Мария Петровна не в состоянии больше терпеть. Она уселась за компьютер и стала стучать по клавишам:

«Уважаемые! Накипело, сил нет. Судите сами.

У меня на руках взрослая дочь с психической аномалией в связи с травмой в раннем детстве. И в соответствии с этой аномалией надо ей каждый день таблетки. Выходит, полная зависимость у нас от государственных органов. Приходится с ними общаться каждый месяц на территории городской дурки. На казённом языке – психушка. Но сложилось у меня впечатление, ходить туда опасно для собственного психического здоровья. Потому как делается там всё для его ухудшения. И как бы не вышло так, что скоро не только моей дочери, но и мне лично понадобятся антипсихотики.

Каждый поход туда доставляет мне невыносимые душевные муки. Вот даже сегодняшний пример. Как говорится, один день из моей жизни.

Пришла пораньше. Но прежде чем попасть в основную очередь, нужно отстоять в регистратуру в тесном предбаннике. Однако и здесь не без засады. Потому как сидит при входе в космическом костюме некто, без масок не впускает. Впрочем, и при наличии маски не даёт войти – до тех пор, пока под регистратурой не рассосутся предыдущие четыре человека: «Больше четырёх не положено». – «На улице холодно!» – кричат с крыльца. – «И мне тут, на сквозняке, без сервиса. Терпите».

Наконец, вот уж радость, удалось проникнуть внутрь, и, конечно, в окошке регистратуры никого нет. Это счастье – застать в казённом доме в нужное время нужного тебе исполнителя. Ждать надо. А сколько? Неизвестно.

Когда терпения моего осталось ноль, появилась девица в маске под подбородком с чашкой кофе в руке. Я ей номер карты сообщаю, а она между глотками кофе, не глядя в мою сторону, фыркает: «Я занята, не видите?» Кивает на стопку бумаг. И в эти бумаги с головой ныряет, чиркает, листает, хватает новые листы…

Я жду, смотрю по сторонам для успокоения. Остаётся читать то, что на стенах. Ну, вот например, это: «Оскорбление медработника влечет наказание по статье (далее номер статьи кодекса). Наряд полиции вызывается незамедлительно!».

А рядом зачем-то трюмо. Может, какой-то псих принёс случайно, по пути, да и забыл забрать. Трюмо раздолбанное, кривое, похожее у меня дома, наследство от покойных родителей. И прямо на зеркале (там, в диспансере, не у меня) совсем уж странное для трюмо объявление: «Не входить! Идёт облучение ультрафиолетом!»

На стендах – тексты под стеклом, много посвящено ковидобесию. Из прочитанного запомнились расценки на погребение – 13 тысяч рублей, а если сжигать, то 25 тысяч.

Наконец согласилась регистраторша узнать номер карты больного, и я переместилась в длиннющий узкий коридор в следующую очередь.

Слушаю дискуссию. Народ, из-под масок, врачей обсуждает. По общему мнению, грубых – большинство.

«Максим Леонидович – нормальный, – это я в разговор вступила и сразу завладела всеобщим вниманием. – В отличие от Инны, настоящего имени называть не буду, к участку которой ранее моя дочь была приписана. Хамка ещё та. Чуть что – обгавкает. А главное, требует больную дочь с собой приводить. Объяснений, что пациентке на тяжёлых препаратах в такую даль тащиться непросто, да ещё по утрам, Инна слышать не хочет. Общий язык однажды удалось найти при помощи коробки конфет, пришлось эту практику продолжить и в последующем. Но ненадолго. Аппетиты врачихи выросли. И она вновь потребовала являться вместе с больной. Тогда я нашла другой ключ к Инне. Волшебные бумажки, вот что оказалось лучшим успокоительным средством. Кошелёк, однако, стал истощаться по мере роста инфляции, а моё внутреннее возмущение – нарастать. И когда однажды Инна послала меня туда, откуда я пришла, с требованием показать ей ту, которая на учёте (в тот день не было для Инны у меня ни денег, ни конфет), обратилась я в великом гневе к заведующей с жалобой на грубость Инны. Заведующая, скажу вам, не удивилась услышанному. Просто без лишних слов перевела на другой участок».

«А вот, ещё вспомнила», – дальше рассказываю народу.

(Я вообще люблю с народом беседовать. Целый месяц, считай, дома сижу, хочется иногда и с обществом пообщаться вживую.)

«Было у меня знакомство, когда Ирка в дневном стационаре лечилась. Звали заведующую, без настоящих ФИО, допустим Беллой Константиновной. Сейчас, говорят, она уволилась по состоянию здоровья. И когда мы с Иркой пришли к ней с направлением, она стала агитировать нас обеих пить изумительные, по её словам, таблетки: «Сами увидите, как они чудесно помогают. И сон дают, и успокаивают превосходно, и что важно – абсолютно безобидные. Я чуть что – сразу их глотаю, и просто супер. Внучке четырёхлетней тоже даю, когда приводят её ко мне погостить. Внучка гиперактивная, ей самое то». Мне тогда подумалось: пожалуй, лучше не иметь среди родственников психотерапевтов».

Пока наша очередь ведёт жизненные разговоры, приходит мужик ростом с двух мужиков, и с огроменной, как он сам, выше его головы, дубиной, он на неё как бы опирается. Не глядя по сторонам, пропёр в кабинет, к которому моя очередь.

Толпа возмутилась, чего, мол, по какому праву.

Кто-то ему вслед: «Все тут на голову больные, не ты один, каждому невтерпёж в дурочку без очереди».

Народ развеселился, посыпались остроты на актуальную тему.

На шум медсестра выглянула, оценила ситуацию, дверь за собой плотно прикрыла, сделала большие глаза и говорит крайне многозначительно: «У нас есть такая категория пациентов, которые не сидят».

«Не сидят» она выделила тоном.

Народ замолчал. Догадались, что ещё хорошо отделались. Кто-то сострил: «Надо с кольями и граблями сюда ходить».

Но всё же мне пришлось с этим мужиком, который «не сидит», высидеть рядом чуть ли не целых полчаса. А почему? А дело вот в чём…»

Мария Петровна перестала стучать клавишами, прислушалась. Слышно было, как в соседней комнате скрипнул диван. Громко зевнули.

– Ир, проснулась? – сказала Мария Петровна.

Дочь с сонным лицом вышла из спальни.

– Ещё бы не проснуться. Трещишь клавиатурой как пулемёт. Опять жалобу сочиняешь?

– Опять.

– Ну и зачем… Ничего не изменится. Лучше в психушку не ходи. Здоровее будешь. Мне и без таблеток нормально. А будет ненормально, тогда выпью.

Мария Петровна посмотрела в окно.

– Мороз и солнце, день чудесный. Надо гулять идти.

– Надо, – согласилась дочь.

– Кофе на плите, – сказала Мария Петровна. – Зефир на столе. Позавтракаешь – и пойдём.

– Между прочим, вопрос на засыпку, – Ирка усмехнулась, – а зачем ты вообще в дурку шастаешь, если я без колёс могу обходиться?

Ответ на возможный коварный вопрос у Марии Петровны давно заготовлен:

– Во-первых, надо запас освежать, срок годности истекает. Вдруг понадобится. Во-вторых, я хожу не только за психическими, но и за печёночными.

– Их разве нельзя купить в аптеке без хождения в дурку?

У Марии Петровны и на этот случай алиби продумано заранее:

– В аптеке дорого. А в дурке для тех, кто на учёте, любые лекарства – по льготе. Не забудь, кстати, таблетки от печени, там, на столе, где зефирки.

– Таблетки от печени уже в печёнках. Ха-ха. Выпью, не переживай. Раз врач велит.

– Так врач велит ещё и для психики употреблять.

– Если и употреблять, то чего покрепче. Ха-ха. А про психику даже не начинай. Вот тебе для психики точно не помешало бы. Назарова скоро к тебе санитаров вызовет. Ой, не могу. Ха-ха. Как вспомню, как ты с ней снова сцепилась. И чего тебя несёт. Подумаешь, бельё без отжима. Как там, в сказке про Карлсона, помнишь, – пустяки, дело житейское.

– Как это «пустяки»! Разве не видишь, как задолбала она меня?! – Марию Петровну понесло. – Каждый день с её балкона как из ведра! Или мне на часах там стоять, караулить, чтобы успеть снять своё? Невралгию скоро заработаю с этой Назаровой. Достала! Ехидным голосом разговаривает, рожу морщит, тьфу! Так бы и треснула по башке.

– Во-во, я же говорю, скоро санитаров к тебе, как буйной, вызовут. И вовсе не ехидный голос, и лицо нормальное. Жалко её. Муж умер, стиральная машина поломалась, а тут ещё и соседка снизу нервы мотает. Вот каково ей? Поставь себя на её место. Ты ведь тоже когда-то во вдовах оказалась, должна понимать, каково это, похоронить своего… Не, правда, мам, неужто тебе её не жалко?  Будь моя воля, так я бы нашу стиралку ей подарила.

– Ладно, топай, пей кофе, да на прогулку скорее.

Дождавшись, когда дочь уйдёт на кухню, Мария Петровна продолжила:

«Впрочем, это не важно. Я хотела ещё вот о чём, что меня, уважаемые, крайне волнует.

Как сделать так, чтобы в упаковке с любым нейтральным названием – допустим, витамин С, находился не витамин С, а замаскированный под него нейролептик? Разработайте для таких пациентов, которые отказываются от приёма псих-таблеток, упаковки-обманки, под секретным кодом! Ирка моя отказалась от псих-таблеток, но без них ей никак, да и зависимость от них катастрофическая. Врачи посоветовали обманным путём скармливать.

Очень прошу, помогите. Мне почти семьдесят. Может, и умру скоро. Вот когда ужас начнётся: дочь без контроля останется. Фальшь-упаковки  точно пригодились бы тогда!

Даю честное слово – если вышеописанную проблему решите исчерпывающим образом, то больше от меня – ни одной жалобы, ни письменно, ни устно. Более того, все свои предыдущие жалобы аннулирую, лишь бы … PS И с соседкой враждовать перестану, пусть не отжимает бельё, и на мою стирку пусть потопы с её балкона…  PPS Я даже отпишу ей в завещании машину стиральную!»

Мария Петровна прислушалась. Дочь мыла посуду. «С завещанием – перебор», – подумала и стёрла оба постскриптума.

Она с сомнением перечитывала текст. «Чушь собачья. Никто не поможет, всем по фиг» – подумала о своём письме.

Перечитала ещё раз последний абзац.

«Если вышеописанную проблему решите исчерпывающим образом, то больше от меня – ни одной жалобы, ни письменно, ни устно. Более того, все свои предыдущие жалобы аннулирую».

– Дура, – сказала вслух.

– Кто дура? Назарова? Или я? – засмеялась на кухне дочь.

– Я дура.

– Так вот я в кого.

– Ты позавтракала?

– Да.

– Лекарство выпила?

– Святое дело, – дочь снова засмеялась.

Мария Петровна с сомнением взглянула на конверт с вложенным файлом, помедлила и всё же навела курсор на «отправить».

В зеркале трюмо ей видна была часть кухни. Трюмо специально  находилось у двери в зал – для правильного обзора.

В квартире у Марии Петровны каждая мелочь продумана – для слежки.

Ирка склонилась над мусорным ведром. Она прятала под картофельными очистками не выпитые ею таблетки «от печени».

Пока Мария Петровна плескалась в ванной, Ирка обнаружила, что мать забыла выключить компьютер, войти в который из-за секретного пароля было для неё невозможно. Пользоваться интернетом разрешалось Ирке с согласия матери и под её надзором. Она нашла в папке под грифом «Переписка с властью» файл со свежей жалобой и с весёлым лицом прочла.

То, что она подыгрывает матери в требованиях принимать лекарство «от печени», её смешило.

Во время прогулки Мария Петровна не пересказывала по традиции новую серию любимого сериала, против обыкновения почти всю дорогу хранила молчание. Дочь, напротив, с воодушевлением делилась мнением о взятой в библиотеке книге про доброе и светлое, она любила читать про доброе и светлое.

Они гуляли привычным путём. Прошли через центр города по проспекту, мимо автобусных и троллейбусных остановок, мимо гигантского каменного Ленина на площади Ленина, мимо расположенных там же огромного музыкального театра в стекле и ещё более огромного правительственного здания в граните, два раза спускались в подземные переходы с торговыми ларьками вдоль стен. Эти спуски и подъёмы по ступенькам для Марии Петровны были утомительны, и выйдя наверх, она стояла, чтобы отдышаться, и затем шла ещё более медленно, тяжело опираясь на руку дочери. Мария Петровна не любила подземные переходы ещё и за скопление там людей, толчею, шум, её раздражали крикливые продавцы.

Раньше они гуляли иным маршрутом, без подземок, но пешеходные «зебры» без светофоров пугали Ирку. Она паниковала, что они попадут под машину. Она упросила мать выбрать раз и навсегда путь со светофорами и подземными переходами.

Час бродили вдоль реки по благоустроенной гранитной набережной, смотрели на уток, кидали голубям сырые семечки. Для бродячих кошек был припасен сухой корм, самый дешёвый, из зоомагазина по соседству с их домом.

Когда вернулись домой и освободились наконец от громоздких тяжёлых шуб, Мария Петровна, отдышавшись на табуретке после трудного подъёма на третий этаж, сказала:

– Вот что, я к Назаровой схожу.

– Так подморозило же с утра, в мороз бельё вроде не сушат.

– Можно и в мороз сушить. Свои плюсы. Я в интернете смотрела.

– Что с того. Главное, от Назаровой сегодня точно на нас не лилось. Да и у тебя там ничего не висит. Нет причин к ней идти. Опять нервы начнутся.

Мария Петровна постояла с минуту перед зеркалом, глядя на своё отражение, и после паузы спросила:

– Ты точно хочешь стиралку ей отдать?

– А что?

– Просто…

Во время прогулки Мария Петровна обдумывала предстоящий разговор с Назаровой. И помимо прочего даже приняла было решение подарить ей стиральную машину, как того желала Ирка. Но в последний момент поняла, что на такой подвиг не способна, да и стирать вручную тяжело.

– Думаю, чем бы её угостить.

– Кого? Назарову?

– Что у нас есть такое, чем бы её угостить?

– Яблоки на снегу, розовые на белом, – пропела дочь, открыв холодильник. – Ты  яблок вчера купила…

Мария Петровна взяла из её рук новый, с магазинной наклейкой, пакет с яблоками, и ушла.

Высунув голову на лестничную площадку, Ирка прислушалась к разговору на верхнем этаже.

Потом ей надоело, и она, улыбаясь, закрыла дверь. Она старалась это сделать бесшумно, но поскольку в квартире всё продумано для слежки, то замок звучно щёлкнул.

Услышав звук закрывшейся двери, Мария Петровна почувствовала облегчение, она ждала этого момента. Теперь, когда дочь перестала подслушивать, можно говорить без опасений.

На всякий случай она всё же понизила голос и продолжила разговор, который был до этой минуты чисто светского содержания, то есть ни о чём:

– А теперь главное. Это… – она кивнула на подаренный пакет с яблоками под ногами Назаровой, – не главное… Вика, ты, наверное, слышала, моя Ирка не того, – она постучала пальцем по своей голове.

– Слышала.

– Знаешь, Вика, а ведь моя дочь к тебе прониклась.

– Слава Богу! – Назарова перекрестилась.

Она была верующей и по воскресеньям посещала церковные службы. Марии Петровне  сейчас это казалось важным. «Может, не откажет», – подумала.

Она не могла начать то, что хотела сказать. Побаивалась открыть своё, наболевшее. «Может, я зря затеяла…», – засомневалась.

Из квартиры Назаровой шёл приятный запах ладана. Доносилось приглушённое церковное пение.

– Проходи, Маша, чего в дверях-то.

– Нет-нет, надо домой скорее, – сказала Мария Петровна.

Она решилась взглянуть в лицо соседки, и неожиданно для себя обнаружила в глазах той искреннее сочувствие.

Это придало ей сил.

– Когда умру, ты согласилась бы приглядывать за моей Иркой?

Назарова по-прежнему смотрела на неё с таким искренним участием, что Мария Петровна ощутила комок в горле от нахлынувших чувств.

Она будто увидела себя со стороны. И ничего хорошего не обнаружила. И вот та, которую Мария Петровна терпеть не могла, поедом ела, сейчас к ней, сварливой, гневливой – с любовью, с какой-то даже радостью, будто родного человека встретила.

Дальше говорить Марии Петровне стало легко, и она, ободряемая ласковым взглядом соседки, рассказала о наболевшем.

Иногда она замолкала, прислушиваясь в тревоге к посторонним звукам, а затем торопливо, тем же тихим голосом, продолжала.

– Она смирная, но это пока таблетки пьёт. Правда, есть загвоздка. Когда она отказалась от нейролептиков, то я стала их подсовывать под видом пилюль от печени. Как-то она умудрилась подглядеть за мной, и ответила на обман – обманом: стала делать вид, что пьёт, но тайком лекарство выкидывала. Я сообразила, что меня раскрыли, лишь тогда, когда у неё сон нарушился, появились признаки начинающегося психоза, срочно пришлось менять тактику. В настоящее время так: чтобы дочку не спугнуть,  вида не подаю, что знаю, что она знает. Продолжаю подсовывать пилюльки якобы от печени. А на самом деле – плацебо. Она же, как и раньше, потихоньку от меня это всё выбрасывает. Ирка не подозревает – тьфу-тьфу, не сглазить – что теперь нейролептик смешан с питьём – кофе, чай, компот, кефир… В этом пункте, Вика, не скрою, напряг тебе. Если, конечно, согласишься смотреть Ирку после моей смерти. Надеюсь, это случится не слишком скоро. А в остальном без проблем. И ещё, чуть не забыла, раз в месяц – посещение псих-диспансера: за льготным рецептом и лекарством, там же, в их аптеке.

«А я у нотариуса завещание составлю – квартиру, имущество тебе отпишу», – хотела, но не сказала. «Это она успеет узнать». Ей хотелось убедиться в бескорыстности Назаровой.

«Ангела-Хранителя вам с Ириной, спаси вас Бог!» – вспомнила перед сном слова Назаровой при расставании.

«Боже, спаси и сохрани!» – будто подумалось.

Она удивилась, что такое ей подумалось.

И тут же уснула, ни разу не проснувшись против обыкновения до утра.

Ей снилось что-то хорошее, светлое, такое, как любит Ирка.

Июль, 2025г.

+

Читать далее →

Читать далее →

Рассказ Галины Мамыко “Прорыв” опубликован в журнале:    Ruszhizn (Москва, гл. ред. Ю. Нечипоренко)

– Ты кто? – спросил Митьку подозрительный тип.

– Я – Митька.

Парень он простодушный, ругаться ни с кем не любит. Даже с подозрительными типами.

– Митька, значит.

– А чё ты пялишься на меня? – простодушно сказал Митька.

Он всегда говорил то, что на сердце. Сейчас на сердце было вот это – узнать, чё на него пялятся.

– Выражения-то выбирай, – предупредил тип.

– А как надо, подскажи тогда, что ли.

– Не «пялишься», а – «смотришь». Слова-синонимы. Слыхал о таких?

– Может, и слыхал когда-то, – сказал Митька и, наконец, взялся за свою, не дающую ему покоя, кружку пива. – Ты, слышь, чё хочешь от меня?

Тут Митька с наслаждением отпил пива и смачно прижмурился.

– Можа, пива? На, – Митька передвинул по столу свою, начатую, кружку. – Пей, если хошь.

– Ты – Митька, значит. А я – Тит.

– Это кличка, что ли?

– Вроде того.

– А имя у тебя тоже есть?

– Имя есть, и фамилия с отчеством. Но какая разница. Тит, и дело с концом. Пива твоего, Митька, я выпил бы, но из общей кружки нельзя.

– А-а-а, понял, ты под этим находишься, под коронабесием ихним. Повлияло на тебя, значит, всё это… – Митька обвёл указательным пальцем вокруг своей головы.

– Типа того.

– Веришь им? – Митька забрал кружку с пивом обратно и продолжил пить.

– Кому «им»?

– Им, – Митька указал пальцем вверх. – Шишкам.

– У меня дед с бабкой от этой хрени померли.

– Тогда чего ты без противогаза, если веришь в хрень?

– У меня дед с бабкой выполняли всё, что требовалось, инструкции, маски, перчатки, из дома не высовывались, а не помогло. Вроде как через курьера заразились. Так что я в хрень эту верю, а вот в маски-вакцины – нет.

– Главное – в панику не верь. Хрень не стоит того. Тут другое что-то. Тайные манипуляции мировые, или типа того.

Тит молчал.

Митька снова придвинул ему свою, уже почти пустую, кружку.

Тит допил.

– Так ты чё хотел от меня, Тит?

– Работа есть. Хочешь?

– Хочу. Куда идти, когда, что почём, где…

– На нашем аэродроме. Я там лаз знаю. По вечерам, когда стемнеет, туда наши ходят. В тупике, возле ржавой проволоки, самолёт стоит. Из него не первый день ребята носят на металлолом.

– А сам чего не идёшь? Меня зачем?

– Я ж тебе говорю – у меня дед с бабкой померли. Они с меня слово перед смертью взяли, что я буду по ним сорок дней траур держать. Нельзя грехом память близких осквернять. А то им на том свете черти прохода не дадут.

– Ха-ха. Шутник. А если полиция, что тогда?

– Я ж тебе говорю – снизу до верху схвачено. Я бы подождал, но ведь всё растащат, ничего ценного не останется.

– Ну, хорошо. Допустим. Я тебе сопру там чего-нибудь. А как же ты возьмёшь ворованное, если черти в преисподней поджарят за это твоих новопреставленных деда с бабкой?

– Пусть у тебя полежит оно, то, что возьмёшь, а когда пройдёт срок траура моего, то поровну поделим, сдадим на металлолом.

– Ну, не знаю… Надо подумать.

– Не, не пойдёт. Надо сегодня идти. Да какое сегодня, прям сейчас. Темно вон на улице. Уже можно.

Митька заказал ещё две кружки пива, потом Тит заказал, потом добавили по стакану водки, там ещё чего-то, и пошли, наконец, к военному аэродрому.

– Я, брат, так думаю. Если им можно, то почему нам, глубинному гражданскому обществу, нельзя? – рассуждал по дороге Тит. – Они, значит, там, у себя на виллах, пьют шампанское с коньяком в золотых ваннах, на золотых унитазах, в хрустальных бассейнах, жируют на наших, народных, спёртых у нас, деньгах, а мы кто? Мы кто, скажи? Мы – народ? Настоящий, глубинный? Или кто? Лохи? Дебилы? Биомасса?

– Мы не лохи, – согласился Митька.

– Вот и я о том же. А значит – имеем право. Имеем полное гражданское право тоже, как они, тырить! Они по-крупному, с прицелом на офшоры, мы – поскромнее, попроще. Нам много не надо. В гробу карманов нет, куда копить, нам так, на продукты, вон, цены лезут. Да и кредит чёртов, будь он не ладен.

Они шли по грунтовой ухабистой дороге. Вокруг было темно. Фонари разбитые торчали скособоченными швабрами. Звёзды помигивали с низкого, сырого неба.  Месяц иногда выглядывал кривой ухмылкой из разболтанных, драных туч, и снова пропадал в своём болоте. Тянуло из близкого лесочка плесенью, пустотой, одиночеством. Митька слушал жизненные разговоры Тита, думал тоже о жизни, и она, эта самая жизнь, казалась ему совсем уж какой-то тоскливой. Вот бы взять и улететь на этом самолёте куда-нибудь. В космос не получится, а в Париж, в Европу, куда все продвинутые мигранты сегодня прутся, может, и вышло бы…

Митька остановился.

– Тит, – сказал он.

– Что? – Тит тоже остановился.

– А ты, кажись, грамотный, да? Про синонимы знаешь. Про самолёты.

– Есть такое дело. Учился.

– На инженера небось?

– На его, да. Самолёты обслуживаю.

– Разбираешься в них?

– Есть такое дело.

– И рулить сможешь?

– Ты к чему?

– Слушай, Тит. Надоела мне эта жизнь в говне сидеть. Страна вроде не хилая, недра, просторы, леса, моря, нефть, газ, ископаемые, золото, богатство так и прёт со всех щелей, только люди – не люди, а быдло, в нищете. Смотри вокруг.

Митька обвёл руками небо, землю, показал на вершины деревьев.

– Видишь, сколько народу в нашей стране? А бедные – почти все. А богатства народные – непонятно у кого. Так на фига нам эта жизнь? До самой смерти тут сидеть? Неужели тебе не хотелось никогда из трясины этой вырваться? Давай, слышь, не будем из самолёта твоего ничего тянуть, а сам самолёт утянем, а?

– Как его на металлолом тащить, не реально!

– Ты не понял, Тит. Улетим на твоём самолёте. Туда! Куда все сегодня летят. К счастью. А?

Тит задумался.

– Тит, ты не думай. Всё решено. Пошли. Ты за руль, значит, и вперёд, к звёздам. На Париж!

– А что. Почему и нет, – сказал, наконец, Тит, и они зашагали дальше. – Совершим прорыв! Из глубинного гражданского общества в качестве народного протеста!

– Вот и я о том же.

Они пролезли через лаз. Навстречу им озабоченно нырнул мужичок в куртке с капюшоном на глазах, с мешком за плечами. С Титом они обменялись рукопожатием.

Самолёт был огромный, красивый. Он стоял величественно, спокойно, и напоминал Митьке серебристую акулу в просторах синего океана. К открытой двери был приставлен трап. Митька и Тит взобрались по трапу, закрыли за собой дверь.

– Вот только куда лететь, – сказал Тит. – Может, сначала к моей семье, заберём их с собой? Без них не хочется.

– Самолёту простор нужен, а к твоей хрущёвке он габаритами не пройдёт. Сам понимаешь.

– Понимаю, но без семьи в Париж неловко, семья не поймёт. Скажет, чего без них.

– Ты из Парижа их к себе выпишешь. Получишь гражданство, ну и…

– Можно и так.

– Слушай, а что это за самолёт? – спросил с интересом Митька, освещая зажигалкой салон. – С наворотами.

– Судного дня.

– Чё-чё?

– Самолёт судного дня. Он тут на запасном пути. Его на случай ядерной войны держат. А войны всё нет и нет. Вот и стали потихоньку растаскивать на запчасти.

– Тут, может, и ядерная кнопка имеется?

– Вот этого не знаю. Военная тайна.

– А ты случайно не нажмёшь чего-нибудь лишнего в этом самолёте судного дня, да мы вместе с планетой совершим прорыв за одну секунду к твоим деду с бабкой?

– Вряд ли. У нас – другой прорыв. Из глубинного гражданского общества. Сам же сказал – к счастью. У нас протест народный. Всё остальное – не нашего ума дело. Так что, полетели?

– Полетели, однако.

Рассказ опубликован в журнале:

 Ruszhizn (Москва, гл. ред. Ю. Нечипоренко)

Рассказ Галины Мамыко “ВИТЬКИНЫ ДЕЛА” опубликован в журнале ЧАЙКА (США)

 

– Хорош дым в окна пускать, – крикнула Варька и захлопнула окно.

В кухне сразу стало душно. Варька ругнулась и заново открыла окно. Она перегнулась через подоконник и сердито осмотрелась.

Возле крыльца сидел чёрный котяра с белыми лапами. Витька снял правую шлёпку и босой ногой гладил кота.

Варька любила кошаков. Она глянула на сковороду.  На всех хватит, подумала о сыне – Мишка рыбу любит с детства. «Вырасту – рыбаком стану и буду ловить только золотых рыбок». Отобрала со сковороды – раз, два, три, ну, давай, ладно, ещё четвёртый, что похуже, – и на салфетке понесла хвосты кошаку.

– Это мне? – сказал Витька и выпустил дым поверх головы Варьки.

Она искала глазами кота. Но того уже не было.

Витька потянулся к рыбе и подцепил два хвоста.

– Вкусно. С корочкой. А как называется? – сказал он с набитым ртом.

Варьке расхотелось ругаться.

– Хек, – она вынула из его пальцев сигарету и затянулась. – Сто лет не курила. Хотя мерзость.

Она вернула сигарету Витьке.

– Курите, – великодушно разрешил Витька. – А я покушаю. Ужас, как жрать хочу.

– Ты, на будущее, лучше дыми подальше от окон. У меня, сам знаешь, нервы ни к чёрту.

– А я, тёть Варь, жениться хотел, – сказал Витька, доев рыбу, вытер пальцы о салфетку, скомкал вместе с костями и бросил на землю.

– Зачем мусоришь,–  Варька подняла промасленную бумажку и, стряхнув кости, спрятала в фартук.

– В общем, жениться хотел, да расхотел, – Витька зевнул и с довольным лицом улёгся у ног Варьки. – Послеобеденная дрёма. Пардон, тёть Варь.

«Надо уходить», – она огляделась.

Людей не видно. Жара. Народ за городом, на море, или спят после своего борща.

Но что делать. Оставлять Витьку на дороге казалось неправильным.

Тут она увидела в углу смежного двора странного типа. Тощий старик был похож на переделанную под пугало швабру в плаще. Плащ песочного цвета, из советских времён, плотная брезентовая материя, старомодный покрой, таких сейчас не увидишь среди нашего народа, одетого в иностранное. Варька загляделась. А чего он в плаще, жарко ведь, подумала она. Старик не торопясь переходил от одного к другому автомобилю, то и дело озираясь, подбирал ключи, ковырял в замках, дёргал двери, но нигде открыть ни дверь, ни багажник у него не получалось.

Варька отвернулась, чтобы жулик не заметил, что она видела эту историю. Она не хотела быть замешанной в истории.

– Ты зачем пьёшь? – Варька наклонилась и посмотрела в глаза Витьке.

– Тёть Варь, уберите голову, плиз, мешаете на небо смотреть.

Варька вспомнила своего сына. Мишка, слава Богу, не пил. Но, блин горелый, поднимал на неё руку.  Костерил её всеми словами, какие есть в плохом словаре. Больше всего запомнилось то, месяц назад, на глазах у всего двора, посреди белого дня. Он в машину залез было, а Варька разоралась, остановиться не может. Мишка вышел из форда, занёс кулак, но раздумал при людях. Сдержался, а зло сорвать требовалось, тогда схватил орущую на него мамашу за шкирку и рванул вверх, она тут же замолчала, дыхание перехватило, и под ногами ничего не осталось. Страшно стало,  она реально поняла, как душа в пятки уходит. У Мишки глаза сузились, это он потерял над собой контроль, Варька знает.

Она маленькая, толстая, натуральный колобок, да ещё из плеч другой колобок «седой бобрик». Сын выше её на свои три колобка, в Варькиного мужа вымахал. Но вот орать научился от матери. Отец его-то тихий. До сих пор ждёт, что Варька к себе позовёт. Приходит под окна и смотрит. Не гад ли. Зачем тогда женился, сволочь. Мог и не жениться. А он, гад, видишь как… «Я твоего сына в одиночку вырастила, если бы не Мишка, то меня любой мужик за себя взял. А так, с прицепом не разгонишься», – выговорилась и тут же закрыла окно, штору со злостью задёрнула, и ушла в подушку рыдать. А в другой раз, когда маячил под окнами, сказала: «Гад ды, Жора». Так и сказала, от волнения, не «ты», а «ды». Исправляться не стала. Не всё ли равно.

Варька сколько себя помнит, чуть что – орёт. Её за это полдома не терпит. В общем, тогда так и было – сын рванул Варьку за шиворот на какую-то непостижимую высоту, так ей показалось, и ворот платья впился ей в горло, будто голову отрезал. Умираю, заорала, а на самом деле не заорала, это ей опять показалось, ведь голос вместе с головой отрезало, как тут вообще орать, тут не поорёшь, без головы когда. Мишка как тряханёт, да снова как тряханёт, с ковром перепутал, что ли, пыль из Варьки выколачивать вздумал. Долго это длилось. На самом деле, не долго, это сын объяснил тут же, как Варька очухалась. Одна секунда, объяснил Мишка, всего одна секунда. А я ж чуть не умерла, сказала она ему, меня платье спасло, видишь, треснуло, вот, смотри, как сильно порвалось, зато не задушило. «Я тебе новое куплю». И правда, вечером принёс новое.

Мишка раскаивается после такого. То, что раскаивается, она понимала из его подарков. Он шёл в магазин, или в интернет, и заказывал для неё самое лучшее и самое дорогое. Тоненький телевизор на полстены, и всякое современное – смартфон (Варьке пришлось научиться в интернет лазить), холодильник сухой заморозки, микроволновку, кондиционер, кухонный комбайн, скороварку, чудо-кастрюлю, робот-пылесос. Кремами и гелями французскими-итальянскими полка в ванной от Мишки заставлена. А прошлым летом даже ремонт сделал у неё.

Вот такие дела…

– А чего не женился? – сказала Витьке. – Вот мой сын хотел и женился.

– Молодец, значит, ваш сын, – ответил Витька и положил руки под голову.

– Когда молодец, а когда – не молодец.

– Знаю.

– Всё ты знаешь.

– А то ж…

Витька замолчал.

Его синие глаза были устремлены на небо. Варька подняла голову и тоже посмотрела на небо. Там было и правда хорошо. Лучше, чем на земле. Прошагала туча, по-деловому, как чиновник на работу. Варька проводила тучу глазами. А может, это не просто туча. А чья-то жизнь, подумала она.

– Взял бы и женился, а то и жизнь пройдёт, как вон та, смотри, туча, – она показала рукой.

Витька закрыл глаза.

– Ты ведь не пил раньше, на велосипеде ездил, я помню. Зачем пьёшь, – снова сказала Варька.

Ей хотелось говорить. Она втягивала в себя воздух, нравилось дышать. Она почти не бывала на улице, вспомнила вдруг и поняла, почему ей нравится тут стоять. Внука ей не давали на прогулки, няню взяли. А так бы с внуком гуляла и дышала. Сын сказал, без внука ей лучше, нервы целее у всех будут. Может, он и прав.

Было слышно, как на деревьях шелестели листья.

– Меня девушка бросила. Уже год сегодня. Вот так же солнечно было. Мы с ней на море договорились ехать. Я к ней, как дурак, припёрся. В семь утра. А она мне – Витя, всё, отвали.

– Другого нашла небось.

– Ну да… Я ей говорю: ты чего? А она улыбается: Витя, я не одна. Или ты не вдуплил? В общем, нашла фраера с улицы раздолбаева, весь при делах, зарплата, квартира отдельно от предков, – сказал Витька, не открывая глаз, и двинул тонкими губами в улыбке. – Если бы просто ушла. А она к другому… Тут или вешаться, или пить.

– Вешаться нельзя.

– Знаю.

– Что ты знаешь?

– Бабушка мне объяснила кое-что. Он ж увидела, что я виселицу сооружаю. Короче, самоубийцы в ад идут транзитом, без права на реабилитацию, так сказать…

– И что дальше?

– В ад мне не хочется, ясное дело.

– А куда?

– Я в рай хочу.

– Брось пить, вот тебе и рай.

– Не получается.

Что-то шумно упало неподалёку от них.

На асфальте лежал старик-швабра, тот, в советском плаще. Варька не любила свой двор за многолюдность. Тут ходили все, кому не лень. Со времён Хрущёва двор пересекала по диагонали каменная дорожка, она служила связующим звеном между проспектом имени Ленина, скрытым за спинами пятиэтажек, и центральным рынком. Может, старик направлялся на автобусную остановку к площади Ленина. А может, его поджидали возле рынка подельники, но встречу отложили. И у старика появилось время отдохнуть. Он устроился так же удобно, как и поддатый Витька.

Варька не знала, что и подумать.

– Умер, – сказал Витька.

– Думаешь?

Варька подошла к старику.

– Эй…

Тот молчал. Его глаза были закрыты.

– Что с вами?

Дед пошевелился, как бы устраиваясь поуютнее, и смачно захрапел. Она подметила, накладные карманы его плаща набиты автомобильными ключами, одна из связок вывалилась на живот, другая валялась на дорожке. На кистях деда – фиолетовые знаки. Может, это вытатуированы номера машин, которые ему в жизни подфартило вскрыть. А может, особые символы тайных мечтаний, к которым дед всю жизнь стремился и продолжает надеяться на их исполнение…

Она вернулась к Витьке.

– Расхрапелся. Дрыхнет.

– Вот так два года назад мой дядя, царство ему небесное, храпел-храпел, ну и того. Врачи сказали, храп тот на самом деле был предсмертной агонией, тромб оторвался.

– Дедок проспится и дальше пойдёт. Пьяный, видать, как и ты.

– Я не пьяный. Слегка лишь.

Варька покосилась на храпуна. «Неужто кара небесная, и так быстро», – подумала с удивлением и страхом.

Она ждала чего-то, не знала, чего.

Остановились две девушки. Старик больше не храпел.

– Кажется, не дышит, – отчиталась по телефону девушка. – Пульс? Лен, проверь.

– Ага, разбежалась. Ковидом чтоб заразиться?

– В общем, пульса мы не слышим, – продолжила говорить по телефону девушка. –  Да. Понятно. Дождёмся.

Варька снова приблизилась к деду.

– Что с вами?

Он по-прежнему молчал.

И правда, уже на мертвеца похож, увидела Варька. Лицо изменилось, кожа поголубела, фу… Смерть она такая. Варьку передёрнуло. Как жутко всё это, сиренево-чёрное… Только сейчас она разглядела тёмную лужицу крови из-под затылка.

«Митя меня любит, но жениться не хочет». – «Значит, не любит». – «Нет, любит. Я это точно знаю. По нему видно. Цветы покупает, и всякое такое. Денег не жалеет». – «Ну и что с того. Мой ничего мне не дарит, но заявление подали, как видишь». – «У всех по-разному».

Витька поднялся с земли:

– А на которой из вас не хотят жениться…

Девушки переглянулись и отошли в тень дерева.

Витька оглядел себя. Его засаленные китайские треники обвисали на коленях. Он поплевал на ладони, отряхнул штаны, поскрёб на животе майку.

Девушки стрельнули в его сторону подведенными глазами. Обе в чёрных масках, тонюсенькие как мальчишки, в джинсиках в обтяжку, с короткими стрижками. Витька перевёл взгляд на труп.

– Я бы женился на вас, раз замуж не берут, – сказал он им через плечо.

Те засмеялись.

– Дайте кто-нибудь зеркальце, – он протянул руку, не глядя на них.

Подержал его над носом мертвеца. Зеркальце не запотело.

– Умер, – сказал Витька.

Забрать зеркало девушки отказались. «Нет уж, спасибочки!».

– Умер, – повторил Витька, оглянувшись на Варьку.

Приехали «скорая» и полиция.

Мужчина в медицинском халате взял оставленное Витькой зеркало с груди трупа, подержал над синими губами, после этого «скорая» уехала.

Двое полицейских в аптечных масках остались.

Девушки помахали Витьке и ушли, разговаривая и смеясь между собой. Витька не стал в ответ махать, только уголком рта скрючил улыбку.

– Вот и я скоро буду так же, как он, – сказал Витька.

– Напьёшься – будешь, – пошутила Варька, вспомнив «Бриллиантовую руку».

– Не дадим, – откликнулся со смешком полицейский. – Заберём в вытрезвиловку, штраф и дело с концом.

Полицейский показался Варьке знакомым. Потом поняла, просто на её сына похож. Высокий, красивый, чернобровый, и глаза прям насквозь прожигают. Девки таких любят. Полицейский рассказывал напарнику «про свою Настю». «Бёдра – во! Груди – во! И, главное, мозги не полощет!»

– И правда. Вытрезвители же возродили. Поддатым не пошляешься, – тихо сказала Витьке.

– Меня с работы уволили, – отозвался Витька.

– Чего?

– За прогулы. Пил ведь. Раз, другой, а потом сказали – всё, никакой ты больше не охранник.

– Видишь. Надо завязывать.

– Не надо.

– Почему?

– Потому что, тёть Варь. Тоска зелёная.

– Ну… – Варька не знала, что сказать.

– Больно мне, больно, – пропел Витька. – Я песню одну услышал, тёть Варь, на работе, крутили там волну, «ретро-радио». Песня, словом, про меня, точно. Зашибись, душу рвёт.

Витька приложил руку к груди, закрыл глаза и стал напевать, наморщив лоб:

– Больно мне, больно, не унять эту злую боль. Больно мне, больно, умирает любовь. Больно мне, больно, не могу удержать я слёз. Чёрный ветер на крыльях разлук моё счастье унёс.

 

Подошёл полицейский, который похож на Варькиного сына, и включил в смартфоне Витькину песню.

– Меня Виктором звать, – сказал полицейский, оборвав запись после первого куплета, и хлопнул Витьку по плечу.

– Меня тоже.

– Мне, тёзка, эта песня тоже когда-то нравилась, и, ц-ц-ц, – он поцокал языком, –  разонравилась. Лабуда всё это. Тьфу. Но, скажу тебе, я всё равно в любовь верю. А если не в любовь, то во что ещё верить?

Она ушла домой. Но скоро вернулась.

Витька по-прежнему стоял на крыльце, привалившись задом к боковым железным перилам, и курил.

Лицо мертвеца было покрыто Витькиной кепкой. Вместо Виктора-полицейского дежурил его напарник, пацан лет девятнадцати. Он, прислонившись к дереву, развлекался в планшете, из которого доносились звуки стрельбы, голоса людей и музыка. Маску он стянул на подбородок.

– Ты чего домой не идёшь? – сказала Варька Витьке.

– Просто.

– Давай ко мне тогда, обедом накормлю.

«Мишка обойдётся», – подумала о сыне.

Они всё не звонили, хотя обещали сегодня после моря и позвонить, и заехать. Она уже неделю не видела внука.

Витька на кухне съел тарелку густого борща с чесноком и майонезом, наелся рыбы с картошкой, выпил стакан сливового компота с хлебом.

Варька сидела напротив, тоже ела.

– Можешь у меня пожить, если пить не будешь.

– Пожил бы, тёть Варь. Спасибо.

– Что «спасибо»?

– Нельзя.

– Почему?

– Да потому, тёть Варь. Лучше мне дома быть. А иначе он бабушку замордует.

– Анну Борисовну?

– Её.

– Мать же.

– Та ему что. На него находит. Невменяемый. Его за психи моя мать бросила.  Бабушка говорит, это беснование.

– А про мать расскажи?

– Она однажды подарила велик на день рождения, мне двенадцать исполнилось, а батя сказал – деньги на велик заработала на панели. И ударил её. «Моё терпение лопнуло», – крикнула она, оделась и ушла. И не вернулась. Батя плакал. Мать позвонила мне, но я решил с отцом остаться. Жалко его было. Он по ночам рыдал и головой об унитаз бился. Это ещё на прежней квартире. Бабушка сказала, надо менять жильё, соседей задолбали. И мы сюда переехали. Пока я в армии служил, отец бабушке два зуба выбил, в другой раз с лестницы столкнул, она с поломанными ногами в инвалидной коляске оказалась. Коляску он сам же ей и купил. Ну, а сейчас я – груша боксёрская, один за всех. Вот такие дела.

– Хочешь, иди, ляг, поспи.

Витька лёг в зале на видавший виды, продавленный потёртый диван, старость которого была замаскирована коричнево-жёлтым акриловым пледом с нарисованной лошадью. Варька набросила на него пахнувшую стиральным порошком простыню и заплакала.

– Не надо плакать, – сказал сквозь сон Витька.

Он спал до вечера. Простыня сползла, оголив потрескавшиеся, словно обгрызенные, грязные пятки.

Сын приехал, когда начали сгущаться сумерки. Варька с балкона смотрела, как увозят, наконец, покойника. С других балконов тоже смотрели. Воздух стал свежим и пропах сладким ароматом пробуждающихся к ночи фиалок. Она удивлялась, как долго не забирали его, и сколько же пришлось полицейским по очереди тут торчать, в это время подкатил к подъезду Мишкин форд.

Варька помахала сыну рукой. Но тот не смотрел на неё. Он выгружал из машины сумки с продуктами для Варьки, помог выйти Ленке с ребёнком.

Увидев Витьку на диване, сын разозлился и стал орать на мать. Ленка подхватила заплакавшего малыша и ушла в машину.

– Поехали домой, – крикнула с лестницы.

Витька проснулся, вынул из кармана штанов пачку денег.

– Возьми, – сказал Мишке.

Мишка забыл про мать и сказал, сдерживая себя:

– Зачем?

– Затем.

– Резину всё равно этим не окупишь.

– Какую резину, ты о чём?

– О шинах, которые на моём форде твой псих порезал.

– А-а, вон что… Ну да, припоминаю, бабушка мне рассказывала, как ты и твоя первая жена на весь двор тогда голосили. Ну, батю матом крыли – ладно, а бабушку-то зачем.

– Так она же в окно высунулась. А отец твой спрятался.

– Батя говорил, это не он порезал.

– А то кто же. Больше некому. А я, где хочу, там и ставлю. Сунется ещё, не знаю, что ему сделаю.

– Да он со всеми, кто под его окном паркуется, собачится. Не ты один. Теперь вот, придумал камнями перегораживать. Забирай, чего ты.

– У меня есть деньги.

– Я их пропью, так лучше кому другому пользу принесут, а мне что, мне не на пользу. Это моя зарплата. Расчёт. Меня ж уволили. Теперь я безработный.

– Другую работу найдёшь.

– Не-а… И, слушай, ещё вот что хотел тебе сказать. Прости, но скажу. Ты мать свою, братан, не бей. Кого угодно. Только не мать.

Мишка молчал.

Варька ушла в спальню плакать.

Она слышала, как хлопнула дверь. Внизу загудела машина. Сын уехал.

– Не взял, – сказал Витька.

Он положил деньги на стол перед Варькой.

– Тёть Варь. Спрячьте, пусть тогда у вас пока. Батя ж слово дал – если я пить не брошу, он меня убьёт. А вы в церковь их отнесёте, плиз, ну, за меня, на помин, если придёт время. Вот такие дела.

– Ты бы перестал так говорить. Это нехорошо.

– Тёть Варь, пардон, стрельну напоследок пару фантиков из этих самых, в последний раз, душа горит.

Витька ушёл в ночной «Алкомаркет», зажав в кулаке «эти самые».

Варька выглядывала с балкона и проверяла Витьку. Его долго не было.

Он в это время разговаривал на кассе с молодой, скучающей без клиентов, продавщицей с маской под подбородком. Обещал на ней жениться, рассказывал о том, что он очень счастливый человек. А почему счастливый, он сказать не может. Просто счастливый. Вот есть вечер, есть люди где-то вокруг, и есть я, Витька. У меня есть сердце, есть душа. А что, что ещё надо, говорил Витька. Так что полный порядок. А ты, он смотрел на улыбающуюся продавщицу, вполне могла бы за меня выйти замуж.

Пришёл новый покупатель, и продавщица забыла про Витьку.

Всё в ночной темноте мигало, шепталось, в небе крутились звёзды, бегала луна между туч. В кустах шныряли животные. Пятиэтажки тоже всё плыли и плыли куда-то со своими горящими иллюминаторами внутри волн и бурь. Варька на секунду в непонятном восхищении замерла, и тут же увидела Витьку. Он сидел на корточках, возле подъезда, под лампочкой, в жёлтом пятачке света, пил из горлышка. Если кто-то шёл мимо, он говорил: «Такие мои дела».

Она ещё долго возилась на кухне, чистила газовую плиту, взялась мыть кафель.

Витька всё пил.

Было слышно, как он разговаривает сам с собой.

Потом он запел. «Больно мне, больно, не унять эту злую боль. Больно мне, больно, умирает любовь».

– Слушай, будь другом, заткнись, – сказал мужской голос, – детей побудишь.

Витька замолчал.

Она в девяностых тоже любила эту песню. Где теперь то время. В подаренном ей сыном смартфоне нашла. «Этой ночью в спящем городе ветер бьётся чёрной птицей, пусто в доме мне и холодно, и до поздних звёзд не спится». Она подпевала, закрыв глаза, и чувствовала себя снова молодой.

Когда она выкупалась, вычистила зубы, погасила на кухне свет, то выглянула ещё раз с балкона проверить Витьку. Тот лежал на крыльце, свернувшись клубочком. Варька загорелась желанием приволочить Витьку к себе, но тут же раздумала. Сил не хватит.

Потом она пошла в спальню, расстелила постель, надела чистую ночнушку и решила в последний раз посмотреть на Витьку. На крыльце уже никого не было. Из подъезда доносился шум. Варька приоткрыла наружную дверь, прислушалась: отец затаскивал пьяного Витьку в квартиру.

Ночью снилось, Мишка держит её за шкирку. Земля уходит. Пролетел мимо в космос Витька с весёлым лицом, помахал ей сверху. А она шмякнулась, проснулась в момент, когда падала с кровати. Успела зацепиться, порадовалась, что не расшиблась. Долго не могла уснуть.

В туалете через вентиляцию было хорошо слышно, как на первом этаже отец мордует Витьку и материт его зверским голосом. Временами Витька тоненько вскрикивал: «Больно, ай, больно!». И не верилось, что Витьке больно, а казалось, это он поёт песню про «больно мне, больно, умирает любовь». Она не находила места, плакала и не знала, чем помочь. После колебаний позвонила в полицию. Приятный мужской (и Варьке показалось, хмельной) голос вежливо сказал ей, что такая прекрасная ночь, луна, звёзды, все нормальные люди давно спят, а вам бы тоже спать надо, но вместо хорошего, здорового сна вам дались эти чужие, семейные ссоры за стеной. В общем, заключил разговорчивый дежурный на другом конце провода, совсем, ну, совсем не тот случай, чтобы панику разводить. Пошумят-пошумят, да и успокоятся, и вам тоже – спокойной ночи. Такой удивительный ответ её и правда успокоил, и она поверила, что всё утрясётся. Она уснула под Витькины: «Больно, ай, больно!», а через минуту увидела вместо Витьки – солиста группы «Фристайл» Вадима Казаченко, певца лупцевал Витькин отец, а Казаченко пел Витькиным голосом: «Больно мне, больно, не могу удержать я слёз. Чёрный ветер на крыльях разлук моё счастье унёс».

Она несколько раз просыпалась в беспокойстве, прислушивалась к шуму у соседей. Наконец, там угомонились, и она больше не просыпалась.

Утро началось обычно. Она занималась своими делами. В окна вовсю светило солнце. Во двор с раннего утра снова приехали полиция и «скорая», и стояли под окнами. А там, где накануне лежал покойник, темнело на асфальте пятно размером с полголовы, саму кровь, видимо, дворники, уже соскребли. Варька удивлялась, что государство до сих пор переживает всё о том же. Ситуация, видно, серьёзная, сделала вывод, и вспомнила, как дед за считанные минуты до своей смерти пытался взламывать чужие машины.

Позвонил Мишка, спросил, каких продуктов ещё ей привезти. Это он свой вчерашний гнев заглаживал. Продуктов-то уже и так навёз, ничего же и не надо пока.

А когда в обед Варька села хлебать свежие щи из квашеной капусты, снизу потянуло куревом. Она хотела закрыть окно, и увидела, что возле подъезда курит не Витька, а его мать. Рядом с ней стоит прислонённая к стене крышка от гроба. И всё не уезжают полицейская машина и «скорая помощь». Водитель «скорой» спал, положив голову и руки на руль.

Из соседних окон тоже выглядывали с любопытством. Варька хотела было спуститься к Витькиной матери, расспросить, но дойдя до двери, постояла в раздумье и, вздохнув, вернулась на кухню.

В день Витькиных похорон объявился Жора. На поминках Жора сел рядом с Варькой.

В двухкомнатной квартире у Савельевых тесно от старой советской мебели. Трельяж завешан одеялом. На шифоньере громоздятся друг на дружке две, завёрнутые в полиэтилен, гитары.

Хозяин, Виталий Савельев, представительный седовласый мужчина с такими же синими, как у Витьки, глазами, в лопающейся на большом животе чёрной хлопковой рубашке, сам носил из кухни для гостей тарелки, полные до краёв густого куриного супа с лапшой.  За столом собрались соседи, из тех, с кем у Виталия не испорчены отношения. Три ещё не очень старые пенсионерки, специально подкрасившиеся по такому случаю, ну и Варька с Жорой.

Варька за столом объяснила, указывая на Жору, что он – её бывший муж. Хотя и так все это знали.

Виталий со слезами в глазах говорил про слабое сердце.

– Нельзя ему было пить. Сердце не выдержало. Вон, Света знает. Сердце слабое у него. Да, Свет? – Виталий смотрел на бывшую жену.

Света, красивая, яркая женщина, вся в тёмном, вытирала слёзы, и не отвечала. Она помогала Виталию носить на стол, и подкладывала  в тарелки добавку.

– Он же загнал себя этим пьянством, – Виталий обводил полными слёз глазами людей вокруг себя. – Другому – ничего. Но не ему. Сколько я говорил ему: сынок, не пей! И мамочка моя говорила, Витя, не пей, не пей, при твоём сердце, слабом сердце. Да, мамочка? Слышь, ма-ам?

Мать Виталия, Анна Борисовна, не отзывалась из спальни, и к столу так и не вышла.

– Это я виноват во всём, – говорил Виталий. – Он просил у меня денег, я не мог отказать. Он и напивался. Я виноват. Только я. Зачем деньги ему давал… Сынок-сынок, что же наделал, зачем всё это, как я буду, зачем так всё… У-у-у…

Виталий выл. Жена глядела на него и уходила на кухню.

После поминок Жора распрощался с Варькой на лестничной площадке, а когда она поднялась на свой второй, сказал снизу:

– Варь?

– Что? – отозвалась Варька, поворачивая в замке ключ.

– Я с женой развёлся. Имей в виду.

Дома Варька вынула из хрустальной вазы Витькины деньги, взяла на голову косынку, и пошла в храм.

По дороге её окликнул Жора. Он стоял на остановке. Увидев снова Варьку, он не стал садиться в подъехавший автобус, а побежал, расталкивая людей, за ней.

– У тебя есть нелюбимая песня? – спросила его Варька по дороге в храм.

– Не знаю. А у тебя?

– У меня есть. Вот.

Варька включила в смартфоне…

 

в гости: Натуральная Жизнь

авторский сайт: Современная  Литература

Рассказ Галины Мамыко “ВИТЬКИНЫ ДЕЛА” опубликован в журнале ЧАЙКА (США)

Рассказ опубликован: журнал  “Русская Жизнь”

Гражданину Митингову прилетела повестка с требованием явиться. На дворе – эпоха такая. Одни являются на акции, другие в участки, одни – в медицинских масках, другие – в бронежилетах. И так далее.

И вот, гражданину Митингову, как завсегдатаю этих самых акций, пришла повесточка.

Гражданин Митингов без прекословий выполнил то, что от него требовалось. Явился куда следует, как и было ему предписано.

Явился внезапно. Как кирпич на голову. И без проволочек – сразу на самый верх. В кабинет начальника. И, кажется, вовремя: полковник Погоняйло-Строганов как раз был на паузе – пил чай с домашним кексом и размышлял. О чём, трудно сказать. Событий вокруг много, поэтому одномоментно не понять строй мыслей. И вдруг в этот самый строй вписался откуда ни возьмись непонятный гражданин.

Полковник Погоняйло-Строганов поперхнулся, но быстро пришёл в себя:

– Пшёл вон! Кто пропустил?! Посторонним нельзя!

А сам думает про себя: «Неужели бунтари уже полицию захватили? Точно. Иначе, как бы этот сюда проник?»

– Я не посторонний, – вежливо отвечает гражданин Митингов и с интересом смотрит на полковника.

Даже с симпатией.

– Как это «не посторонний», а кто же ещё ты?! – возмутился полковник, и тут же рассердился сам на себя за то, что вступил в разговоры с подозрительной личностью.

– Я тот, кого здесь ждут. Ваш, так сказать, клиент, – ответствовала подозрительная личность  с прежней доброжелательностью.

– Какой ещё клиент? – опять не удержался Погоняйло-Строганов.

– Какой-какой. Такой вот. Яркий представитель классической оппозиции.

– Ишь ты… – Погоняйло-Строганов прожевал, наконец, застрявший за щекой кекс, допил чай, и махнул рукой гостю. – Ладно, присаживайся, раз такое дело. Как фамилия-то?

– Митингов.

– Хм… – полковник задумался.

Фамилию эту он где-то уже слышал. Но где?

– Вы думаете, фамилия моя вам известна, так ведь?

– И что с того, – Погоняйло-Строганов покосился на проницательного гражданина.

– Зря ломаете голову. Моя фамилия знакома вам по одной причине: общий корень со словом «митинг». Поэтому.

– А-а, – сказал Погоняйло-Строганов.

Что ещё сказать, он не знал. Что делать дальше, он тоже не знал. Потому что был не уверен, подсадная утка этот пришелец, или нет. А вдруг его вышестоящие прислали, для проверки бдительности? Или это пробный камень со стороны оппозиции, которая (а вдруг?) городом овладела, и что тогда делать… Вызывать подмогу – дело рискованное. Вызовешь, понимаешь ли, себе на голову. Тут надо тонко действовать. Но вот как.

– Так что, гражданин начальник? Куда меня? На исправительные работы? Или…

– Что «или?»

– Ну, выбор у вас большой. Может быть, сначала на пытки? Затем ещё можно в дурку. Потом на лесоповал. И в том же духе. Это вам выбирать, не мне.

«Точно, провокатор. Про пытки заговорил. Нечистое дело. Небось, ещё и скрытая камера работает, видео наверх отправит», – полковник вспотел.

– У нас пыток нет. Никогда не было. И никогда не будет. У нас культура и гуманное отношение к человеческой личности. Всегда и везде.

Помолчал.

Добавил на всякий случай:

– Чаю хочешь?

– Спасибо. Не пью.

«Точно провокатор», – снова подумал полковник.

А вслух сказал:

– Может, по сто грамм?

– Вы меня вербуете что ли? Безнадёжно. Давайте ближе к делу. У меня времени в обрез. Зачем вызывали?

– Покажи повестку, если тебя вызывали, – догадался, наконец, начальник.

Глянув в повестку, обрадовался:

– А, вот оно в чём причина. Иди, в таком случае, туда, откуда пришёл.

– Вы уверены, это будет правильно?

– Конечно. Ты же, прежде чем добрался до моего кабинета, должен был пройти через кучу дверей и проходных, вот там тебя и должны были изначально оформить. А ко мне сюда такие, как ты, вообще-то не ходят. Ко мне подчинённые ходят. А таких, как ты, голубчик – тех на суд, на суд, хе-хе.

– Я уже был на суде. И срок свой получил.

– Правда? И какой же у тебя срок?

– Пожизненный, конечно. Какой ещё. У нас у всех – пожизненные.

– У кого «у нас»?

–  У всех тех, кто там со мною.

Полковник Погоняйло-Строганов закурил.

«Всё же дело нечистое», – ему опять поплохело.

– Слушай, а скажи мне честно, как на духу, ты кто вообще? Провокатор? Тебя ко мне прислали ОТТУДА, да?

Погоняйло-Строганов многозначительно указал пальцем вверх.

Гражданин Митингов кивнул:

– Именно. ОТТУДА. Это вы точно сказали.

– Уф, – Погоняйло-Строганов промокнул платком лоб. – Так бы и сказал. А то ходишь вокруг да около. Спасибо за откровенность. И с каким заданием тебя прислали?

– Задания – это по вашей части. Я же тут не по своей инициативе, а по вашей. С вас и ответ, зачем чужой покой нарушаете.

– Повестка тебе – за участие в акциях. А потому надо вернуться на первый этаж, зарегистрироваться для начала…

– Это вы о каких акциях?

– Неужели непонятно?

– Непонятно.

– Которые на минувших выходных прошли.

– Но я уже три года не участвую в акциях.

– Если бы не участвовал, то и повестку бы не прислали.

– Но повестку как раз прислали.

– Значит, участвовал в акциях.

– Не участвовал.

– Чем докажешь?

– У меня документ есть.

– Какой ещё документ?

– Вот.

Гражданин Митингов протянул полковнику бумагу.

– Свидетельство о смерти, – прочёл полковник и поднял глаза на посетителя. – А ты знаешь, что за такое уголовный срок светит?

– За какое-такое?

– За подделку. Липу, значит.

– Это не липа. Это настоящее свидетельство о моей смерти. Я три года назад умер.

– А… чем докажешь, что ты умер три года назад?

– Документ перед вами.

– Мне нужно более весомое доказательство.

– Какое?

– Если ты и правда умер три года назад, то покажи фокус.

– Какой?

– Растворись.

– Пожалуйста.

В ту же секунду гражданин Митингов растворился.

– Достаточно? – послышался из ниоткуда его голос.

– Фокусник, морда лошадиная, рыло свиное, – сказал полковник от избытка чувств.

Он действительно не знал, что ещё можно сказать.

– Так вы поверили, что я – того? – сказал вновь появившийся из ниоткуда гражданин Митингов.

– Что ты от меня хочешь? – полковник снова закурил.

– Об этом я должен спросить у вас, а не вы у меня, – сказал гражданин Митингов.

– Объявляю тебе тридцать суток ареста.  И штраф двадцать тысяч.

– За что?

– За то, что посмел явиться в наш мир. Мёртвым не положено ходить среди живых. И за это будешь сидеть. Ну, или лежать. Как получится.

– Тридцать суток со штрафом, это мне лично никак не подходит.

– А сколько же тебе подходит?

– Тридцать секунд, ещё куда ни шло… Ладно, мне пора, обсудим вышесказанное в другой раз.

– В какой-такой «другой раз»?

– В следующий.

– Какой ещё «следующий»?

– Когда мы там с вами встретимся, тогда и поговорим.

– Там?

– Ну, да, там.

– Где – «там»?

– Там, где я отбываю свой пожизненный срок.

– А я, может, не желаю впредь никаких встреч с тобой, ни здесь, ни ТАМ. Ни-ког-да.

– Тут от вашего желания ничего не зависит. Тем более есть информация, вам тоже повестка скоро придёт. Призовут вас.

– Куда ещё?

– На суд.

– Кто призовёт?

– Самый главный.

– Откуда?

– ОТТУДА, – гражданин Митингов указал глазами вверх.

– А чего ЕМУ от меня надо?

– Вопросов много накопилось. Так что до скорого.

И с этими словами гражданин Митингов растворился. На этот раз безвозвратно.

 

Опубликовано: литературный журнал МОЛОКО

Гл. редактор журнала “МОЛОКО” Лидия Сычева

Картошка

Добрались до села, когда сумерки уже плотной синью охватили всё вокруг. Передавались от двора ко двору ауканья собак, гудел трактор. Мы шли по сухим кочкам ухабистой, каверзной дороги, с сумками, с хорошим настроением.

На дощатых самодельных столах, выстроенных в ряд, под навесом, теплилось в стаканах свежее деревенское молоко. Рядом – напаханные ароматными, ноздреватыми ломтями колхозные хлебы.

Свежий сентябрьский воздух, весёлый юный аппетит, радость от чего-то нового, что ждёт, и сильное желание спать.

Нас отвели в просторное, похожее на барак, помещение, внутри которого всё было заставлено железными кроватями, на кроватях, как и положено, матрацы, одеяла. Мы повалились, не раздеваясь, в своих спортивных костюмах, и уже не обращали внимания на зудение северной мошкары.

Сон сковал так чудесно, приятно.

На рассвете под тем же навесом нас снова угостили молоком с хлебом, и началась трудовая жизнь на картошке второкурсников из Сыктывкарского университета.

Картошку копали до ночи.

Кормили сытно – борщ, котлеты, каши, компот.  С добавкой.

Сельские женихи приходили глазеть на городских девчат. Предлагали покататься на тракторе с прицепом.

Боже мой, как легко, как чисто было на душе. Так может быть только в детстве.

Крымские шрамы

Среди ночи нас разбудили оружейные выстрелы.

Утром неподалёку в камнях мы увидели подстреленную чайку. Она прыгала с места на место, покрикивая.

Я побежала к ней, схватила на руки, но чайка больно укусила меня за палец.

Мама перебинтовала кровоточащий палец, а раненая птица доскакала до моря и уплыла умирать.

Шрам на моём пальце остался на всю жизнь.

В обеденное время, когда особенный зной, мы с завистью смотрим на прозрачную, сверкающую в лучах солнца, гладь Азовского моря, но залезать не решаемся, ведь этот период времени уже давно взят в аренду местными змейками. С высоко гордо поднятыми головками, столбиками, они курсируют вдоль берега, с полным правом наслаждаясь своим местом под солнцем.

Зато возле нас пыхтит папин походный примус, на сковородке жарятся свежие, пойманные нами ранним утром, бычки…

Иногда наше уединение нарушали сельские коровы. Они задумчиво разбредались по берегу, оставляя кое-где свежие лепёшки. Вскоре на горизонте появлялся загорелый до черноты пастух. Он лениво помахивал кнутом и уводил коров в неведомые дали…

Как-то одна из коров заглянула в нашу палатку. Разморенные жарой и рыбным обедом, мы дремали. Палатка – единственное место, где можно было спрятаться от полуденного крымского солнца.

Мама проснулась, несколько мгновений они с коровой глядели друг на друга. По глазам коровы было трудно понять её намерение, но вот морду свою она не спешила убрать из нашего жилища.

Оказаться в роли героев Теремка, придавленных гостем-медведем, такой перспективы не хотелось.

На каком языке говорить с бурёнкой? Какими доводами убедить её в нашем не гостеприимстве?

Мама подумала, подумала, а потом громко загавкала.

Этот язык корова понимала отлично. Она убралась восвояси.

Воспоминания о детстве… Что в них главное? Наверное, теплота и любовь, которые согревают вблизи родителей.

Декабрь, 2020

Опубликовано: литературный журнал МОЛОКО

Гл. редактор журнала “МОЛОКО” Лидия Сычева

текст в работе

Читать далее →

Читать далее →