Близилось время обеденного перерыва, но Остапчуку так и не удавалось наладить мосток между отчётами двух секторов. Каждый год одна и та же история! Два (не три, не пять!) сектора, и две абсолютно разные оперы. Если отчёт первого сектора под самую завязку был насыщен цифрами, процентами, фактами, которые, увы, не выливались в какие-то мощные обобщающие аккорды, то второй отчёт, наоборот, грешил сложнонавороченными умозаключениями, витающими высоко-высоко над реальной конкретикой.
Остапчука всё более смущала вписанная его собственной рукой фраза «тем не менее», долженствующая обеспечить плавный переход между двумя отчётами. Тем более что фактаж первого отчёта никоим образом не увязывался с абстрактными философствованиями второго.
Он нервно глянул на часы, напомнившие ему, что обед в самом разгаре, и решительно зачеркнул «тем не менее».
«Тем не менее — что?», — язвительно прошептал Остапчук и властно, как и полагается настоящему заведующему отделом, вписал поверх зачеркнутой фразы слова: «вместе с тем», явно довольный удачным единением столь разношерстных писаний.
Он начал было всовывать руку в рукав висящего на спинке его кресла пиджака, как раздался телефонный звонок. Резко высвободив руку, он снял трубку городского телефона, недовольно глядя на часы: мол, честь бы знали, обед как никак!
— Сыночек, это я, — раздался далёкий, но такой до спазма в горле знакомый голос. — Извини, что в обед тебя отвлекаю…
Трубка дрогнула в руке Остапчука. Это был голос его мамы. Мамы, которой не было на свете уже четыре года. Которой он так редко звонил, зная, как ей одной одиноко после смерти его отца в опустевшей квартире. Которая вот так, как сейчас, раза два в неделю деликатно ему звонила, извиняясь за то, что отвлекает его от работы…
— Вы ошиблись номером, — глухим, каким-то чужим голосом ответил Остапчук, быстро повесил трубку и… До него медленно стало доходить, что там, наверху, вряд ли ошибаются, и звонили как раз тому, кому нужно…
Надевая пиджак, он ещё раз глянул на часы и тяжело вышел из-за стола. Есть, в принципе, совсем перехотелось.
Остапчук всматривался в окно, опершись кулаками о полированную поверхность своего массивного стола…
…Вот он, лет восьми, точно так же облокотившись о стол, смотрит в окно — огромное око универмага. Мама оставила его здесь и строго-настрого наказала никуда ни шагу, пока не вернётся. Он сначала безмятежно ждал, наблюдая с высоты разноцветные крыши мчащихся куда-то троллейбусов и автомобилей. Но мама всё не возвращалась. Уже и очередь к кассе, в которой она стояла, растаяла. Ему стало жутко от одной лишь мысли, что мама его просто бросила. Слёзы застилали ему глаза, комок рыданий подступал к горлу и, наконец, вырвался на волю во весь голос.
— Мальчик, ты что, потерялся? — подскочила к нему какая-то сердобольная женщина с многочисленными свёртками в руках. — Не плачь, миленький, не плачь, мой хороший! Сейчас твоя мамочка найдётся…
И через несколько мгновений он уже в объятиях мамы. Он упивается такими родными запахом, голосом, прикосновениями и, не в силах больше сдерживаться, просто воет, как волчонок: «Ма-а-а!!!»

Остапчук снимает пиджак и вешает его на спинку кресла. Сегодня он не пойдёт в буфет. Разгрузочный, так сказать, день! Попьёт чаёк, и баста.
«Вместе с тем, вместе с тем», — саркастически повторяет Остапчук, швыряя на стол карандаш.