Редактор газеты «Киевский университет» доверительно поручал мне подготовить для праздничного номера по случаю круглой годовщины славного учебного заведения с материалами о знаменитых его выпускниках интервью со… старшим преподавателем. И тут волна разочарования властно подступила к горлу. Моим сокурсникам судьба в лице редактора явно благоволила, определяя в герои их материалов знаменитых на весь мир учёных и писателей… А мне — даже не доцент, какой-то старший преподаватель!

— Чего скис-то? — заговорщически понизил голос редактор, безусловно знающий о моей недавней публикации в лондонском издании, что по тем временам приравнивалось разве что к высадке на Луну.

— Это тебе же не… — здесь он еле слышно произнёс фамилию академика, по моим тогдашним представлениям, ровесника Менделеева и Циолковского, — про которого горы книг написано. Это, голубчик мой, человек-легенда.

Я внимательно слушал, никоим образом не угадывая связь обыкновенного, на мой взгляд, старшего преподавателя немецкого языка факультета романо-германской филологии с легендой.

— «И один в поле воин» Юрия Дольд-Михайлика, надеюсь, читал? — спросил в надежде разбудить во мне мотивацию редактор. — Так вот твой герой и есть один из прототипов главного, извини за тавтологию, героя романа. Знаменитый разведчик. Вращался в высших эшелонах рейха. А как Шопена играет! С ним сам Вальтер Ульбрихт в открытой машине в обнимку разъезжал…

Меня больше не надо было уговаривать. Я, как писал поэт, «загорался и гас».

И так, кто же вы, доктор Зорге?

Виктор Афанасьевич Лазня, выпускник факультета романо-германской филологии, ныне — старший преподаватель немецкого языка этого же факультета. Связь с романом «И один в поле воин» установить мне так и не удалось. Эпоха интернета лишь контурно обозначалась в иных научно-фантастических сочинениях зарубежных писателей.

Поинтересовался у студентов — романо-германцев, у которых он преподавал, что, мол, за фрукт.

— Да как тебе сказать? — философствовал рыжий, сам похожий на фрица, старшекурсник, затягиваясь сигаретой в накуренной курилке. — С одной стороны, вроде как нормальный мужик — вежливый, деликатный. А с другой… Вот, скажем, не подготовил ты урок (а и подготовил бы — один ляд, тырк, мырк, а  он себе слушает, опустив глаза, у него же немецкий лучше родного), посмотрит на тебя виновато и говорит: «Извините, ради Бога, я не знал, что вы не готовы». И шпрехает же это по-немецки. А ты с перепугу ничего понять не можешь и что-то ляпаешь в ответ на языке Шиллера, пока отличник Сидорчук тихонько не даст конспектом по спине: садись уже, не позорься!

Я тщательно выработал концепцию интервью. Два-три общих вопроса, и больше ничего. Вся соль материала должна была заключаться в самой атмосфере разговора — таинственной, объёмной, где-то недосказанной…  И, конечно, никаких ручек и блокнотов. Пусть не думает, что только у разведчиков уникальная память. Я был уверен в себе на все сто после того, как на зачёте по античной литературе прочитал две первые страницы «Илиады» наизусть (хотя билет попался по Аристофану).

Звенит звонок. Я соскакиваю с подоконника.

Он выходит последним.

Высокий, стройный, в лёгких затемнённых очках. Очень напоминающий знаменитого тогда по бергманским фильмам шведского актёра Макса фон Сюдова.

— Виктор Афанасьевич, — смело ринулся в бой я, — мне, студенту факультета журналистики, поручено…

— Извините, как вас зовут?

— Юрий, — быстро отвечаю.

— Юрий…

— Юрий Юрьевич.

— Юрий Юрьевич, если вы курите…

— Конечно, курю.

— Мы можем продолжить разговор в курилке, совместим приятное с не очень, увы, полезным.

Тонкие губы моего собеседника тронула чуть приметная улыбка.

Я моментально зажигаю спичку, и… Виктор Афанасьевич бережно берёт её у меня длинными пальцами (и тут сразу же приходит на ум упомянутый Шопен) и подносит к моей сигарете.

— Так что вас интересует, Юрий Юрьевич?

Я внимательно слушаю, буквально уча напамять каждое его слово.

— Не сочтите за труд, покажите перед публикацией, может, какие-то блохи уберём сообща, — глаза интервьюируемого светятся за туманными стёклами очков доброй иронией.

Договариваемся о встрече. Прощаемся.

Вбегаю в первую попавшуюся пустую аудиторию и стремительно записываю всё. Слово в слово! Ещё не хватало опростоволоситься.

Через несколько дней встречаемся снова. Приподняв на лоб очки, Виктор Афанасьевич (а может, он и вообще не Виктор, и не Афанасьевич) внимательно читает.

— Вот этого, Юрий Юрьевич, я, кажется, не говорил, — и длиннопалая рука вычёркивает фразу «бойцы невидимого фронта» и ещё несколько мелочей, наводящих, по моей концепции, многозначительную тень на плетень.

— А так всё нормально, Юрий Юрьевич, публикуйте!

Иду по гулкому (Булгаковскому!) коридору знаменитого жёлтого корпуса раздосадованный и пристыженный. С одной стороны — на кой чёрт было вписывать весь этот псевдошпионский бред, если тебя об этом не просили? А с другой — что же получается: закончил факультет и на нём преподаёт. И всё. И точка! И — в юбилейном номере. За какие такие заслуги?

 

Через несколько лет я через третьи руки узнал, что Виктора Афанасьевича не стало.

Совсем недавно, по прошествии, кажется, целой эпохи, я вспомнил о герое своего студенческого интервью. И был глубоко удручён, не найдя в интернете ни слова о нём.

Хотя, может, так и положено людям непубличной профессии? Подумаешь, какой-то преподаватель немецкого…