало гуляет?- В жизни много хорошего; и поехать мы можем, куда захотите- гулять к морю, или в Челлино- отвезу Вас в бар, повидать друзей, поиграть с ними в карты?…В любое время!
Но он отвечал, что ни к друзьям в Челлино, ни в другие места его как-то не тянет. В последний раз, проезжая мимо своего дома, он даже не хотел туда заходить; попросил лишь остановиться на минуту у края дороги, над обрывом, и посмотреть из окна- как там его земля.
Смотрел, вытянув шею, на запущенный участок, заросший джунглями бурьяна, и качал головой.
-Поехали, – сказал, наконец, вздохнув.- Не хочется даже смотреть!…
Потом уж сам не ездил за пенсией- написал доверенность мне.
В июне Дарио положили в больницу и прооперировали по поводу опухоли мочевого пузыря, но не обследовали как должно, и поэтому другую опухоль – в кишечнике – не заметили. Уже в урологии он перестал вставать на ноги; говорил, что сидеть и ходить ему больно. Но здесь – не как когда-то в советских больницах; здесь вас не обследуют с ног до головы без крайней необходимости…нашли что-то одно – и ладно.
Поэтому Дарио выводили насильно и выгуливали в коридоре, говоря, что “так нельзя” и что он “разленился”.
Когда я забирала его- опять в одиночку- спросила, не поможет ли кто вывезти его из отделения на улицу; лифты и лестницы были для нас теперь существенным препятствием. Здоровый санитар из урологии объяснил мне, как это делается, и указал маршрут:
– А Вы его – в лифт, и спускайтесь вниз! А там – вывезите на улицу и – сажайте в машину!
-Вот спасибо за разъяснение!- ответила я злобно, со всем сарказмом, на который была способна.
Наблюдая мои умелые манёвры с креслом- каталкой и Дарио, обмякшим в ней безучастно, знакомые Марчелло обратились ко мне с одобрением у входа в больницу:
– Послушай, Ольга…Все русские такие же здоровячки, как ты?
Я, которая всегда считала себя скорее высокой и спортивной, чем массивной и громоздкой, спросила с неудовольствием:
– А что, разве я – “здоровячка”?
-Ммм, – отвечала синьора.- У нас тоже возникли проблемы с отцом. Я как раз хотела заказать ему в агентстве сиделку- русскую или же украинку…потому что должна быть физически очень крепкой; быть в состоянии поднять его с постели, посадить его в кресло-каталку, или на унитаз, или в машину, и опять же, водворить его на место. Понятно?
Понятно. Видно, мои героические подвиги с Дарио и моя сверхъестественная сила произвели на них впечатление.
Через пару дней Дарио опять почувствовал себя плохо – у него заболел живот, и он попросил отвезти его снова в больницу, даром что через неделю нас и так приглашали вернуться туда на контрольный осмотр.
Если вскоре после операции болит живот, то может быть, и ничего такого, пустяк; а может быть и серьёзное осложнение. Поскольку Марчелло работал, а транспортировать Дарио становилось всё более трудным делом, я решила позвать на помощь неприятного мне Рино; поможет спустить папашу с третьего этажа и посадить в машину.
Рино ответил, что он не может, занят. Советовал вызвать скорую помощь, а всю пищу папе перекручивать на мясорубке – вот и не будет болеть живот.
-Что у вас, миксера нет, что ли?! Перекручивайте ему всё и давайте в виде пюре!
Ок. Зная заранее, что “скорая” вряд ли повезёт его в больницу без экстренной необходимости, я и в этот раз справилась сама с пересадками “машина -кресло-машина” и спусками- подъёмами по лестницам.
В приёмной “скорой помощи” клиники Атри пожилой и опухший врач не посмотрел ему даже живот, игнорируя мой рассказ о том, что Дарио только что выписан после операции. Лишь посмотрел, набычившись, и довольно невежливо выгнал меня за дверь. В Абруццо некоторые медики позволяют себе этакую “резкость” с “простым народом”, и это им сходит с рук.
А может, опять стереотип “украинской сиделки, сопровождающей больного” сработал.
И- вызвал медбрата, похожего на вышибалу из клуба. Последнее, что я видела, пока закрывали дверь – это как медбрат заваливал Дарио вниз лицом на кушетку, надевая резиновую перчатку. Потом из-за двери раздался сдавленный крик старика…
Когда я вошла опять, Дарио был бледен, как мел, и пытался надеть штаны. Он и потом, до последнего, старался всё делать сам, молодец. Не любил быть обузой другим.
Врач сидел там же, где и был, не сменив своего положения, и по словам Дарио, которому охотно верю, даже не прикоснулся к больному.
Он выпучил глаза, когда я его спросила:
– Доктор, Вы посмотрели ему живот? Не осложнение ли какое после операции?
-Естественно, посмотрел!- фыркнул он раздражённо.- Какое ещё осложнение?…Это был каловый камень, фекалома!…И мы её сломали, – он кивнул на медбрата.- А теперь идите себе домой, делайте клизмы! – сердито сказал он мне.- Такими делами семейный врач должен заниматься, а не “скорая помощь!”
“Да-да,-думала я.- Расскажи мне, чем должна заниматься “скорая помощь”, как будто я сама, слава богу, столько лет на ней не проработала…”
Говорю же – я всех бешу и раздражаю.
Я оставила рассерженного медика, опухшего вруна и лентяя, продолжать принимать больных, и отвезла беднягу Дарио домой, по дороге купив в аптеке клизмы.
-Кто же мне их поставит?- жалобно стонал он.
Видно, смущение и стыд передо мной, нежелание вовлекать меня в эту процедуру ещё пересиливали боль в животе…да у меня, по-честному, и не было особой охоты ставить ему клизмы, если можно было этого избежать.
-Подождём, пока Марчелло вернётся с работы?- предложила я.
-Нет, живот у меня болит!…Позвони Рино, – попросил он.
Я опять позвонила Рино – век бы ему не звонить!- и объяснила ему ситуацию. Тот, разозлившись на меня не меньше медика из приёмной, воскликнул:
– Какой же ты, к чёрту, врач, если не можешь поставить ему клизму!
– Тут не нужен врач, – сказала я ему.- Ты – его сын, и он хочет, чтобы ты приехал. Совесть надо иметь!
Но совести у Рино в данный момент не было. И это всегда ему прощалось. Все всегда говорят: “Ну, ты же знаешь, какой Рино…” И не всегда даже добавляют: “засранец”.
Я сказала Дарио, что Рино ехать не хочет( не может?) Тот расстроился и разозлился до слёз.
– Сволочь, негодяй!…- всхлипывал он.- Вот лишу его наследства, всего лишу! Заявлю на него за плохое обращение с родителем!
Э!Всё это были пустые слова и угрозы. Да и поздно было уже “лишать наследства”: давно уже и земля, и два старых дома, всё их бедняцкое имущество, были записаны на Рино.
– Ладно, не волнуйтесь; сделаем сами клизму…Всё будет хорошо.
Пришлось Дарио отдаться в мои руки.
Только дела у нас, вопреки моим обещаниям, шли всё хуже; он потерял над кишечником всякий контроль. Пришлось нам купить, в самом деле, подгузники, и Марчелло сам их ему менял; ему пришлось на четыре-пять дней оставить работу, чтобы ухаживать за отцом и стараться устроить его в больницу- что оказалось совсем непросто.Хотя Дарио очевидно и срочно нуждался в профессиональной помощи и больничном уходе, брать его туда упорно не желали.
Наконец, поругавшись в приёмном покое со всеми, включая опухшего медика, что “лечил” ему фекалому(за это, кстати, нам пришёл счёт на тридцать пять евро), запугав медперсонал обычными своими угрозами: “Я- человек отчаянный, мне нечего терять; узнаю, где вы живёте, и ночью вас подкараулю…”, ему удалось устроить Дарио вначале назад, в урологию, а затем вызвать ему другого врача, интерниста (по-нашему- терапевт), который внимательно его осмотрел.
Это был первый раз, клянусь, когда я увидела в Атри врача, собирающего анамнез и осматривающего больного по всем правилам.
Я не постеснялась сделать ему этот комплимент. Он смущённо ответил, что “и другие его коллеги так делают”.
Да? Не будем строить иллюзии. При поступлении в урологию нас приняла медсестра, которая с моих слов внесла данные в карточку деда, в том числе и историю его жизни и болезней.
И сколько раз я забирала из больницы клинические карты Дарио и Аннализы- они были всегда буквально пустыми, никаких тебе дневников, консультаций специалистов- ничего; только титульный лист, основной диагноз и анализы, вклеенные в конце. В России такая история болезни была бы немыслима…и нелегальна.
Аннализе, которая многократно лежала как в психиатрических, так и в других отделениях, так никогда и не был поставлен диагноз. Хотя бы предположительный.
Что же у неё было- шизофрения? Маниакально- депрессивный синдром? Какое-нибудь “тревожно-депрессивное состояние”?…Хотя в таких диагнозах, самих по себе, нет особого смысла и ничего, определённого наукой, за ними не стоит, мы никогда уже не узнаем, от чего и как её лечили.
Известно было только, что временами она кричала глупости с балкона и качалась на стуле, вывалив наружу язык. Дарио годами подсыпал ей тайком в питьё якобы назначенное психиатром, опять же, неизвестное, лекарство в неизвестных дозах…В одной лишь из последних историй болезни я нaшла “консультацию психиатра”, где говорилось: “По словам больной, она страдает депрессией”. Всё.
В общем, ей верили на слово.
Потом я стала сама свидетельницей экспертизы, которая, в её случае, проводилась комиссией из четырёх человек- врачей разного профиля. Аннализа, не в пример неопытному Дарио, вела себя там, как нужно, выдавая лучшие свои “номера”: заваливалась набок при ходьбе, так что мы с Дарио с трудом поддерживали её с обеих сторон; сидела на стуле, обмякнув и свесив голову вбок; раскачивалась, вываливала язык изо рта, “забывая” втянуть его обратно, не отвечала на вопросы слишком вразумительно.
Насчёт психики ей задали только один вопрос:
-Вы что- в депрессии?…- участливо спросила одна врач.
-В депрессии, – бесцветным, как эхо, голосом, подтвердила Аннализа.
Больше к ней по этой теме никто не приставал. Такая вот экспертиза.
…
Рино узнал от Марчелло, что Дарио опять в больнице, и вскоре там объявился.
Когда я пришла того навестить, Рино был уже там – стоял у постели отца со скорбной участливой миной и причёсывал папе редкие волосы набок маленькой увлажнённой расчёской- какой заботливый сын! С такой прилизанной причёской голова Дарио казалась ещё меньше, совсем усохшей. Конечно, расчёсывать Дарио- это очень нежный сыновий жест- не то, что ставить клизмы или менять подгузник!…
Но родители прощают всё, и было видно, что Дарио ему очень рад, даже тронут, можно сказать. Взгляд его был затуманен нежностью от сыновьей ласки… На столике рядом лежал кулёк с карамелью, которую Рино ему принёс.
Было как-то неловко мешать семейной идиллии.
– Чао, Ольга, – приветствовал меня Рино.
– Я с тобой, любезный, не разговариваю, – сообщила я. Оставила всё, что принесла с собой, забрала дедово грязное бельё- постирать(а может, лучше выбросить и купить ему новое) и ушла. Кто я такая, в самом деле, чтобы вносить разлад в эту семью, ссорить братьев и отцов- детей между собой?
Внизу, в вестибюле, столкнулась с Антонио Йеццони, тот стоял в очереди в кассу.
– Уши забились серой, – поведал он мне доверительно.- Ушные серные пробки.
И поковырял пальцем в ухе для ясности.
Я сказала ему, что отец Марчелло плох, и я проведывала его. (Почему-то каждый считает нужным как-то объяснить своё присутствие в больнице).
– Ты хорошо выглядишь- такала элегантность, класс!- похвалил меня Антонио.- Прямо почти как синьора!- добавил он.
– Почему- “как”?- не поняла я.- Я и есть синьора.
-Нет, ну…в смысле, – замялся он.- Ты же не относишься к высокому сословию, аристократии. Ты же относишься к нашему брату, плебалье*…
– С чего ты взял, – внезапно обиделась я, – что я отношусь… к плебалье? Ты меня, Антонио, в вашу “плебалью” не записывай. Я- средний класс, им была и останусь, даже если бы вышла замуж за…Скрофетто!
Ушла, вся передёргиваясь и фыркая от возмущения.
Вот теперь меня и в плебеи записали! Так мне и надо!
Больше надо водиться с такой братией, которая в ушах, забитых серой, ковыряется…
————–
*Plebaglia (ит., презрительно) -“народишко, людишки”, в противовес “благородному” сословию.
ГЛABA 17.
COПEPHИKИ HA COCEДHИX KOЙKAX.
“- Мойше, скажите, Вы с Вашей Цилей счастливы?
– А куда денешься!”
“-Знаете, Моня, с Вашей Сарой спят все, кому ни захочется!
– И я их понимаю! Мне тоже не хочется…а шо делать?!”
(еврейские шутки)
Хотя рассказ мой – не про евреев, а про итальянцев, эпиграфом к последним двум главам стали еврейские шутки; они такие…житейские, и полные вселенской грусти.
Как странно, бывает, распоряжается судьба, сводя одних и тех же людей в разное время их жизни в самых неожиданных местах!
Не то, чтобы больница была для пожилых людей неожиданным местом…но некоторые ситуации трудно себе представить. Например: лежите в палате Вы, рядом с Вами, на соседней койке – муж Вашей любовницы, или любовник Вашей жены, а сама она мирно сидит ме+жду Вашими койками в узком проходе…
Именно это случилось с Дарио.
Первое время в новой палате, окружённый заботами медсестёр, которые переворачивали, обмывали его, меняли подгузник- он и не заметил, кто лежит на соседней кровати. Видел только заострённый и неподвижный профиль какого-то бедолаги и женщину рядом, что грустно и безучастно смотрела на него.
Позже, когда он вздремнул и выпил через трубочку воды, стал вроде как узнавать…и, слово за слово, разговорились.
Говорили Дарио и синьора; обменивались короткими фразами, без эмоций- просто информация и, конечно, сочувствие к болезни- больше ничего.
Но если бы встреча произошла на четверть века раньше, палата наполнилась бы яростными криками, брызгами слюны и, может, случилась бы потасовка…
На койке справа от него лежал в состоянии глубокой прострации, близком к коме, старый соперник Дарио- Пьерино. Из-за него семейство Коцци стало притчей во языцех и даже сменило место жительства, удалившись от моря и цивилизации в горы, в деревню.
А рядом, на стуле, сидела его жена- когда-то зазноба и тайная страсть Дарио, причина громких скандалов- синьора Рита. Сразу он её не узнал; а так, если приглядеться- не так уж они изменились- ни Рита, ни муж её Пьерино, больной теперь лейкемией. Только постарели.
Позже Марчелло рассказал мне историю…
В ту пору ему было семнадцать лет, и Дарио, значит, был тоже на тридцать лет моложе.
Если в восемьдесят два года ему удавалось ещё когда-никогда пошалить при помощи “Виагры”, то представьте себе, на что он был способен в пятьдесят два года и без оной!
Дарио переехал с семьёй из Челлино в Пинето, к морю, чтобы работать на фабрике, и снял полдома у этого самого Пьерино и его молодой жены Риты.
Пожили всего пять лет и пришлось уезжать восвояси; убираться, верней, со скандалом- и подобру- поздорову…
Аннализа, мать двух сыновей-подростков и жена несерьёзного мужа с длинным носом и тонкими усами, всегда подозревала хозяйку в грязных намерениях и аморальном поведении. Ей казалось, что Рита ведёт себя с Дарио по меньшей мере неприлично. И вскоре стала высказывать свои подозрения открыто: сначала Дарио, с которым на этой почве стало доходить до драк, а потом- хозяйке Рите и её мужу.
Временами ей казалось- она чуть не застукала их с поличным; но неуловимая пара любовников умела так прятаться в доме, издеваясь над бедной женщиной, что ей никак не удавалось накрыть их прямо на месте преступления. Зато находила косвенные улики: какие-то подозрительные волосы на лестнице и в постели- “явно лобкового происхождения”…Потом в её психике произошёл надлом, и история выплеснулась на улицы города, став общественным достоянием.
Именно тогда у Аннализы появилась её дурная, шокирующая семью привычка выходить на балкон и пронзительным голосом выкрикивать обвинения и оскорбления в адрес соперницы е её рогоносца-мужа, который вначале никак не реагировал.
Тихий Пьерино, хоть не такой уж красавец, но порядком моложе Дарио, поначалу не принимал историю всерьёз, будучи предупреждён, что у Аннализы бывают “заходы”, но что, в общем, она безвредна…Теперь же, с ужасом слыша, как с их балкона день за днём несутся вопли: “Пут-таана!! Корну-уто!!(“Рогоносец”), и что ни день поносят честное имя его жены, его самого и всей семьи, позоря перед всем Пинето- решил от этих жильцов избавиться.
Мало того, ревнивая Аннализа часто преследовала его на улице, выкрикивая ругательства и стараясь стукнуть его побольнее…видно, считала ответственным за поведенье жены и виновным в попустительстве. Закрались понятные подозрения: а что, если за этим что-то стоит?
Дарио не хотел съезжать с квартиры и наотрез отказывался признавать какую-либо связь с хозяйкой дома. Между ним и Пьерино начались безобразные ссоры и, хочешь- не хочешь, вздорная семья Коцци должна была покинуть ставший негостеприимным Пинето и вернуться к себе в Челлино, где, вдали от людей, на природе, могли давать выход их бурному темпераменту…
Так, Коцци оказались опять в глуши, а у Риты и Пьерино в скором времени …родилась дочка. Эта девочка, тридцатилетняя теперь, тоже приходила в больницу проведать папу. А может, обоих пап. Марчелло высказал предположение, что она спокойно могла быть его сестрой.
Так или нет, но я поражалась Дарио. Казалось, присутствие в палате этих призраков прошлого никак его не беспокоит.
Он оставался непроницаемым, загадочным и безмятежным в последние месяцы своей жизни, не выражая никаких эмоций. Его переворачивали и меняли ему подгузник, не прося синьору Риту выйти в коридор, и он принимал всё, как должное- с достоинством, не проявляя ни малейшего неудовольствия или смущения.
Кто знает? Может, возраст, тяжёлая болезнь и близкая смерть делают всё это несущественным, примиряют все противоречия, стирают эмоции?
Лежишь, умирая, ты; рядом, в метре от тебя, лежит, умирая, твой бывший соперник; тебя подмывают, меняют подгузник у всех на глазах; твоя бывшая любовница смотрит на вас обоих грустно и безучастно…
Хотелось бы расспросить Дарио: что думает он по поводу такий совпадений? Что в их присутствии было, конечно же, невозможным.
В любом случае, теперь Дарио и Пьерино если и боролись вяло- то только за жизнь; и если в чём соревновались- то только в том, кто дольше протянет.
– Может, там и не было ничего?- спрашивала я Марчелло, единственного, кто чувствовал себя неловко, не зная, как с ними говорить.
– Да нет, что там не было – было. – заверил меня он. – Ты моего папу не знаешь- он с женщинами был…как бы это лучше сказать?…свиреп.
Но вскоре уже и Марчелло болтал с синьорой, как ни в чём не бывало.
Какое-то время спустя после смерти Дарио, расплачиваясь в супермаркете, я услышала, как девушка-кассир приветствует меня, и узнала в ней ту самую дочку Пьерино.
– Вы меня помните? Наши отцы вместе лежали в палате, – улыбнулась она.
– Помню, конечно. Мой свёкор, – поправила я её.- Он умер в конце августа.
– И мой отец тоже, – вздохнула она.- Он умер двадцатого.
Что ж, смерть двух соперников разделяли всего несколько дней. Выиграл Дарио.
– Ваша семья когда-то жила у нас в доме, Вы знаете?
-Да, Марчелло мне рассказывал, – сказала я.
Похоже, она считала, что два старика были добрыми друзьями.
– Это-точно моя сестра, – сказал Марчелло, ждавший меня у входа, со странной уверенностью.
– Да?…Ну, так сделайте анализы ДНК, чтобы знать наверняка. Теперь, когда ты почти порвал отношения с братом, может быть, обретёшь сестру?
-Да нет, не надо, – сказал он, подумав, глядя на неё издалека.
– А что так?
-…Да нет, не хочу.
Больше мы к этой теме не возвращались.
ГЛABA 18.
BECEЛЫE ПECHИ И ГPУCTHЫE ДHИ B AБPУЦЦO.
“Mi scappa la pipi, mi scappa la pipi,
Mi scappa la pipi, papà,
Io non ne posso più, mi scappa la pipi…
Papà, la faccio qui*!”
-звучит музыка из телевизора в больничной палате.
Виктория Сильвстедт, американская шоу-гёрл, совсем недавно в Италии, спрашивает у ведущего:
-Что это за песня?
Энрико Папи, телеведущий, ей отвечает:
-Одна из итальянских песен…
– Замечательная!- хлопает Виктория в ладоши.- Bellissima!
Балерины танцуют в бикини.
Я переключаю канал- кажется, дед заснул… На другом, местном канале- вчерашний концерт на площади в Атри. Популярнейшие Джорджоне и Донателло; эти двое в последнее время- желанные и высоко оплачиваемые гости на любом провинциальном празднике; то ли куплетисты, то ли- авторы-исполнители “народных” песен- частушек с ясным двойным смыслом и устроители неприличных массовых плясок на площадях с участием детей и пенсионеров.
“Всё скачет и скачет, танцует моя лошадь,
Подолгу, часами, она резвиться может.
Плясать и резвиться она не устаёт:
Направо, налево, вперёд- назад- вперёд!”
“Обмякла, обмякла, ослабла моя лошадь;
Как раньше резвиться, скакать уже не может,
Стареет коняка и стал уже не тот;
Обмяк он, ослаб он и быстро устаёт!…”
Казалось бы, там, где звучит беззаботная музыка, где поют такие вот глупые песни, все радуются и веселятся- никто не должен болеть и умирать.
И однако, Дарио лежит в больнице, худеет, и после повторной колоноскопии, во время
которой, он говорит, “испытал родовые муки”- у него обнаружили опухоль кишечника, а затем, методом магнитного резонанса – и метастазы повсюду. Насколько лучше был
“лёгочный фиброз!”
Теперь его готовят ко второй операции, чисто паллиативной, чтобы избежать кишечной непроходимости и, как нам образно объяснили врачи- “не лопнуть”, “не взорваться”.
Не знаем, хотим ли мы, чтобы он перенёс эту операцию и продолжал мучиться, или…
…не знаем.
За стенами больницы жизнь шла своим чередом, была середина июля.
Дарио операцию перенёс и чувствовал себя неплохо.
-Болит у Вас что-нибудь?- спрашивала я.
-Да нет, когда лежу- не болит. Только когда меня сажают, – тихо и спокойно отвечал он.
Меня удивляло в нём это спокойствие, безмятежность. Знал ли он, чем болен, что у него нашли?…Он никогда об этом не спрашивал, не интересовался. Может быть- не желал знать? Лежал себе тихо, с достоинством; не плакал, не упрекал родных, как некоторые больные, которые в своём страдании становятся капризными, несносными и нетерпимыми к окружающим.
Принимал всё, что с ним происходит, как должное, с безразличием. Или стоицизмом.
Взгляд у него стал каким-то неземным, прозрачным; рассматривал что-то далёкое, за пределами нашего мира. Всё понимал, всех узнавал, но иногда стал путаться и грёзить наяву. Например, сообщили ему, что должна приехать сестра его Тина из Сан Ремо, повидаться с ним, и он отвечал с недоумением:
– А мне вся эта история с Тиной кажется странной…Тина давно умерла, сразу же после Маурицио.
Самое интересное, что “Маурицио” этого никто не знал- не было у них родственников, которых звали бы Маурицио.
Рино злился на нас за то, что у дедушки в больнице почему-то нет с собой денег; даже каких-нибудь пятидесяти евро!
– А если ему кофе захочется выпить, или ещё что?!- возмущался он.
Конечно, было досадно. Думал, что папа и в больнице, со смертного одра, когда-никогда полтинник ему протянет, сделает сыну подарок… Напрасно.
-Да какой ему кофе! Ты соображаешь, что говоришь?- Марчелло кивал на исхудавшего Дарио, лежавшего безучастно в постели. – Посмотри на него. Кожа да кости!
Как водится, в июле по всему побережью Адриатики- вечерние базары. Открыла и я мой прилавок бижутерии на приморском бульваре. Как-то вечером наведался Антонио Йеццони с семьёй- спрашивал о здоровье деда. Как только ушли- Марчелло скривился гадливо.
– Ты видела этих…людей?- кивнул головой им вслед.
-А что?- не поняла я.
– Как- что? Вынюхивать пришли, узнать, не созрел ли клиент!
Тут только я вспомнила, что Антонио теперь- владелец похоронного бюро.
-Ну, может, он интересовался по-дружески…- усомнилась я.
– Нет, нет! Он и маму мою хотел хоронить, и обиделся, что я поручил другому, Ферретти. Ты что, смеёшься- доверить Антонио родителей хоронить?! Этим должны заниматься серьёзные люди. Антонио в прошлом году двоих хоронил; так один раз- не закрывался гроб, был дефективный- пришлось менять посреди церемонии, а в другой- фургон похоронный на улице остановился, пятьсот метров до церкви не доехав. Позор, да и только!…И в этот раз, если что- и близко его не подпущу, пусть обижается!
На повторную комиссию нас так и не вызвали, поэтому пришлось призывать комиссию срочным образом в больницу, к постели умирающего больного. Для подтверждения этакой срочности потребовалось брать особую справку, “Об угрозе скорой смерти”, и через неделю после её предоставления(в Абруццо “скорая смерть” обычно не наступает раньше, чем через неделю), USL, наконец, освидетельствовал деда через одного из врачей отделения. В этот раз все были согласны с тем, что Дарио имеет право на “пенсию по уходу”…Жаль только, что ухаживать за ним оставалось недолго.
К тому времени он был в терминальной стадии.
Ну, и к чему тогда, вы скажете, все эти хлопоты? И оставьте старика в покое доживать последние дни. А то- пенсии какие-то, комиссии…
Как бы не так! У нас в Италии, в Абруццо, старики могут приносить пользу семье до самого последнего вздоха, и даже после. Широкую огласку получил случай, который мы видели по телевизору: сын в течение двух или более лет держал труп отца в холодильнике, и тем временем продолжал получать его пенсию…
Последняя неделя августа. На улице жара – сорок градусов; смотрю из того же окна больничной палаты.
Где-то далеко, в Ливерпуле, как раз в эти дни проходит знаменитый фестиваль. Музыканты играют в клубах и пабах, на улицах и площадях; люди поют песни и пьют пиво. Старик Пол Маккартни раздаёт автографы и поднимает большой палец вверх. По Мэтью стрит ходят, чувствуя себя подростками, седовласые битломаны…
Почему я ещё здесь?…Почему я не там, не с ними?
Даю себе зарок- добраться до Ливерпуля прежде, чем стану совсем уже седовласой, и устроить себе Magical Mystery Tour** до того, как и меня подкосит какой-нибудь недуг.
Вечером Марчелло съездил проведать отца, и остался доволен: там было прохладно, работал кондиционер, дед лежал в палате один и чувствовал себя неплохо.
На следующее утро нам сообщили, что Дарио умер.
Первого сентября траурный кортеж двинулся по улицам Челлино.
Шедших за гробом было немного, но и не мало- человек пятьдесят; соседи, старички- картёжники из бара,просто односельчане, присоединившиеся – кто из сочувствия, а кто из любопытства.
Рино, Мария и Марчелло шли за катафалком, я держалась чуть сзади и сбоку- вела собаку по тротуару. Киккa старалась идти в ногу с процессией, тянула поводок; было ясно, что знает, кого там везут, в машине, боялась выпустить его из виду…Марчелло был странным в тот день: не захотел оставить дома Кикку; сказал, что она была “другом деда” и потому тоже должна участвовать в похоронах. Что ж…Если Кикка могла ему дать моральную поддержку…мы взяли её с собой. И она была, пожалуй, самым грустным и искренним “участником”. Её завели на минуту в зал, где стоял ещё открытый гроб. Она заглянула внутрь, встав на задние лапы, и сразу, кажется, всё поняла: вот что случилось с её соседом по дивану, вот почему он больше не зовёт её и не гладит…Прижала уши, отвела в сторону взгляд, притихла.
Увидев реакцию собаки, стали всхлипывать пустили слезу немногие соседи, пришедшие попрощаться. Рино громко сморкался. Кристина никак не хотела приблизиться к гробу- “боялась покойников”. Сидя в сторонке с Марией, играла с пупсиком, взятым с собой, чтоб не скучать. Порой начинала веселиться, рассказывая что-то маме на ухо, и это понятно в её жизнерадостном возрасте; но, одёрнутая, с досадой умолкала.
На площади перед входом в церковь все остановились. Многие пожимали руки и выражали соболезнование членам семьи. Вышел хозяин бара, куда я возила всё время Дарио. Где оставляла его играть в карты, пока ходила к врачу за рецептами, и откуда забирала его каждый раз. Он пожал руки Марчелло, Рино и Марии; а мне, стоявшей чуть поодаль с собакой, руки не пожал. Хотя именно я всегда сопровождала деда, мне почему-то соболезнования не выразили.
Может, не знали, что я тоже – член семьи? Думали- украинская сиделка?…Они вечно кого-нибудь сопровождают, и им за это платят.
Виноват был, конечно, Марчелло- в этот раз он поручил мне сопровождать собаку. И хотя сопровождать Кикку для меня всегда было делом приятным и почётным- на похоронах можно было без этого обойтись. На похоронах собаковод- не самая уважаемая фигура и должен быть в стороне. Hе может даже войти в церковь.
Ну, что ж. Это- не главное, Мы-то с вами знаем, как обстояло дело- и ладно.
Нам всё это народное признание никчему.
Собак не пускают в церковь, и так во время службы мы с Киккой остались и ждали снаружи. Зато неожиданно встретили старого знакомца, Томмазо, того самого, что чуть было не женился на моей маме. С ним была женщина в чёрном явно восточной наружности.
– Позволь познакомить тебя с моей половиной, -с гордостью представил её Томмазо, хотя казалось, что именно он, что едва доставал жене до плеча, мог быть её “половиной”. Женщина в чёрном- назовём её Фатимой- была намного моложе моей мамы. Можно сказать, она была не намного старше меня.
Крепкого телосложения, она чёрной башней высилась над супругом; суровое лицо и усики под носом делали её похожей на переодетого талибана. Весьма возможно, что это был тот самый вариант сорокалетней вдовы или девственницы. Не найдя себе мужа в Марокко, была рада выйти за “итальянского синьора”, приехать сюда и жить с ним – вау!- в Челлино!
– Очень приятно! Мои поздравления!- искренне порадовалась я.
Говорить нам было особо не о чем. Мы стояли под храмом господним, не имея возможности войти: я- из-за собаки, он- по понятной причине вероисповедания Фатимы.
В дальнейшем я встречала Томмазо ещё не раз; он был не так весел и уверен в себе, как когда-то. С некоторых пор его повсюду сопровождали два рослых кучерявых марокканца- видимо, братья жены. Такие угрюмые смуглые типы в кино всегда торгуют оружием и наркотиками. В их компании он озирался беспомощно и с опаской, будто ища поддержки. “Спасите, помогите! Кто -нибудь…вызовите полицию!”, казалось, безмолвно кричал Томмазо.
А может, это была только игра воображения.
Угрызения.
Прошли месяцы после смерти Дарио. Жизнь моя потекла по-прежнему.
Реализуя детскую мечту, я дважды съездила в Ливерпуль, навестила подругу в Норвегии- и всё это было прекрасно. Свободная от обязанностей сиделки, я могла, наконец, распоряжаться моим личным временем, как хочу. Не связанная дедом по рукам и ногам, казалось, избавилась от тяжкого груза ответственности.
Через год получили дедову пенсию “по уходу” и разделили её пополам с Рино. Хоть он был ни при чём, в смысле ухода- но от денег, разумеется, не отказался, а по закону ему- причиталось.
Моими стараниями Дарио сделал-таки ему последний подарок.
Прошли месяцы; но, вспоминая Дарио, я странным образом знала, что совесть моя- не на месте. А почему?…Я сделала для него многое, и может, больше, чем сделал бы на моём месте кто-то другой. Но делала всё это нехотя, считала его нежеланной обузой.
И было во мне некое потаённое злорадство: мол, вёл себя со мной по-свински, был ко мне несправедлив- а теперь, по крайней необходимости, пришёл ко мне, нуждаешься в моих услугах? Никто тебя больше не хочет?…
Было желание наказать его, преподнести урок, видеть его раскаянье и благодарность.
Мало благородства было в моих побуждениях. Или же не было вовсе.
На качестве ухода за ним это не сказывалось, и может, ему эти тонкости были до фонаря. Главное, он получал тепло, уют и трехразовое питание…Но то, что я его недолюбливаю, думаю, знал. Не мог не чувствовать.
И уж точно могла избежать упрёков и не воспитывать его, как маленького ребёнка; быть великодушней со стариком и не такой эгоисткой…
Я всегда любила собак. Забота о них никогда не казалась мне обузой.
Почему не могла я, скажем, видеть в Дарио некого старого больного пса, грязного и шелудивого, со скверным характером притом? Который никому не нужен.
Но достаточно пригреть его, накормить, отскрести, отмыть, подлечить- что ещё нужно? Еда и немного ласки- и он начинает вас привечать, лизать вам руки, вилять хвостом; и вы замечаете про себя- а ведь пёс он совсем неплохой. Не хуже всех остальных.
Хороший, может быть, пёс.
В конце-то концов, мы стали почти друзьями. Должно быть, и он узнал меня лучше, и, недоверчивый по природе, доверился мне? Стал доверять?
А эта кротость его, покорность в последние дни…
Может, мы сломали его, наконец? Подавили его характер, натуру, и он смирился безропотно и безвольно?…Терпел тиранию Рино; потом, выбирая меньшее из двух зол, отдался в руки другому тирану- мне? И вот, потерял всякую волю к сопротивлению, интерес к жизни и…ушёл, закрыв за собою дверь?
Когда вижу вмятину на диване, разгладившуюся со временем – мне почти его не хватает.
Этого взбалмошного деда, эгоиста и самодура, несчастного деда, которого никто не хотел. Я первая его не хотела, с вонючими носками и трубками в носу- ни за какие блага на свете! И всё же, ему удалось приучить меня заботиться о нём, считаться с ним, и в конечном счёте- его уважать…
Какое-то время спустя приехала сестра Дарио, Тина.
Намного младше брата, внешне напоминала его, но казалась выходцем из другой семьи: хорошие манеры, правильная речь…Как сказал бы Антонио Йеццони- “почти совсем как синьора”.
– Спасибо тебе за всё, что ты сделала для Дарио,- сказала она.- Мы говорили часто по телефону; и он так хорошо отзывался о тебе…Ему нравилось жить у вас. Говорил: ” У Ольги я не чувствую недостатка ни в чём”.
Я была тронута; честно говоря- не ожидала.
Благодарность Дарио дошла до меня с опозданием, но было очень приятно и как-то легко на душе.
—————
* “Мне хочется пипи, мне хочется пипи, мне хочется пипи, папà!
Я больше не могу, мне хочется пипи, уписаюсь сейчас, папà!”( перевод автора)
** Волшебное таинственное путешествие (англ.)
ГЛABA 19.
ЗEMЛETPЯCEHИE B AБPУЦЦO.
– “Ты видела фильм”Апопапликс нау”?…
(Марчелло К.)
И опять в Абруццо ничего не происходит. Греются на солнце пляжи, виноградники и огороды.
И Романо щётки свои продаёт на базаре, и Скрофетто, лишённый водительских прав, пешком семенит в своей войлочной шляпке в бар.
И Эрколе Малагрида, мелкий мошенник, ещё на свободе, но уже начинает нервничать- стал в последнее время очень религиозным. Когда едут они поутру с помощником Винченцо по их нечестным делам- Эрколе видит на обочине мадоннину и просит остановиться.
-Ты не против?- спрашивает у Винченцо.
-Ну, что ты.- Винченцо думает что тому, быть может, приспичило по нужде- и глядит с удивлением, как “босс” опускается в пыль на колени перед маленькой мадонной и крестится, и целует что-то, что висит у него на шее…Тут только Винценцо замечает, что это- не ямайские бусы, как он думал раньше, а розарио- деревянные чётки с крестом.
И мы гуляем с Киккой, как обычно мы это делаем по утрам, останавливаясь у некоторых витрин. На многих дверях магазинов висят фальшиво-сочувственные объявления: ” К сожалению, я не могу войти” или “Я подожду снаружи” рядом с картинкой грустной собаки; странно, что часто их вешают именно в нижней части двери, на уровне собачьей морды; может, считают, что так собаке будет удобней прочесть?…
…И- ничего не происходит.
Но если так говорить, посмотрите- обязательно что-то случится. Так можно даже накликать беду. Предрассудки там или суеверия- не знаю; а только если придёт мне в голову, например: “Давненько живот у меня не болел…или голова…”- назавтра же, будьте уверены, эта часть тела и заболит!
Так случилось и в ночь на шестое апреля .
Утомлённые жизненной монотонностью, легли мы в свои кровати, как вдруг….
В три часа наша собака зашлась оглушительным лаем, вспрыгивая на постель.
Жалюзи на окнах затрещали…
-Воры!- вскочил испуганный Марчелло, тараща глаза и пригибаясь.
Марчелло давно ожидал и боялся воров.
И правда, могло показаться вначале, что снаружи, с балкона, к нам кто-то ломится. Но уже задвигалась, заездила подо мною кровать, и я мигом узнала эту вибрацию и странный подземный гул, будто от поезда метро.
– Это, Марчелло, – сказала я, – землетрясение.
Через секунду мы уже стояли в наших неэлегантных пижамах на балконе – у него штаны чуть ниже колен и намного выше щиколотки – и смотрели, выпучив глаза, на наших соседей на другом балконе, в таких же нарядах и с ребёнком на руках.
-Что такое?! Вы слышали?…- спрашивала встревоженно соседка с ребёнком; но в то же самое время, заметила я, исподтишка рассматривала, как мы одеты.
Если моя голубая пижама была не бог весть что, но хотя бы брюки- нормальной длины, то что касается Марчелло- вид у него в этих подстреленных панталонах был решительно неприличный; но в тот момент я промолчала …
Вернулись в дом, включили телевизор. В Италии, пока не включишь телевизор- ничего не поймёшь.
Даже если твердь земная разверзается перед тобой- то не веришь своим глазам, пока не скажут об этом официально. По телевизору.
-А!…- восклицал удивлённо Марчелло, открыв рот и слушая экстренный выпуск.
Оказывается, только что в Аквиле, столице нашего региона Абруццо, где-то в пятидесяти километрах от наз, произошли толчки в 5,8 баллов по шкале Рихтера или в 9 баллов по какой-то там шкале Меркалли.
– Порко Джуда!…Значит, действительно- землетрясение, – поражался он, как будто сам только что не трясся вместе с балконом, вцепившись в перила.
В течение ночи толчки продолжались, но были слабей, и до нас, слава богу, доходили не все, что позволяло надеяться, что всё стабилизируется, “утрясается”.
За эти сутки центр Аквилы был практически стёрт с лица земли, а также пострадали крупные центры в окрестностях типа Паганики и городки поменьше.
Последующие два дня довершили начатое: рухнуло всё, что ещё стояло на ногах, и мёртвые вместе с пропавшими без вести( где-то, естественно, под обломками) исчислялись сотнями, а раненые -тысячами.
Большинство итальянских семей имеет разветвлённую сеть родственных связей, и потерпевшие в ближайшие дни рассосались по городам и сёлам Абруццо, по другим регионам Италии, заполнили приморские гостиницы. Те же, кому идти было некуда и те, кто не хотел покидать Аквилу, были размещены в палаточных городках. Вид у многих был жалкий: кутались в казённые одеяла, некоторые, только что спасённые из-под обломков, были в одном белье и плакали, неизвестно что или кого потеряв…
Конечно, плакали не от холода; хотя не обрадуешься, оказавшись там на улице в таком виде! Аквила, на высоте семисот-восьмисот метров на уровне моря- один из самых холодных городив в Италии. Даже летом, делая в Аквиле пересадку по пути в Рим, постояв с четверть часа на автовокзале, мне хотелось бежать в ближайший магазин за шерстяным свитером.
С раннего утра поступали взволнованные звонки, приходили э-мэйлы от родных и знакомых- как мы там, ещё не под обломками?
Нет, отвечала я, всё в порядке. Нас трясёт, но наш дом стоит, держится.
Пока. И должен стоять, будь он неладен! Нам за него ещё лет двадцать платить.
В Фейсбуке меня спрашивали: “Так вы что, живёте в самом Амбруцио?”, не зная точно, что это такое- город или регион?
“Да, в нём самом”, – отвечала я.
И так уж я от этого “Амбруцио” была не в восторге- красивый район, но скотоводческий, всё овцеводы да козловоды- так тут нате вам ещё, землетрясение!
– Если у тебя за дом ещё не выплачено, – подсказывали другие, – значит, он должен быть застрахован.
А ещё советовали собрать всё самое необходимое- деньги, домументы и прочее- в сумку, на случай поспешного бегства.
Очень трезвая мысль. Если уж попадёшь в лагерь беженцев, то неплохо иметь кое-что на первое время, а не остаться вот так в одних трусах, что на тебе, даже без смены белья! И не мешало бы в последний раз искупаться, а то потом- когда ещё придётся?
А может, сходить ещё и в парикмахерскую? Нет?
Я начала искать в документах и -таки нашла страховку! Да, квартира застрахована на семьдесят пять тысяч. Уффф…Сперва отлегло от сердца. Даже стала себе предстaвлять, как этот дом рушится – может, и к лучшему – и я возвращаюсь в Ростов и покупаю себе квартиру, а может, и две поменьше. В одной живу, а те, остальные, сдаю. Какая наивность! До землетрясения некоторые вопросы меня совсем не интересовали; была в полном неведеньи. Вечером Марчелло мне пояснил, что застрахованы не мы, а банк. Если наш дом рухнет, то банк, что выдал нам ссуду, получит свои семьдесят пять тысяч, а мы, освобождённые от обязанности платить, пойдём себе жить преспокойно под мост; или, в лучшем случае, нам выделят какой-нибудь барак.
Оказалось, что люди, потерпевшие землетрясение двадцать лет назад в Умбрии, Салерно и других местах, до сих пор ещё не все устроены. Далеко не у всех есть нормальное жильё. Так что- от разрушения дома никаких выгод мне ждать не приходится.
Стой, родимый, держись, не падай!…
По телевизору опять показывали ужасные кадры: полуголых людей извлекают из-под развалин… Видя, что на ночь глядя Марчелло опять надел позорные штаны, я намекнула ему:
– Не хочешь одеть что-нибудь поприличнее?
– В смысле?
-Если окажемся опять на улице, все люди будут на тебя смотреть…Учти, что тебе потом не скоро дадут, во что переодеться!
– Э, Ольга!- отмахнулся он. – Если окажешься на улице- потом уже неважно, как ты выглядишь.
-Ну, делай, как знаешь!
Похоже, ему было безразлично, в чём его будут тащить из-под обломков.
Я лично одела на ночь домашний костюм “Guess”, чёрный бархатистый с золотыми змейками- в нём будет нестыдно явиться соседям. И так, хотя бы, стоя на улице у развалин родного дома и кутаясь в выданное спасателями одеяло (при этом вас снимает телевидение), я не совсем потеряю собственное достоинство.
Поставила к двери саквояж, в который, правда, мало что поместилось: целый архив моих документов, три романа- ужасно тяжёлых, ёмких (и ведь надо же- не догадалась взять вместо печатных копий CD!), три смены нижнего белья, очки, зонтик и бабушкины бриллианты.
Ночь, однако, прошла спокойно.
В Атри, который всего в десяти километрах от нас, но расположен намного выше, четыреста-пятьсот метров над уровнем моря- толчки были намного сильнее.
У Дженни в спальне опасно накренился шкаф, грозя упасть на кровать и придавить несчастную. С полок посыпались на пол вазы и безделушки…
Сама Миллз осталась лежать недвижно, ожидая конца толчков…или другого конца, не от храбрости и презрения к смерти, а из-за беспомощности. С её болезнью резво вскочить с кровати и побежать без подпорок-протезов к двери- было никак не возможно.
Bocьмого апреля Атри- не узнать. Это больше не праздничный город башен и колоколен с любопытными туристами повсюду.
По пустынным улицам медленно кружат в тумане, со скоростью похоронного кортежа, две машины: передняя с громкоговорителем и позади другая- муниципальной полиции. Голосом, каким объявляют важные новости в фильмах о Второй мировой, вещают:
“Администрация коммуны обращается к гражданам с просьбой не поддаваться панике, не верить необоснованным слухам…” “Администрация коммуны…”
И так – беспрерывно.
Каким именно “необоснованным слухам” не следует верить – не говорят. Хочу спросить кого-нибудь из жителей, но что-то не найду, к кому обратиться.
Обстановка какая-то сюрреальная, как в плохом сне. Непривычная тишина в этих средневековых кварталах, за исключением двух машин, что ездят по кругу…
Редкие обыватели или беседуют между собой, тесно сплотившись в кружки, или перегораживают площадь у ратуши для какого-то митинга или манифестации. Тут же стоят столы для сбора помощи жертвам землетрясения.
В какой-то момент, делая следующий круг у церкви святого Николы, машины преграждают путь настоящей похоронной процессии…Им приходится ускорить темп и свернуть в переулок, чтобы не мешать торжественному шествию священника и толпы за машиной с венками; погибло двое студентов из Атри, учившихся в Аквиле – мальчик и девочка. Когда рухнул “дом студентов”, были многочисленные жертвы; но эти, из Атри, учились в одном лицее с моей дочкой…
Другая бывшая одноклассница, тоже студентка университета в Аквиле, позвонила ей, чтобы сказать, что осталась жива. Чудом.
Оказалось, предупреждения администрации о “необоснованных слухах” относились к фактам мародёрства, имевшим, к сожалению, место.Некоторые лица, воспользовавшись катаклизмом, пошли по пустым домам воровать, а также подстрекали население покинуть жильё, поднимая панику и посылая людям телефонные sms о предстоящих якобы сильных толчках…
Правительство Берлускони не осталось равнодушным к несчастью и объявило, что в помощь пострадавшим от землетрясения будут приняты специальные меры: потерявшие кров, например, не должны платить за воду, газ, свет и могут не выплачивать ссуды в течение двух месяцев.
Апплодисменты, гул одобрения.
– Правильно!- поддерживает Марчелло, глядя телевизор с вилкой в руке.
Правильно? Не знаю; видимо, у итальянцев какие-то другие мозги, или мой иностранный разум не может чего-то понять.
Какую ссуду можно не платить два месяца- за разрушенный дом? За что же платить, если дома уже нет? А также спасибо, что разрешают не платить два месяца за воду, газ, свет, которые мы, не живя там, не потребляем…Мне эти “меры” кажутся просто абсурдом. – И верно, – смеётся Марчелло, поразмыслив.- Вот сволочи, а? Издеваются над людьми.
Мадонна прислала бывшим землякам из Абруццо пол-миллиона евро.
Папа Римский был менее щедр; зато к незначительной сумме денег добавил пятьсот шоколадных пасхальных яиц- подарок потерпевшим к празднику.
Постепенно к подземным толчкам начали привыкать.
Я измеряла их силу на глаз. До “пяти” по шкале Рихтера фигурки Битлз стойко держались на ногах; от пяти и выше- падали у себя на полке.
…Просыпались почти каждую ночь в час, три или в пять утра от зловещих вибраций, но потом не помнили точно- были толчки или нет, вчера это было или сегодня- всё как-то перемешалось. У некоторых появилось даже циничное отношение.
– Не помню, были сегодня толчки или нет?- спрашивает Катя.
Я тоже не помню. В памяти осталось только, что в пять утра я включила телевизор и смотрела какой-то ужасный фильм.
– Что-то меня беспокоило- это точно, – говорю. – Может, и были толчки.
– Наверное, это пёрднул твой муж!- по-хамски отвечает Катя.
Они с Марчелло опять повздорили и она показывает ему своё неуважение.
ГЛABA 20.
TPAУP И “ ШAKAЛЫ” B AБPУЦЦO.
“Те люди, которые не кастрируются,
делают по пять-шесть- семь детей!…”
(Марчелло Коцци о некоторых народах,
которые наводнили Италию
и ведут себя здесь неподобающе)
Десятого апреля – день национального траура. Нескончаемые похороны.
Двести восемьдесят девять жертв и- невозможно сосчитать раненых. По телевизору показывают площадь Аквилы, где выставлены двести пять гробов одновременно.
Сразу же после- немедленный публичный суд над “сиделкой- шакалом” Марией с выразительной фамилией Попа.
Явление мародёрства, ставшее в последние дни, увы, распространённым, получило название “шакальства”(“sciacallaggio”), и соответственно тех, кто ворует из разрушенных или оставленных домов и квартир, называют теперь “шакалами”. В данном случае, сиделка Мария Попа вернулась в полуразрушенный дом семьи, где работала, со своими сообщниками, тоже румынами.
(В Румынии “попа” наверняка не означает то, что у нас. Может даже считаться красивой фамилией там, в Румынии).
В последние годы румыны в Италии стали синонимом Зла.
Кажется, все самые гнусные преступления совершаются ими. Их приняли в Европейский Союз, превратив из бывших “экстракоммунитариев”, которых можно было выслать вон, в “коммунитариев”, у которых те же права, что и у всех итальянцев. В результате в Италию их наехали миллионы, и все те, кто не работает сиделками в семьях или рабочими на стройках, промышляют грабежом и разбоями, выкалывают глаза гражданам зонтиками в метро*, а в свободное время развлекаются ставшими с недавних пор популярными изнасилованиями**.
Невзирая на возраст, тащат гражданок, только сошедших с автобуса или же электрички, в кусты; душат их, бьют, бросают их где попало, будто с цепи сорвавшись; пока многочисленные свидетели, по итальянскому обычаю вызывают, стоя на безопасном расстоянии, полицию. Потом их почти всегда вылавливают, этих румын- не одного, так другого, и часто бывают трудности с их идентификацией. Пострадавшим синьорам они кажутся все на одно лицо, а главное доказательство- ДНК- во многих случаях не выручает, так как в группах румын бывает полным-полно родственников: братья, дяди, племянники, отцы, сыновья… Сейчас это самая многочисленная общинa иностранцев в Италии- больше миллиона двухсот тысяч человек.
Хотя, если посмотреть статистику, в большинстве своём указанные преступления совершают местные жители. В 2008 году было совершено 2.289 актов сексуальногo насилия(куда включены также щупания). Авторами этих преступлений были признаны 1.380 итальянцев и 909 иностранцев, 212 из которых- румыны.
Как видно, румыны и прочие ещё не переплюнули итальянцев в варварстве…
Тем временем растёт национализм, ксенофобия, опасные настроения.
А трясти не перестаёт- вон по фасаду нашего дома ползут уже тонкие трещины…
Толчки продолжаются, и их эпицентр, говорят, смещается, будто собрался путешествовать по стране…Бьёт Италию лихорадка.
И зачем, и почему нас так настойчиво трясёт? Может, хотят нас встряхнуть хорошенько, чтобы проснулись? Может, за наши грехи, как старики говорят?…
За отношение к ближним, к природе- пакостней не бывает- к старым и малым, к женам, к мужьям, животным, соотечественникам и иностранцам? Должна же быть какая-то мораль.
А если нет никакой морали- то просто бессмысленный природный катаклизм, а вы уж делайте какие хотите выводы.
Скорей всего- так оно и есть.
К тому же, катаклизм может быть не всегда и не всем во вред.
Может быть на руку той же мафии. Если верить книжке “Гоморра***”, а следственные органы ей верят, то строительные подряды в Италии- это хлеб с маслом для мафии. Она всем строительством заправляет, а уж строительства и реконструкции сколько теперь предвидится! Колоссальный размах!
Сильвио Берлускони лично торжественно обещал: всем аквилянам к зиме- дома!
Если бы было в их власти- регулярно устраивались бы землэтрясения…Но не станем уж валить на бедную мафию все грехи подряд; катаклизм- он и есть катаклизм, и мафия тут ни при чём.
Хозяевам гостиниц повезло! К началу мая потерпевшие заполнили приморские гостиницы и пансионаты, прежде пустые даже в разгар сезона, обеспечив их владельцам на долгое время тысячи постояльцев, оплаченных государством. Приток населения в нашу курортную зону- совсем неплохо для бизнеса.
Да, жаль пострадавших, но коммерсанты надеялись хорошо поработать летом. Многие кафе и бары открылись раньше сезона, и уже в мае подсчитывали доходы, выполнив летний план. Так что не все потеряли- кое-кто и приобрёл.
Надо сказать, к тому же, что не все потерпевшие были такими уж “потерпевшими”…
Адвокаты, врачи и прочие обеспеченные аквилане, у которых, кроме pазрушенных домов в Аквиле, есть другие дома и виллы в разных местах, пользуясь предоставленной возможностью, тоже решили пожить в приморских гостиницах за счёт государства.
К началу лета о землетрясении почти забыли; никто о нём больше не говорил.
Другая новость сильней, чем атомный взрыв, всколыхнула Италию: разводится Сильвио Берлусконе! Кажется, Берлуска пользовался услугами эскорт и тайно посещал несовершеннолетних; возмущённая Вероника Ларио потребовала развода…
Ах! Ох ты, боже мой!…Что же теперь будет?!
——————-
* был такой нашумевший случай
** многочисленные случаи в Риме и по всей стране
***Книга Роберто Савьяно “Гоморра”(прим. авт.)
ГЛABA ПOCЛEДHЯЯ – OПTИMИCTИЧECKAЯ.
ПOЗДHЯЯ BЫДAЧA ПPEMИЙ; ДAЖE OCTABШИCЬ BДOBЦAMИ – HE БУДEM TEPЯTЬ HAДEЖДЫ!
Ну, что ж, мой рассказ о жизни в Абруццо подходит к концу.
В данный момент опять всё у нас тихо, спокойно. И пусть так и будет всегда- тьфу- тьфу- тьфу! Чтоб не сглазить.
Солнышко; люди выходят из церкви, чтобы пройтись по базару… Ветерок; доносит запах протухшей рыбы…Скрофетто.
В последние дни он был злой: без водительских прав, без работы- наступили тяжёлые дни. Получил небольшую субсидию от комуны- но разве её хватает?
Оставалось одно: умереть.
Весть о смерти Скрофетто опечалила всю округу. Многие о нём жалели: Скрофетто был личностью особой, чем-то вроде местной достопримечательности. Во время процессий и манифестаций его, в неизменных цилиндре и фраке, иногда обернув в итальянский флаг, ставили в первый ряд. Его портреты, в том же цилиндре и c галстукoм- бабочкoй, можно видеть на брошюрах местных винодельческих ярмарок и дегустаций. Лучано Босика был единственным в своём роде, а запах- что запах?…- ему прощали.
Друзья Скрофетто, ведомые Мирко, ходили из дома в дом с этим скорбным известием, и им удалось собрать приличную сумму. Каждый охотно сдавал пo пять- десять евро “на упокой Скрофетто”.
К несчастью, слух дошёл и до городской полиции. Сделав проверку, не обнаружили тела Скрофетто в больничном морге. Но где же его останки? Неужто в квартире?…Пару раз к нему домой наведывались городовые, находя всякий раз дверь закрытой. Наконец, вызванные карабинеры взломали дверь, опасясь найти разложившийся труп Скрофетто, облепленный роем мух …
Скрофетто, однако, тихо смотрел телевизор и был несомненно жив, хотя запах от этого нисколько не выигрывал.
Против Лучано Босика, а также Мирко Кастанья и других возбуждено уголовное дело о незаконном присвоении денег и распространении ложных слухов.
Люди, однако, рады, что Скрофетто жив, и кажется, готовы ещё раз собрать ему деньги, доведись тому вновь умереть.
В баре пьют кофе, жуют бриоши, качают головой сокрушённо, просматривая газету: опять убийство. И не где-нибудь, а в Пинето!
В Пинето?- а кого же убили?…Мы всех там знаем…
А вот и портреты убийцы и жертвы: пожилая синьора- вдова адвоката, а убийца- её же племянник, Агостино- из-за денег её пристукнул. Долго не сознавался, но полиция своё дело знает, у них не отвертишься…
– Постой-ка, постой- я его знаю! Это не тот Агостино, из страхового агентства?!
– Он самый! точно-он!
И я его знаю, и мне знакома его голова марсианина, вытянутой формы. Я в людях редко ошибаюсь; этого и следовало ожидать. Сначала к женщинам с собаками приставал, а теперь вот- полюбуйтесь! – старушку прикончил. Эх!…
Мы же сегодня решили где-нибудь пообедать, чтоб не готовить дома; и похоже, что многие так и делают- поэтому в субботу и воскресенье ресторанчики и трактории битком набиты. И чем дешевле обед- тем больше народа внутри.
В ресторане со странным названием “Самдринк” места под навесом уже не нашлось, а внутри столы стоят так близко друг к другу…Я пыталась было пробраться в угол, но Марчелло уселся за стол посредине, вплотную к столу с парочкой стариков. Я поняла с досадой: теперь знакомство и длинная занудная беседа, столь милая сердцу Марчелло- неизбежны. А если старик, к тому же, ещё и любитель выпить- то мы засели до вечера… Почему я в этом уверена? Потому что знаю Марчелло- ему только дай поболтать.
Приведу лишь один пример.
Вчера пополуночи его разбудил звонок незнакомца, который ошибся номером. Не знаю, что делаете вы в подобных ситуациях; я, например, говорю: “Мне жаль, вы ошиблись номером”. И вешаю трубку. Марчелло совсем не таков.
– Давай, поживей, сколько можно тебя здесь ждать!- говорит незнакомец.
– Да нет, смотри, что ты ошибся номером!
– Нет, ты мне так не шути…Я без машины остался! Три часа, как жду здесь, посреди дороги!
– Да кто ты такой? Кого ищешь?- заинтригован Марчелло.
-А ты разве не тот, что с озера Каккамо?
-Та нет, я ж из Пескары…
-Так значит, даже не из Марке, a абруццезец!…Ах ты, блин, этот мой друг мне дал неправильный номер! Хотели идти в ночной клуб…Ты хочешь пойти в ночной клуб?
-Ta я ж уже быв у кровати, уже ж отдыхав…, – отвечает Марчелло растерянно на своем диалекте.
Хочу сказать: если все эти разговоры в полночь с тем, кто ошибся номером, то представьте себе в полдень и за столом!
И точно! Не успела я пойти помыть руки, как они уже говорили.
В моё отсутствие обсуждали мою национальность и то, какие женщины- красивейшие в мире. Марчелло утверждал, что это венесуэланки.
– И как у вас успел зайти об этом разговор?- спрашиваю я с раздражением.
– Я спросил у Вашего мужа, простите меня, конечно, – сказал мне Марко из-за столика по соседству.- Увидел, что Вы не итальянка…
-И почему Вы так решили?
– Э, сразу видно, – улыбнулся он.- Как видишь сразу рыбу другой породы среди одинаковых рыб. Лосося среди мерлуццо! Или другую большую рыбу…белугу. В то время как мерлуцци – маленькие и зелёные.
И продолжает улыбаться, довольный своим объяснением.
Не знаю. Не знаю, если “лосось”- это комплимент. Но мне не хотелось бы быть и мерлуццо. Какая абсурдная эта беседа.
Пришлось поприветствовать пару, и я удивилась вначале: кто это? Жерар Депардье?…
Сходство было удивительным: глаза, нос, причёска, кустистые светлые брови; только он был намного меньше, и это была- она.
Старушка “Жерардина” говорила странным комичным голосом жужжащего тембра, слушать который долго- невозможно; так разговаривают в мультфильмах пчёлы, и…Карлсон?
Её партнёр, старичок из Милана Марко, сказал, что ему- восемьдесят два года.
– Мой папа умер в восемьдесят два, – очень тактично и кстати заметил Марчелло, вздохнув.
Но Марко только прищурил глаза и улыбнулся. Есть люди, которые в восемьдесят два года умирают, и есть такие, которые в восемьдесят два года только начинают жить.
– А мы, – сказал он лукаво, обняв Жерардину за плечи,- в этом году собираемся пожениться!
Я удивлённо моргнула.
– Да-да; мы уже пять лет, как вместе, но вот решили – поженимся в церкви!- радовался старик.
Марчелло слушал, открыв недоверчиво рот.
– Где же вы познакомились? Как?
А вот, очень просто – на танцах, в клубе для пожилых. И конечно, Жерардина сразу его поразила…Было в ней что-то (ещё бы!) “отличное от других”. Сердце забилось сильнее; то была – верите? – любовь с первого взгляда.
Глаза Марко сияли. В нём было больше жизни, чем во мне и Марчелло вместе взятых.
И он был счастлив.
Маленький Депардье смеялся и отмахивался смущённо, жужжал себе под нос.
– Я пятьдесят лет прожил с женой, – прижимал руку к сердцу Марко. – Пятьдесят лет! И это были хорошие годы. Но никогда…клянусь, никогда не испытывал тех чувств, что испытываю…к ней.
И верилось; некое чутьё подсказывало мне – старик говорит правду.
-Я, знаете…даже слишком привязан; часто ей досаждаю, я знаю…И она гонит меня от себя,- оправдывался он. – Но что я могу поделать? Она уйдёт в другую комнату, выйдет на балкон – и мне уже её не хватает. Хочу повсюду быть с ней.
Марчелло удивлённо крутит головой: “Ну, это уже слишком!”. Он точно “подобных чувств” ни к кому ещё не испытывал.
– Мы оба вдовцы. Ей семьдесят два, мне – я уже сказал…Мы ездим с ней повсюду: по Италии, за границу, останавливаемся где хотим…Деньги у нас есть, – говорил он.- И дети уже большие. Живём в своё удовольствие…
Жерардина кивает лохматой башкой, смотрит хитрыми глазками из-под светлых бровей.
-…И вот – я написал ей стихи! Хотите- прочту? – восклицает Марко.
-Конечно!
-Нет! Нет! Пожалуйста; это – нет!- решительно протестует она.
Но Марко не остановить.
– Пожалуйста, дорогая! Дай мне прочесть…
Она беспомощно трясёт головой, пожимает плечами, отправляя вилку со спаржей в рот. Он читает стихи; и я приведу вам, конечно, вольный мой перевод.
Я почти не помню оригинала, только стараюсь его восстановить; по прошествии времени помню хорошо одну лишь фразу, повторявшуюся, как рефрен:
“ Sei pronta a fare l’amore?…”
В итальянском нет рифмы “кровь” и “любовь”, но есть такие же банальные рифмы “cuore”-“amore”- они, я думаю, взаимозаменяемы.
Итак, Марко читал, мы слушали, а Жерардина усердно ела и крутила неодобрительно головой. Стихи казались ей слишком глупыми и интимными для публичного чтения.
Я HOЧЬЮ, TEБE ДOCAЖДAЯ,
ПPИДУ K TBOEMУ ИЗГOЛOBЬЮ,
И CKAЖУ TEБE: “ ДOPOГAЯ!
TЫ XOЧEШЬ ЗAHЯTЬCЯ ЛЮБOBЬЮ?”
И, HA BOЗPACT HAШ HEBЗИPAЯ –
ЛЮБOBЬ HE BPEДИT ЗДOPOBЬЮ –
CKAЖИ , MOЯ ДOPOГAЯ –
TЫ ГOTOBA ЗAHЯTЬCЯ ЛЮБOBЬЮ?
B OБЪЯTЬЯX TEБЯ CЖИMAЯ,
MOГУ PACПИCATЬCЯ KPOBЬЮ:
Я OЧEHЬ, MOЯ ДOPOГAЯ,
XOTEЛ БЫ ЗAHЯTЬCЯ ЛЮБOBЬЮ!
В стихах разве главное- рифма и мастерство?
В стихах, как и в жизни, главное- чувство. Кто чувствует – тот продолжает жить.
Есть, оказывается, люди, которые в любом возрасте только начинают: танцуют, путешествуют и даже…занимаются любовью?
Я вышла из ресторана с неясной надеждой. Значит, есть жизнь и после восьмидесяти лет? Когда-то мне казалось, что тридцать лет – это старость, потом – пятьдесят; а
теперь?…Кто знает- бывает ли она вообще?
– Конечно, – соглашается Марчелло, как всегда по теме и кстати. Делает выводы, как всегда, далёкие от моих. – Когда деньги есть, как у них- то нет никаких проблем!
И он по-своему прав. Но..
Я вижу себя в семьдесят лет, лежащей в постели, и к моему изголовью лукаво крадётся ОН….Старик восьмидесяти лет, тот, что так поздно меня нашёл.
“Готова ли ты заняться любовью?”
Что я отвечу ему на этот вопрос?
“Мои прелести, дорогой, уже увяли под длинной ночной сорочкой. И я представляю себе, что это не будет, как в семнадцать, двадцать или тридцать лет…
Кто знает вообще, КАК это будет?…
Но если раньше ты не мог найти меня, любимый, потому что был занят и жил полвека с женой, к которой у тебя не было “всех этих чувств”…
Что ж, – отвечу я.- Я готова.
Потому что этот шанс уж никак нельзя упустить.
Потому что, может, в последний раз и занимаются любовью ПО-НАСТОЯЩЕМУ?
Я готова, мой дорогой.
Я слишком долго ждала”.
P.S.
-Подождите, подождите!- говорит Марчелло.- Я ещё не всё сказал. Есть ещё “мудрые высказывания”, которые никуда не вошли- вон у Кати ими целая тетрадь исписана.
– Не вошли, потому что по смыслу ни к чему не подходят. Некуда их вставить.
Действительно, вставить некуда, но и выбросить- жалко. Сделаем так: соберём их тогда просто в кучу все вместе, в один эпилог, как записи- бонус на компакт-диске, назовём:
ТАК ГОВОРИЛ МАРЧЕЛЛО- КУРЬЕР
(Бонус- эпилог).
Кому ещё так повезло, как не нам, иметь в семье учителя жизни, прирождённого философа, источник мудрости?
Наш Марчелло- вовсе не учёный. Наоборот, по профессии он курьер: водит грузовичок и развозит посылки здесь, в Абруццо. Что не мешает ему наблюдать, размышлять и высказывать оригинальные мнения по всем важнейшим вопросам.
Что ни день, удивляет нас новой мыслью, точным замечанием, каким-нибудь афоризмом, а нам, верным его последователям не остаётся ничего другого, как записывать эти перлы для потомства.
Как ещё мы можем выразить Марчелло нашу симпатию и благодарность?
Общие размышления о жизни:
– Каждый день что-то случается. Так или нет?
– Жизнь- это сплошная подлянка.
– Подлянка ещё в том, что подлянки – они все разные, и даже не похожи друг на друга!
-Каждый должен работать и жить там, где родился!…Слишком много свободы- нехорошо. Если каждый будет делать, что ему на хрен в голову взбредёт- то миру настанет конец. Если кто родился в Пинето- оставайся в Пинето, чтоб не расходовать зря энергию.
-Мир- знаешь, почему был лучше? без машин люди не перемещались с места на место.
– Кто самый хитрый- так это цыган: ни хрена не делает, ест, пьёт и живёт.
-Одно время люди плевали. Почему?…Была такая привычка? Нецивилизованность? В заведениях была надпись:”Не плевать на пол!” Стояла плевательница…
– Лучше быть животным, чем свиньёй!
Научные и культурные проблемы.
-Блин! Значит, Ирландия- населена! А я думал, что кроме Дублина там мало что есть! И сколько же там населения?…Италия- большая страна; вы, значит, не поняли… Для той территории, что в Италии- здесь слишком много людей!”
-Так значит, мир полон этих бактерий! Надо их всех убить!
– А Вавилонская башня- ещё существует?
-Кто это- святая Катерина из Сьены? Такая святая?…
– Кто это- Иуда- такой бог?
– Спортсмены не занимаются сексом; а как же они разряжаются?
– Смотрела “Апопапликс нау”?
– Ты замечала? Некоторые слова похожи: “Кушать”, “бегать”, “…ать”…- “Чем же похожи?”- “Кончаются на “ть”!
-Это правда, потому что так говорили по телевизору!
-Вся эта наука, и не могут остановить старение! А если бы и могли, сдаётся мне- мозг не выдержит. Он говорит тебе: “Я устал”. Его надо выключить, как телевизор.
Марчелло зол:
На движение в Пескаре.
– Порко Джуда, какое движение! Правильно делают камикадзе…Привяжу себе бомбы под мышки- утащу за собой в ад двести человек!
-Так и сам же умрёшь.
-Ничего. Я умру по своему желанию, а они- не по своему. Так за себя отомщу!
На финансовую полицию, что выписала штраф:
-Вообще, мне надо вооружaться. Настал момент. Я- человек чести, на Сицилии должен был бы жить! Малейшее неуважение – убью. Не убью, но мне нужно вооружиться. Кто мне угрожает- тех буду пытать. Я умею делать такие вещи! Я не глупый.
Ещё о финансовой полиции, которая штрафует:
-В следующий раз как придут- сохраняй спокойствие. Говори: “Чего от меня хотите? …Что вы мне дали?!…Здесь скоро уже будет нечего есть! Идите вы в…….!!!”
-Как придут в следующий раз, я скажу: “Что вы от меня хотите? Вы знаете, что приближается тот момент, когда я теряю контроль над собой?…Ох, голова моя, голова!” Потом возьму палку и начну избивать их- в кровь!…А потом- вроде как очнулся- скажу: “Ох, что я наделал! простите, простите!”
И – всё о той же полиции:
-Их нужно содомизировать, как животных… Животные друг друга содомизируют- так или нет?”
О любви и сексе.
-Ольга! Знаешь, как говорил греческий философ…кто это говорил?
Позиция неудобная и смешная, усилий много, a удовольствия- мало!
Дела повседневные.
– Если в семье у двоих плохо с головой, им отключают газ. Потому что- опасно.
– Нужно задёргивать занавески. Значит, вы ещё не поняли, что за люди живут напротив. Это люди, которые никогда не выходят из дома. Чем, вы думаете, они занимаются? Прячутся за шторами, за жалюзями, и смотрят на нас. А ты им цирк показываешь, кино!…
-Идти покупать туалетную бумагу в субботу утром?!…Не пойду!
О перенаселении:
-Эти люди, если их не кастрировать, делают по пять- шесть- семь детей!…
Наблюдения за внешним видом:
– Ноги должны быть худыми. Та, центральная, должна быть толстой. Если возьмёшь мужчину с толстыми ногами- посредине нет ничего, потому что нет жизненного пространства.
– Видишь, этому не хватает верхней губы! Такие люди- плохие.
-У этого большой член! Сразу видно, с первого взгляда. Не видишь, что это полу-гном? с такими большими ушами? От такого типа жди сюрпризов; весь непропорциональный…
Разговоры с Катей.
Она:- А мне нравится всё детское!
Он: – Значит, ты- педофилка.
Он:- Ты не сможешь водить машину!
Она: – Это почему?
Он: – Другой человек, даже такой низкий, но немножко пополней- заполняет сидение. А ты там сидишь, как яйцо в корзине.
Нашей собаке:
– Кикка! Не говори глупостей!
О том, как ходил с Киккой на вечеринку к другу:
-Кикка сперва развлекалась; потом- ничего не говорила, сидела озабоченная в машине…А как проехали мимо Атри- начала лаять: “Остановись! Остановись!”…и потом, на поводке, привела меня прямо к дому!
Kомментарии o персонажах ТВ.
– Смотри, Rolling Stones! Им – за шестьдесят, а всё ещё выглядят, как они!
– Этот…как его? Такой простоватый- кажется актёром; естественный, немного дурачок…
– Смотри на священника- видела?…этакий живчик -подвижный, весёлый- как мандрил! Монахиню изнасиловал…
Новый рекорд Гинесса- самая большая в мире грудь.
– Ольга! Тебе кажется нормальной- вон та, с такой грудью?…
Марчелло -обо мне:
-Ольга, ты прямо как жаба. Знаешь животное жабу?… Жаба всё помнит и ничего никому не прощает.
-Ольга, ты – как твоя мама. У тебя словесная гонорея*.
Марчелло- о моих рассказах:
-Ты oпозорила Италию, стала шпионoм. Bыдала все секреты! Kриминализировала всю страну! Если кто хочет сунуть нос в чужие дела- жителей Пинето, например – достаточно прочecть вот это!
– Ольга! Что ты делаешь- читаешь? Смеёшься?…Сама с собой смеёшься?…
—————
*Oчевидно, имеет в виду логорею (прим. авт.)