Утро выдалось на редкость мерзопакостным – небо без просветов, грязно-серое, колючий мелкий дождик, пронизывающий до рёбер ноябрьский ветер.

– У природы нет плохой погоды – как раз тот случай, – пробормотал себе под нос Фоминых, мужчина средних лет с плохо запоминающейся внешностью (очевидно, вследствие многолетней привычки не выделятся, быть, как все, и всё же несколько месяцев тому назад выделенный-таки в начальники отдела), открывая одной рукой дверь своего кабинета с новой табличкой, а другой – стряхивая зонтик.

– У природы нет плохой погоды, – повторил Фоминых, бухаясь в мокром плаще в кресло, чтобы перевести дух. Он машинально глянул под стол и увидел мусорную корзину, до краёв забитую собственноручно порванными вчера бумагами, увенчанными потемневшим скелетиком яблока.

Дверь внезапно открылась, и в проёме застыла тоненькая фигурка женщины лет сорока, с узеньким подвижным лицом, в синем униформенном халате. Она двумя руками держала графин с водой.

Фоминых уже открыл было рот, чтобы внятно объяснить, что надо бы постучать, прежде чем вламываться в кабинет, но женщина опередила его:

– Простите, ради Бога, я вот вам водички принесла.

Она виновато, даже озорно, улыбнулась и сразу помолодела.

Надо честно признать, Фоминых не пользовался у женщин особой популярностью, даже с собственной женой почти не разговаривал. Разбредались по разным комнатам и лишь по субботам бесстрастно исполняли супружеский долг. Трудно сказать, почему не было любви. Может, потому, что не было детей? Или же, наоборот, Бог не дал детей, и любовь, если она вообще у них была, как-то незаметно улетучилась…

Как бы там ни было, Фоминых не имел успеха у прекрасного пола. Да и как же иметь, если он сам себе вбил в голову, что, мягко говоря, далеко не Делон. Поэтому все попытки женщин проявить к нему мало-мальски именно женское внимание пресекал на корню, расценивая их как пошлую провокацию.

– Во-первых, доброе утро! – сухо начал Фоминых, он чувствовал себя полным идиотом, сидя в мокром плаще за своим огромным рабочим столом. – А, во-вторых, у нас принято сначала постучать, а уже потом вламы… входить. А в-третьих, мусор как лежал со вчерашнего вечера, так и лежит!

– Вот как? – как-то по-детски взвизгнула техничка, которую он чуть ли не каждое утро встречал и только сегодня впервые всматривался в её лицо. Она с графином в руках, так и не закрыв за собой дверь, бесстрашно надвигалась на Фоминых. – Вот как ладно всё получается: и доброе утро, и добрый вечер, и мусорная корзина…

И без того узенькое её лицо сузилось, и на ресницах зависли нежданные слезинки.

Фоминых совсем растерялся, мгновенно почувствовав, что переборщил. Он бережно принял из её рук графин и поставил на свой стол.

– Неловко как-то вышло, – виновато сказал он, присаживая непрошенную гостью на рядом стоящий стул.

– Ой, я и дверь закрыть забыла, совсем корова, – она смахнула слёзы миниатюрными ладошками и стремительно метнулась закрывать дверь.

– Садитесь же, – несколько неуверенно пробормотал Фоминых, не зная, стоит ли продолжать утреннее свидание.

– Что ж, давайте знакомиться! Меня зовут Анна Юрьевна, можно Аня.

Только сейчас он заметил, какого необычного цвета у неё глаза – то ли зелёные…

– Глаза? – спросила она, ерзая на стуле. Чувствовалось, что ей неловко сидеть с начальником в его кабинете. – Так это линзы. А так – совсем слепая. Глазоньки свои сначала школьными тетрадками ох как попортила, а потом слезами выплакала.

Её лицо снова сузилось, словно натянутое на руку кукольника, и ему показалось, что она вот-вот расплачется.

– Фоминых, – как-то некстати пробормотал он, помимо своей воли протягивая ей руку.

– Что – Фоминых? – зелёные лучики удивлённо вспыхнули.

– Я же не представился, – поспешил объяснить он свой дерзкий жест, – меня зовут Фоминых.

– Вы забавный какой-то. Сначала наезжаете по полной программе, а потом – вроде и человек нормальный…

– Да чего особенного я вам сказал? Ну, что мусор убирать нужно…

– Опять вы со своим мусором! – она вскочила со стула и нависла над ним всем своим хрупким естеством. – Много вы знаете и понимаете, уважаемый господин Фоминых. Может, знаете, как живётся молодой, скажем, относительно молодой женщине, у которой умер от рака муж? У которой сын-подросток стал убегать из дому, пить… Потом подрался с кем-то. Посадили. Выпустили. А потом так избили, что вот до сих пор сидит на стульчике специальном на колёсиках у окна и рисует, рисует… С детства рисовал как бог. Всё думали – будет великий художник…

Она внезапно прерывает свой монолог, видимо, не зная, нужно ли его вообще продолжать. Молчит и Фоминых, уставившись на её маленькие, в бледно-голубых прожилках, руки, то и дело разглаживающие складки синего халатика на коленях.

– И что же рисует ваш сын? – спрашивает Фоминых, опасаясь каким-то неловким вопросом оборвать нить разговора.

– Знаете, – говорит она, и в её голосе слышится благодарность за его поддержку, – Павлик вообще-то никогда не показывает свои художества. А вот недавно прихожу с работы, а в квартире – тишина. Тихонько открываю дверь в комнату и вижу: сын сидит на своём стульчике у окна, голова и локти – на подоконнике, спит. Осторожно подхожу к нему, чтобы не разбудить. В комнате полумрак, уже смеркается. Гляжу: из-под локтя выглядывает лист бумаги – белый лист, который почти сливается с белым подоконником. Всматриваюсь. Карандашом бегло, знаете, в духе Матисса что ли, нарисован его стул на колёсиках. А на сидении – знаете что?! Две ярко-зелёные изумрудные горошины. И подпись – большими детскими буквами: МАМА…

– Ну это образ, метафора, – почти вскрикивает Фоминых, начиная по своему обыкновению строить на столе одному ему видимую горку.

– Это же мои линзы, понимаете? – шепотом говорит она, стараясь не расплакаться, – это мои выплаканные глаза. Вот вам и вся метафора! И весь образ!

В дверь постучали, и в проёме нарисовалось хорошенькое личико Анжелы Ситько.

– Павел, Андреевич, можно…

– Вы что, не видите? – неожиданно для себя буквально заревел Фоминых, и пленительный образ моментально растворился.

– Так вас зовут Павел… Андреевич? – задумчиво вторит она, в который раз за сегодняшнее утро присаживаясь на краешек стула.

– Можно просто Павел…

Дверь снова открылась.

– Да что же вы, не видите? – яростно просвистел Фоминых, поднося к губам Анны Юрьевны стакан с принесённой ею же водой.

– Спасибо огромное, – она отхлебнула глоток. – А после того, как Павлика (моего сына зовут как вас – как-то странно) посадили, меня из школы и выперли. Я преподавала английский в младших классах. Дети меня любили – не то слово! На день рождения открытку на английском написали. Понятное дело, кто-то из взрослых помог. Но вы б видели, как Глеб Глебов, масенький такой, рыжий, картавый, выводил тоненько: «Аур диар Энн…» Родители к директору ходили, к районному начальству! Ан нет. Мать преступника. Не место. Вон!

Анна смотрит в окно. Меж серых туч пытается протиснутся одинокий лучик.

– И пошло, и поехало. Мужа нет. Сын – инвалид. Любимой работы нет и не будет, диплом иняза можно на гвоздик повесить знаете где. Работала, как Джек Лондон, где попало и кем попало. Пока папа одного из моих ребятишек не помог – сюда пристроил.

Она поднимается – такая трогательная в своей хрупкости, достоинстве, зеленоглазости.

– Вот, кажется, и всё, – Анна Юрьевна внезапно наклоняется, чтобы вытащить пакет с мусором из корзины. – Заберу-ка я это, а то будете весь день на меня дуться…

Фоминых стремительно перехватывает её руку, кажется, сам удивляясь своей смелости.

Она какое-то мгновение смотрит в окно, словно хочет что-то сказать и не решается. И, наконец, говорит:

– Знаете, пару дней тому назад я выгребала разорванные в клочья ваши бумаги. Смотрю, один уцелевший листок с аккуратно выведенными карандашом строчками отлетает в сторону. Всматриваюсь – стихи. И ещё какие! Думаю, не фига себе: такой с виду обыкновенный дядечка, простите, ради Бога, обыкновенный вроде мужчина, а пишет такие стихи!

– Да что вы, Анна Юрьевна, – слабо протестует он, глубже втискиваясь в кресло.

– Я даже наизусть их выучила, – продолжает она, как бы совсем не слыша его.

Анна Юрьевна медленно поднимается со стула и читает каким-то чудным, словно не её голосом:

Беззвёздная ночь на землю спустилась.

                            Дыхание слышится в сонной тиши –

                            То спят не просто два усталые тела,

                            То спят две натруженные души…

 

– Боже, как вы невероятно, непостижимо читаете! – восклицает он, снова пытаясь соорудить на столе невидимую горку чуть дрожащими пальцами.

– А это у меня ещё со школы, – довольная похвалой, говорит она. – Всегда на всех вечерах читала своего любимого Блока. Помните:

Девушка пела в церковном хоре

                            О всех усталых в чужом краю…

Даже сначала хотела поступать в театральный, но как-то смелости что ли не хватило, к тому же английский хорошо шёл.

Анна Юрьевна садится на стул и закрывает глаза. Так, с закрытыми глазами и продолжает:

– Мне кажется, Павел Андреевич, я, конечно, не большой в этом специалист, но мне кажется, что у вас стихи – просто прекрасны. Почти как у Блока.

– Почти, – осторожно вставляет он, – но не Блок.

– Зато – Фоминых! – зелёные лучи вновь вспыхивают в её глазах.

Некоторое время оба молчат, глядя прямо перед собой, словно опасаясь соприкоснуться взглядами.

– А плащик свой всё же снимите – видите, солнышко уже пробивается, – игриво замечает она, наклоняясь, чтобы наконец-то забрать пакет с мусором.

– Да-да, конечно, – говорит Фоминых, сидя в уже совсем просохшем плаще и беспричинно улыбаясь.

За окном распогодилось. Солнце, словно гигантский оранжевый мяч, таки вырвалось из серых лап туч-регбистов.

– У погоды нет плохой погоды, – будто мантру, повторяет он и снова улыбается.