Архив метки: любовь

Галина Мамыко. Как бы? (роман в новеллах)

Произведение опубликовано  7.09.2023. в литературно-художественном журнале «Новая Литература»  с действующим статусом периодического электронного СМИ. Гл. редактор Игорь Якушко.

Роман поступил в продажу:  ЛитРес – сайт компании  лицензионных электронных книг №1 в России и СНГ,  лидер на рынке лицензионных электронных книг в России и странах СНГ.

Читать:

Галина Мамыко. Как бы?

Роман в новеллах

Опубликовано редактором: публикуется в авторской редакции

Краткая аннотация к этому произведению:

Идол «как бы», вот стержень жизни, на который герои романа Галины Мамыко нанизывают дни своего существования. Туман рассеивается лишь на смертном одре. Они понимают, что прятались от самих себя.

Развёрнутая аннотация:

Можно ли обрести счастье без любви? Что важнее – любовь, семья, воспитание детей, или свобода, независимость без подчинения кому-либо? Герои романа «Как бы» Галины Мамыко находятся в жизненном поиске счастья, в борьбе со своим внутренним «я», которая зачастую перерастает в противостояние близким людям. Зоя ключом к счастью считает терпение, и следует этому правилу всю жизнь ради сохранения семьи. Её муж Алексей видит основу семейного благополучия прежде всего в материальном достатке, но со временем, когда жизнь будет на исходе, под влиянием искренней любви супруги к нему, его отношение к жизни меняется. Он видит как бы глазами Зои то, что раньше ему было недоступно. Любовь Зои и Алексея претерпевает за долгие годы совместной семейной жизни множество невзгод, козней недоброжелателей. Однако смирение и мудрость Зои становятся главной преградой для любых мутных потоков, стремящихся унести в никуда их с мужем любовь.

Анонс произведения (фрагмента романа):

“Его голос был тихий, осевший, дыхание неровное, Алексей с состраданием посмотрел на больного, тот кивнул:

– Давай. Тоже вслух.

– Зарекомендовал себя трудолюбивым, исполнительным и технически грамотным специалистом за время работы в войсковой части. Производственный план выполняет ритмично, продукцию выдаёт с высоким качеством. Активный рационализатор. За добросовестный труд и выполнение социалистических обязательств от командования части имеет 115 поощрений. Присвоено звание ударника Коммунистического труда.

– Хватит. Другую бери.

– В 1942 году во время перелёта через Ладожское озеро в Ленинград самолёт ТБ-3 потерпел катастрофу. В самолёте летели офицеры и сержанты для выполнения служебного задания. Самолёт упал в воду на расстоянии около трёх километров от берега, глубина в месте падения была около четырёх метров. Самолёт разрушился, наполовину затонул и коснулся дна. Часть людей спаслась на выступавших из воды обломках самолёта. Положение было тяжёлым: все промокли в ледяной воде, получили ушибы и даже ранения. Начавшийся шторм чрезвычайно ухудшил положение людей. Через 29 часов после падения самолёта в воду люди были сняты с обломков самолёта кораблём Ладожской военной флотилии.

– Больше не надо читать. Теперь меня слушай.

Макарий помолчал. Он смотрел в открытое окно перед собой, ему были видны верхушки зелёных деревьев и яркое синее небо с мелкими светлыми облачками. Он вздохнул, закрыл глаза. В комнате было тихо. С улицы доносились детские голоса, чириканья птиц. Свежий воздух наполнял комнату, вытесняя тяжёлый дух лежачего больного.

Через несколько минут он стал говорить:

– В числе пострадавших был сержант Кочергин Макарий. Я сильно ударился головой и грудью. Я не мог разгибать рук, не мог двигаться. Было сломано ребро. Вместе с Егоркиным мы смогли продержаться больше суток на левом крыле самолёта. Потом нас доставили на аэродром, оттуда в гарнизонную санчасть, и две недели на госпитальном режиме. Мне забинтовали грудь, и целый месяц я ходил перевязанный. А теперь главное. Когда самолёт начал падать, Егоркин сказал: Макарий, переходи в носовую часть, там точно спасёмся. Так и получилось. Но в последнюю минуту, выбираясь из тонущего самолёта, я почувствовал, как за мою ногу кто-то ухватился. Этот парень смотрел на меня умоляющими глазами. У меня было несколько секунд. Или оттолкнуть его от себя и самому спастись, или протянуть ему руку, и затем вместе выкарабкиваться. Но это был огромный риск и почти не было шансов на успех. Времени не оставалось. И скорее всего, я бы утонул вместе с ним, начни его тащить за собой. А что делать. Такова жизнь. Хотелось жить. Это и есть война. Но, Алексей, теперь, когда всё, когда жизнь подошла к краю, я думаю всё время о том парне, который так смотрел на меня. Я спасся, а он остался там, на дне. Его глаза, его голос, это всю жизнь сидит во мне. И когда я смотрю на стопки благодарностей, груды наград, слышу каждый год торжественные речи в свой адрес, то думаю, а зачем мне они, разве могут они перевесить смерть того парня, которому я не протянул руку. Тот парень хотел жить так же сильно, как того хотел и я.

Его лицо было спокойным, он говорил всё так же тихо, медленно, негромко. Отдышавшись, он сказал:

– Так вот я тебе хочу сказать. А как бы ты поступил на моём месте? Нет, не отвечай. Я просто говорю. Как бы кто другой поступил на моём месте? Это мы дома герои. А там, на войне, никто не знает, как поступил бы он сам лично в такую минуту. Поэтому не надо, не надо…”

Галина Мамыко. Арсеньева любовь (рассказ, в сокращении)

Рассказ Галины Мамыко «Арсеньева любовь»  опубликован в газете «Российский писатель» (издание Союза писателей России), гл. редактор Николай Дорошенко, секретарь правления Союза писателей России, август, 2023 г.

в лит.-публицистическом журнале «Клаузура», август, 2023 г., гл.редактор академик МАТ Дмитрий Плынов

Полный вариант рассказа («Последнее желание») опубликован в Русском Литературном журнале «МОЛОКО», август, 2023, гл. редактор Лидия Сычёва (Москва)

+

 

Людмила Андреевна Любомирская, по происхождению, как говорили, была полькой, очень красивой. Поговаривали, якобы из древнего аристократического рода, но утверждение было бездоказательным. Её ладная фигура в длинном суконном платье в талию, выразительные синие глаза, и весь милый облик, запали в душу молодому казаку Арсению Кавуну, гостившему в том селе у родственников. Приметив красавицу на воскресной службе в местной церкви, казак стал искать встреч. Когда народ шёл к обедне, да когда по окончании её на паперть вытекала толпа, Арсений уже стоял поблизости, вытянувшись как на плацу, горя надеждой уловить желанный его сердцу взгляд. В церкви же выбирал позицию поближе к своей избраннице, прямо на женской половине, слева, и стоял, не обращая внимания на условности. Ну и что с того, церковный устав нарушает, чай, не фарисеи мы. Так что уже очень скоро Людмила заметила хлопца с горячими глазами.

Родители неласково встретили жениха, слышать не желали речей о сватовстве, сурово выпроводили со двора и приказали на глаза им не попадаться. Для восемнадцатилетней дочери они имели на примете немолодого и далеко не бедного вдовца-помещика. Ночью девушка, укутанная в шаль, с узелком в руках, обмирая от страха перед родительским гневом, после многих колебаний, с тяжёлой душой, раздираемой противоречиями между любовью к суженому и дочерним послушанием, таки выкралась из отчего дома. Поблизости уж заждался Арсений в казачьем башлыке, с бьющимся сердцем и пылающими щёками, он сидел наготове, в сильном напряжении, в запряжённой двумя лошадьми бричке с откидным верхом.

+

Революция вмешалась в жизнь каждого, а тем более коснулась семей зажиточных крестьян, каковыми они стали. К тому времени, когда свои бунтарские настроения сторонники революции перестали скрывать и уже в открытую держали себя в обществе с уверенностью хозяев, Арсений вынужденно оставил казачью службу – не только из-за отречения царя от престола, что сильно разочаровало молодого казака, имевшего крепкие верноподданнические чувства, но и вследствие необходимости быть с семьёй и работать на земле.

Молодые с удовольствием погрузились в быт семейной жизни, всё хотелось как можно лучше и добротнее обустроить, каждую мелочь воспринимали как подарок судьбы. Они усердно лелеяли и свою любовь друг к другу, и свою усадьбу с землями и садом.

Это был немалый отрезок их успешной жизни. Взаимная любовь окрыляла и переполняла. Радость рождения и воспитания детей укрепила и ещё более воодушевила их счастье. Воскресные и праздничные дни они посвящали церковному Богослужению и раздаче щедрой милостыни.

В 1918 году они чуть было не лишились земли, Совет крестьянских депутатов вознамерился отбирать лишние земли у богатых в пользу малоземельных крестьян. Но осуществиться этому решению на тот период не удалось из-за прихода германо-австрийских войск. Спустя полгода их сменили деникинцы. А там началось… Махновцы, красные, белогвардейцы… Вели подрывную работу партизаны из подполья местных коммунистов. Перестрелки, восстания, поджоги, взрывы, воздушные бои. В селе видели конников Эстонской стрелковой дивизии, бойцов Червонного казачества… Жители: кто за коммунистов, кто против, всё смешалось в той буре.

Арсений духом и сердцем был на стороне белогвардейцев, но старался не лезть на рожон. Мысль о семье сдерживала. В один из периодов смуты, летом 1920, он чуть было не встал в ряды пришедших из Крыма врангелевцев, поверив в незыблемость их победы. Жена, оплывшая после недавних родов, с прижатым к налитым молоком цицькам младенчиком, неловко кособочась, припала, кланяясь, к мужниным ногам, в плаче заклинала ни во что не встревать. Всё зыбко, ведает сердце, и эти не сегодня-завтра подрапают, говорила Людмила. Так и случилось.

Не прошло полгода, новые ураганы накрыли Чаплынку, принесли на смену белогвардейцам красных кавалеристов.  Дом волостной управы отошёл под штаб стрелковой дивизии во главе с Блюхером. Сюда же, торопясь, прибыл командующий фронтом Фрунзе, подтянулись его люди, пошла каша за кашей. Загнулись в чёрном дыму пахучие яблоньки, ахнули оглушённые грачи, замельтешив кипучим месивом в огненных перебранках в тучах и под тучами, перемешалось в небе светлое и тёмное, и было такое изумление вокруг в природе, что и куры с гусями, бабка Настюха Гранькина слыхала, да, куры с гусями вскричали бесовскими голосами. Народ плескал руками, не зная, что думать, чего ждать. Деды тёрли чубы, запахивали губами табачные самокрутки, зажимали кустистыми бровями слезливые по старости очи, им вовсе не хотелось думать или гадать по поводу приспевших пакостей, у мужика заботы о другом. Землю наяривать, вот дело, земля – так та же баба, всё на сносях, а военные дела эти, политика, нет, это не дело, гутарили деды, смотрели по сторонам искоса, осторожничали, нет ли ушей чужих, расходились степенно по хатам, учуяв подозрительные шевеления в атмосфере.

Арсений сидел большей частью дома в сильном расстройстве духа, надежд ни на что хорошее у него не осталось. Людмила с сердечным соболезнованием наблюдала, как мужнины руки поглаживали дорогую его сердцу награду – Георгиевский крест, налюбуется с тяжкой горечью своей забавой, да полезет, вздыхая, по деревянной лестничке в погреб, схоронит под досками. Там же и наручные часы именные таил, полученные им из рук самого государя, с дарственной надписью за доблестное служение Царю и Отечеству.

Его чуйка сбылась. У зажиточных крестьян взялись отбирать излишки земли в соответствии с новым законом Всеукрревкома. «Ничего, мы и так проживём, главное, ты не перечь, видишь, какие они, лучше не связываться», – говорила Людмила, настороженно поглядывая на смурного мужа. Правду сказала, ещё почти десять лет Кавуны держались, хоть и отрезали по живому у них лучшие, сочные угодья, но что-то, да осталось для продолжения земледелия. Чи не смерть, лопотала, ластясь ночью к мужу, Людмила, надаривала поцелуями, дабы не заскучал совсем не в меру, дабы не закаменел. Куда там, разве мог Арсений закаменеть рядом с Людмилой, он и любые грозы мог пережить, зная под собой её, медовушку горячую, тут и лихо не страшно, и беда не горька.

Однако подковыляло совсем уж смятенное время, взбрыкнули по сёлам угрозы шибануть в сбрую кулацкие хозяйства, пошли сыпаться обещания учинить буржуям такое, что сразу побачут, кто тутось головний.  Треба тикать, Людмилушка, кликнул думку жене Арсений, и тут разве ж можно видказаты, когда шалят, ой, шалят, хиба же не ясно.

В одну из напоённых тёплыми повитрями ночей 1930 года, отлупились к ляху Кавуны, как порешили за их участь на своём уличном совете провонявшие махоркой  старейшины. С Кавунами всё зрозумило, балакала голытьба, набилось бедняков в опустевшие кавунские хоромы, засудачили про делёж, в рукопашную пошли вопросы решать, покуда красные командиры не огрели плётками. Разбежались, сгорюнившись, голодранцы, не удалось понагреться у лёгкой наживы. Опечатали пригожий дом бумажкой с подписью комиссара, до времени притихло опустевшее жилище. И молчало тут всё, ещё вчера пригодное к семейной жизни, и ничто из тёплого кавунского гнезда не рассказало никому, как Кавуны в последнюю для них ночь в родном селе, слёзно помолившись в дорожку, поклонами ублажили матушку-земельку колешками, да и потекли, крестясь, в надежде обрести если не землю обетованную, то хотя бы клочок той райской земли. Грели мрию сховаться от тяжкого духа, этого морока, что давил на них в Чаплынке. Как это случается с людьми, им казалось, что где-то, где их нет, там-то уж точно живётся не так, а значит, и угроз спокойствию меньше, и буде им гаразд, буде гарно.

Они, и больше Арсений, нежели Людмила, с готовностью поверили в слухи, что будто бы самым надёжным местом в отношении будущего теперь стал Крымский полуостров, где, опять же по слухам, должно было вот-вот начаться что-то такое, что обязательно вернёт прежние порядки, а красных отбросит назад на материк. Нам терять нечего, решил Арсений, а попытать счастья можно, коли здесь, в Чаплынке, нас грозят сослать в Сибирь, то хуже точно не будет. Ох, как жалко было Людмиле расставаться с любимым селом, с близким отсюда морем, горевала вместе с матерью старшая дочь, пятнадцатилетняя Наташа. И всю жизнь потом они обе будут вспоминать с огромной печалью свою любимую родную Чаплынку и сожалеть, что тогда решились покинуть насиженное место.

Вместе с Кавунами в дальний путь отправились корова, да две лошади. Что удалось взять, то и взяли. Дремали рядом с родителями в повозках Наташа и десятилетняя Жанна, спал на руках матери годовалый Алексей.

Не без трудностей пришли на Крымскую землю, к двоюродному брату Арсения в Джанкой. Николай выделил им половину дома. Арсений устроился на работу в конюшню. Он прекрасно разбирался в лошадях, знал толк в своей работе, с детства имел навык управляться с лошадьми, а в казачестве его закрепил.

Жизнь снова приняла внешнее благополучие. У реки взялись всей улицей строить саманные домики, как гнёзда ласточки, лепились по цепочке над бегущей водой, обнадёживали душу думами. Так обзавелись Кавуны глиняным домом с дверью на крючке, как у всех.  Отдыхали душой после пережитого в Чаплынке, наслаждались тишиной. Хлопотали на клочке земле, ухаживали за деревьями, дочери смотрели за птицей, коровой, помогали по хозяйству. Людмила, будучи способной портнихой, ходила по домам, брала заказы, до поздней ночи в их саманном домике строчила её швейная машинка.

В душе Арсения не было лада. Сердцем не мог примириться с большевистской властью, не мог слышать новости о доносах, арестах, закрывающихся церквях, претила чуждая его духу, как он говорил, богоборческая идеология, взятый в стране курс на уничтожение богатых. Ненависть съедала его. «Когда слышу россказни о строительстве коммунизма, в глазах темнеет. Так бы и бросился в драку. Чуть не плюнул в лицо одному из них». «Мы вполне хорошо живём, что ещё нужно, смирись. Благодари Бога, что живы и не сосланы на Север», говорила Людмила.

Он всё ещё надеялся на падение ненавистного строя.

Война усилила эти надежды, особенно, когда Джанкой оказался в зоне влияния немцев.

Арсений, не веря предчувствиям жены (Людмила пророчила зыбкость оккупации), отправился на поклон в немецкую комендатуру, прихватил с собой в качестве доказательства приверженности царскому строю именные награды от Николая II. За исповедь о неприязни к коммунякам его похлопали по плечу и оставили работать в конюшне.

Но о суровом предсказании Людмилы вспомнить пришлось-таки. С наступлением Красной Армии и стремительно приближающимся освобождением полуострова требовалось спешно решать: уходить Арсению вместе с врагами русских, или дожидаться, может быть, расстрела. Он хорошо понимал, что с ним будет.

Людмила не пожелала оставить родную землю, а тем более оказаться в эмиграции. Взрослые дочери поддержали её.

Под грохот канонады, в зареве огней, пожаров, под полыхающим ночным небом, прощались Арсений и Людмила на всю жизнь, больше никогда не было им суждено встретиться.  Подошла к отцу для прощания старшая Наташа с двумя малыми дочерями, из-за её спины смотрел с сочувствием на своего тестя Борис. Арсений подхватил на руки внучек. Заплакала Наташа. Следом Жанна. Предчувствовали, теряют отца навсегда.  Алексей во двор не вышел, он сидел на топчане, к которому тулились самодельные, сделанные батей, подогнанные по росту костылики. Отец вернулся в хату, сын сдерживался, чтобы не плакать, ему уже исполнилось пятнадцать лет, у него пробивались усы и он заметно возмужал. Обнявшись, оба заплакали.

Доносились всхрапывания лошадей, приглушённая немецкая речь, по дороге шли в темноте солдаты нескончаемой цепью. Арсению прокричали по-немецки, он махнул рукой оставшимся во дворе, и побежал с тяжёлым сердцем в сторону конной части обоза.

+

Отъезд мужа оставил в душе Людмилы такую рану, такую пустоту… Не было сил плакать, не было желания жить. Ночами она видела одно и то же: последнюю минуту расставания с Арсением. Она сказала ему тогда: «Что же ты наделал», и всё, говорить больше ничего не могла. В её потемневших глазах он прочёл ту самую обиду, которая засела в ней потом на многие десятилетия, обиду на того, кто променял их любовь на какую-то глупую, дурацкую политику, так она считала.

Она не могла объяснить себе подобные поступки. Она считала, что нет на свете ничего важнее любви, семьи, а государство, власть, это дело второстепенное. Да гори оно всё огнём, лишь бы у нас в доме были мир и лад, думала она. Она не воспринимала разговоров о «государственных идеалах», о которых толковал муж. Его идеи патриотизма, верности царю-батюшке и многое другое она, может, и приняла, если бы это не шло в ущерб семье.

Её мнение в отношении власти большевиков было однозначным: что случилось, то случилось. Плохо или хорошо – не нам судить, мы люди маленькие, нам детей надо растить и любить друг друга. Тот пламень ненависти к красным, что сжигал сердце её мужа и толкал, как она считала, на безумные поступки, был ей чужд. Она могла понять лишь одно пламя, которое должно гореть в сердце человека, это любовь. Но уж никак не вся та чушь, как она это называла, что сделала в итоге её мужа изгоем, оставила без Родины, а главное, без семьи.

Успокоение появилось в ней вместе с пониманием: её муж – предатель. Это открытие, что она сделала, давно вызревало в её душе, и это не имело отношения к той Родине, о которой говорил муж, ради которой он приветствовал немцев как «освободителей»  и от которой, в конце концов, уехал на чужбину. Для Людмилы понятие «Родина» было, в общем-то, довольно абстрактным, не имеющим отношения к сердцу, к чувствам, это было само собой разумеющимся, как дом, огород, без чего просто нельзя жить. В её голове не укладывалась, что можно уехать из родного места, оттуда, где корни, где вся жизнь, и променять это на неизвестно что, а в итоге оставить семью.

Поняв смысл его поступков, и обозначив для себя это глупостью и предательством, она поставила крест на прошлой семейной жизни, обозначив её как собственную большую ошибку, и этой ошибкой был её супруг. Я принимала его за другого человека, он оказался не тем, кем я его считала, так она решила для себя.

+

О себе Арсений напомнил родным десять лет спустя, к тому времени семья Кавун навсегда покинула Джанкой, переехав вскоре после освобождения полуострова в С. Переезд состоялся благодаря повышению по службе начальника Наташиного мужа, который пригласил ехать с ним своего водителя, и предложил ему на выбор любой из многих домов, пустовавших после депортации татар. Кавуны облюбовали на улице Старопроточной просторный дом на две семьи с садом и огородом.

И вот тогда и дал знать о себе Арсений.

59-летнюю Людмилу вызвали в особый секретный отдел, протянули письмо от мужа из Австралии. Она смотрела на исписанную мужниным почерком дорогую белую бумагу, в первые секунды ничего не могла понять от волнения, некоторые строки в письме вымараны чёрным. «Мы зачеркнули те места, где указывается адрес нахождения вашего мужа и как к нему добраться», – пояснили. Из слов чекистов она узнала, письмо долгонько плутало из-за смены жительства адресата. Когда она вникла в суть, то ещё больше испугалась. Арсений писал о своей любви к ней, утверждал, что сильно скучает по семье, но это всё ничего, если бы далее он не сообщил, что разбогател, стал владельцем двух фабрик, у него огромное состояние, он надеется, Людмила с детьми и внуками переберётся к нему в Мельбурн.

«Я не знаю, кто это писал, и не хочу знать, уезжать никуда не собираюсь», – она постаралась говорить решительным голосом. Такой ответ вполне устроил чекистов, её отпустили и больше не вызывали. Она надеялась, на этом всё, о бывшем муже никогда больше ничего не услышит. Однако ошиблась.

Спустя год в один из дождливых осенних дней Гарус громким лаем известил о посетителе, Людмила выглянула с веранды, услышала сквозь шум ливня, да, стучат. Накинула платок, пошла смотреть. Незнакомый мужчина, с окладистой седой бородой, в широком плаще, с чёрным зонтом в руке, в резиновых галошах поверх ботинок. Он был немолод, и видно, что устал, пока шёл в горку по длинной, вымощенной старинным булыжником, неровной дороге. Однако он отказался пройти в дом, остался у ворот, держал зонт над головой Людмилы и совсем малым краешком над собой. С заметным сочувствием смотрел на Людмилу. Он привёз письмо от Арсения, в молодости был знаком с ним по казачьей службе. Письмо получил через третьи руки, и чудо, что получилось провезти через границы и досмотры. Людмила стала отказываться, она боялась подвоха от чекистов. Гость сунул ей в руку конверт и, передвинув на себя зонт, с полупоклоном, ушёл.

Арсений писал примерно то же, что и в предыдущем письме. Только на этот раз  строки с указанием адреса не были вымараны.

+

Разве может любящий человек, как он о том написал ей, разве может любящий свою жену, свою семью, человек так глупо поступать, навсегда теряя и жену, и семью, и любовь… Ради той Австралии, в которой оказался, и эта Австралия, и новоприобретённые там богатства, фабрики и заводы, оказались в итоге ещё одной, новой, большой пустотой, потому что в этой новой для него жизни не было больше главного – самой для него дорогой и самой любимой женщины, и тех детей, которых эта женщина ему когда-то родила. Письмо из Австралии убедило её в том, что бывший муж оказался идиотом. В ней окончательно вместе с успокоением относительно прежней семейной жизни родилось равнодушие и к этой жизни, и к тем идеалам, которые воспевал Арсений. И вообще к любым идеалам.

Она стала смотреть на бытие глазами человека, потерявшего всё, что можно было потерять. Жизнь утратила для неё прежние смыслы, когда думалось обо всём легко, высоко, чисто. Она стала больше проводить время у плиты, в саду, в огороде, думала о дочерях, внуках, её заботы по дому заполняли ей душу, в её душе осталось место для того, что окружало её, видимое, близкое, это заботы, суета, дела, дни, ночи, куры, утки, поросята, приготовление домашней колбасы, домашнего вина… Она согласилась выйти замуж за того человека, который приходился Арсению двоюродным братом.

Как и она, Николай был далеко не молод. Может, он её полюбил, может, просто привык. Кто знает. Но они видели друг в друге людей порядочных, надёжных, без задних мыслей. И это обоих устраивало. Ему нравилось, что она в хлопотах по хозяйству. Ей нравилось, что он точно такой же, как и она, все дни отдаёт делам домашним, всюду его руки, всё успевает, и поглядывает на неё по-доброму. Она кормила его сытно, вкусно, они любили сидеть вместе за столом, а когда он болел, она ухаживала за ним, укутывала одеялами, отпаивала травяными чаями. Во всём этом она нашла то, чего ей хотелось: тишину, а ещё уверенность, что эта тишина будет и завтра, и послезавтра. Для неё было важным, что её второй муж не имел в голове никаких политических идей, не был одержим этими идеями, и вообще был равнодушен к властям, а заодно и к любым идеям, несовместимым со спокойной семейной жизнью. Он просто не думал ни о чём таком, а тем более не говорил. Ему не было ни до чего дела, кроме того, что он видел вокруг своего дома. Он говорил о погоде, о том, что надо забить свинью, сделать домашнюю колбасу, говорил о садовых и огородных делах, и шёл в сад, шёл на огород, и она видела его спину, как он трудится, как он наклоняется то и дело к земле, что-то там делает, и она любила эту спину. Этот его голос. Эти натруженные руки. И то, что он обычный, простой человек без всех тех завихрений, что были у Арсения и погубили и его, и их любовь.

+

 

Впоследствии письмо Арсения таили как реликвию взрослые внучки и высказывали полушутливые надежды, что когда-нибудь их найдёт богатое наследство из Австралии. У одной из них конверт находился в диване среди запылённых стопок книг. Предчувствуя в старости близкую кончину, она сожгла письмо.

Август, 2023 г.

+

Рассказ Галины Мамыко «Арсеньева любовь»  опубликован в газете «Российский писатель» (издание Союза писателей России), гл. редактор Николай Дорошенко, секретарь правления Союза писателей России, август, 2023 г.

в лит.-публицистическом журнале «Клаузура», август, 2023 г., гл.редактор академик МАТ Дмитрий Плынов

Полный вариант рассказа («Последнее желание») опубликован в Русском Литературном журнале «МОЛОКО», август, 2023, гл. редактор Лидия Сычёва (Москва)

+

Примечание. Данный рассказ – это глава из нового романа Галины Мамыко «Как бы?» (первая редакция), который опубликован в лит.журнале “Русский переплёт” , а вторая редакция романа в новеллах опубликована в лит.журнале “Новая Литература”

Вторая редакция «Как бы?» (роман в новеллах) также и здесь, авторский писательский сайт: “Современная Проза”

Об авторе:

Галина Леонидовна Мамыко – прозаик, член РОО «Союз писателей Крыма».

Выпускница Калининградского госуниверситета. Работала в Крыму – учителем, журналистом, пресс-секретарём Председателя Верховного Совета Крыма (1998-2002 г.г.), помощником народного депутата Украины (2002-2010 г.г.) В 2003 г. по совместительству – пресс-секретарь Митрополита Симферопольского и Крымского Лазаря.

   Автор опубликованных в печатных и электронных периодических изданиях рассказов, повестей, романов, публицистических очерков, статей, а также автор стихов и сказок для детей.

Лауреат газеты Союза писателей России «Российский писатель» за 2022 год (рассказ «Послушание»).

Дипломант международных литературных конкурсов «Молитва» (2021), «Хижицы» (2021), «Гранатовый браслет» (2022) и др.

Лонг-лист Горьковской Литературной Премии – сборник сказок «Мармеладный домик». (2017 г.).

Публикации в лит.-худ. изданиях: «Урал», «Российский писатель» (газета Союза писателей России, Москва),  «Кольцо А» (журнал Союза писателей Москвы), «Белая скала» (журнал Союза писателей Крыма), «День Литературы» (Москва),  «Чёрное море» (Крым, 2003 г., №2), «Литературный Крым» (газета Союза писателей Крыма), «Новая литература», «Русский переплёт» (Москва), «Камертон» (Москва), «ВеликороссЪ» (Москва), «МОЛОКО» (Москва), «Южная звезда» (Ставрополье), «Русское поле» (г. Орёл), «Приокские зори» (Тула), «Родная Кубань» (Краснодар), «Ковчег», «Ruszhizn» (Москва), «Чайка» (США), «Лиterra»,  «Мегалит»,  «Украина православная», «Таврида Православная» (Крым), «Русичи» (Севастополь, Крым), «Русская линия», «Русская народная линия», «Житти завтра» (Киев), «Крымская правда», «Крымская газета», «Крымские известия» и др.

Персональный писательский сайт: “Современная Проза”

Галина Мамыко. Как бы… (роман)

Произведение опубликовано  7.09.2023. в литературно-художественном журнале «Новая Литература»  с действующим статусом периодического электронного СМИ. Гл. редактор Игорь Якушко.

Роман поступил в продажу. Приобрести можно здесь:  ЛитРес – сайт компании  лицензионных электронных книг №1 в России и СНГ,  лидер на рынке лицензионных электронных книг в России и странах СНГ.

Читать:

Галина Мамыко. Как бы?

Роман в новеллах

Опубликовано редактором: публикуется в авторской редакции

+

Краткая аннотация к этому произведению:

Идол «как бы», вот стержень жизни, на который герои романа Галины Мамыко нанизывают дни своего существования. Туман рассеивается лишь на смертном одре. Они понимают, что прятались от самих себя.

Развёрнутая аннотация:

Можно ли обрести счастье без любви? Что важнее – любовь, семья, воспитание детей, или свобода, независимость без подчинения кому-либо? Герои романа «Как бы» Галины Мамыко находятся в жизненном поиске счастья, в борьбе со своим внутренним «я», которая зачастую перерастает в противостояние близким людям. Зоя ключом к счастью считает терпение, и следует этому правилу всю жизнь ради сохранения семьи. Её муж Алексей видит основу семейного благополучия прежде всего в материальном достатке, но со временем, когда жизнь будет на исходе, под влиянием искренней любви супруги к нему, его отношение к жизни меняется. Он видит как бы глазами Зои то, что раньше ему было недоступно. Любовь Зои и Алексея претерпевает за долгие годы совместной семейной жизни множество невзгод, козней недоброжелателей. Однако смирение и мудрость Зои становятся главной преградой для любых мутных потоков, стремящихся унести в никуда их с мужем любовь.

Анонс произведения (фрагмента романа):

“Его голос был тихий, осевший, дыхание неровное, Алексей с состраданием посмотрел на больного, тот кивнул:

– Давай. Тоже вслух.

– Зарекомендовал себя трудолюбивым, исполнительным и технически грамотным специалистом за время работы в войсковой части. Производственный план выполняет ритмично, продукцию выдаёт с высоким качеством. Активный рационализатор. За добросовестный труд и выполнение социалистических обязательств от командования части имеет 115 поощрений. Присвоено звание ударника Коммунистического труда.

– Хватит. Другую бери.

– В 1942 году во время перелёта через Ладожское озеро в Ленинград самолёт ТБ-3 потерпел катастрофу. В самолёте летели офицеры и сержанты для выполнения служебного задания. Самолёт упал в воду на расстоянии около трёх километров от берега, глубина в месте падения была около четырёх метров. Самолёт разрушился, наполовину затонул и коснулся дна. Часть людей спаслась на выступавших из воды обломках самолёта. Положение было тяжёлым: все промокли в ледяной воде, получили ушибы и даже ранения. Начавшийся шторм чрезвычайно ухудшил положение людей. Через 29 часов после падения самолёта в воду люди были сняты с обломков самолёта кораблём Ладожской военной флотилии.

– Больше не надо читать. Теперь меня слушай.

Макарий помолчал. Он смотрел в открытое окно перед собой, ему были видны верхушки зелёных деревьев и яркое синее небо с мелкими светлыми облачками. Он вздохнул, закрыл глаза. В комнате было тихо. С улицы доносились детские голоса, чириканья птиц. Свежий воздух наполнял комнату, вытесняя тяжёлый дух лежачего больного.

Через несколько минут он стал говорить:

– В числе пострадавших был сержант Кочергин Макарий. Я сильно ударился головой и грудью. Я не мог разгибать рук, не мог двигаться. Было сломано ребро. Вместе с Егоркиным мы смогли продержаться больше суток на левом крыле самолёта. Потом нас доставили на аэродром, оттуда в гарнизонную санчасть, и две недели на госпитальном режиме. Мне забинтовали грудь, и целый месяц я ходил перевязанный. А теперь главное. Когда самолёт начал падать, Егоркин сказал: Макарий, переходи в носовую часть, там точно спасёмся. Так и получилось. Но в последнюю минуту, выбираясь из тонущего самолёта, я почувствовал, как за мою ногу кто-то ухватился. Этот парень смотрел на меня умоляющими глазами. У меня было несколько секунд. Или оттолкнуть его от себя и самому спастись, или протянуть ему руку, и затем вместе выкарабкиваться. Но это был огромный риск и почти не было шансов на успех. Времени не оставалось. И скорее всего, я бы утонул вместе с ним, начни его тащить за собой. А что делать. Такова жизнь. Хотелось жить. Это и есть война. Но, Алексей, теперь, когда всё, когда жизнь подошла к краю, я думаю всё время о том парне, который так смотрел на меня. Я спасся, а он остался там, на дне. Его глаза, его голос, это всю жизнь сидит во мне. И когда я смотрю на стопки благодарностей, груды наград, слышу каждый год торжественные речи в свой адрес, то думаю, а зачем мне они, разве могут они перевесить смерть того парня, которому я не протянул руку. Тот парень хотел жить так же сильно, как того хотел и я.

Его лицо было спокойным, он говорил всё так же тихо, медленно, негромко. Отдышавшись, он сказал:

– Так вот я тебе хочу сказать. А как бы ты поступил на моём месте? Нет, не отвечай. Я просто говорю. Как бы кто другой поступил на моём месте? Это мы дома герои. А там, на войне, никто не знает, как поступил бы он сам лично в такую минуту. Поэтому не надо, не надо…”

+

Роман Галины Мамыко “Как бы” (первая редакция) опубликован 9 августа 2023 года в московском литературном интернет-журнале “Русский переплёт” с действующим с 2001 года статусом периодического электронного СМИ .

Главный редактор журнала “Русский переплёт” — Владимир Михайлович Липунов (Хлумов), член союза писателей России, заслуженный работник высшего профессионального образования России, почётный профессор Московского Государственного Университета им. М.В.Ломоносова, профессор кафедры астрофизики и звездной астрономии МГУ.

Редактор отдела “Прозы” с 2017 г. журнала “Русский переплёт” — Сергей Магомет, московский писатель.

+

Примечание.

Вторая редакция «Как бы?» (роман в новеллах) здесь:

лит.-худ. журнал “Новая Литература”

авторский сайт писателя “Современная Проза”

ЛитРес

Галина Мамыко. Витькины дела (рассказ)

Рассказ Галины Мамыко “ВИТЬКИНЫ ДЕЛА” опубликован в журнале ЧАЙКА (США)

 

– Хорош дым в окна пускать, – крикнула Варька и захлопнула окно.

В кухне сразу стало душно. Варька ругнулась и заново открыла окно. Она перегнулась через подоконник и сердито осмотрелась.

Возле крыльца сидел чёрный котяра с белыми лапами. Витька снял правую шлёпку и босой ногой гладил кота.

Варька любила кошаков. Она глянула на сковороду.  На всех хватит, подумала о сыне – Мишка рыбу любит с детства. «Вырасту – рыбаком стану и буду ловить только золотых рыбок». Отобрала со сковороды – раз, два, три, ну, давай, ладно, ещё четвёртый, что похуже, – и на салфетке понесла хвосты кошаку.

– Это мне? – сказал Витька и выпустил дым поверх головы Варьки.

Она искала глазами кота. Но того уже не было.

Витька потянулся к рыбе и подцепил два хвоста.

– Вкусно. С корочкой. А как называется? – сказал он с набитым ртом.

Варьке расхотелось ругаться.

– Хек, – она вынула из его пальцев сигарету и затянулась. – Сто лет не курила. Хотя мерзость.

Она вернула сигарету Витьке.

– Курите, – великодушно разрешил Витька. – А я покушаю. Ужас, как жрать хочу.

– Ты, на будущее, лучше дыми подальше от окон. У меня, сам знаешь, нервы ни к чёрту.

– А я, тёть Варь, жениться хотел, – сказал Витька, доев рыбу, вытер пальцы о салфетку, скомкал вместе с костями и бросил на землю.

– Зачем мусоришь,–  Варька подняла промасленную бумажку и, стряхнув кости, спрятала в фартук.

– В общем, жениться хотел, да расхотел, – Витька зевнул и с довольным лицом улёгся у ног Варьки. – Послеобеденная дрёма. Пардон, тёть Варь.

«Надо уходить», – она огляделась.

Людей не видно. Жара. Народ за городом, на море, или спят после своего борща.

Но что делать. Оставлять Витьку на дороге казалось неправильным.

Тут она увидела в углу смежного двора странного типа. Тощий старик был похож на переделанную под пугало швабру в плаще. Плащ песочного цвета, из советских времён, плотная брезентовая материя, старомодный покрой, таких сейчас не увидишь среди нашего народа, одетого в иностранное. Варька загляделась. А чего он в плаще, жарко ведь, подумала она. Старик не торопясь переходил от одного к другому автомобилю, то и дело озираясь, подбирал ключи, ковырял в замках, дёргал двери, но нигде открыть ни дверь, ни багажник у него не получалось.

Варька отвернулась, чтобы жулик не заметил, что она видела эту историю. Она не хотела быть замешанной в истории.

– Ты зачем пьёшь? – Варька наклонилась и посмотрела в глаза Витьке.

– Тёть Варь, уберите голову, плиз, мешаете на небо смотреть.

Варька вспомнила своего сына. Мишка, слава Богу, не пил. Но, блин горелый, поднимал на неё руку.  Костерил её всеми словами, какие есть в плохом словаре. Больше всего запомнилось то, месяц назад, на глазах у всего двора, посреди белого дня. Он в машину залез было, а Варька разоралась, остановиться не может. Мишка вышел из форда, занёс кулак, но раздумал при людях. Сдержался, а зло сорвать требовалось, тогда схватил орущую на него мамашу за шкирку и рванул вверх, она тут же замолчала, дыхание перехватило, и под ногами ничего не осталось. Страшно стало,  она реально поняла, как душа в пятки уходит. У Мишки глаза сузились, это он потерял над собой контроль, Варька знает.

Она маленькая, толстая, натуральный колобок, да ещё из плеч другой колобок «седой бобрик». Сын выше её на свои три колобка, в Варькиного мужа вымахал. Но вот орать научился от матери. Отец его-то тихий. До сих пор ждёт, что Варька к себе позовёт. Приходит под окна и смотрит. Не гад ли. Зачем тогда женился, сволочь. Мог и не жениться. А он, гад, видишь как… «Я твоего сына в одиночку вырастила, если бы не Мишка, то меня любой мужик за себя взял. А так, с прицепом не разгонишься», – выговорилась и тут же закрыла окно, штору со злостью задёрнула, и ушла в подушку рыдать. А в другой раз, когда маячил под окнами, сказала: «Гад ды, Жора». Так и сказала, от волнения, не «ты», а «ды». Исправляться не стала. Не всё ли равно.

Варька сколько себя помнит, чуть что – орёт. Её за это полдома не терпит. В общем, тогда так и было – сын рванул Варьку за шиворот на какую-то непостижимую высоту, так ей показалось, и ворот платья впился ей в горло, будто голову отрезал. Умираю, заорала, а на самом деле не заорала, это ей опять показалось, ведь голос вместе с головой отрезало, как тут вообще орать, тут не поорёшь, без головы когда. Мишка как тряханёт, да снова как тряханёт, с ковром перепутал, что ли, пыль из Варьки выколачивать вздумал. Долго это длилось. На самом деле, не долго, это сын объяснил тут же, как Варька очухалась. Одна секунда, объяснил Мишка, всего одна секунда. А я ж чуть не умерла, сказала она ему, меня платье спасло, видишь, треснуло, вот, смотри, как сильно порвалось, зато не задушило. «Я тебе новое куплю». И правда, вечером принёс новое.

Мишка раскаивается после такого. То, что раскаивается, она понимала из его подарков. Он шёл в магазин, или в интернет, и заказывал для неё самое лучшее и самое дорогое. Тоненький телевизор на полстены, и всякое современное – смартфон (Варьке пришлось научиться в интернет лазить), холодильник сухой заморозки, микроволновку, кондиционер, кухонный комбайн, скороварку, чудо-кастрюлю, робот-пылесос. Кремами и гелями французскими-итальянскими полка в ванной от Мишки заставлена. А прошлым летом даже ремонт сделал у неё.

Вот такие дела…

– А чего не женился? – сказала Витьке. – Вот мой сын хотел и женился.

– Молодец, значит, ваш сын, – ответил Витька и положил руки под голову.

– Когда молодец, а когда – не молодец.

– Знаю.

– Всё ты знаешь.

– А то ж…

Витька замолчал.

Его синие глаза были устремлены на небо. Варька подняла голову и тоже посмотрела на небо. Там было и правда хорошо. Лучше, чем на земле. Прошагала туча, по-деловому, как чиновник на работу. Варька проводила тучу глазами. А может, это не просто туча. А чья-то жизнь, подумала она.

– Взял бы и женился, а то и жизнь пройдёт, как вон та, смотри, туча, – она показала рукой.

Витька закрыл глаза.

– Ты ведь не пил раньше, на велосипеде ездил, я помню. Зачем пьёшь, – снова сказала Варька.

Ей хотелось говорить. Она втягивала в себя воздух, нравилось дышать. Она почти не бывала на улице, вспомнила вдруг и поняла, почему ей нравится тут стоять. Внука ей не давали на прогулки, няню взяли. А так бы с внуком гуляла и дышала. Сын сказал, без внука ей лучше, нервы целее у всех будут. Может, он и прав.

Было слышно, как на деревьях шелестели листья.

– Меня девушка бросила. Уже год сегодня. Вот так же солнечно было. Мы с ней на море договорились ехать. Я к ней, как дурак, припёрся. В семь утра. А она мне – Витя, всё, отвали.

– Другого нашла небось.

– Ну да… Я ей говорю: ты чего? А она улыбается: Витя, я не одна. Или ты не вдуплил? В общем, нашла фраера с улицы раздолбаева, весь при делах, зарплата, квартира отдельно от предков, – сказал Витька, не открывая глаз, и двинул тонкими губами в улыбке. – Если бы просто ушла. А она к другому… Тут или вешаться, или пить.

– Вешаться нельзя.

– Знаю.

– Что ты знаешь?

– Бабушка мне объяснила кое-что. Он ж увидела, что я виселицу сооружаю. Короче, самоубийцы в ад идут транзитом, без права на реабилитацию, так сказать…

– И что дальше?

– В ад мне не хочется, ясное дело.

– А куда?

– Я в рай хочу.

– Брось пить, вот тебе и рай.

– Не получается.

Что-то шумно упало неподалёку от них.

На асфальте лежал старик-швабра, тот, в советском плаще. Варька не любила свой двор за многолюдность. Тут ходили все, кому не лень. Со времён Хрущёва двор пересекала по диагонали каменная дорожка, она служила связующим звеном между проспектом имени Ленина, скрытым за спинами пятиэтажек, и центральным рынком. Может, старик направлялся на автобусную остановку к площади Ленина. А может, его поджидали возле рынка подельники, но встречу отложили. И у старика появилось время отдохнуть. Он устроился так же удобно, как и поддатый Витька.

Варька не знала, что и подумать.

– Умер, – сказал Витька.

– Думаешь?

Варька подошла к старику.

– Эй…

Тот молчал. Его глаза были закрыты.

– Что с вами?

Дед пошевелился, как бы устраиваясь поуютнее, и смачно захрапел. Она подметила, накладные карманы его плаща набиты автомобильными ключами, одна из связок вывалилась на живот, другая валялась на дорожке. На кистях деда – фиолетовые знаки. Может, это вытатуированы номера машин, которые ему в жизни подфартило вскрыть. А может, особые символы тайных мечтаний, к которым дед всю жизнь стремился и продолжает надеяться на их исполнение…

Она вернулась к Витьке.

– Расхрапелся. Дрыхнет.

– Вот так два года назад мой дядя, царство ему небесное, храпел-храпел, ну и того. Врачи сказали, храп тот на самом деле был предсмертной агонией, тромб оторвался.

– Дедок проспится и дальше пойдёт. Пьяный, видать, как и ты.

– Я не пьяный. Слегка лишь.

Варька покосилась на храпуна. «Неужто кара небесная, и так быстро», – подумала с удивлением и страхом.

Она ждала чего-то, не знала, чего.

Остановились две девушки. Старик больше не храпел.

– Кажется, не дышит, – отчиталась по телефону девушка. – Пульс? Лен, проверь.

– Ага, разбежалась. Ковидом чтоб заразиться?

– В общем, пульса мы не слышим, – продолжила говорить по телефону девушка. –  Да. Понятно. Дождёмся.

Варька снова приблизилась к деду.

– Что с вами?

Он по-прежнему молчал.

И правда, уже на мертвеца похож, увидела Варька. Лицо изменилось, кожа поголубела, фу… Смерть она такая. Варьку передёрнуло. Как жутко всё это, сиренево-чёрное… Только сейчас она разглядела тёмную лужицу крови из-под затылка.

«Митя меня любит, но жениться не хочет». – «Значит, не любит». – «Нет, любит. Я это точно знаю. По нему видно. Цветы покупает, и всякое такое. Денег не жалеет». – «Ну и что с того. Мой ничего мне не дарит, но заявление подали, как видишь». – «У всех по-разному».

Витька поднялся с земли:

– А на которой из вас не хотят жениться…

Девушки переглянулись и отошли в тень дерева.

Витька оглядел себя. Его засаленные китайские треники обвисали на коленях. Он поплевал на ладони, отряхнул штаны, поскрёб на животе майку.

Девушки стрельнули в его сторону подведенными глазами. Обе в чёрных масках, тонюсенькие как мальчишки, в джинсиках в обтяжку, с короткими стрижками. Витька перевёл взгляд на труп.

– Я бы женился на вас, раз замуж не берут, – сказал он им через плечо.

Те засмеялись.

– Дайте кто-нибудь зеркальце, – он протянул руку, не глядя на них.

Подержал его над носом мертвеца. Зеркальце не запотело.

– Умер, – сказал Витька.

Забрать зеркало девушки отказались. «Нет уж, спасибочки!».

– Умер, – повторил Витька, оглянувшись на Варьку.

Приехали «скорая» и полиция.

Мужчина в медицинском халате взял оставленное Витькой зеркало с груди трупа, подержал над синими губами, после этого «скорая» уехала.

Двое полицейских в аптечных масках остались.

Девушки помахали Витьке и ушли, разговаривая и смеясь между собой. Витька не стал в ответ махать, только уголком рта скрючил улыбку.

– Вот и я скоро буду так же, как он, – сказал Витька.

– Напьёшься – будешь, – пошутила Варька, вспомнив «Бриллиантовую руку».

– Не дадим, – откликнулся со смешком полицейский. – Заберём в вытрезвиловку, штраф и дело с концом.

Полицейский показался Варьке знакомым. Потом поняла, просто на её сына похож. Высокий, красивый, чернобровый, и глаза прям насквозь прожигают. Девки таких любят. Полицейский рассказывал напарнику «про свою Настю». «Бёдра – во! Груди – во! И, главное, мозги не полощет!»

– И правда. Вытрезвители же возродили. Поддатым не пошляешься, – тихо сказала Витьке.

– Меня с работы уволили, – отозвался Витька.

– Чего?

– За прогулы. Пил ведь. Раз, другой, а потом сказали – всё, никакой ты больше не охранник.

– Видишь. Надо завязывать.

– Не надо.

– Почему?

– Потому что, тёть Варь. Тоска зелёная.

– Ну… – Варька не знала, что сказать.

– Больно мне, больно, – пропел Витька. – Я песню одну услышал, тёть Варь, на работе, крутили там волну, «ретро-радио». Песня, словом, про меня, точно. Зашибись, душу рвёт.

Витька приложил руку к груди, закрыл глаза и стал напевать, наморщив лоб:

– Больно мне, больно, не унять эту злую боль. Больно мне, больно, умирает любовь. Больно мне, больно, не могу удержать я слёз. Чёрный ветер на крыльях разлук моё счастье унёс.

 

Подошёл полицейский, который похож на Варькиного сына, и включил в смартфоне Витькину песню.

– Меня Виктором звать, – сказал полицейский, оборвав запись после первого куплета, и хлопнул Витьку по плечу.

– Меня тоже.

– Мне, тёзка, эта песня тоже когда-то нравилась, и, ц-ц-ц, – он поцокал языком, –  разонравилась. Лабуда всё это. Тьфу. Но, скажу тебе, я всё равно в любовь верю. А если не в любовь, то во что ещё верить?

Она ушла домой. Но скоро вернулась.

Витька по-прежнему стоял на крыльце, привалившись задом к боковым железным перилам, и курил.

Лицо мертвеца было покрыто Витькиной кепкой. Вместо Виктора-полицейского дежурил его напарник, пацан лет девятнадцати. Он, прислонившись к дереву, развлекался в планшете, из которого доносились звуки стрельбы, голоса людей и музыка. Маску он стянул на подбородок.

– Ты чего домой не идёшь? – сказала Варька Витьке.

– Просто.

– Давай ко мне тогда, обедом накормлю.

«Мишка обойдётся», – подумала о сыне.

Они всё не звонили, хотя обещали сегодня после моря и позвонить, и заехать. Она уже неделю не видела внука.

Витька на кухне съел тарелку густого борща с чесноком и майонезом, наелся рыбы с картошкой, выпил стакан сливового компота с хлебом.

Варька сидела напротив, тоже ела.

– Можешь у меня пожить, если пить не будешь.

– Пожил бы, тёть Варь. Спасибо.

– Что «спасибо»?

– Нельзя.

– Почему?

– Да потому, тёть Варь. Лучше мне дома быть. А иначе он бабушку замордует.

– Анну Борисовну?

– Её.

– Мать же.

– Та ему что. На него находит. Невменяемый. Его за психи моя мать бросила.  Бабушка говорит, это беснование.

– А про мать расскажи?

– Она однажды подарила велик на день рождения, мне двенадцать исполнилось, а батя сказал – деньги на велик заработала на панели. И ударил её. «Моё терпение лопнуло», – крикнула она, оделась и ушла. И не вернулась. Батя плакал. Мать позвонила мне, но я решил с отцом остаться. Жалко его было. Он по ночам рыдал и головой об унитаз бился. Это ещё на прежней квартире. Бабушка сказала, надо менять жильё, соседей задолбали. И мы сюда переехали. Пока я в армии служил, отец бабушке два зуба выбил, в другой раз с лестницы столкнул, она с поломанными ногами в инвалидной коляске оказалась. Коляску он сам же ей и купил. Ну, а сейчас я – груша боксёрская, один за всех. Вот такие дела.

– Хочешь, иди, ляг, поспи.

Витька лёг в зале на видавший виды, продавленный потёртый диван, старость которого была замаскирована коричнево-жёлтым акриловым пледом с нарисованной лошадью. Варька набросила на него пахнувшую стиральным порошком простыню и заплакала.

– Не надо плакать, – сказал сквозь сон Витька.

Он спал до вечера. Простыня сползла, оголив потрескавшиеся, словно обгрызенные, грязные пятки.

Сын приехал, когда начали сгущаться сумерки. Варька с балкона смотрела, как увозят, наконец, покойника. С других балконов тоже смотрели. Воздух стал свежим и пропах сладким ароматом пробуждающихся к ночи фиалок. Она удивлялась, как долго не забирали его, и сколько же пришлось полицейским по очереди тут торчать, в это время подкатил к подъезду Мишкин форд.

Варька помахала сыну рукой. Но тот не смотрел на неё. Он выгружал из машины сумки с продуктами для Варьки, помог выйти Ленке с ребёнком.

Увидев Витьку на диване, сын разозлился и стал орать на мать. Ленка подхватила заплакавшего малыша и ушла в машину.

– Поехали домой, – крикнула с лестницы.

Витька проснулся, вынул из кармана штанов пачку денег.

– Возьми, – сказал Мишке.

Мишка забыл про мать и сказал, сдерживая себя:

– Зачем?

– Затем.

– Резину всё равно этим не окупишь.

– Какую резину, ты о чём?

– О шинах, которые на моём форде твой псих порезал.

– А-а, вон что… Ну да, припоминаю, бабушка мне рассказывала, как ты и твоя первая жена на весь двор тогда голосили. Ну, батю матом крыли – ладно, а бабушку-то зачем.

– Так она же в окно высунулась. А отец твой спрятался.

– Батя говорил, это не он порезал.

– А то кто же. Больше некому. А я, где хочу, там и ставлю. Сунется ещё, не знаю, что ему сделаю.

– Да он со всеми, кто под его окном паркуется, собачится. Не ты один. Теперь вот, придумал камнями перегораживать. Забирай, чего ты.

– У меня есть деньги.

– Я их пропью, так лучше кому другому пользу принесут, а мне что, мне не на пользу. Это моя зарплата. Расчёт. Меня ж уволили. Теперь я безработный.

– Другую работу найдёшь.

– Не-а… И, слушай, ещё вот что хотел тебе сказать. Прости, но скажу. Ты мать свою, братан, не бей. Кого угодно. Только не мать.

Мишка молчал.

Варька ушла в спальню плакать.

Она слышала, как хлопнула дверь. Внизу загудела машина. Сын уехал.

– Не взял, – сказал Витька.

Он положил деньги на стол перед Варькой.

– Тёть Варь. Спрячьте, пусть тогда у вас пока. Батя ж слово дал – если я пить не брошу, он меня убьёт. А вы в церковь их отнесёте, плиз, ну, за меня, на помин, если придёт время. Вот такие дела.

– Ты бы перестал так говорить. Это нехорошо.

– Тёть Варь, пардон, стрельну напоследок пару фантиков из этих самых, в последний раз, душа горит.

Витька ушёл в ночной «Алкомаркет», зажав в кулаке «эти самые».

Варька выглядывала с балкона и проверяла Витьку. Его долго не было.

Он в это время разговаривал на кассе с молодой, скучающей без клиентов, продавщицей с маской под подбородком. Обещал на ней жениться, рассказывал о том, что он очень счастливый человек. А почему счастливый, он сказать не может. Просто счастливый. Вот есть вечер, есть люди где-то вокруг, и есть я, Витька. У меня есть сердце, есть душа. А что, что ещё надо, говорил Витька. Так что полный порядок. А ты, он смотрел на улыбающуюся продавщицу, вполне могла бы за меня выйти замуж.

Пришёл новый покупатель, и продавщица забыла про Витьку.

Всё в ночной темноте мигало, шепталось, в небе крутились звёзды, бегала луна между туч. В кустах шныряли животные. Пятиэтажки тоже всё плыли и плыли куда-то со своими горящими иллюминаторами внутри волн и бурь. Варька на секунду в непонятном восхищении замерла, и тут же увидела Витьку. Он сидел на корточках, возле подъезда, под лампочкой, в жёлтом пятачке света, пил из горлышка. Если кто-то шёл мимо, он говорил: «Такие мои дела».

Она ещё долго возилась на кухне, чистила газовую плиту, взялась мыть кафель.

Витька всё пил.

Было слышно, как он разговаривает сам с собой.

Потом он запел. «Больно мне, больно, не унять эту злую боль. Больно мне, больно, умирает любовь».

– Слушай, будь другом, заткнись, – сказал мужской голос, – детей побудишь.

Витька замолчал.

Она в девяностых тоже любила эту песню. Где теперь то время. В подаренном ей сыном смартфоне нашла. «Этой ночью в спящем городе ветер бьётся чёрной птицей, пусто в доме мне и холодно, и до поздних звёзд не спится». Она подпевала, закрыв глаза, и чувствовала себя снова молодой.

Когда она выкупалась, вычистила зубы, погасила на кухне свет, то выглянула ещё раз с балкона проверить Витьку. Тот лежал на крыльце, свернувшись клубочком. Варька загорелась желанием приволочить Витьку к себе, но тут же раздумала. Сил не хватит.

Потом она пошла в спальню, расстелила постель, надела чистую ночнушку и решила в последний раз посмотреть на Витьку. На крыльце уже никого не было. Из подъезда доносился шум. Варька приоткрыла наружную дверь, прислушалась: отец затаскивал пьяного Витьку в квартиру.

Ночью снилось, Мишка держит её за шкирку. Земля уходит. Пролетел мимо в космос Витька с весёлым лицом, помахал ей сверху. А она шмякнулась, проснулась в момент, когда падала с кровати. Успела зацепиться, порадовалась, что не расшиблась. Долго не могла уснуть.

В туалете через вентиляцию было хорошо слышно, как на первом этаже отец мордует Витьку и материт его зверским голосом. Временами Витька тоненько вскрикивал: «Больно, ай, больно!». И не верилось, что Витьке больно, а казалось, это он поёт песню про «больно мне, больно, умирает любовь». Она не находила места, плакала и не знала, чем помочь. После колебаний позвонила в полицию. Приятный мужской (и Варьке показалось, хмельной) голос вежливо сказал ей, что такая прекрасная ночь, луна, звёзды, все нормальные люди давно спят, а вам бы тоже спать надо, но вместо хорошего, здорового сна вам дались эти чужие, семейные ссоры за стеной. В общем, заключил разговорчивый дежурный на другом конце провода, совсем, ну, совсем не тот случай, чтобы панику разводить. Пошумят-пошумят, да и успокоятся, и вам тоже – спокойной ночи. Такой удивительный ответ её и правда успокоил, и она поверила, что всё утрясётся. Она уснула под Витькины: «Больно, ай, больно!», а через минуту увидела вместо Витьки – солиста группы «Фристайл» Вадима Казаченко, певца лупцевал Витькин отец, а Казаченко пел Витькиным голосом: «Больно мне, больно, не могу удержать я слёз. Чёрный ветер на крыльях разлук моё счастье унёс».

Она несколько раз просыпалась в беспокойстве, прислушивалась к шуму у соседей. Наконец, там угомонились, и она больше не просыпалась.

Утро началось обычно. Она занималась своими делами. В окна вовсю светило солнце. Во двор с раннего утра снова приехали полиция и «скорая», и стояли под окнами. А там, где накануне лежал покойник, темнело на асфальте пятно размером с полголовы, саму кровь, видимо, дворники, уже соскребли. Варька удивлялась, что государство до сих пор переживает всё о том же. Ситуация, видно, серьёзная, сделала вывод, и вспомнила, как дед за считанные минуты до своей смерти пытался взламывать чужие машины.

Позвонил Мишка, спросил, каких продуктов ещё ей привезти. Это он свой вчерашний гнев заглаживал. Продуктов-то уже и так навёз, ничего же и не надо пока.

А когда в обед Варька села хлебать свежие щи из квашеной капусты, снизу потянуло куревом. Она хотела закрыть окно, и увидела, что возле подъезда курит не Витька, а его мать. Рядом с ней стоит прислонённая к стене крышка от гроба. И всё не уезжают полицейская машина и «скорая помощь». Водитель «скорой» спал, положив голову и руки на руль.

Из соседних окон тоже выглядывали с любопытством. Варька хотела было спуститься к Витькиной матери, расспросить, но дойдя до двери, постояла в раздумье и, вздохнув, вернулась на кухню.

В день Витькиных похорон объявился Жора. На поминках Жора сел рядом с Варькой.

В двухкомнатной квартире у Савельевых тесно от старой советской мебели. Трельяж завешан одеялом. На шифоньере громоздятся друг на дружке две, завёрнутые в полиэтилен, гитары.

Хозяин, Виталий Савельев, представительный седовласый мужчина с такими же синими, как у Витьки, глазами, в лопающейся на большом животе чёрной хлопковой рубашке, сам носил из кухни для гостей тарелки, полные до краёв густого куриного супа с лапшой.  За столом собрались соседи, из тех, с кем у Виталия не испорчены отношения. Три ещё не очень старые пенсионерки, специально подкрасившиеся по такому случаю, ну и Варька с Жорой.

Варька за столом объяснила, указывая на Жору, что он – её бывший муж. Хотя и так все это знали.

Виталий со слезами в глазах говорил про слабое сердце.

– Нельзя ему было пить. Сердце не выдержало. Вон, Света знает. Сердце слабое у него. Да, Свет? – Виталий смотрел на бывшую жену.

Света, красивая, яркая женщина, вся в тёмном, вытирала слёзы, и не отвечала. Она помогала Виталию носить на стол, и подкладывала  в тарелки добавку.

– Он же загнал себя этим пьянством, – Виталий обводил полными слёз глазами людей вокруг себя. – Другому – ничего. Но не ему. Сколько я говорил ему: сынок, не пей! И мамочка моя говорила, Витя, не пей, не пей, при твоём сердце, слабом сердце. Да, мамочка? Слышь, ма-ам?

Мать Виталия, Анна Борисовна, не отзывалась из спальни, и к столу так и не вышла.

– Это я виноват во всём, – говорил Виталий. – Он просил у меня денег, я не мог отказать. Он и напивался. Я виноват. Только я. Зачем деньги ему давал… Сынок-сынок, что же наделал, зачем всё это, как я буду, зачем так всё… У-у-у…

Виталий выл. Жена глядела на него и уходила на кухню.

После поминок Жора распрощался с Варькой на лестничной площадке, а когда она поднялась на свой второй, сказал снизу:

– Варь?

– Что? – отозвалась Варька, поворачивая в замке ключ.

– Я с женой развёлся. Имей в виду.

Дома Варька вынула из хрустальной вазы Витькины деньги, взяла на голову косынку, и пошла в храм.

По дороге её окликнул Жора. Он стоял на остановке. Увидев снова Варьку, он не стал садиться в подъехавший автобус, а побежал, расталкивая людей, за ней.

– У тебя есть нелюбимая песня? – спросила его Варька по дороге в храм.

– Не знаю. А у тебя?

– У меня есть. Вот.

Варька включила в смартфоне…

 

в гости: Натуральная Жизнь

авторский сайт: Современная  Литература

Рассказ Галины Мамыко “ВИТЬКИНЫ ДЕЛА” опубликован в журнале ЧАЙКА (США)

Принципиальная (вторая редакция, рассказ “Ошибка”)

опубликовано: №143 (март, 2021г.), литературно-исторический журнал ВЕЛИКОРОССЪ, главный редактор И.Ю. Голубничий

ОПУБЛИКОВАНО: электронный журнал «ЛИterra» https://literra.online/publications/authors/galina-mamyko/oshibka-mariny-ivanovny-rasskaz

Когда-то я работала под её руководством. Удивительно, но обходилось без конфликтов. Таких принципиальных людей, как она, я в своей жизни, пожалуй, больше не видела, в чём и призналась ей однажды.

– Знаете, Лилия Павловна, скажу вам от всей души, эта самая пресловутая принципиальность сидит у меня в печёнках, – ответила она с усмешкой.

В кабинете директора было уютно. Букет роз в вазе, тюль на окнах, на полу ковёр, стол покрыт цветастой скатертью. Картины с морскими пейзажами на стенах. Училище для Марины Ивановны – это её второй родной дом, здесь она каждый день допоздна, а то, бывает, так и уснёт на кожаном диване под припасенным для этих целей домашним пледом.

– А давайте попьём чая, – сказала Марина Ивановна.

Она усадила меня в кресло, вместе со сладостями вынула из серванта пачку зелёного чая. Заварила в фарфоровых чашках. Из холодильника в углу достала лимон.

Такая красивая, обаятельная дама, и почему-то одна, удивлялись многие, кто знал её. Одни считали, за этим скрывается трагедия, например, гибель любимого. Другие предполагали, на Марину Ивановну навели в молодости порчу. Ещё ходили и совсем несуразные слухи, она – тайная монахиня. Словом, тема одиночества известной в городе госпожи Сумятиной привлекала внимание местных жителей.

А однажды она чуть было не вышла замуж. Счастливый шанс изменить свою жизнь ей выпал, когда приезжала в город комиссия во главе с высокопоставленным работником министерства, пожилым вдовцом. Он был явно очарован госпожой Сумятиной, а под конец недельной командировки решительно явился к директору училища с букетом цветов и с предложением выйти за него замуж. Но столичного гостя ждал вежливый отказ. Говорят, огорчённый чиновник пытался продолжить тему бракосочетания в телефонных переговорах, но Марина Ивановна и это пресекла. Ещё какое-то время он, не в силах смириться, присылал из столицы на адрес училища поздравительные телеграммы директору по случаю очередных государственных праздников.

– Это лишь на первый взгляд я благополучный человек, – сказала Марина Ивановна и замолчала.

Она задумчиво помешивала ложечкой чай, подсовывала мне печенюшки. И продолжала молчать.

– Вас что-то тяготит?

– А вас? – Марина Ивановна посмотрела мне в глаза. – Вот вас лично тяготит в этой жизни что-нибудь?

Мне показалось, она ждала от меня какой-то подсказки, и эта подсказка помогла бы и ей в свою очередь разговориться и снять с души тот невидимый камень, который, по всей видимости, давил на неё многие годы.

– Да, в моей жизни есть моменты, из-за которых приходится переживать. Как без этого. Жизнь не может быть всегда сладкой, – сказала я.

Она словно обрадовалась такому ответу.

– Мне всегда мнилось, люди семейные – это самые счастливые люди на земле. Если не секрет, что это за моменты, из-за которых вам приходится страдать?

– Житейские тяготы неизбежны, – снова уклончиво сказала я, не настроенная на откровенность. – Тем более в семейной жизни. И это надо как-то выдерживать, уметь где-то смириться, где-то потерпеть. Но я знаю одно, главное – это не сдаваться.

– Что вы имеете в виду?

– Не прибегать к крайним мерам. Это на войне предателей расстреливают на месте. А в семье должно быть наоборот, без расстрелов и без разводов. Самое тяжёлое в семье – это суметь её сохранить. По большому счёту, семья для каждого, кто её завёл, является огромной степени искушением, и его приходится преодолевать всю жизнь.

Я говорила сдержанно. Свою личную жизнь, как это принято у большинства людей, я оберегала от любопытствующих.

– О, Лилия Павловна, вы философ, – Марина Ивановна улыбнулась. – Но вы продолжайте, продолжайте, вы ужасно заинтересовали меня. Я, впрочем, всегда видела в вас мудрого человека. Мне давно хотелось вот такого откровенного разговора именно с вами. И к тому же у меня сегодня особый день. И я позвала вас сюда не случайно. Но об этом позже. Простите, что перебила.

– Если в девичестве семейные отношения казались медовым пряником, то в замужестве эти представления стали иными. Ведь то, что мерещилось пряником, теперь – хлеб. Научиться кушать хлеб вместо пирожных – вот что такое семейная жизнь. Полюбить простоту, полюбить обыденность – в этом ключ к счастью, к той самой гармонии, о которой сегодня почему-то совсем не говорят.

– Гармония… От этого слова веет стариной, деревнями, колокольными перезвонами…

Марина Ивановна, как мне показалось, будто подыгрывала мне, и вместе с тем я угадывала в ней ожидание чего-то такого от меня, что укрепит её собственные мысли и настроения… Но мне по-прежнему не хотелось открывать душу, и я продолжала говорить общими фразами, не вдаваясь в подробности своей жизни.

– И знаете, скажу больше. Тот, кто отречётся от себя ради другого, не побоюсь пафоса, – такой человек научится в конечном итоге не идти на поводу всего того тяжёлого, мрачного, что непременно подсовывает жизнь каждому из нас.

– А вот сейчас вы напоминаете мне идеалиста.

Марина Ивановна усмехнулась.

Я ответила ей улыбкой.

– Не знаю, может быть, мои слова и звучат чересчур возвышенно, идут в разрез с устоявшимися представлениями нашего русского человека о том, что повседневная жизнь – это что-то непременно серое, тягостное, муторное…

Уже казалось, действительно есть что-то крайне важное в этом разговоре, в этом сегодняшнем вечере, и что-то непременно изменится, что-то случится, но вот что… Бывает, мы попадаем под влияние собственных слов, будто не мы, а эти самые слова руководят нашей мыслью, и лишь потом, спустя время, вдруг понимаем их истинный, сокровенный смысл.

Мои щёки горели.

– Но я в противовес этому скажу так: нельзя воспринимать всерьёз ни одно из тех, по сути, глупых, случайных происшествий, что кажутся нам порою адом, и тогда мы готовы проклинать всё и вся, рыдать, устраивать скандалы, подавать на развод, или месяцами молчать, надувшись. Да, семья – это испытание, а не только счастье… Но чтобы это счастье не разрушить, нужно каждый день заново учиться быть человеком.

– Да-да, человеком, вот оно… – как бы отвечая на какие-то свои мысли, повторила Марина Ивановна. – Так что же вас тяготит? Вы пока об этом ничего и не сказали.

– Тяготит?… Как вам сказать… Вот, моя старшая дочь уже третий год не может поступить в институт. Не добирает баллов… А у младшей – частые ангины…

– Хвори, быт, учёба. Я о другом… Вам лично удаётся быть счастливой в семье?

Что-то тронуло меня в её глазах, в голосе,  будто невысказанная чужая боль коснулась моего сердца…

 

Я рассказывала свою жизнь, в общем-то обычную, будничную.

Она слушала с жадностью, с огромным любопытством. Я даже сказала бы, с ребяческим любопытством. Я говорила о себе, но при этом понимала, Марину Ивановну интересует в первую очередь не только то, что именно я рассказываю о пережитых страданиях, а то, как я относилась к ним, как выкарабкивалась, и почему вообще не сломалась. Я видела в ней страх узнать такое, что даст ей повод разочароваться во мне, и это будет означать для неё гораздо большее, чем просто разочарование…

– Какое-то время моя семья была на грани развала. С мужем испортились отношения настолько, что он предложил развестись. Причина – в его ревности. Он был против того, чтобы я ездила, как другие мои коллеги, на курсы повышения квалификации. Месяц свободной жизни в чужом городе, по его мнению, это не для замужней женщины. Впрочем, о тех проблемах внутри моей семьи вам, как директору, было в некоторой степени известно, и спасибо, вы шли навстречу, и всячески ограждали меня от командировок. Но когда уже это стало невозможно, и меня обязали поехать на курсы, тут и случился кризис в моей семейной жизни. Что пришлось пережить мне по возвращении домой, не передать словами. Муж смотрел сквозь меня. Я перестала для него существовать. И лишь когда со мной приключилась та страшная травма после падения на обледенелой дороге, он стал оттаивать. Но надо же было такому случиться: именно в тот час, когда Ваня сидел возле моей больничной койки, пришёл Забавин. Явился он как глава профсоюзного комитета, принёс от имени коллектива училища пакет гостинцев и букет цветов. Мой муж сидел как туча. И тут, к несчастью, ничего не подозревающий Забавин стал расписывать всей палате, как он вместе со мной дисциплинированно посещали лекции на курсах во время нашей общей командировки, и как я помогала Забавину перед отъездом выбирать в магазине подарки для его жены. Взглянув на своего помрачневшего мужа, я похолодела. После выписки из больницы меня дома ждал ад. Он не ел моей стряпни, он перебрался из спальни на диван в зал, он только приходил домой ночевать. Я унижалась перед ним, стояла на коленях, умоляла не совершать опрометчивых поступков, не оставлять детей без отца. Слова о моей огромной любви к нему, заверения в моей верности (а это есть чистая правда!) не действовали. Более того, он заявил, что вообще никогда и не любил меня, а женился из чувства долга. Чтобы не бросать забеременевшую от него женщину. Тут надо дать пояснение. Да, к сожалению, я согласилась на отношения с ним до оформления брака, он уговорил меня начать совместную жизнь, а уже как-нибудь потом обещал обязательно и расписаться. Объяснял, родные прячут от него паспорт, не желая породниться со «слишком умной» (его мать и сёстры считали, жена не должна иметь высшего образования, тем более у мужа его нет). Словом, мне скоро рожать, а мы всё ещё не расписаны. Узнав о такой ситуации, мои возмущённые родители поставили вопрос ребром. Или уезжай от него, или… И я уехала на родину, к родителям. Спустя неделю Ваня приехал забирать меня.

– А в ЗАГС?

– Теперь и в ЗАГС согласился. Сказал, сёстры вернули ему паспорт, чтобы не разрушать семью. Скрывать не стану, в ЗАГС он шёл будто на похороны.

– Вот уж нет слов, так не слов! Так что же вы не убежали в ту минуту, зачем дошли до этого ЗАГСа, зачем тянуть мужика на аркане? Как можно на такое закрывать глаза?

– Но куда деваться, роды на носу.

– Я поражаюсь, Лилия Павловна, как вы могли пойти на союз с таким человеком? Ведь он с самого начала, выходит, обманывал вас, попирал ваше достоинство?

– Я его любила. И объясняла его поведение воспитанием, какое он получил в семье. Я жалела его.

– Вы слишком великодушны. Но вы жертвовали собой. И ради чего?

– Не знаю, можно ли это назвать жертвой. Это скорее был мой долг перед младенцем, которого носила под сердцем. Но я понимала и другое. Мой Ваня – избалованный капризный ребёнок, а потому мне предстоит пережить много чего. И в этом предчувствии я в целом не ошиблась. А буквально накануне того дня, как нам идти в ЗАГС, я, перебирая приготовленную к стирке одежду, обнаружила в кармане его рубашки тетрадный лист. Озаглавленная моим именем бумажка была разделена вертикальной полосой. В два столбика выписаны мои, с точки зрения Вани, достоинства и недостатки. В графе «плюс»: «красивая, добрая, уступчивая, родители в другом городе». В графе «минус» я прочитала о себе: «худая, высшее образование, бедная, не имеет своей квартиры, развязная».

– Ой, не смешите, вас назвать развязной…

– Это в связи с тем, что однажды в компании я громко смеялась. И он по возвращении домой мне выговаривал за развязность, как он выразился.

– Послушайте, Лилия Павловна, неужели после обнаружения этой ужасной бумаги, этого цинизма, когда жених хладнокровно взвешивает мнимые недостатки и достоинства избранницы, неужели после этого вы не прозрели? Да вам надо было тут же собрать вещи и забыть его навсегда. Даже не посмотреть на беременность. Ничего, воспитали бы прекрасно и без его помощи, тоже мне, папаша. Да вы бы ещё замуж вышли, и были счастливы, вы обязательно нашли бы человека, который ценил бы вас. А этот вам не пара, Лилия Павловна. Вы лучше, умнее, выше. А он… Обыватель… Он…

– Нет, не надо говорить так… Да, эта бумага произвела на меня ужасное впечатление. Я была потрясена. Что-то сказать в своё оправдание ему было нечего. Однако, в объятиях, под натиском его любви я ему всё простила.

– Ах, бабы-дуры, – Марина Ивановна махнула рукой, поднялась с кресла.

Она сняла туфли, надела домашние тапочки, прошлась по ковру. Сдвинув тюль, глянула в окно.

Заснеженное стекло холодно поблескивало. Тёмное заполярное небо, укрытое морозным туманом, не пропускало ни малейшего света ни одной звезды. В глубинах странной ледяной вселенной плыли куда-то и город, и его жители. И эта чернота за окном, и этот блеск заиндевелого стекла навевали какие-то печальные мысли о счастье, которое могло случиться, но не случилось в чьей-то жизни. И загудевший далеко поезд словно подтвердил мои мысли. Куда едет этот поезд, какие люди сидят в вагонах, едут ли они за счастьем, или ещё за чем-то хорошим, но не досягаемым?

Марина Ивановна достала из бара бутылочку коньяка.

– Отказываетесь? А я, пожалуй, налью себе капельку. Вы задели меня за живое вашим рассказом. Уф.

Она сделала глоток коньяка, прижала к губам дольку лимона.

– Давайте продолжим с того места, где он заявил вам, что никогда не любил вас. Или нет, сначала расскажите, как изменилась ваша жизнь с рождением первого ребёнка. Надеюсь, это способствовало в какой-то степени смягчению характера вашего мужа?

– Роды были тяжёлые, я мучилась двое суток. Младенца пришлось вытаскивать щипцами. Врачи боролись за мою жизнь.  Я находилась между жизнью и смертью. А муж… Он жил своей жизнью. Работа, друзья. Когда узнал, что я родила девочку, расстроился.

– Что-что? Как это понимать?

– Сына хотел. Первые дни он ко мне вообще не ходил. Лишь на четвёртые сутки мне передали от него сухую записку: «Поздравляю».

– Ну и ну. Какой отъявленный эгоист. У меня нет слов. А знаете, я теперь иначе смотрю на его признание, что он никогда не любил вас. Он вас не ценит, он вас не знает! У нас все искренне уважают вас как человека кристальной честности и порядочности!

– Не стоит преувеличивать. Я не святая. А в семье – это не в рабочем коллективе. Тут свои законы. Да и мой муж… Не стоит так говорить о нём.

– А заявление, что он никогда не любил вас?

– Это сгоряча. Ваня – замечательный. У нас всё хорошо. Мы всюду – вместе. В кино, в театр, в тундру на лыжах, летом семьёй к морю… Он на все руки мастер. Многое в доме – его трудами. А вспомните, как он по воскресеньям ездил в наше училище, чтобы помочь мне с оформлением кабинета, какие прекрасные фотопортреты учёных развесил по стенам. Он ведь всё это делал сам, в своей домашней фотолаборатории – портреты, рамки,  подписи. Допоздна корпел… Фотодело, и ещё, конечно, охота – два любимых увлечения. О достоинствах Вани могу говорить много.

– Вижу-вижу. Ну что же… Вы научились жить не для себя. А я… У меня был жених. Я очень его любила. Но всё изменилось в одну минуту за день до свадьбы. Нелепость. Я вышла из института. Мне оставалось пройти два квартала до своего дома. Я повернула за угол студенческого общежития и буквально окаменела. Я увидела Андрея. На крыльце общежития. С девушкой! Они целовались. Я не помню, как добралась домой, как объясняла родителям, почему отменяется свадьба. Оправиться от этого потрясения я не смогла уже никогда.

– А что ваш Андрей?

– Клялся, что любит меня.

– А зачем тогда с той девушкой…

– Божился, это была прощальная встреча с его бывшей. «У меня к ней чисто сестринские чувства».

– Даже не знаю, что сказать…

– Попросила поцеловать её в последний раз, и он, понимаешь ли, такой интеллигент, отказать даме не смог. Рассказываю, а будто вчера это случилось, закипаю…  И что мне его объяснения.

– Андрей пытался с вами наладить отношения?

– Пытался… К тому же я от него ждала ребёнка. Да-да, грешила до свадьбы, как и вы. Ребёнка я возненавидела вместе с его отцом. Ну и, недолго думая, сделала аборт.

– Боже мой… Что вы натворили…

– Это я позже поняла, что натворила…

– А что Андрей?

–Андрей-Андрей… Убивался, что ещё ему оставалось делать. Раньше надо было думать. Тюфяк.

– Я его понимаю. Бедный Андрей. Как мне его жалко.

– Вам его жалко?

– Конечно. Вы поступили с ним слишком жестоко. Нельзя же за чужую ошибку казнить всю жизнь. Мне кажется, он действительно любил вас… Как сложилась его жизнь?

– Какое-то время он звонил… Даже писал мне письма.

– А вы? Отвечали?

– Нет.

– Он приезжал к вам?

– Да, было такое дело… однажды… Когда-то я выбрала этот край света, чтобы как можно дальше убежать от него. Он выпытал мой адрес у родителей.

– Неужели вы его прогнали?

– Я его и на порог даже не пустила. Он ушёл, но ещё долго топтался во дворе моего дома, с рюкзаком за спиной, мял в руках шапку-ушанку, близоруко щурился и всё поглядывал на мои окна. И прижимал к груди эту чёртову шапку, которую никак не мог надеть, теребил её явно заледеневшими от холода пальцами.

Марина Ивановна откинулась на спинку кресла, закрыла глаза.

Недопитый чай остыл. Мне больше не хотелось ни чая, ни сладостей. Я смотрела на бледное лицо Марины Ивановны, на её закрытые глаза, и мне казалось, она вот-вот умрёт.

И было удивительно, почему она вообще до сих пор жива, после всего, что натворила, что пережила, после всех этих мук, страданий, слёз…

Как глупо, нелепо, однако, вот так, взять и зачеркнуть собственное счастье… Или не глупо? Или, напротив, это подвиг? Но ради чего? Ради любви? Какой любви, где она …

 

Я много лет знала Марину Ивановну. Знала, что она немногословна, молчалива. Она имела репутацию человека, который не выбалтывает чужих секретов и обладает железной волей.

В нашем коллективе благодаря её установкам не было ни склок, ни разборок, ни завистливых тяжб, как это случается нередко там, где много женщин.

Она пресекала попытки коллег сводить с кем-то счёты, ябедничать, наушничать. На педсоветах она по-особому холодно, с вежливой насмешкой, отчитывала, обличала. Под разнос попадали все, кто не желал жить по букве. Её побаивались. «Принципиальная», – говорили о ней.

И вот сейчас моё сердце сжималось от жалости к Марине Ивановне, к её Андрею…

Я вспомнила её слова про «особый день».

– Вы упомянули, у вас сегодня особый день. Что-то изменилось? Что теперь?

Она очнулась.

Вероятно, заметив в моих глазах сочувствие, она слабо улыбнулась и стала говорить:

– Когда я покидала милый сердцу город детства, Андрей приехал на вокзал проводить меня. Мы оба молчали, я избегала смотреть ему в лицо. «Я тебя люблю!» – воскликнул он, когда поезд тронулся. В его голосе нельзя было не услышать отчаяния. Он моргал, чтобы избавиться от слёз, потом снял очки и, зажав их беспомощно в руке, плохо видя, трусил рядом с вагоном. Поезд медленно набирал скорость. «Оставляешь ли ты мне надежду?» – доносилось до меня. Я смотрела на него из открытого тамбура. Проводница, видя эту драматическую сцену, пожалела нас и вместо того, чтобы прогнать меня и закрыть дверь, ушла. «Марина! Сколько мне ждать тебя?!» – он всё бежал рядом с вагоном, умоляюще смотрел в мои глаза и, уже не стесняясь, в открытую плакал… «Жди меня двадцать лет!» – в сердцах крикнула я ему и топнула ногой. Больше не в силах сдерживаться, я в голос зарыдала и захлопнула дверь. «Двадцать лет… буду ждать…» – последнее, что услышала. Стремительно улетал в прошлое перрон родного города, а вместе с ним тот, кого я ещё недавно считала родным человеком… И вот двадцать лет, они растаяли, их нет, будто и не было… Моя жизнь напоминает мне плохое кино. Сегодня я проснулась в какой-то странной пустоте. Прошло двадцать лет, те самые двадцать лет, которые я назначила Андрею в качестве наказания за его, как я считала, измену. Те самые двадцать лет, которые он обещал ждать меня. И вдруг я вспомнила то, о чём думала с вечера, – сегодня день рождения Андрея. Когда-то он звонил и поздравлял меня с днём рождения. А потом перестал… А почему бы мне самой его не поздравить. Я подумала о том, что все эти годы ни разу не поздравила его с днём рождения…  И я позвонила ему. В такую рань. «Я тебя разбудила?» – спросила я его. Он узнал меня. Да я и была уверена, что он узнает, я всегда была слишком уверена. Он выслушал мои поздравления, сказал «спасибо». Я спросила, как он поживает. «Нормально». А потом дёрнул меня чёрт спросить то, чего я не хотела спрашивать. «Ты женился?» Он, мне показалось, с улыбкой в голосе, сказал просто, как само собой разумеющееся: «Конечно». В этом «конечно» прозвучало следующее: «А ты как думала? Или ты считаешь меня сумасшедшим, способным всю жизнь лить слёзы из-за какой-то слишком гордой женщины?» В общем, на этом всё. Разговор исчерпан. Вот почему у меня сегодня особый день.

Марина Ивановна поднялась и стала ходить по кабинету из угла в угол, не глядя на меня.

– Марина Ивановна, я пойду, хорошо? Мне уже пора, вы извините, – я говорила негромко.

Мне было неловко уходить, но ещё более неловко было продолжать этот затянувшийся разговор.

Я себя чувствовала виноватой, будто подглядела в замочную скважину то, что не было  предназначено для огласки.

… Мои шаги отдавались гулкими щелчками в пустынных коридорах училища. Спустившись по широкой каменной лестнице, я ответила на вопрос вышедшего из подсобки сторожа, что да, директор ещё здесь, а будет ли уходить, этого я не знаю. Сторож достал связку ключей и отворил передо мной дверь.

В свете уличных фонарей заснеженная тропинка, ведущая меня к автобусной остановке, весело искрилась. Шуба, шапка быстро покрывались снежными хлопьями. Я не удержалась и оглянулась, я искала глазами окна директора. В них всё ещё горел свет. А сама Марина Ивановна с непокрытой головой, в платье, стояла на балконе, подняв лицо навстречу летящему снегу. Это зрелище заставило меня замедлить шаг. Она прижимала, очевидно, окоченевшие, руки к груди, и мне казалось, она вымаливает у кого-то прощение… «А он прижимал к груди эту свою чёртову шапку, которую всё никак не мог надеть, и теребил её явно заледеневшими от холода пальцами», – вспомнилось мне из её повествования об Андрее.

Редкие прохожие спешили домой, надо было спешить и мне. Муж возвращается с работы обычно ещё позже меня, девчонки в этот пятничный вечер на танцах, но я всё равно торопилась. Мысли о Ване, о дочерях поднимали моё настроение. Сейчас приму душ, приведу себя в порядок. Ужин готовить не надо, это уже сделали дочери.

Февраль, 2021 г.

 

 

 

 

Галина Мамыко. Ошибка (рассказ, вторая редакция)

опубликовано: №143 (март, 2021г.), литературно-исторический журнал ВЕЛИКОРОССЪ, главный редактор И.Ю. Голубничий

ОПУБЛИКОВАНО: электронный журнал «ЛИterra» https://literra.online/publications/authors/galina-mamyko/oshibka-mariny-ivanovny-rasskaz

Когда-то я работала под её руководством. Удивительно, но обходилось без конфликтов. Таких принципиальных людей, как она, я в своей жизни, пожалуй, больше не видела, в чём и призналась ей однажды.

– Знаете, Лилия Павловна, скажу вам от всей души, эта самая пресловутая принципиальность сидит у меня в печёнках, – ответила она с усмешкой.

В кабинете директора было уютно. Букет роз в вазе, тюль на окнах, на полу ковёр, стол покрыт цветастой скатертью. Картины с морскими пейзажами на стенах. Училище для Марины Ивановны – это её второй родной дом, здесь она каждый день допоздна, а то, бывает, так и уснёт на кожаном диване под припасенным для этих целей домашним пледом.

– А давайте попьём чая, – сказала Марина Ивановна.

Она усадила меня в кресло, вместе со сладостями вынула из серванта пачку зелёного чая. Заварила в фарфоровых чашках. Из холодильника в углу достала лимон.

Такая красивая, обаятельная дама, и почему-то одна, удивлялись многие, кто знал её. Одни считали, за этим скрывается трагедия, например, гибель любимого. Другие предполагали, на Марину Ивановну навели в молодости порчу. Ещё ходили и совсем несуразные слухи, она – тайная монахиня. Словом, тема одиночества известной в городе госпожи Сумятиной привлекала внимание местных жителей.

А однажды она чуть было не вышла замуж. Счастливый шанс изменить свою жизнь ей выпал, когда приезжала в город комиссия во главе с высокопоставленным работником министерства, пожилым вдовцом. Он был явно очарован госпожой Сумятиной, а под конец недельной командировки решительно явился к директору училища с букетом цветов и с предложением выйти за него замуж. Но столичного гостя ждал вежливый отказ. Говорят, огорчённый чиновник пытался продолжить тему бракосочетания в телефонных переговорах, но Марина Ивановна и это пресекла. Ещё какое-то время он, не в силах смириться, присылал из столицы на адрес училища поздравительные телеграммы директору по случаю очередных государственных праздников.

– Это лишь на первый взгляд я благополучный человек, – сказала Марина Ивановна и замолчала.

Она задумчиво помешивала ложечкой чай, подсовывала мне печенюшки. И продолжала молчать.

– Вас что-то тяготит?

– А вас? – Марина Ивановна посмотрела мне в глаза. – Вот вас лично тяготит в этой жизни что-нибудь?

Мне показалось, она ждала от меня какой-то подсказки, и эта подсказка помогла бы и ей в свою очередь разговориться и снять с души тот невидимый камень, который, по всей видимости, давил на неё многие годы.

– Да, в моей жизни есть моменты, из-за которых приходится переживать. Как без этого. Жизнь не может быть всегда сладкой, – сказала я.

Она словно обрадовалась такому ответу.

– Мне всегда мнилось, люди семейные – это самые счастливые люди на земле. Если не секрет, что это за моменты, из-за которых вам приходится страдать?

– Житейские тяготы неизбежны, – снова уклончиво сказала я, не настроенная на откровенность. – Тем более в семейной жизни. И это надо как-то выдерживать, уметь где-то смириться, где-то потерпеть. Но я знаю одно, главное – это не сдаваться.

– Что вы имеете в виду?

– Не прибегать к крайним мерам. Это на войне предателей расстреливают на месте. А в семье должно быть наоборот, без расстрелов и без разводов. Самое тяжёлое в семье – это суметь её сохранить. По большому счёту, семья для каждого, кто её завёл, является огромной степени искушением, и его приходится преодолевать всю жизнь.

Я говорила сдержанно. Свою личную жизнь, как это принято у большинства людей, я оберегала от любопытствующих.

– О, Лилия Павловна, вы философ, – Марина Ивановна улыбнулась. – Но вы продолжайте, продолжайте, вы ужасно заинтересовали меня. Я, впрочем, всегда видела в вас мудрого человека. Мне давно хотелось вот такого откровенного разговора именно с вами. И к тому же у меня сегодня особый день. И я позвала вас сюда не случайно. Но об этом позже. Простите, что перебила.

– Если в девичестве семейные отношения казались медовым пряником, то в замужестве эти представления стали иными. Ведь то, что мерещилось пряником, теперь – хлеб. Научиться кушать хлеб вместо пирожных – вот что такое семейная жизнь. Полюбить простоту, полюбить обыденность – в этом ключ к счастью, к той самой гармонии, о которой сегодня почему-то совсем не говорят.

– Гармония… От этого слова веет стариной, деревнями, колокольными перезвонами…

Марина Ивановна, как мне показалось, будто подыгрывала мне, и вместе с тем я угадывала в ней ожидание чего-то такого от меня, что укрепит её собственные мысли и настроения… Но мне по-прежнему не хотелось открывать душу, и я продолжала говорить общими фразами, не вдаваясь в подробности своей жизни.

– И знаете, скажу больше. Тот, кто отречётся от себя ради другого, не побоюсь пафоса, – такой человек научится в конечном итоге не идти на поводу всего того тяжёлого, мрачного, что непременно подсовывает жизнь каждому из нас.

– А вот сейчас вы напоминаете мне идеалиста.

Марина Ивановна усмехнулась.

Я ответила ей улыбкой.

– Не знаю, может быть, мои слова и звучат чересчур возвышенно, идут в разрез с устоявшимися представлениями нашего русского человека о том, что повседневная жизнь – это что-то непременно серое, тягостное, муторное…

Уже казалось, действительно есть что-то крайне важное в этом разговоре, в этом сегодняшнем вечере, и что-то непременно изменится, что-то случится, но вот что… Бывает, мы попадаем под влияние собственных слов, будто не мы, а эти самые слова руководят нашей мыслью, и лишь потом, спустя время, вдруг понимаем их истинный, сокровенный смысл.

Мои щёки горели.

– Но я в противовес этому скажу так: нельзя воспринимать всерьёз ни одно из тех, по сути, глупых, случайных происшествий, что кажутся нам порою адом, и тогда мы готовы проклинать всё и вся, рыдать, устраивать скандалы, подавать на развод, или месяцами молчать, надувшись. Да, семья – это испытание, а не только счастье… Но чтобы это счастье не разрушить, нужно каждый день заново учиться быть человеком.

– Да-да, человеком, вот оно… – как бы отвечая на какие-то свои мысли, повторила Марина Ивановна. – Так что же вас тяготит? Вы пока об этом ничего и не сказали.

– Тяготит?… Как вам сказать… Вот, моя старшая дочь уже третий год не может поступить в институт. Не добирает баллов… А у младшей – частые ангины…

– Хвори, быт, учёба. Я о другом… Вам лично удаётся быть счастливой в семье?

Что-то тронуло меня в её глазах, в голосе,  будто невысказанная чужая боль коснулась моего сердца…

 

Я рассказывала свою жизнь, в общем-то обычную, будничную.

Она слушала с жадностью, с огромным любопытством. Я даже сказала бы, с ребяческим любопытством. Я говорила о себе, но при этом понимала, Марину Ивановну интересует в первую очередь не только то, что именно я рассказываю о пережитых страданиях, а то, как я относилась к ним, как выкарабкивалась, и почему вообще не сломалась. Я видела в ней страх узнать такое, что даст ей повод разочароваться во мне, и это будет означать для неё гораздо большее, чем просто разочарование…

– Какое-то время моя семья была на грани развала. С мужем испортились отношения настолько, что он предложил развестись. Причина – в его ревности. Он был против того, чтобы я ездила, как другие мои коллеги, на курсы повышения квалификации. Месяц свободной жизни в чужом городе, по его мнению, это не для замужней женщины. Впрочем, о тех проблемах внутри моей семьи вам, как директору, было в некоторой степени известно, и спасибо, вы шли навстречу, и всячески ограждали меня от командировок. Но когда уже это стало невозможно, и меня обязали поехать на курсы, тут и случился кризис в моей семейной жизни. Что пришлось пережить мне по возвращении домой, не передать словами. Муж смотрел сквозь меня. Я перестала для него существовать. И лишь когда со мной приключилась та страшная травма после падения на обледенелой дороге, он стал оттаивать. Но надо же было такому случиться: именно в тот час, когда Ваня сидел возле моей больничной койки, пришёл Забавин. Явился он как глава профсоюзного комитета, принёс от имени коллектива училища пакет гостинцев и букет цветов. Мой муж сидел как туча. И тут, к несчастью, ничего не подозревающий Забавин стал расписывать всей палате, как он вместе со мной дисциплинированно посещали лекции на курсах во время нашей общей командировки, и как я помогала Забавину перед отъездом выбирать в магазине подарки для его жены. Взглянув на своего помрачневшего мужа, я похолодела. После выписки из больницы меня дома ждал ад. Он не ел моей стряпни, он перебрался из спальни на диван в зал, он только приходил домой ночевать. Я унижалась перед ним, стояла на коленях, умоляла не совершать опрометчивых поступков, не оставлять детей без отца. Слова о моей огромной любви к нему, заверения в моей верности (а это есть чистая правда!) не действовали. Более того, он заявил, что вообще никогда и не любил меня, а женился из чувства долга. Чтобы не бросать забеременевшую от него женщину. Тут надо дать пояснение. Да, к сожалению, я согласилась на отношения с ним до оформления брака, он уговорил меня начать совместную жизнь, а уже как-нибудь потом обещал обязательно и расписаться. Объяснял, родные прячут от него паспорт, не желая породниться со «слишком умной» (его мать и сёстры считали, жена не должна иметь высшего образования, тем более у мужа его нет). Словом, мне скоро рожать, а мы всё ещё не расписаны. Узнав о такой ситуации, мои возмущённые родители поставили вопрос ребром. Или уезжай от него, или… И я уехала на родину, к родителям. Спустя неделю Ваня приехал забирать меня.

– А в ЗАГС?

– Теперь и в ЗАГС согласился. Сказал, сёстры вернули ему паспорт, чтобы не разрушать семью. Скрывать не стану, в ЗАГС он шёл будто на похороны.

– Вот уж нет слов, так не слов! Так что же вы не убежали в ту минуту, зачем дошли до этого ЗАГСа, зачем тянуть мужика на аркане? Как можно на такое закрывать глаза?

– Но куда деваться, роды на носу.

– Я поражаюсь, Лилия Павловна, как вы могли пойти на союз с таким человеком? Ведь он с самого начала, выходит, обманывал вас, попирал ваше достоинство?

– Я его любила. И объясняла его поведение воспитанием, какое он получил в семье. Я жалела его.

– Вы слишком великодушны. Но вы жертвовали собой. И ради чего?

– Не знаю, можно ли это назвать жертвой. Это скорее был мой долг перед младенцем, которого носила под сердцем. Но я понимала и другое. Мой Ваня – избалованный капризный ребёнок, а потому мне предстоит пережить много чего. И в этом предчувствии я в целом не ошиблась. А буквально накануне того дня, как нам идти в ЗАГС, я, перебирая приготовленную к стирке одежду, обнаружила в кармане его рубашки тетрадный лист. Озаглавленная моим именем бумажка была разделена вертикальной полосой. В два столбика выписаны мои, с точки зрения Вани, достоинства и недостатки. В графе «плюс»: «красивая, добрая, уступчивая, родители в другом городе». В графе «минус» я прочитала о себе: «худая, высшее образование, бедная, не имеет своей квартиры, развязная».

– Ой, не смешите, вас назвать развязной…

– Это в связи с тем, что однажды в компании я громко смеялась. И он по возвращении домой мне выговаривал за развязность, как он выразился.

– Послушайте, Лилия Павловна, неужели после обнаружения этой ужасной бумаги, этого цинизма, когда жених хладнокровно взвешивает мнимые недостатки и достоинства избранницы, неужели после этого вы не прозрели? Да вам надо было тут же собрать вещи и забыть его навсегда. Даже не посмотреть на беременность. Ничего, воспитали бы прекрасно и без его помощи, тоже мне, папаша. Да вы бы ещё замуж вышли, и были счастливы, вы обязательно нашли бы человека, который ценил бы вас. А этот вам не пара, Лилия Павловна. Вы лучше, умнее, выше. А он… Обыватель… Он…

– Нет, не надо говорить так… Да, эта бумага произвела на меня ужасное впечатление. Я была потрясена. Что-то сказать в своё оправдание ему было нечего. Однако, в объятиях, под натиском его любви я ему всё простила.

– Ах, бабы-дуры, – Марина Ивановна махнула рукой, поднялась с кресла.

Она сняла туфли, надела домашние тапочки, прошлась по ковру. Сдвинув тюль, глянула в окно.

Заснеженное стекло холодно поблескивало. Тёмное заполярное небо, укрытое морозным туманом, не пропускало ни малейшего света ни одной звезды. В глубинах странной ледяной вселенной плыли куда-то и город, и его жители. И эта чернота за окном, и этот блеск заиндевелого стекла навевали какие-то печальные мысли о счастье, которое могло случиться, но не случилось в чьей-то жизни. И загудевший далеко поезд словно подтвердил мои мысли. Куда едет этот поезд, какие люди сидят в вагонах, едут ли они за счастьем, или ещё за чем-то хорошим, но не досягаемым?

Марина Ивановна достала из бара бутылочку коньяка.

– Отказываетесь? А я, пожалуй, налью себе капельку. Вы задели меня за живое вашим рассказом. Уф.

Она сделала глоток коньяка, прижала к губам дольку лимона.

– Давайте продолжим с того места, где он заявил вам, что никогда не любил вас. Или нет, сначала расскажите, как изменилась ваша жизнь с рождением первого ребёнка. Надеюсь, это способствовало в какой-то степени смягчению характера вашего мужа?

– Роды были тяжёлые, я мучилась двое суток. Младенца пришлось вытаскивать щипцами. Врачи боролись за мою жизнь.  Я находилась между жизнью и смертью. А муж… Он жил своей жизнью. Работа, друзья. Когда узнал, что я родила девочку, расстроился.

– Что-что? Как это понимать?

– Сына хотел. Первые дни он ко мне вообще не ходил. Лишь на четвёртые сутки мне передали от него сухую записку: «Поздравляю».

– Ну и ну. Какой отъявленный эгоист. У меня нет слов. А знаете, я теперь иначе смотрю на его признание, что он никогда не любил вас. Он вас не ценит, он вас не знает! У нас все искренне уважают вас как человека кристальной честности и порядочности!

– Не стоит преувеличивать. Я не святая. А в семье – это не в рабочем коллективе. Тут свои законы. Да и мой муж… Не стоит так говорить о нём.

– А заявление, что он никогда не любил вас?

– Это сгоряча. Ваня – замечательный. У нас всё хорошо. Мы всюду – вместе. В кино, в театр, в тундру на лыжах, летом семьёй к морю… Он на все руки мастер. Многое в доме – его трудами. А вспомните, как он по воскресеньям ездил в наше училище, чтобы помочь мне с оформлением кабинета, какие прекрасные фотопортреты учёных развесил по стенам. Он ведь всё это делал сам, в своей домашней фотолаборатории – портреты, рамки,  подписи. Допоздна корпел… Фотодело, и ещё, конечно, охота – два любимых увлечения. О достоинствах Вани могу говорить много.

– Вижу-вижу. Ну что же… Вы научились жить не для себя. А я… У меня был жених. Я очень его любила. Но всё изменилось в одну минуту за день до свадьбы. Нелепость. Я вышла из института. Мне оставалось пройти два квартала до своего дома. Я повернула за угол студенческого общежития и буквально окаменела. Я увидела Андрея. На крыльце общежития. С девушкой! Они целовались. Я не помню, как добралась домой, как объясняла родителям, почему отменяется свадьба. Оправиться от этого потрясения я не смогла уже никогда.

– А что ваш Андрей?

– Клялся, что любит меня.

– А зачем тогда с той девушкой…

– Божился, это была прощальная встреча с его бывшей. «У меня к ней чисто сестринские чувства».

– Даже не знаю, что сказать…

– Попросила поцеловать её в последний раз, и он, понимаешь ли, такой интеллигент, отказать даме не смог. Рассказываю, а будто вчера это случилось, закипаю…  И что мне его объяснения.

– Андрей пытался с вами наладить отношения?

– Пытался… К тому же я от него ждала ребёнка. Да-да, грешила до свадьбы, как и вы. Ребёнка я возненавидела вместе с его отцом. Ну и, недолго думая, сделала аборт.

– Боже мой… Что вы натворили…

– Это я позже поняла, что натворила…

– А что Андрей?

–Андрей-Андрей… Убивался, что ещё ему оставалось делать. Раньше надо было думать. Тюфяк.

– Я его понимаю. Бедный Андрей. Как мне его жалко.

– Вам его жалко?

– Конечно. Вы поступили с ним слишком жестоко. Нельзя же за чужую ошибку казнить всю жизнь. Мне кажется, он действительно любил вас… Как сложилась его жизнь?

– Какое-то время он звонил… Даже писал мне письма.

– А вы? Отвечали?

– Нет.

– Он приезжал к вам?

– Да, было такое дело… однажды… Когда-то я выбрала этот край света, чтобы как можно дальше убежать от него. Он выпытал мой адрес у родителей.

– Неужели вы его прогнали?

– Я его и на порог даже не пустила. Он ушёл, но ещё долго топтался во дворе моего дома, с рюкзаком за спиной, мял в руках шапку-ушанку, близоруко щурился и всё поглядывал на мои окна. И прижимал к груди эту чёртову шапку, которую никак не мог надеть, теребил её явно заледеневшими от холода пальцами.

Марина Ивановна откинулась на спинку кресла, закрыла глаза.

Недопитый чай остыл. Мне больше не хотелось ни чая, ни сладостей. Я смотрела на бледное лицо Марины Ивановны, на её закрытые глаза, и мне казалось, она вот-вот умрёт.

И было удивительно, почему она вообще до сих пор жива, после всего, что натворила, что пережила, после всех этих мук, страданий, слёз…

Как глупо, нелепо, однако, вот так, взять и зачеркнуть собственное счастье… Или не глупо? Или, напротив, это подвиг? Но ради чего? Ради любви? Какой любви, где она …

 

Я много лет знала Марину Ивановну. Знала, что она немногословна, молчалива. Она имела репутацию человека, который не выбалтывает чужих секретов и обладает железной волей.

В нашем коллективе благодаря её установкам не было ни склок, ни разборок, ни завистливых тяжб, как это случается нередко там, где много женщин.

Она пресекала попытки коллег сводить с кем-то счёты, ябедничать, наушничать. На педсоветах она по-особому холодно, с вежливой насмешкой, отчитывала, обличала. Под разнос попадали все, кто не желал жить по букве. Её побаивались. «Принципиальная», – говорили о ней.

И вот сейчас моё сердце сжималось от жалости к Марине Ивановне, к её Андрею…

Я вспомнила её слова про «особый день».

– Вы упомянули, у вас сегодня особый день. Что-то изменилось? Что теперь?

Она очнулась.

Вероятно, заметив в моих глазах сочувствие, она слабо улыбнулась и стала говорить:

– Когда я покидала милый сердцу город детства, Андрей приехал на вокзал проводить меня. Мы оба молчали, я избегала смотреть ему в лицо. «Я тебя люблю!» – воскликнул он, когда поезд тронулся. В его голосе нельзя было не услышать отчаяния. Он моргал, чтобы избавиться от слёз, потом снял очки и, зажав их беспомощно в руке, плохо видя, трусил рядом с вагоном. Поезд медленно набирал скорость. «Оставляешь ли ты мне надежду?» – доносилось до меня. Я смотрела на него из открытого тамбура. Проводница, видя эту драматическую сцену, пожалела нас и вместо того, чтобы прогнать меня и закрыть дверь, ушла. «Марина! Сколько мне ждать тебя?!» – он всё бежал рядом с вагоном, умоляюще смотрел в мои глаза и, уже не стесняясь, в открытую плакал… «Жди меня двадцать лет!» – в сердцах крикнула я ему и топнула ногой. Больше не в силах сдерживаться, я в голос зарыдала и захлопнула дверь. «Двадцать лет… буду ждать…» – последнее, что услышала. Стремительно улетал в прошлое перрон родного города, а вместе с ним тот, кого я ещё недавно считала родным человеком… И вот двадцать лет, они растаяли, их нет, будто и не было… Моя жизнь напоминает мне плохое кино. Сегодня я проснулась в какой-то странной пустоте. Прошло двадцать лет, те самые двадцать лет, которые я назначила Андрею в качестве наказания за его, как я считала, измену. Те самые двадцать лет, которые он обещал ждать меня. И вдруг я вспомнила то, о чём думала с вечера, – сегодня день рождения Андрея. Когда-то он звонил и поздравлял меня с днём рождения. А потом перестал… А почему бы мне самой его не поздравить. Я подумала о том, что все эти годы ни разу не поздравила его с днём рождения…  И я позвонила ему. В такую рань. «Я тебя разбудила?» – спросила я его. Он узнал меня. Да я и была уверена, что он узнает, я всегда была слишком уверена. Он выслушал мои поздравления, сказал «спасибо». Я спросила, как он поживает. «Нормально». А потом дёрнул меня чёрт спросить то, чего я не хотела спрашивать. «Ты женился?» Он, мне показалось, с улыбкой в голосе, сказал просто, как само собой разумеющееся: «Конечно». В этом «конечно» прозвучало следующее: «А ты как думала? Или ты считаешь меня сумасшедшим, способным всю жизнь лить слёзы из-за какой-то слишком гордой женщины?» В общем, на этом всё. Разговор исчерпан. Вот почему сегодня у меня  особый день.

Марина Ивановна поднялась и стала ходить по кабинету из угла в угол, не глядя на меня.

– Марина Ивановна, я пойду, хорошо? Мне уже пора, вы извините, – я говорила негромко.

Мне было неловко уходить, но ещё более неловко было продолжать этот затянувшийся разговор.

Я себя чувствовала виноватой, будто подглядела в замочную скважину то, что не было  предназначено для огласки.

… Мои шаги отдавались гулкими щелчками в пустынных коридорах училища. Спустившись по широкой каменной лестнице, я ответила на вопрос вышедшего из подсобки сторожа, что да, директор ещё здесь, а будет ли уходить, этого я не знаю. Сторож достал связку ключей и отворил передо мной дверь.

В свете уличных фонарей заснеженная тропинка, ведущая меня к автобусной остановке, весело искрилась. Шуба, шапка быстро покрывались снежными хлопьями. Я не удержалась и оглянулась, я искала глазами окна директора. В них всё ещё горел свет. А сама Марина Ивановна с непокрытой головой, в платье, стояла на балконе, подняв лицо навстречу летящему снегу. Это зрелище заставило меня замедлить шаг. Она прижимала, очевидно, окоченевшие, руки к груди, и мне казалось, она вымаливает у кого-то прощение… «А он прижимал к груди эту свою чёртову шапку, которую всё никак не мог надеть, и теребил её явно заледеневшими от холода пальцами», – вспомнилось мне из её повествования об Андрее.

Редкие прохожие спешили домой, надо было спешить и мне. Муж возвращается с работы обычно ещё позже меня, девчонки в этот пятничный вечер на танцах, но я всё равно торопилась. Мысли о Ване, о дочерях поднимали моё настроение. Сейчас приму душ, приведу себя в порядок. Ужин готовить не надо, это уже сделали дочери.

Февраль, 2021 г.