Читать далее →

Читать далее →

Рассказ Галины Мамыко “Прорыв” опубликован в журнале:    Ruszhizn (Москва, гл. ред. Ю. Нечипоренко)

– Ты кто? – спросил Митьку подозрительный тип.

– Я – Митька.

Парень он простодушный, ругаться ни с кем не любит. Даже с подозрительными типами.

– Митька, значит.

– А чё ты пялишься на меня? – простодушно сказал Митька.

Он всегда говорил то, что на сердце. Сейчас на сердце было вот это – узнать, чё на него пялятся.

– Выражения-то выбирай, – предупредил тип.

– А как надо, подскажи тогда, что ли.

– Не «пялишься», а – «смотришь». Слова-синонимы. Слыхал о таких?

– Может, и слыхал когда-то, – сказал Митька и, наконец, взялся за свою, не дающую ему покоя, кружку пива. – Ты, слышь, чё хочешь от меня?

Тут Митька с наслаждением отпил пива и смачно прижмурился.

– Можа, пива? На, – Митька передвинул по столу свою, начатую, кружку. – Пей, если хошь.

– Ты – Митька, значит. А я – Тит.

– Это кличка, что ли?

– Вроде того.

– А имя у тебя тоже есть?

– Имя есть, и фамилия с отчеством. Но какая разница. Тит, и дело с концом. Пива твоего, Митька, я выпил бы, но из общей кружки нельзя.

– А-а-а, понял, ты под этим находишься, под коронабесием ихним. Повлияло на тебя, значит, всё это… – Митька обвёл указательным пальцем вокруг своей головы.

– Типа того.

– Веришь им? – Митька забрал кружку с пивом обратно и продолжил пить.

– Кому «им»?

– Им, – Митька указал пальцем вверх. – Шишкам.

– У меня дед с бабкой от этой хрени померли.

– Тогда чего ты без противогаза, если веришь в хрень?

– У меня дед с бабкой выполняли всё, что требовалось, инструкции, маски, перчатки, из дома не высовывались, а не помогло. Вроде как через курьера заразились. Так что я в хрень эту верю, а вот в маски-вакцины – нет.

– Главное – в панику не верь. Хрень не стоит того. Тут другое что-то. Тайные манипуляции мировые, или типа того.

Тит молчал.

Митька снова придвинул ему свою, уже почти пустую, кружку.

Тит допил.

– Так ты чё хотел от меня, Тит?

– Работа есть. Хочешь?

– Хочу. Куда идти, когда, что почём, где…

– На нашем аэродроме. Я там лаз знаю. По вечерам, когда стемнеет, туда наши ходят. В тупике, возле ржавой проволоки, самолёт стоит. Из него не первый день ребята носят на металлолом.

– А сам чего не идёшь? Меня зачем?

– Я ж тебе говорю – у меня дед с бабкой померли. Они с меня слово перед смертью взяли, что я буду по ним сорок дней траур держать. Нельзя грехом память близких осквернять. А то им на том свете черти прохода не дадут.

– Ха-ха. Шутник. А если полиция, что тогда?

– Я ж тебе говорю – снизу до верху схвачено. Я бы подождал, но ведь всё растащат, ничего ценного не останется.

– Ну, хорошо. Допустим. Я тебе сопру там чего-нибудь. А как же ты возьмёшь ворованное, если черти в преисподней поджарят за это твоих новопреставленных деда с бабкой?

– Пусть у тебя полежит оно, то, что возьмёшь, а когда пройдёт срок траура моего, то поровну поделим, сдадим на металлолом.

– Ну, не знаю… Надо подумать.

– Не, не пойдёт. Надо сегодня идти. Да какое сегодня, прям сейчас. Темно вон на улице. Уже можно.

Митька заказал ещё две кружки пива, потом Тит заказал, потом добавили по стакану водки, там ещё чего-то, и пошли, наконец, к военному аэродрому.

– Я, брат, так думаю. Если им можно, то почему нам, глубинному гражданскому обществу, нельзя? – рассуждал по дороге Тит. – Они, значит, там, у себя на виллах, пьют шампанское с коньяком в золотых ваннах, на золотых унитазах, в хрустальных бассейнах, жируют на наших, народных, спёртых у нас, деньгах, а мы кто? Мы кто, скажи? Мы – народ? Настоящий, глубинный? Или кто? Лохи? Дебилы? Биомасса?

– Мы не лохи, – согласился Митька.

– Вот и я о том же. А значит – имеем право. Имеем полное гражданское право тоже, как они, тырить! Они по-крупному, с прицелом на офшоры, мы – поскромнее, попроще. Нам много не надо. В гробу карманов нет, куда копить, нам так, на продукты, вон, цены лезут. Да и кредит чёртов, будь он не ладен.

Они шли по грунтовой ухабистой дороге. Вокруг было темно. Фонари разбитые торчали скособоченными швабрами. Звёзды помигивали с низкого, сырого неба.  Месяц иногда выглядывал кривой ухмылкой из разболтанных, драных туч, и снова пропадал в своём болоте. Тянуло из близкого лесочка плесенью, пустотой, одиночеством. Митька слушал жизненные разговоры Тита, думал тоже о жизни, и она, эта самая жизнь, казалась ему совсем уж какой-то тоскливой. Вот бы взять и улететь на этом самолёте куда-нибудь. В космос не получится, а в Париж, в Европу, куда все продвинутые мигранты сегодня прутся, может, и вышло бы…

Митька остановился.

– Тит, – сказал он.

– Что? – Тит тоже остановился.

– А ты, кажись, грамотный, да? Про синонимы знаешь. Про самолёты.

– Есть такое дело. Учился.

– На инженера небось?

– На его, да. Самолёты обслуживаю.

– Разбираешься в них?

– Есть такое дело.

– И рулить сможешь?

– Ты к чему?

– Слушай, Тит. Надоела мне эта жизнь в говне сидеть. Страна вроде не хилая, недра, просторы, леса, моря, нефть, газ, ископаемые, золото, богатство так и прёт со всех щелей, только люди – не люди, а быдло, в нищете. Смотри вокруг.

Митька обвёл руками небо, землю, показал на вершины деревьев.

– Видишь, сколько народу в нашей стране? А бедные – почти все. А богатства народные – непонятно у кого. Так на фига нам эта жизнь? До самой смерти тут сидеть? Неужели тебе не хотелось никогда из трясины этой вырваться? Давай, слышь, не будем из самолёта твоего ничего тянуть, а сам самолёт утянем, а?

– Как его на металлолом тащить, не реально!

– Ты не понял, Тит. Улетим на твоём самолёте. Туда! Куда все сегодня летят. К счастью. А?

Тит задумался.

– Тит, ты не думай. Всё решено. Пошли. Ты за руль, значит, и вперёд, к звёздам. На Париж!

– А что. Почему и нет, – сказал, наконец, Тит, и они зашагали дальше. – Совершим прорыв! Из глубинного гражданского общества в качестве народного протеста!

– Вот и я о том же.

Они пролезли через лаз. Навстречу им озабоченно нырнул мужичок в куртке с капюшоном на глазах, с мешком за плечами. С Титом они обменялись рукопожатием.

Самолёт был огромный, красивый. Он стоял величественно, спокойно, и напоминал Митьке серебристую акулу в просторах синего океана. К открытой двери был приставлен трап. Митька и Тит взобрались по трапу, закрыли за собой дверь.

– Вот только куда лететь, – сказал Тит. – Может, сначала к моей семье, заберём их с собой? Без них не хочется.

– Самолёту простор нужен, а к твоей хрущёвке он габаритами не пройдёт. Сам понимаешь.

– Понимаю, но без семьи в Париж неловко, семья не поймёт. Скажет, чего без них.

– Ты из Парижа их к себе выпишешь. Получишь гражданство, ну и…

– Можно и так.

– Слушай, а что это за самолёт? – спросил с интересом Митька, освещая зажигалкой салон. – С наворотами.

– Судного дня.

– Чё-чё?

– Самолёт судного дня. Он тут на запасном пути. Его на случай ядерной войны держат. А войны всё нет и нет. Вот и стали потихоньку растаскивать на запчасти.

– Тут, может, и ядерная кнопка имеется?

– Вот этого не знаю. Военная тайна.

– А ты случайно не нажмёшь чего-нибудь лишнего в этом самолёте судного дня, да мы вместе с планетой совершим прорыв за одну секунду к твоим деду с бабкой?

– Вряд ли. У нас – другой прорыв. Из глубинного гражданского общества. Сам же сказал – к счастью. У нас протест народный. Всё остальное – не нашего ума дело. Так что, полетели?

– Полетели, однако.

Рассказ опубликован в журнале:

 Ruszhizn (Москва, гл. ред. Ю. Нечипоренко)

Рассказ Галины Мамыко “ВИТЬКИНЫ ДЕЛА” опубликован в журнале ЧАЙКА (США)

 

– Хорош дым в окна пускать, – крикнула Варька и захлопнула окно.

В кухне сразу стало душно. Варька ругнулась и заново открыла окно. Она перегнулась через подоконник и сердито осмотрелась.

Возле крыльца сидел чёрный котяра с белыми лапами. Витька снял правую шлёпку и босой ногой гладил кота.

Варька любила кошаков. Она глянула на сковороду.  На всех хватит, подумала о сыне – Мишка рыбу любит с детства. «Вырасту – рыбаком стану и буду ловить только золотых рыбок». Отобрала со сковороды – раз, два, три, ну, давай, ладно, ещё четвёртый, что похуже, – и на салфетке понесла хвосты кошаку.

– Это мне? – сказал Витька и выпустил дым поверх головы Варьки.

Она искала глазами кота. Но того уже не было.

Витька потянулся к рыбе и подцепил два хвоста.

– Вкусно. С корочкой. А как называется? – сказал он с набитым ртом.

Варьке расхотелось ругаться.

– Хек, – она вынула из его пальцев сигарету и затянулась. – Сто лет не курила. Хотя мерзость.

Она вернула сигарету Витьке.

– Курите, – великодушно разрешил Витька. – А я покушаю. Ужас, как жрать хочу.

– Ты, на будущее, лучше дыми подальше от окон. У меня, сам знаешь, нервы ни к чёрту.

– А я, тёть Варь, жениться хотел, – сказал Витька, доев рыбу, вытер пальцы о салфетку, скомкал вместе с костями и бросил на землю.

– Зачем мусоришь,–  Варька подняла промасленную бумажку и, стряхнув кости, спрятала в фартук.

– В общем, жениться хотел, да расхотел, – Витька зевнул и с довольным лицом улёгся у ног Варьки. – Послеобеденная дрёма. Пардон, тёть Варь.

«Надо уходить», – она огляделась.

Людей не видно. Жара. Народ за городом, на море, или спят после своего борща.

Но что делать. Оставлять Витьку на дороге казалось неправильным.

Тут она увидела в углу смежного двора странного типа. Тощий старик был похож на переделанную под пугало швабру в плаще. Плащ песочного цвета, из советских времён, плотная брезентовая материя, старомодный покрой, таких сейчас не увидишь среди нашего народа, одетого в иностранное. Варька загляделась. А чего он в плаще, жарко ведь, подумала она. Старик не торопясь переходил от одного к другому автомобилю, то и дело озираясь, подбирал ключи, ковырял в замках, дёргал двери, но нигде открыть ни дверь, ни багажник у него не получалось.

Варька отвернулась, чтобы жулик не заметил, что она видела эту историю. Она не хотела быть замешанной в истории.

– Ты зачем пьёшь? – Варька наклонилась и посмотрела в глаза Витьке.

– Тёть Варь, уберите голову, плиз, мешаете на небо смотреть.

Варька вспомнила своего сына. Мишка, слава Богу, не пил. Но, блин горелый, поднимал на неё руку.  Костерил её всеми словами, какие есть в плохом словаре. Больше всего запомнилось то, месяц назад, на глазах у всего двора, посреди белого дня. Он в машину залез было, а Варька разоралась, остановиться не может. Мишка вышел из форда, занёс кулак, но раздумал при людях. Сдержался, а зло сорвать требовалось, тогда схватил орущую на него мамашу за шкирку и рванул вверх, она тут же замолчала, дыхание перехватило, и под ногами ничего не осталось. Страшно стало,  она реально поняла, как душа в пятки уходит. У Мишки глаза сузились, это он потерял над собой контроль, Варька знает.

Она маленькая, толстая, натуральный колобок, да ещё из плеч другой колобок «седой бобрик». Сын выше её на свои три колобка, в Варькиного мужа вымахал. Но вот орать научился от матери. Отец его-то тихий. До сих пор ждёт, что Варька к себе позовёт. Приходит под окна и смотрит. Не гад ли. Зачем тогда женился, сволочь. Мог и не жениться. А он, гад, видишь как… «Я твоего сына в одиночку вырастила, если бы не Мишка, то меня любой мужик за себя взял. А так, с прицепом не разгонишься», – выговорилась и тут же закрыла окно, штору со злостью задёрнула, и ушла в подушку рыдать. А в другой раз, когда маячил под окнами, сказала: «Гад ды, Жора». Так и сказала, от волнения, не «ты», а «ды». Исправляться не стала. Не всё ли равно.

Варька сколько себя помнит, чуть что – орёт. Её за это полдома не терпит. В общем, тогда так и было – сын рванул Варьку за шиворот на какую-то непостижимую высоту, так ей показалось, и ворот платья впился ей в горло, будто голову отрезал. Умираю, заорала, а на самом деле не заорала, это ей опять показалось, ведь голос вместе с головой отрезало, как тут вообще орать, тут не поорёшь, без головы когда. Мишка как тряханёт, да снова как тряханёт, с ковром перепутал, что ли, пыль из Варьки выколачивать вздумал. Долго это длилось. На самом деле, не долго, это сын объяснил тут же, как Варька очухалась. Одна секунда, объяснил Мишка, всего одна секунда. А я ж чуть не умерла, сказала она ему, меня платье спасло, видишь, треснуло, вот, смотри, как сильно порвалось, зато не задушило. «Я тебе новое куплю». И правда, вечером принёс новое.

Мишка раскаивается после такого. То, что раскаивается, она понимала из его подарков. Он шёл в магазин, или в интернет, и заказывал для неё самое лучшее и самое дорогое. Тоненький телевизор на полстены, и всякое современное – смартфон (Варьке пришлось научиться в интернет лазить), холодильник сухой заморозки, микроволновку, кондиционер, кухонный комбайн, скороварку, чудо-кастрюлю, робот-пылесос. Кремами и гелями французскими-итальянскими полка в ванной от Мишки заставлена. А прошлым летом даже ремонт сделал у неё.

Вот такие дела…

– А чего не женился? – сказала Витьке. – Вот мой сын хотел и женился.

– Молодец, значит, ваш сын, – ответил Витька и положил руки под голову.

– Когда молодец, а когда – не молодец.

– Знаю.

– Всё ты знаешь.

– А то ж…

Витька замолчал.

Его синие глаза были устремлены на небо. Варька подняла голову и тоже посмотрела на небо. Там было и правда хорошо. Лучше, чем на земле. Прошагала туча, по-деловому, как чиновник на работу. Варька проводила тучу глазами. А может, это не просто туча. А чья-то жизнь, подумала она.

– Взял бы и женился, а то и жизнь пройдёт, как вон та, смотри, туча, – она показала рукой.

Витька закрыл глаза.

– Ты ведь не пил раньше, на велосипеде ездил, я помню. Зачем пьёшь, – снова сказала Варька.

Ей хотелось говорить. Она втягивала в себя воздух, нравилось дышать. Она почти не бывала на улице, вспомнила вдруг и поняла, почему ей нравится тут стоять. Внука ей не давали на прогулки, няню взяли. А так бы с внуком гуляла и дышала. Сын сказал, без внука ей лучше, нервы целее у всех будут. Может, он и прав.

Было слышно, как на деревьях шелестели листья.

– Меня девушка бросила. Уже год сегодня. Вот так же солнечно было. Мы с ней на море договорились ехать. Я к ней, как дурак, припёрся. В семь утра. А она мне – Витя, всё, отвали.

– Другого нашла небось.

– Ну да… Я ей говорю: ты чего? А она улыбается: Витя, я не одна. Или ты не вдуплил? В общем, нашла фраера с улицы раздолбаева, весь при делах, зарплата, квартира отдельно от предков, – сказал Витька, не открывая глаз, и двинул тонкими губами в улыбке. – Если бы просто ушла. А она к другому… Тут или вешаться, или пить.

– Вешаться нельзя.

– Знаю.

– Что ты знаешь?

– Бабушка мне объяснила кое-что. Он ж увидела, что я виселицу сооружаю. Короче, самоубийцы в ад идут транзитом, без права на реабилитацию, так сказать…

– И что дальше?

– В ад мне не хочется, ясное дело.

– А куда?

– Я в рай хочу.

– Брось пить, вот тебе и рай.

– Не получается.

Что-то шумно упало неподалёку от них.

На асфальте лежал старик-швабра, тот, в советском плаще. Варька не любила свой двор за многолюдность. Тут ходили все, кому не лень. Со времён Хрущёва двор пересекала по диагонали каменная дорожка, она служила связующим звеном между проспектом имени Ленина, скрытым за спинами пятиэтажек, и центральным рынком. Может, старик направлялся на автобусную остановку к площади Ленина. А может, его поджидали возле рынка подельники, но встречу отложили. И у старика появилось время отдохнуть. Он устроился так же удобно, как и поддатый Витька.

Варька не знала, что и подумать.

– Умер, – сказал Витька.

– Думаешь?

Варька подошла к старику.

– Эй…

Тот молчал. Его глаза были закрыты.

– Что с вами?

Дед пошевелился, как бы устраиваясь поуютнее, и смачно захрапел. Она подметила, накладные карманы его плаща набиты автомобильными ключами, одна из связок вывалилась на живот, другая валялась на дорожке. На кистях деда – фиолетовые знаки. Может, это вытатуированы номера машин, которые ему в жизни подфартило вскрыть. А может, особые символы тайных мечтаний, к которым дед всю жизнь стремился и продолжает надеяться на их исполнение…

Она вернулась к Витьке.

– Расхрапелся. Дрыхнет.

– Вот так два года назад мой дядя, царство ему небесное, храпел-храпел, ну и того. Врачи сказали, храп тот на самом деле был предсмертной агонией, тромб оторвался.

– Дедок проспится и дальше пойдёт. Пьяный, видать, как и ты.

– Я не пьяный. Слегка лишь.

Варька покосилась на храпуна. «Неужто кара небесная, и так быстро», – подумала с удивлением и страхом.

Она ждала чего-то, не знала, чего.

Остановились две девушки. Старик больше не храпел.

– Кажется, не дышит, – отчиталась по телефону девушка. – Пульс? Лен, проверь.

– Ага, разбежалась. Ковидом чтоб заразиться?

– В общем, пульса мы не слышим, – продолжила говорить по телефону девушка. –  Да. Понятно. Дождёмся.

Варька снова приблизилась к деду.

– Что с вами?

Он по-прежнему молчал.

И правда, уже на мертвеца похож, увидела Варька. Лицо изменилось, кожа поголубела, фу… Смерть она такая. Варьку передёрнуло. Как жутко всё это, сиренево-чёрное… Только сейчас она разглядела тёмную лужицу крови из-под затылка.

«Митя меня любит, но жениться не хочет». – «Значит, не любит». – «Нет, любит. Я это точно знаю. По нему видно. Цветы покупает, и всякое такое. Денег не жалеет». – «Ну и что с того. Мой ничего мне не дарит, но заявление подали, как видишь». – «У всех по-разному».

Витька поднялся с земли:

– А на которой из вас не хотят жениться…

Девушки переглянулись и отошли в тень дерева.

Витька оглядел себя. Его засаленные китайские треники обвисали на коленях. Он поплевал на ладони, отряхнул штаны, поскрёб на животе майку.

Девушки стрельнули в его сторону подведенными глазами. Обе в чёрных масках, тонюсенькие как мальчишки, в джинсиках в обтяжку, с короткими стрижками. Витька перевёл взгляд на труп.

– Я бы женился на вас, раз замуж не берут, – сказал он им через плечо.

Те засмеялись.

– Дайте кто-нибудь зеркальце, – он протянул руку, не глядя на них.

Подержал его над носом мертвеца. Зеркальце не запотело.

– Умер, – сказал Витька.

Забрать зеркало девушки отказались. «Нет уж, спасибочки!».

– Умер, – повторил Витька, оглянувшись на Варьку.

Приехали «скорая» и полиция.

Мужчина в медицинском халате взял оставленное Витькой зеркало с груди трупа, подержал над синими губами, после этого «скорая» уехала.

Двое полицейских в аптечных масках остались.

Девушки помахали Витьке и ушли, разговаривая и смеясь между собой. Витька не стал в ответ махать, только уголком рта скрючил улыбку.

– Вот и я скоро буду так же, как он, – сказал Витька.

– Напьёшься – будешь, – пошутила Варька, вспомнив «Бриллиантовую руку».

– Не дадим, – откликнулся со смешком полицейский. – Заберём в вытрезвиловку, штраф и дело с концом.

Полицейский показался Варьке знакомым. Потом поняла, просто на её сына похож. Высокий, красивый, чернобровый, и глаза прям насквозь прожигают. Девки таких любят. Полицейский рассказывал напарнику «про свою Настю». «Бёдра – во! Груди – во! И, главное, мозги не полощет!»

– И правда. Вытрезвители же возродили. Поддатым не пошляешься, – тихо сказала Витьке.

– Меня с работы уволили, – отозвался Витька.

– Чего?

– За прогулы. Пил ведь. Раз, другой, а потом сказали – всё, никакой ты больше не охранник.

– Видишь. Надо завязывать.

– Не надо.

– Почему?

– Потому что, тёть Варь. Тоска зелёная.

– Ну… – Варька не знала, что сказать.

– Больно мне, больно, – пропел Витька. – Я песню одну услышал, тёть Варь, на работе, крутили там волну, «ретро-радио». Песня, словом, про меня, точно. Зашибись, душу рвёт.

Витька приложил руку к груди, закрыл глаза и стал напевать, наморщив лоб:

– Больно мне, больно, не унять эту злую боль. Больно мне, больно, умирает любовь. Больно мне, больно, не могу удержать я слёз. Чёрный ветер на крыльях разлук моё счастье унёс.

 

Подошёл полицейский, который похож на Варькиного сына, и включил в смартфоне Витькину песню.

– Меня Виктором звать, – сказал полицейский, оборвав запись после первого куплета, и хлопнул Витьку по плечу.

– Меня тоже.

– Мне, тёзка, эта песня тоже когда-то нравилась, и, ц-ц-ц, – он поцокал языком, –  разонравилась. Лабуда всё это. Тьфу. Но, скажу тебе, я всё равно в любовь верю. А если не в любовь, то во что ещё верить?

Она ушла домой. Но скоро вернулась.

Витька по-прежнему стоял на крыльце, привалившись задом к боковым железным перилам, и курил.

Лицо мертвеца было покрыто Витькиной кепкой. Вместо Виктора-полицейского дежурил его напарник, пацан лет девятнадцати. Он, прислонившись к дереву, развлекался в планшете, из которого доносились звуки стрельбы, голоса людей и музыка. Маску он стянул на подбородок.

– Ты чего домой не идёшь? – сказала Варька Витьке.

– Просто.

– Давай ко мне тогда, обедом накормлю.

«Мишка обойдётся», – подумала о сыне.

Они всё не звонили, хотя обещали сегодня после моря и позвонить, и заехать. Она уже неделю не видела внука.

Витька на кухне съел тарелку густого борща с чесноком и майонезом, наелся рыбы с картошкой, выпил стакан сливового компота с хлебом.

Варька сидела напротив, тоже ела.

– Можешь у меня пожить, если пить не будешь.

– Пожил бы, тёть Варь. Спасибо.

– Что «спасибо»?

– Нельзя.

– Почему?

– Да потому, тёть Варь. Лучше мне дома быть. А иначе он бабушку замордует.

– Анну Борисовну?

– Её.

– Мать же.

– Та ему что. На него находит. Невменяемый. Его за психи моя мать бросила.  Бабушка говорит, это беснование.

– А про мать расскажи?

– Она однажды подарила велик на день рождения, мне двенадцать исполнилось, а батя сказал – деньги на велик заработала на панели. И ударил её. «Моё терпение лопнуло», – крикнула она, оделась и ушла. И не вернулась. Батя плакал. Мать позвонила мне, но я решил с отцом остаться. Жалко его было. Он по ночам рыдал и головой об унитаз бился. Это ещё на прежней квартире. Бабушка сказала, надо менять жильё, соседей задолбали. И мы сюда переехали. Пока я в армии служил, отец бабушке два зуба выбил, в другой раз с лестницы столкнул, она с поломанными ногами в инвалидной коляске оказалась. Коляску он сам же ей и купил. Ну, а сейчас я – груша боксёрская, один за всех. Вот такие дела.

– Хочешь, иди, ляг, поспи.

Витька лёг в зале на видавший виды, продавленный потёртый диван, старость которого была замаскирована коричнево-жёлтым акриловым пледом с нарисованной лошадью. Варька набросила на него пахнувшую стиральным порошком простыню и заплакала.

– Не надо плакать, – сказал сквозь сон Витька.

Он спал до вечера. Простыня сползла, оголив потрескавшиеся, словно обгрызенные, грязные пятки.

Сын приехал, когда начали сгущаться сумерки. Варька с балкона смотрела, как увозят, наконец, покойника. С других балконов тоже смотрели. Воздух стал свежим и пропах сладким ароматом пробуждающихся к ночи фиалок. Она удивлялась, как долго не забирали его, и сколько же пришлось полицейским по очереди тут торчать, в это время подкатил к подъезду Мишкин форд.

Варька помахала сыну рукой. Но тот не смотрел на неё. Он выгружал из машины сумки с продуктами для Варьки, помог выйти Ленке с ребёнком.

Увидев Витьку на диване, сын разозлился и стал орать на мать. Ленка подхватила заплакавшего малыша и ушла в машину.

– Поехали домой, – крикнула с лестницы.

Витька проснулся, вынул из кармана штанов пачку денег.

– Возьми, – сказал Мишке.

Мишка забыл про мать и сказал, сдерживая себя:

– Зачем?

– Затем.

– Резину всё равно этим не окупишь.

– Какую резину, ты о чём?

– О шинах, которые на моём форде твой псих порезал.

– А-а, вон что… Ну да, припоминаю, бабушка мне рассказывала, как ты и твоя первая жена на весь двор тогда голосили. Ну, батю матом крыли – ладно, а бабушку-то зачем.

– Так она же в окно высунулась. А отец твой спрятался.

– Батя говорил, это не он порезал.

– А то кто же. Больше некому. А я, где хочу, там и ставлю. Сунется ещё, не знаю, что ему сделаю.

– Да он со всеми, кто под его окном паркуется, собачится. Не ты один. Теперь вот, придумал камнями перегораживать. Забирай, чего ты.

– У меня есть деньги.

– Я их пропью, так лучше кому другому пользу принесут, а мне что, мне не на пользу. Это моя зарплата. Расчёт. Меня ж уволили. Теперь я безработный.

– Другую работу найдёшь.

– Не-а… И, слушай, ещё вот что хотел тебе сказать. Прости, но скажу. Ты мать свою, братан, не бей. Кого угодно. Только не мать.

Мишка молчал.

Варька ушла в спальню плакать.

Она слышала, как хлопнула дверь. Внизу загудела машина. Сын уехал.

– Не взял, – сказал Витька.

Он положил деньги на стол перед Варькой.

– Тёть Варь. Спрячьте, пусть тогда у вас пока. Батя ж слово дал – если я пить не брошу, он меня убьёт. А вы в церковь их отнесёте, плиз, ну, за меня, на помин, если придёт время. Вот такие дела.

– Ты бы перестал так говорить. Это нехорошо.

– Тёть Варь, пардон, стрельну напоследок пару фантиков из этих самых, в последний раз, душа горит.

Витька ушёл в ночной «Алкомаркет», зажав в кулаке «эти самые».

Варька выглядывала с балкона и проверяла Витьку. Его долго не было.

Он в это время разговаривал на кассе с молодой, скучающей без клиентов, продавщицей с маской под подбородком. Обещал на ней жениться, рассказывал о том, что он очень счастливый человек. А почему счастливый, он сказать не может. Просто счастливый. Вот есть вечер, есть люди где-то вокруг, и есть я, Витька. У меня есть сердце, есть душа. А что, что ещё надо, говорил Витька. Так что полный порядок. А ты, он смотрел на улыбающуюся продавщицу, вполне могла бы за меня выйти замуж.

Пришёл новый покупатель, и продавщица забыла про Витьку.

Всё в ночной темноте мигало, шепталось, в небе крутились звёзды, бегала луна между туч. В кустах шныряли животные. Пятиэтажки тоже всё плыли и плыли куда-то со своими горящими иллюминаторами внутри волн и бурь. Варька на секунду в непонятном восхищении замерла, и тут же увидела Витьку. Он сидел на корточках, возле подъезда, под лампочкой, в жёлтом пятачке света, пил из горлышка. Если кто-то шёл мимо, он говорил: «Такие мои дела».

Она ещё долго возилась на кухне, чистила газовую плиту, взялась мыть кафель.

Витька всё пил.

Было слышно, как он разговаривает сам с собой.

Потом он запел. «Больно мне, больно, не унять эту злую боль. Больно мне, больно, умирает любовь».

– Слушай, будь другом, заткнись, – сказал мужской голос, – детей побудишь.

Витька замолчал.

Она в девяностых тоже любила эту песню. Где теперь то время. В подаренном ей сыном смартфоне нашла. «Этой ночью в спящем городе ветер бьётся чёрной птицей, пусто в доме мне и холодно, и до поздних звёзд не спится». Она подпевала, закрыв глаза, и чувствовала себя снова молодой.

Когда она выкупалась, вычистила зубы, погасила на кухне свет, то выглянула ещё раз с балкона проверить Витьку. Тот лежал на крыльце, свернувшись клубочком. Варька загорелась желанием приволочить Витьку к себе, но тут же раздумала. Сил не хватит.

Потом она пошла в спальню, расстелила постель, надела чистую ночнушку и решила в последний раз посмотреть на Витьку. На крыльце уже никого не было. Из подъезда доносился шум. Варька приоткрыла наружную дверь, прислушалась: отец затаскивал пьяного Витьку в квартиру.

Ночью снилось, Мишка держит её за шкирку. Земля уходит. Пролетел мимо в космос Витька с весёлым лицом, помахал ей сверху. А она шмякнулась, проснулась в момент, когда падала с кровати. Успела зацепиться, порадовалась, что не расшиблась. Долго не могла уснуть.

В туалете через вентиляцию было хорошо слышно, как на первом этаже отец мордует Витьку и материт его зверским голосом. Временами Витька тоненько вскрикивал: «Больно, ай, больно!». И не верилось, что Витьке больно, а казалось, это он поёт песню про «больно мне, больно, умирает любовь». Она не находила места, плакала и не знала, чем помочь. После колебаний позвонила в полицию. Приятный мужской (и Варьке показалось, хмельной) голос вежливо сказал ей, что такая прекрасная ночь, луна, звёзды, все нормальные люди давно спят, а вам бы тоже спать надо, но вместо хорошего, здорового сна вам дались эти чужие, семейные ссоры за стеной. В общем, заключил разговорчивый дежурный на другом конце провода, совсем, ну, совсем не тот случай, чтобы панику разводить. Пошумят-пошумят, да и успокоятся, и вам тоже – спокойной ночи. Такой удивительный ответ её и правда успокоил, и она поверила, что всё утрясётся. Она уснула под Витькины: «Больно, ай, больно!», а через минуту увидела вместо Витьки – солиста группы «Фристайл» Вадима Казаченко, певца лупцевал Витькин отец, а Казаченко пел Витькиным голосом: «Больно мне, больно, не могу удержать я слёз. Чёрный ветер на крыльях разлук моё счастье унёс».

Она несколько раз просыпалась в беспокойстве, прислушивалась к шуму у соседей. Наконец, там угомонились, и она больше не просыпалась.

Утро началось обычно. Она занималась своими делами. В окна вовсю светило солнце. Во двор с раннего утра снова приехали полиция и «скорая», и стояли под окнами. А там, где накануне лежал покойник, темнело на асфальте пятно размером с полголовы, саму кровь, видимо, дворники, уже соскребли. Варька удивлялась, что государство до сих пор переживает всё о том же. Ситуация, видно, серьёзная, сделала вывод, и вспомнила, как дед за считанные минуты до своей смерти пытался взламывать чужие машины.

Позвонил Мишка, спросил, каких продуктов ещё ей привезти. Это он свой вчерашний гнев заглаживал. Продуктов-то уже и так навёз, ничего же и не надо пока.

А когда в обед Варька села хлебать свежие щи из квашеной капусты, снизу потянуло куревом. Она хотела закрыть окно, и увидела, что возле подъезда курит не Витька, а его мать. Рядом с ней стоит прислонённая к стене крышка от гроба. И всё не уезжают полицейская машина и «скорая помощь». Водитель «скорой» спал, положив голову и руки на руль.

Из соседних окон тоже выглядывали с любопытством. Варька хотела было спуститься к Витькиной матери, расспросить, но дойдя до двери, постояла в раздумье и, вздохнув, вернулась на кухню.

В день Витькиных похорон объявился Жора. На поминках Жора сел рядом с Варькой.

В двухкомнатной квартире у Савельевых тесно от старой советской мебели. Трельяж завешан одеялом. На шифоньере громоздятся друг на дружке две, завёрнутые в полиэтилен, гитары.

Хозяин, Виталий Савельев, представительный седовласый мужчина с такими же синими, как у Витьки, глазами, в лопающейся на большом животе чёрной хлопковой рубашке, сам носил из кухни для гостей тарелки, полные до краёв густого куриного супа с лапшой.  За столом собрались соседи, из тех, с кем у Виталия не испорчены отношения. Три ещё не очень старые пенсионерки, специально подкрасившиеся по такому случаю, ну и Варька с Жорой.

Варька за столом объяснила, указывая на Жору, что он – её бывший муж. Хотя и так все это знали.

Виталий со слезами в глазах говорил про слабое сердце.

– Нельзя ему было пить. Сердце не выдержало. Вон, Света знает. Сердце слабое у него. Да, Свет? – Виталий смотрел на бывшую жену.

Света, красивая, яркая женщина, вся в тёмном, вытирала слёзы, и не отвечала. Она помогала Виталию носить на стол, и подкладывала  в тарелки добавку.

– Он же загнал себя этим пьянством, – Виталий обводил полными слёз глазами людей вокруг себя. – Другому – ничего. Но не ему. Сколько я говорил ему: сынок, не пей! И мамочка моя говорила, Витя, не пей, не пей, при твоём сердце, слабом сердце. Да, мамочка? Слышь, ма-ам?

Мать Виталия, Анна Борисовна, не отзывалась из спальни, и к столу так и не вышла.

– Это я виноват во всём, – говорил Виталий. – Он просил у меня денег, я не мог отказать. Он и напивался. Я виноват. Только я. Зачем деньги ему давал… Сынок-сынок, что же наделал, зачем всё это, как я буду, зачем так всё… У-у-у…

Виталий выл. Жена глядела на него и уходила на кухню.

После поминок Жора распрощался с Варькой на лестничной площадке, а когда она поднялась на свой второй, сказал снизу:

– Варь?

– Что? – отозвалась Варька, поворачивая в замке ключ.

– Я с женой развёлся. Имей в виду.

Дома Варька вынула из хрустальной вазы Витькины деньги, взяла на голову косынку, и пошла в храм.

По дороге её окликнул Жора. Он стоял на остановке. Увидев снова Варьку, он не стал садиться в подъехавший автобус, а побежал, расталкивая людей, за ней.

– У тебя есть нелюбимая песня? – спросила его Варька по дороге в храм.

– Не знаю. А у тебя?

– У меня есть. Вот.

Варька включила в смартфоне…

 

в гости: Натуральная Жизнь

авторский сайт: Современная  Литература

Рассказ Галины Мамыко “ВИТЬКИНЫ ДЕЛА” опубликован в журнале ЧАЙКА (США)

Рассказ опубликован: журнал  “Русская Жизнь”

Гражданину Митингову прилетела повестка с требованием явиться. На дворе – эпоха такая. Одни являются на акции, другие в участки, одни – в медицинских масках, другие – в бронежилетах. И так далее.

И вот, гражданину Митингову, как завсегдатаю этих самых акций, пришла повесточка.

Гражданин Митингов без прекословий выполнил то, что от него требовалось. Явился куда следует, как и было ему предписано.

Явился внезапно. Как кирпич на голову. И без проволочек – сразу на самый верх. В кабинет начальника. И, кажется, вовремя: полковник Погоняйло-Строганов как раз был на паузе – пил чай с домашним кексом и размышлял. О чём, трудно сказать. Событий вокруг много, поэтому одномоментно не понять строй мыслей. И вдруг в этот самый строй вписался откуда ни возьмись непонятный гражданин.

Полковник Погоняйло-Строганов поперхнулся, но быстро пришёл в себя:

– Пшёл вон! Кто пропустил?! Посторонним нельзя!

А сам думает про себя: «Неужели бунтари уже полицию захватили? Точно. Иначе, как бы этот сюда проник?»

– Я не посторонний, – вежливо отвечает гражданин Митингов и с интересом смотрит на полковника.

Даже с симпатией.

– Как это «не посторонний», а кто же ещё ты?! – возмутился полковник, и тут же рассердился сам на себя за то, что вступил в разговоры с подозрительной личностью.

– Я тот, кого здесь ждут. Ваш, так сказать, клиент, – ответствовала подозрительная личность  с прежней доброжелательностью.

– Какой ещё клиент? – опять не удержался Погоняйло-Строганов.

– Какой-какой. Такой вот. Яркий представитель классической оппозиции.

– Ишь ты… – Погоняйло-Строганов прожевал, наконец, застрявший за щекой кекс, допил чай, и махнул рукой гостю. – Ладно, присаживайся, раз такое дело. Как фамилия-то?

– Митингов.

– Хм… – полковник задумался.

Фамилию эту он где-то уже слышал. Но где?

– Вы думаете, фамилия моя вам известна, так ведь?

– И что с того, – Погоняйло-Строганов покосился на проницательного гражданина.

– Зря ломаете голову. Моя фамилия знакома вам по одной причине: общий корень со словом «митинг». Поэтому.

– А-а, – сказал Погоняйло-Строганов.

Что ещё сказать, он не знал. Что делать дальше, он тоже не знал. Потому что был не уверен, подсадная утка этот пришелец, или нет. А вдруг его вышестоящие прислали, для проверки бдительности? Или это пробный камень со стороны оппозиции, которая (а вдруг?) городом овладела, и что тогда делать… Вызывать подмогу – дело рискованное. Вызовешь, понимаешь ли, себе на голову. Тут надо тонко действовать. Но вот как.

– Так что, гражданин начальник? Куда меня? На исправительные работы? Или…

– Что «или?»

– Ну, выбор у вас большой. Может быть, сначала на пытки? Затем ещё можно в дурку. Потом на лесоповал. И в том же духе. Это вам выбирать, не мне.

«Точно, провокатор. Про пытки заговорил. Нечистое дело. Небось, ещё и скрытая камера работает, видео наверх отправит», – полковник вспотел.

– У нас пыток нет. Никогда не было. И никогда не будет. У нас культура и гуманное отношение к человеческой личности. Всегда и везде.

Помолчал.

Добавил на всякий случай:

– Чаю хочешь?

– Спасибо. Не пью.

«Точно провокатор», – снова подумал полковник.

А вслух сказал:

– Может, по сто грамм?

– Вы меня вербуете что ли? Безнадёжно. Давайте ближе к делу. У меня времени в обрез. Зачем вызывали?

– Покажи повестку, если тебя вызывали, – догадался, наконец, начальник.

Глянув в повестку, обрадовался:

– А, вот оно в чём причина. Иди, в таком случае, туда, откуда пришёл.

– Вы уверены, это будет правильно?

– Конечно. Ты же, прежде чем добрался до моего кабинета, должен был пройти через кучу дверей и проходных, вот там тебя и должны были изначально оформить. А ко мне сюда такие, как ты, вообще-то не ходят. Ко мне подчинённые ходят. А таких, как ты, голубчик – тех на суд, на суд, хе-хе.

– Я уже был на суде. И срок свой получил.

– Правда? И какой же у тебя срок?

– Пожизненный, конечно. Какой ещё. У нас у всех – пожизненные.

– У кого «у нас»?

–  У всех тех, кто там со мною.

Полковник Погоняйло-Строганов закурил.

«Всё же дело нечистое», – ему опять поплохело.

– Слушай, а скажи мне честно, как на духу, ты кто вообще? Провокатор? Тебя ко мне прислали ОТТУДА, да?

Погоняйло-Строганов многозначительно указал пальцем вверх.

Гражданин Митингов кивнул:

– Именно. ОТТУДА. Это вы точно сказали.

– Уф, – Погоняйло-Строганов промокнул платком лоб. – Так бы и сказал. А то ходишь вокруг да около. Спасибо за откровенность. И с каким заданием тебя прислали?

– Задания – это по вашей части. Я же тут не по своей инициативе, а по вашей. С вас и ответ, зачем чужой покой нарушаете.

– Повестка тебе – за участие в акциях. А потому надо вернуться на первый этаж, зарегистрироваться для начала…

– Это вы о каких акциях?

– Неужели непонятно?

– Непонятно.

– Которые на минувших выходных прошли.

– Но я уже три года не участвую в акциях.

– Если бы не участвовал, то и повестку бы не прислали.

– Но повестку как раз прислали.

– Значит, участвовал в акциях.

– Не участвовал.

– Чем докажешь?

– У меня документ есть.

– Какой ещё документ?

– Вот.

Гражданин Митингов протянул полковнику бумагу.

– Свидетельство о смерти, – прочёл полковник и поднял глаза на посетителя. – А ты знаешь, что за такое уголовный срок светит?

– За какое-такое?

– За подделку. Липу, значит.

– Это не липа. Это настоящее свидетельство о моей смерти. Я три года назад умер.

– А… чем докажешь, что ты умер три года назад?

– Документ перед вами.

– Мне нужно более весомое доказательство.

– Какое?

– Если ты и правда умер три года назад, то покажи фокус.

– Какой?

– Растворись.

– Пожалуйста.

В ту же секунду гражданин Митингов растворился.

– Достаточно? – послышался из ниоткуда его голос.

– Фокусник, морда лошадиная, рыло свиное, – сказал полковник от избытка чувств.

Он действительно не знал, что ещё можно сказать.

– Так вы поверили, что я – того? – сказал вновь появившийся из ниоткуда гражданин Митингов.

– Что ты от меня хочешь? – полковник снова закурил.

– Об этом я должен спросить у вас, а не вы у меня, – сказал гражданин Митингов.

– Объявляю тебе тридцать суток ареста.  И штраф двадцать тысяч.

– За что?

– За то, что посмел явиться в наш мир. Мёртвым не положено ходить среди живых. И за это будешь сидеть. Ну, или лежать. Как получится.

– Тридцать суток со штрафом, это мне лично никак не подходит.

– А сколько же тебе подходит?

– Тридцать секунд, ещё куда ни шло… Ладно, мне пора, обсудим вышесказанное в другой раз.

– В какой-такой «другой раз»?

– В следующий.

– Какой ещё «следующий»?

– Когда мы там с вами встретимся, тогда и поговорим.

– Там?

– Ну, да, там.

– Где – «там»?

– Там, где я отбываю свой пожизненный срок.

– А я, может, не желаю впредь никаких встреч с тобой, ни здесь, ни ТАМ. Ни-ког-да.

– Тут от вашего желания ничего не зависит. Тем более есть информация, вам тоже повестка скоро придёт. Призовут вас.

– Куда ещё?

– На суд.

– Кто призовёт?

– Самый главный.

– Откуда?

– ОТТУДА, – гражданин Митингов указал глазами вверх.

– А чего ЕМУ от меня надо?

– Вопросов много накопилось. Так что до скорого.

И с этими словами гражданин Митингов растворился. На этот раз безвозвратно.

 

Опубликовано: литературный журнал МОЛОКО

Гл. редактор журнала “МОЛОКО” Лидия Сычева

Картошка

Добрались до села, когда сумерки уже плотной синью охватили всё вокруг. Передавались от двора ко двору ауканья собак, гудел трактор. Мы шли по сухим кочкам ухабистой, каверзной дороги, с сумками, с хорошим настроением.

На дощатых самодельных столах, выстроенных в ряд, под навесом, теплилось в стаканах свежее деревенское молоко. Рядом – напаханные ароматными, ноздреватыми ломтями колхозные хлебы.

Свежий сентябрьский воздух, весёлый юный аппетит, радость от чего-то нового, что ждёт, и сильное желание спать.

Нас отвели в просторное, похожее на барак, помещение, внутри которого всё было заставлено железными кроватями, на кроватях, как и положено, матрацы, одеяла. Мы повалились, не раздеваясь, в своих спортивных костюмах, и уже не обращали внимания на зудение северной мошкары.

Сон сковал так чудесно, приятно.

На рассвете под тем же навесом нас снова угостили молоком с хлебом, и началась трудовая жизнь на картошке второкурсников из Сыктывкарского университета.

Картошку копали до ночи.

Кормили сытно – борщ, котлеты, каши, компот.  С добавкой.

Сельские женихи приходили глазеть на городских девчат. Предлагали покататься на тракторе с прицепом.

Боже мой, как легко, как чисто было на душе. Так может быть только в детстве.

Крымские шрамы

Среди ночи нас разбудили оружейные выстрелы.

Утром неподалёку в камнях мы увидели подстреленную чайку. Она прыгала с места на место, покрикивая.

Я побежала к ней, схватила на руки, но чайка больно укусила меня за палец.

Мама перебинтовала кровоточащий палец, а раненая птица доскакала до моря и уплыла умирать.

Шрам на моём пальце остался на всю жизнь.

В обеденное время, когда особенный зной, мы с завистью смотрим на прозрачную, сверкающую в лучах солнца, гладь Азовского моря, но залезать не решаемся, ведь этот период времени уже давно взят в аренду местными змейками. С высоко гордо поднятыми головками, столбиками, они курсируют вдоль берега, с полным правом наслаждаясь своим местом под солнцем.

Зато возле нас пыхтит папин походный примус, на сковородке жарятся свежие, пойманные нами ранним утром, бычки…

Иногда наше уединение нарушали сельские коровы. Они задумчиво разбредались по берегу, оставляя кое-где свежие лепёшки. Вскоре на горизонте появлялся загорелый до черноты пастух. Он лениво помахивал кнутом и уводил коров в неведомые дали…

Как-то одна из коров заглянула в нашу палатку. Разморенные жарой и рыбным обедом, мы дремали. Палатка – единственное место, где можно было спрятаться от полуденного крымского солнца.

Мама проснулась, несколько мгновений они с коровой глядели друг на друга. По глазам коровы было трудно понять её намерение, но вот морду свою она не спешила убрать из нашего жилища.

Оказаться в роли героев Теремка, придавленных гостем-медведем, такой перспективы не хотелось.

На каком языке говорить с бурёнкой? Какими доводами убедить её в нашем не гостеприимстве?

Мама подумала, подумала, а потом громко загавкала.

Этот язык корова понимала отлично. Она убралась восвояси.

Воспоминания о детстве… Что в них главное? Наверное, теплота и любовь, которые согревают вблизи родителей.

Декабрь, 2020

Опубликовано: литературный журнал МОЛОКО

Гл. редактор журнала “МОЛОКО” Лидия Сычева

текст в работе

Читать далее →

Читать далее →

опубликовано: №143 (март, 2021г.), литературно-исторический журнал ВЕЛИКОРОССЪ, главный редактор И.Ю. Голубничий

ОПУБЛИКОВАНО: электронный журнал «ЛИterra» https://literra.online/publications/authors/galina-mamyko/oshibka-mariny-ivanovny-rasskaz

Когда-то я работала под её руководством. Удивительно, но обходилось без конфликтов. Таких принципиальных людей, как она, я в своей жизни, пожалуй, больше не видела, в чём и призналась ей однажды.

– Знаете, Лилия Павловна, скажу вам от всей души, эта самая пресловутая принципиальность сидит у меня в печёнках, – ответила она с усмешкой.

В кабинете директора было уютно. Букет роз в вазе, тюль на окнах, на полу ковёр, стол покрыт цветастой скатертью. Картины с морскими пейзажами на стенах. Училище для Марины Ивановны – это её второй родной дом, здесь она каждый день допоздна, а то, бывает, так и уснёт на кожаном диване под припасенным для этих целей домашним пледом.

– А давайте попьём чая, – сказала Марина Ивановна.

Она усадила меня в кресло, вместе со сладостями вынула из серванта пачку зелёного чая. Заварила в фарфоровых чашках. Из холодильника в углу достала лимон.

Такая красивая, обаятельная дама, и почему-то одна, удивлялись многие, кто знал её. Одни считали, за этим скрывается трагедия, например, гибель любимого. Другие предполагали, на Марину Ивановну навели в молодости порчу. Ещё ходили и совсем несуразные слухи, она – тайная монахиня. Словом, тема одиночества известной в городе госпожи Сумятиной привлекала внимание местных жителей.

А однажды она чуть было не вышла замуж. Счастливый шанс изменить свою жизнь ей выпал, когда приезжала в город комиссия во главе с высокопоставленным работником министерства, пожилым вдовцом. Он был явно очарован госпожой Сумятиной, а под конец недельной командировки решительно явился к директору училища с букетом цветов и с предложением выйти за него замуж. Но столичного гостя ждал вежливый отказ. Говорят, огорчённый чиновник пытался продолжить тему бракосочетания в телефонных переговорах, но Марина Ивановна и это пресекла. Ещё какое-то время он, не в силах смириться, присылал из столицы на адрес училища поздравительные телеграммы директору по случаю очередных государственных праздников.

– Это лишь на первый взгляд я благополучный человек, – сказала Марина Ивановна и замолчала.

Она задумчиво помешивала ложечкой чай, подсовывала мне печенюшки. И продолжала молчать.

– Вас что-то тяготит?

– А вас? – Марина Ивановна посмотрела мне в глаза. – Вот вас лично тяготит в этой жизни что-нибудь?

Мне показалось, она ждала от меня какой-то подсказки, и эта подсказка помогла бы и ей в свою очередь разговориться и снять с души тот невидимый камень, который, по всей видимости, давил на неё многие годы.

– Да, в моей жизни есть моменты, из-за которых приходится переживать. Как без этого. Жизнь не может быть всегда сладкой, – сказала я.

Она словно обрадовалась такому ответу.

– Мне всегда мнилось, люди семейные – это самые счастливые люди на земле. Если не секрет, что это за моменты, из-за которых вам приходится страдать?

– Житейские тяготы неизбежны, – снова уклончиво сказала я, не настроенная на откровенность. – Тем более в семейной жизни. И это надо как-то выдерживать, уметь где-то смириться, где-то потерпеть. Но я знаю одно, главное – это не сдаваться.

– Что вы имеете в виду?

– Не прибегать к крайним мерам. Это на войне предателей расстреливают на месте. А в семье должно быть наоборот, без расстрелов и без разводов. Самое тяжёлое в семье – это суметь её сохранить. По большому счёту, семья для каждого, кто её завёл, является огромной степени искушением, и его приходится преодолевать всю жизнь.

Я говорила сдержанно. Свою личную жизнь, как это принято у большинства людей, я оберегала от любопытствующих.

– О, Лилия Павловна, вы философ, – Марина Ивановна улыбнулась. – Но вы продолжайте, продолжайте, вы ужасно заинтересовали меня. Я, впрочем, всегда видела в вас мудрого человека. Мне давно хотелось вот такого откровенного разговора именно с вами. И к тому же у меня сегодня особый день. И я позвала вас сюда не случайно. Но об этом позже. Простите, что перебила.

– Если в девичестве семейные отношения казались медовым пряником, то в замужестве эти представления стали иными. Ведь то, что мерещилось пряником, теперь – хлеб. Научиться кушать хлеб вместо пирожных – вот что такое семейная жизнь. Полюбить простоту, полюбить обыденность – в этом ключ к счастью, к той самой гармонии, о которой сегодня почему-то совсем не говорят.

– Гармония… От этого слова веет стариной, деревнями, колокольными перезвонами…

Марина Ивановна, как мне показалось, будто подыгрывала мне, и вместе с тем я угадывала в ней ожидание чего-то такого от меня, что укрепит её собственные мысли и настроения… Но мне по-прежнему не хотелось открывать душу, и я продолжала говорить общими фразами, не вдаваясь в подробности своей жизни.

– И знаете, скажу больше. Тот, кто отречётся от себя ради другого, не побоюсь пафоса, – такой человек научится в конечном итоге не идти на поводу всего того тяжёлого, мрачного, что непременно подсовывает жизнь каждому из нас.

– А вот сейчас вы напоминаете мне идеалиста.

Марина Ивановна усмехнулась.

Я ответила ей улыбкой.

– Не знаю, может быть, мои слова и звучат чересчур возвышенно, идут в разрез с устоявшимися представлениями нашего русского человека о том, что повседневная жизнь – это что-то непременно серое, тягостное, муторное…

Уже казалось, действительно есть что-то крайне важное в этом разговоре, в этом сегодняшнем вечере, и что-то непременно изменится, что-то случится, но вот что… Бывает, мы попадаем под влияние собственных слов, будто не мы, а эти самые слова руководят нашей мыслью, и лишь потом, спустя время, вдруг понимаем их истинный, сокровенный смысл.

Мои щёки горели.

– Но я в противовес этому скажу так: нельзя воспринимать всерьёз ни одно из тех, по сути, глупых, случайных происшествий, что кажутся нам порою адом, и тогда мы готовы проклинать всё и вся, рыдать, устраивать скандалы, подавать на развод, или месяцами молчать, надувшись. Да, семья – это испытание, а не только счастье… Но чтобы это счастье не разрушить, нужно каждый день заново учиться быть человеком.

– Да-да, человеком, вот оно… – как бы отвечая на какие-то свои мысли, повторила Марина Ивановна. – Так что же вас тяготит? Вы пока об этом ничего и не сказали.

– Тяготит?… Как вам сказать… Вот, моя старшая дочь уже третий год не может поступить в институт. Не добирает баллов… А у младшей – частые ангины…

– Хвори, быт, учёба. Я о другом… Вам лично удаётся быть счастливой в семье?

Что-то тронуло меня в её глазах, в голосе,  будто невысказанная чужая боль коснулась моего сердца…

 

Я рассказывала свою жизнь, в общем-то обычную, будничную.

Она слушала с жадностью, с огромным любопытством. Я даже сказала бы, с ребяческим любопытством. Я говорила о себе, но при этом понимала, Марину Ивановну интересует в первую очередь не только то, что именно я рассказываю о пережитых страданиях, а то, как я относилась к ним, как выкарабкивалась, и почему вообще не сломалась. Я видела в ней страх узнать такое, что даст ей повод разочароваться во мне, и это будет означать для неё гораздо большее, чем просто разочарование…

– Какое-то время моя семья была на грани развала. С мужем испортились отношения настолько, что он предложил развестись. Причина – в его ревности. Он был против того, чтобы я ездила, как другие мои коллеги, на курсы повышения квалификации. Месяц свободной жизни в чужом городе, по его мнению, это не для замужней женщины. Впрочем, о тех проблемах внутри моей семьи вам, как директору, было в некоторой степени известно, и спасибо, вы шли навстречу, и всячески ограждали меня от командировок. Но когда уже это стало невозможно, и меня обязали поехать на курсы, тут и случился кризис в моей семейной жизни. Что пришлось пережить мне по возвращении домой, не передать словами. Муж смотрел сквозь меня. Я перестала для него существовать. И лишь когда со мной приключилась та страшная травма после падения на обледенелой дороге, он стал оттаивать. Но надо же было такому случиться: именно в тот час, когда Ваня сидел возле моей больничной койки, пришёл Забавин. Явился он как глава профсоюзного комитета, принёс от имени коллектива училища пакет гостинцев и букет цветов. Мой муж сидел как туча. И тут, к несчастью, ничего не подозревающий Забавин стал расписывать всей палате, как он вместе со мной дисциплинированно посещали лекции на курсах во время нашей общей командировки, и как я помогала Забавину перед отъездом выбирать в магазине подарки для его жены. Взглянув на своего помрачневшего мужа, я похолодела. После выписки из больницы меня дома ждал ад. Он не ел моей стряпни, он перебрался из спальни на диван в зал, он только приходил домой ночевать. Я унижалась перед ним, стояла на коленях, умоляла не совершать опрометчивых поступков, не оставлять детей без отца. Слова о моей огромной любви к нему, заверения в моей верности (а это есть чистая правда!) не действовали. Более того, он заявил, что вообще никогда и не любил меня, а женился из чувства долга. Чтобы не бросать забеременевшую от него женщину. Тут надо дать пояснение. Да, к сожалению, я согласилась на отношения с ним до оформления брака, он уговорил меня начать совместную жизнь, а уже как-нибудь потом обещал обязательно и расписаться. Объяснял, родные прячут от него паспорт, не желая породниться со «слишком умной» (его мать и сёстры считали, жена не должна иметь высшего образования, тем более у мужа его нет). Словом, мне скоро рожать, а мы всё ещё не расписаны. Узнав о такой ситуации, мои возмущённые родители поставили вопрос ребром. Или уезжай от него, или… И я уехала на родину, к родителям. Спустя неделю Ваня приехал забирать меня.

– А в ЗАГС?

– Теперь и в ЗАГС согласился. Сказал, сёстры вернули ему паспорт, чтобы не разрушать семью. Скрывать не стану, в ЗАГС он шёл будто на похороны.

– Вот уж нет слов, так не слов! Так что же вы не убежали в ту минуту, зачем дошли до этого ЗАГСа, зачем тянуть мужика на аркане? Как можно на такое закрывать глаза?

– Но куда деваться, роды на носу.

– Я поражаюсь, Лилия Павловна, как вы могли пойти на союз с таким человеком? Ведь он с самого начала, выходит, обманывал вас, попирал ваше достоинство?

– Я его любила. И объясняла его поведение воспитанием, какое он получил в семье. Я жалела его.

– Вы слишком великодушны. Но вы жертвовали собой. И ради чего?

– Не знаю, можно ли это назвать жертвой. Это скорее был мой долг перед младенцем, которого носила под сердцем. Но я понимала и другое. Мой Ваня – избалованный капризный ребёнок, а потому мне предстоит пережить много чего. И в этом предчувствии я в целом не ошиблась. А буквально накануне того дня, как нам идти в ЗАГС, я, перебирая приготовленную к стирке одежду, обнаружила в кармане его рубашки тетрадный лист. Озаглавленная моим именем бумажка была разделена вертикальной полосой. В два столбика выписаны мои, с точки зрения Вани, достоинства и недостатки. В графе «плюс»: «красивая, добрая, уступчивая, родители в другом городе». В графе «минус» я прочитала о себе: «худая, высшее образование, бедная, не имеет своей квартиры, развязная».

– Ой, не смешите, вас назвать развязной…

– Это в связи с тем, что однажды в компании я громко смеялась. И он по возвращении домой мне выговаривал за развязность, как он выразился.

– Послушайте, Лилия Павловна, неужели после обнаружения этой ужасной бумаги, этого цинизма, когда жених хладнокровно взвешивает мнимые недостатки и достоинства избранницы, неужели после этого вы не прозрели? Да вам надо было тут же собрать вещи и забыть его навсегда. Даже не посмотреть на беременность. Ничего, воспитали бы прекрасно и без его помощи, тоже мне, папаша. Да вы бы ещё замуж вышли, и были счастливы, вы обязательно нашли бы человека, который ценил бы вас. А этот вам не пара, Лилия Павловна. Вы лучше, умнее, выше. А он… Обыватель… Он…

– Нет, не надо говорить так… Да, эта бумага произвела на меня ужасное впечатление. Я была потрясена. Что-то сказать в своё оправдание ему было нечего. Однако, в объятиях, под натиском его любви я ему всё простила.

– Ах, бабы-дуры, – Марина Ивановна махнула рукой, поднялась с кресла.

Она сняла туфли, надела домашние тапочки, прошлась по ковру. Сдвинув тюль, глянула в окно.

Заснеженное стекло холодно поблескивало. Тёмное заполярное небо, укрытое морозным туманом, не пропускало ни малейшего света ни одной звезды. В глубинах странной ледяной вселенной плыли куда-то и город, и его жители. И эта чернота за окном, и этот блеск заиндевелого стекла навевали какие-то печальные мысли о счастье, которое могло случиться, но не случилось в чьей-то жизни. И загудевший далеко поезд словно подтвердил мои мысли. Куда едет этот поезд, какие люди сидят в вагонах, едут ли они за счастьем, или ещё за чем-то хорошим, но не досягаемым?

Марина Ивановна достала из бара бутылочку коньяка.

– Отказываетесь? А я, пожалуй, налью себе капельку. Вы задели меня за живое вашим рассказом. Уф.

Она сделала глоток коньяка, прижала к губам дольку лимона.

– Давайте продолжим с того места, где он заявил вам, что никогда не любил вас. Или нет, сначала расскажите, как изменилась ваша жизнь с рождением первого ребёнка. Надеюсь, это способствовало в какой-то степени смягчению характера вашего мужа?

– Роды были тяжёлые, я мучилась двое суток. Младенца пришлось вытаскивать щипцами. Врачи боролись за мою жизнь.  Я находилась между жизнью и смертью. А муж… Он жил своей жизнью. Работа, друзья. Когда узнал, что я родила девочку, расстроился.

– Что-что? Как это понимать?

– Сына хотел. Первые дни он ко мне вообще не ходил. Лишь на четвёртые сутки мне передали от него сухую записку: «Поздравляю».

– Ну и ну. Какой отъявленный эгоист. У меня нет слов. А знаете, я теперь иначе смотрю на его признание, что он никогда не любил вас. Он вас не ценит, он вас не знает! У нас все искренне уважают вас как человека кристальной честности и порядочности!

– Не стоит преувеличивать. Я не святая. А в семье – это не в рабочем коллективе. Тут свои законы. Да и мой муж… Не стоит так говорить о нём.

– А заявление, что он никогда не любил вас?

– Это сгоряча. Ваня – замечательный. У нас всё хорошо. Мы всюду – вместе. В кино, в театр, в тундру на лыжах, летом семьёй к морю… Он на все руки мастер. Многое в доме – его трудами. А вспомните, как он по воскресеньям ездил в наше училище, чтобы помочь мне с оформлением кабинета, какие прекрасные фотопортреты учёных развесил по стенам. Он ведь всё это делал сам, в своей домашней фотолаборатории – портреты, рамки,  подписи. Допоздна корпел… Фотодело, и ещё, конечно, охота – два любимых увлечения. О достоинствах Вани могу говорить много.

– Вижу-вижу. Ну что же… Вы научились жить не для себя. А я… У меня был жених. Я очень его любила. Но всё изменилось в одну минуту за день до свадьбы. Нелепость. Я вышла из института. Мне оставалось пройти два квартала до своего дома. Я повернула за угол студенческого общежития и буквально окаменела. Я увидела Андрея. На крыльце общежития. С девушкой! Они целовались. Я не помню, как добралась домой, как объясняла родителям, почему отменяется свадьба. Оправиться от этого потрясения я не смогла уже никогда.

– А что ваш Андрей?

– Клялся, что любит меня.

– А зачем тогда с той девушкой…

– Божился, это была прощальная встреча с его бывшей. «У меня к ней чисто сестринские чувства».

– Даже не знаю, что сказать…

– Попросила поцеловать её в последний раз, и он, понимаешь ли, такой интеллигент, отказать даме не смог. Рассказываю, а будто вчера это случилось, закипаю…  И что мне его объяснения.

– Андрей пытался с вами наладить отношения?

– Пытался… К тому же я от него ждала ребёнка. Да-да, грешила до свадьбы, как и вы. Ребёнка я возненавидела вместе с его отцом. Ну и, недолго думая, сделала аборт.

– Боже мой… Что вы натворили…

– Это я позже поняла, что натворила…

– А что Андрей?

–Андрей-Андрей… Убивался, что ещё ему оставалось делать. Раньше надо было думать. Тюфяк.

– Я его понимаю. Бедный Андрей. Как мне его жалко.

– Вам его жалко?

– Конечно. Вы поступили с ним слишком жестоко. Нельзя же за чужую ошибку казнить всю жизнь. Мне кажется, он действительно любил вас… Как сложилась его жизнь?

– Какое-то время он звонил… Даже писал мне письма.

– А вы? Отвечали?

– Нет.

– Он приезжал к вам?

– Да, было такое дело… однажды… Когда-то я выбрала этот край света, чтобы как можно дальше убежать от него. Он выпытал мой адрес у родителей.

– Неужели вы его прогнали?

– Я его и на порог даже не пустила. Он ушёл, но ещё долго топтался во дворе моего дома, с рюкзаком за спиной, мял в руках шапку-ушанку, близоруко щурился и всё поглядывал на мои окна. И прижимал к груди эту чёртову шапку, которую никак не мог надеть, теребил её явно заледеневшими от холода пальцами.

Марина Ивановна откинулась на спинку кресла, закрыла глаза.

Недопитый чай остыл. Мне больше не хотелось ни чая, ни сладостей. Я смотрела на бледное лицо Марины Ивановны, на её закрытые глаза, и мне казалось, она вот-вот умрёт.

И было удивительно, почему она вообще до сих пор жива, после всего, что натворила, что пережила, после всех этих мук, страданий, слёз…

Как глупо, нелепо, однако, вот так, взять и зачеркнуть собственное счастье… Или не глупо? Или, напротив, это подвиг? Но ради чего? Ради любви? Какой любви, где она …

 

Я много лет знала Марину Ивановну. Знала, что она немногословна, молчалива. Она имела репутацию человека, который не выбалтывает чужих секретов и обладает железной волей.

В нашем коллективе благодаря её установкам не было ни склок, ни разборок, ни завистливых тяжб, как это случается нередко там, где много женщин.

Она пресекала попытки коллег сводить с кем-то счёты, ябедничать, наушничать. На педсоветах она по-особому холодно, с вежливой насмешкой, отчитывала, обличала. Под разнос попадали все, кто не желал жить по букве. Её побаивались. «Принципиальная», – говорили о ней.

И вот сейчас моё сердце сжималось от жалости к Марине Ивановне, к её Андрею…

Я вспомнила её слова про «особый день».

– Вы упомянули, у вас сегодня особый день. Что-то изменилось? Что теперь?

Она очнулась.

Вероятно, заметив в моих глазах сочувствие, она слабо улыбнулась и стала говорить:

– Когда я покидала милый сердцу город детства, Андрей приехал на вокзал проводить меня. Мы оба молчали, я избегала смотреть ему в лицо. «Я тебя люблю!» – воскликнул он, когда поезд тронулся. В его голосе нельзя было не услышать отчаяния. Он моргал, чтобы избавиться от слёз, потом снял очки и, зажав их беспомощно в руке, плохо видя, трусил рядом с вагоном. Поезд медленно набирал скорость. «Оставляешь ли ты мне надежду?» – доносилось до меня. Я смотрела на него из открытого тамбура. Проводница, видя эту драматическую сцену, пожалела нас и вместо того, чтобы прогнать меня и закрыть дверь, ушла. «Марина! Сколько мне ждать тебя?!» – он всё бежал рядом с вагоном, умоляюще смотрел в мои глаза и, уже не стесняясь, в открытую плакал… «Жди меня двадцать лет!» – в сердцах крикнула я ему и топнула ногой. Больше не в силах сдерживаться, я в голос зарыдала и захлопнула дверь. «Двадцать лет… буду ждать…» – последнее, что услышала. Стремительно улетал в прошлое перрон родного города, а вместе с ним тот, кого я ещё недавно считала родным человеком… И вот двадцать лет, они растаяли, их нет, будто и не было… Моя жизнь напоминает мне плохое кино. Сегодня я проснулась в какой-то странной пустоте. Прошло двадцать лет, те самые двадцать лет, которые я назначила Андрею в качестве наказания за его, как я считала, измену. Те самые двадцать лет, которые он обещал ждать меня. И вдруг я вспомнила то, о чём думала с вечера, – сегодня день рождения Андрея. Когда-то он звонил и поздравлял меня с днём рождения. А потом перестал… А почему бы мне самой его не поздравить. Я подумала о том, что все эти годы ни разу не поздравила его с днём рождения…  И я позвонила ему. В такую рань. «Я тебя разбудила?» – спросила я его. Он узнал меня. Да я и была уверена, что он узнает, я всегда была слишком уверена. Он выслушал мои поздравления, сказал «спасибо». Я спросила, как он поживает. «Нормально». А потом дёрнул меня чёрт спросить то, чего я не хотела спрашивать. «Ты женился?» Он, мне показалось, с улыбкой в голосе, сказал просто, как само собой разумеющееся: «Конечно». В этом «конечно» прозвучало следующее: «А ты как думала? Или ты считаешь меня сумасшедшим, способным всю жизнь лить слёзы из-за какой-то слишком гордой женщины?» В общем, на этом всё. Разговор исчерпан. Вот почему у меня сегодня особый день.

Марина Ивановна поднялась и стала ходить по кабинету из угла в угол, не глядя на меня.

– Марина Ивановна, я пойду, хорошо? Мне уже пора, вы извините, – я говорила негромко.

Мне было неловко уходить, но ещё более неловко было продолжать этот затянувшийся разговор.

Я себя чувствовала виноватой, будто подглядела в замочную скважину то, что не было  предназначено для огласки.

… Мои шаги отдавались гулкими щелчками в пустынных коридорах училища. Спустившись по широкой каменной лестнице, я ответила на вопрос вышедшего из подсобки сторожа, что да, директор ещё здесь, а будет ли уходить, этого я не знаю. Сторож достал связку ключей и отворил передо мной дверь.

В свете уличных фонарей заснеженная тропинка, ведущая меня к автобусной остановке, весело искрилась. Шуба, шапка быстро покрывались снежными хлопьями. Я не удержалась и оглянулась, я искала глазами окна директора. В них всё ещё горел свет. А сама Марина Ивановна с непокрытой головой, в платье, стояла на балконе, подняв лицо навстречу летящему снегу. Это зрелище заставило меня замедлить шаг. Она прижимала, очевидно, окоченевшие, руки к груди, и мне казалось, она вымаливает у кого-то прощение… «А он прижимал к груди эту свою чёртову шапку, которую всё никак не мог надеть, и теребил её явно заледеневшими от холода пальцами», – вспомнилось мне из её повествования об Андрее.

Редкие прохожие спешили домой, надо было спешить и мне. Муж возвращается с работы обычно ещё позже меня, девчонки в этот пятничный вечер на танцах, но я всё равно торопилась. Мысли о Ване, о дочерях поднимали моё настроение. Сейчас приму душ, приведу себя в порядок. Ужин готовить не надо, это уже сделали дочери.

Февраль, 2021 г.