Вот случилось где-то что-то-
Ой-ой-ой-ой-ой!
Что-то с кем-то сделал кто-то-
Ой-ой-ой-ой-ой!
Неизвестно- где, когда,
Только нам пора туда,
Только нам пора туда, туда, туда!
Песня зверушек из мультфильма КОАПП
(не помню, что означает эта аббревиатура?)

Это вам не анекдоты о том, как “скорая” потеряла больного, и он вывалился из задней двери на носилках, а серьёзный рассказ человека, долго работавшего в здравоохранении. Имена и фамилии персонажей выдуманы или изменены, все совпадения случайны, и автор ответственности ни за что не несёт.

ГЛАВА 1

Ночные дежурства. Опасные встречи.

Эх, жизнь пошла скучная, эмигрантская. Из дома- в супермаркет, от компьютера- к холодильнику. Вспомнить бы что-то весёленькое!
Как в былые годы, например, работали на “скорой помощи”. Эх, рассекали мы в ночи с голубой мигалкой, с сиреною! Ветер свистит в ушах, сердце бьётся в груди, шашки наголо!
Ну, не шашки, так шприцы наголо. Наркоманы в подъездах так и звали нас- “шприцами”. Идёшь этак ночью, громыхая железным ящиком, взбираешься по лестнице на четырнадцатый этаж (лифт и свет ещё в одиннадцать часов отключили)- и переступаешь через чьи-то ноги, и слышишь голос гнусавый, замогильный:
– О! Шприцы приехали…
И нащупываешь судорожно в кармане коробочку с каликами: почему её надо держать при себе? Неровен час- поплатишься головой…
Чтобы таскаться по тёмным подъездам в ночи, нужна завидная храбрость. Иногда приходилось дежурить одной, без фельдшера, и продвигаясь вслепую вдоль стены, определять на ощупь номер квартиры. И опасаться: a вдруг дверь раскроется и чьи-то злонамеренные руки затянут внутрь?!…
Но ничего такого, слава богу, не случилось. И даже наркоманы попадались миролюбивые; или они от чего-то другого тащились- нюхали клей “Момент”, например?
У меня обоняние развито не очень. То есть, сильные и очень сильные запахи я различаю. Когда у других прямо-таки дыхание спёрло от вони, я начинаю различать. Поэтому понять, например, кто напился и спит, а кто потерял сознание по другой причине- мне было затруднительно. Для этой цели в такиx случаях приглашался специальный консультант из водителей, чаще всего Лёха Лемке. Он вылезал из машины, склонялся над недвижным телом и нюхал своим длинным носом, после чего, осклабившись, говорил с батайским акцентом: “Та ты што, не слышишь? Та он же пьян до усирачки, от нево ж разит, как от не знаю ково!”
Тут его одолевал соблазн покопаться в карманах у пьяного субъекта, аргументируя тем, что “менты всё равно его оберут”. И обещал со мной поделиться.
И трудно было ему не пойти на уступки- должен же человек быть заинтересован в работе! А то -какой интерес? Ну, бензин там оставшийся после смены себе сольёт- и всё. Поэтому они даже лютой зимой, водители, машину не прогревают, бензин себе экономят. А ты выходишь из тёплого помещения и садишься в холодную жестянку, особенно ночью- бр-рр!
Потом мы вызывали пьяному ментов и отдыхали блаженно; менты не спешат на такие вызовы, а мы должны находиться “у тела” вплоть до их приезда. Тут можно и пoкурить, и перекусить.
Поначалу была я в паре с фельдшером Пушниром, пятидесяти трёх или пятидесяти пяти лет- в общем, по возрасту годился в отцы, внешностью напоминал инспектора Коломбо из незабываемого сериала, а ростом был чуть ниже моего плеча. На голове носил вязаную шапочку- петушок, и, чтобы придать ей стромкость, внутрь засовывал сложенную газету. С газетой шапка стояла, не опадая набок, и прибавляла ему двадцать сантиметров роста и столько же значительности.
С Пушниром никто не хотел работать, все жаловались, что от него “воняет чесноком”. Фельдшер ел чеснок три раза в день: на завтрак, обед и ужин, хвастался крепким здоровьем и пропагандировал пользу этого замечательного продукта. Все с ним соглашались, зная о лечебных свойствах чеснока, но работать никто не хотел.
Я удивилась, узнав от других врачей, что Пушнир “бессовестно жрёт перед работой чеснок”.
– Как, ты не чувствуешь запах?!- изумлялись они.
-Не-а. Не чувствую.
-Значит, тебе повезло, – заключали.- А так- дядька он неплохой. Вот и работайте с ним!
Так мы и были в одной бригаде, пока не явилась фельдшер Ланецкая, потрясающая личность, и мы не спелись, образовав “бригаду нового типа”.
А один раз наши дела с Пушниром были плохи- нас чуть не побили.
А спас нас Лёха Лемке, водитель.

Дело было зимой.
Как сейчас помню: холодно, скользко, колдобины ледяные. С трудом отыскали мы адрес во тьме, подъехали к многоэтажке. Как только мы с Пушниром вышли, Лемке привалился лбом к стеклу и задремал.
Поднимаемся на этаж; нас встречают, провожают в квартиру. Повод- “аллергия”. И видим такую картину: в глубине комнаты- стол, торопливо сдвинутый в угол, со всякими блюдами и напитками- видно, внезапный недуг досадно прервал только что начатый банкет. Было заметно, что съедено мало- только успели приступить.
(По ночам на меня нападал страшный голод, но об этом- потом).
У двери справа- кровать, на которой лежит хозяйка, наш пациент.
А посреди комнаты на табуретке сидит злобный нетрезвый подросток, на вид ему лет семнадцать, на одной руке -кожаная перчатка без пальцев, и он нервно так то разжимает, то сжимает кулак, вроде как тренируется.
И наше появление комментирует так:
– А-аа! Гондоны приехали…
Я стараюсь пропустить приветствие мимо ушей, хотя уже встревожена этим началом, и бочком пробираюсь к постели больной.
Отец и сестра просят на юношу внимания не обращать: “Он подвыпил, знаете, устал и озлоблен”. Два раза звонил в “скорую”, и кто-то там в диспетчерской ему как-то грубо ответил. Может, он думает, что отвечают по телефону и затем приезжают на вызов одни и те же люди?
-Почему так долго не ехали?…
Я отвечаю: мы приехали сразу, как только получили вызов. А лежать он мог и два часа, так как нынче работают всего семь бригад.
Оказывается, ждали они всего каких-то двадцать минут; ну, значит, ещё всё в порядке…Итак:
-На что у вас аллергия? Какие лекарства не переносит больная?- спрашиваю у родных, в то время как опытный Пушнир уже набирает в шприц нужную смесь и благодушно поясняет: “Эуфиллин, например, не переносят некоторые…”

– Ты! Уфилин- муфилин!- кричит визгливо подросток. – Откуда мы знаем?!Ты, пидарас, давай лечи, не задавай вопросы!
Родственники и оказавшийся тут же друг уводят его в другую комнату, но он тотчас возвращается.
Я пытаюсь сосредоточиться на больной и слышу сбивчивый рассказ мужа о том, как ему “еле удалось разжать ей зубы ложкой, а не то откусила бы себе язык”.
– Так может, у неё эпилепсия?- осеняет меня “догадка”.- А?
– Да, – соглашается муж. Он тоже немножко выпил и они перепутали аллергию с эпилепсией.
Пушнир выливает содержимое шприца и готовит новый коктейль. Больная эпилепсией тоже немножко выпила, что привело её к плачевному результату.
-Я вас, гондонов…- грозит нам пальцем из угла, мрачно кивая головой, подросток.
Пушнир выступает вперёд – маленький, но всё же мужчина- и отеческим тоном взывает к нему:
– Сынок! Я на сорок лет тебя старше, и…
…и получает с размаху удар ногой в пах.
Пушниру бы не поздоровилось, но он успел отскочить, и нога зацепилась за полу халата. Вслед за этим в нас полетела брошенная злобной рукой табуретка и раскололась об стену в двух сантиметрах от моей головы.
– Нет! Хватит! Я не могу так работать!…Я вызываю милицию.
Воспользовавшись тем, что опешившие вначале родственники скрутили, наконец, своего агрессивного дебила (и вероятно, в будущем тоже эпилептика), бегу на лестницу, в лифт. Там меня настигают родные и близкие, буквально тащат из лифта обратно, напоминая мне о клятве Гиппократа и уговаривая выполнить мой долг до конца.
Я объясняю, что в такой обстановке не могу сосредоточиться; я уже вся в красных пятнаx и трясусь, и фельдшер так может ошибиться и даже ввести больной не то лекарство; так что, пожалуйста, избавьте меня…
“Уже избавили, уже избавили…”- уверяют они. Агрессивный подросток выведен другом во двор.
О-кей. Я опять усаживаюсь у постели пациентки, и мы доводим дело до конца.
Но приключения разгневанного сына на этом ещё не кончились. В подъезде ногой он выбил стекло, осколки которого посыпались сверху на “скорую” и спящего в ней Лемке. Расстроенный неудачной расправой с нами, малец спустился во двор и решил отыграться на нём.
Далее- из рассказа Лёхи:
-Сплю я, значит, себе в машине…Тока заснул-…хуяк!!сверху посыпались стёкла…Я смотрю- как-кого хуя?!…а тут этот, значит, мудозвон, открывает дверь в кабину и говорыт: “Ну, што, пидарас?”
-“Хто- пидарас? Я- пидарас?! Я ттибе щас покажу пидар-раса!”
Взял монтировку из-под сиденья, думаю: “Щас я ттибе перехуйярю!”
-Где доктора?! Что ты сделал с докторами?!…А ну, веди!!

Таким образом, вслед за присмиревшим неожиданно подростком в дверях возник растрёпанный, с помятым лицом Лемке, тоже маленького роста, но с монтировкой в руке и по-бойцовски настроенный. Он пришёл убедиться, что с нами всё в порядке, и долго ещё трёхэтажно матерился, потрясая железной палкой и добавляя: “Понимаешь ты…”
Чтобы успокоить, родные и близкие отвели Лемке к столу и усадили там, похлопывая по плечам и предлагая выпить и закусить, что было весьма кстати в такую холодную зимнюю ночь. Он всё ещё долго и недовольно оглядывался на дверь, за которой исчез- теперь уже насовсем- поганый подросток, и повторял: “понимаешь ты..” Этим он хотел сказать родителям, что детей надо воспитывать совсем по-другому, так, чтобы они “не вытворяли чёрти-што”.
Постепенно, однако, его возгласы становились всё более одобрительными, так как в тарелку ему подкладывали вкусненького и подливали в стакан. На нас, всё ещё занимающихся больной, Лёха стал посматривать с весёлой снисходительностью победителя, и имел на то право- нам с Пушниром не предложили ни выпить, ни закусить.
Вот что значит пролетариат, наш гегемон, вооружённый монтировкой, и что значит- интеллигенция, всякие там “шприцы”.
Кушайте себе на здоровье клятву Гиппопотама, кушайте- не обляпайтесь.

Повеселевший Лемке был потом героем дня на подстанции, где под дружный хохот изображал в лицах историю “спасения докторов”, приукрашая её всё новыми матюками.
Пушнир сразу прилёг, не снимая “петушка” с газетой внутри, на кушетку, и тут же заснул, как убитый.

ГЛАВА 2.
Протасов в Зазеркальи.

Немного о пристрастии к спиртному. Одним оно кажется неопасной и временами даже забавной привычкой, другие видят в нём серьёзное заболевание…На нашей тринадцатой подстанции БСМП, что расшифровывается как Больница Скорой Медицинской Помощи, этим делом грешили многие.
Может, соблазнял пузырёк со спиртом, всё время присутствовавший в ящике; а может, сюда приходили работать уже готовые алкаши, выгнанные с других мест за полной непригодностью. Был, например, один бывший ассистент, уволенный с кафедры пропедевтики внутренних болезней, привыкший покрикивать на студентов. Он и на подстанции ходил с начальственным видом, вечно надутый и с сизым от беспробудного пьянства носом.
Киряли и многие другие; но доктор Протасов- это хрестоматийный случай.
Он напивался до неприличия, засыпал в машине у подъезда, приехав на срочный вызов, и потом, проснувшись, уезжал, решив, что уже “полечил” больного. Если, конечно, водитель его не будил и не подсказывал, что “нужно бы всё- таки сходить”, а то- вон кто-то уже кричал истошно три раза с десятого этажа.
Его держали на подстанции только из-за жены, заведовавшей больничной аптекой.
Доктор Протасов носил очки, прилизывал волосы, имел торчащие уши и был похож на гадкого раскормленного кота, особенно когда, чуть проспавшись, начинал благодушно приставать к женщинам. Делая им сальные предложения в коридоре, он неизменно обращался по фамилии. “Ланецкая, – говорил он, например.- Давай с тобой завтра, а?”
Почему-то ему казалось, что должны радостно отвечать взаимностью.
И вот, после многочисленных предупреждений и выговоров, доктор Протасов наконец уволен. За что?

Те сутки он, можно сказать, отдежурил нормально; оставался последний вызов- и можно сдавать смену. (Пузырёк со спиртом давно опустел и ягодицы страждущих перед уколом уж давно протирались йодом). Идти к больным не хотелось, поэтому Протасов был возмущён, увидев за спиной у женщины, открывшей ему дверь, фигуру в белом халате.
-В чём дело?- строго насупился он.- Зачем бе-беспокоите “скорую помощь”? У вас уже есть один врач, – он указал в коридор,- пусть он вас и лечит!
С этими словами доктор развернулся на каблуках и нетвёрдой походкой, сопя, пошёл по лестнице вниз.
Женщина изумлённо обернулась: за её спиной в коридоре стояло зеркало.
Если бы Протасов сфокусировался получше, он непременно узнал бы человека в белом халате- его оттопыренные уши, очки и двойной подбородок- всё то, что привык видеть в зеркале каждый день.
Об этом ему и сообщили, как только он вернулся на подстанцию.
Были, правда, среди врачей и невинно оболганные и обвинённые в злоупотреблении, хотя на самом деле они были трезвенниками. Просто почему-то имели внешний вид забулдыг.
Например, Богослав, одевавшийся так, будто пропил последнее: подстреленные брючки, курточка, которую носил ещё в стройотряде, и тельняшка вместо нижнего белья. Или врач Федорня, не очень любимый коллективом, и особенно водителями, из-за привычки громко и неэстетично сморкаться, и потому получивший прозвище “Пидорня”.
Он был болен рожистым воспалением, оттого первым делом бросались в глаза “цветущий” красный нос и щёки. А один раз, когда холодной ночью он явился на вызов к больным с головой закутанным в серое казённое одеяло, в сопровождении так же закутанного фельдшера, он вообще напугал вызывавшую до истерики. Ей предлагали потом прислать другую бригаду, но она отказалась: видимо, всё прошло.
Кстати, я не вижу ничего дурного в прозвище “Пидорня”. Напрасно Федорня обижался. Например, было двое хронических больных гипертонией, к которым мы частенько приезжали на вызов- муж и жена по фамилии Пидоряки. Как сейчас помню, мы всегда заполняли две карточки: Пидоряка Иван Степанович и Пидоряка Мария Григорьевна. И никто из них не собирался менять фамилию. Они, может, даже гордились ею, эти Пидоряки. Не зря же Мария Григорьевна, носившая до замужества девичью фамилию, не постеснялась выйти замуж за Пидоряку и разделила с ним фамилию и судьбу…Возьмём с неё пример!
А другая врач, которую иногда принимали за пьяную и жаловались на неё по телефону, была Лена Никитина, женщина с короткой стрижкой и крупными чертами лица. Она перенесла менингоэнцефалит и после него стала говорить очень медленно, как если бы пластинку, записанную на сорок пять оборотов, поставили на тридцать три; отчего речь её напоминала речь пьяного или, скорее, наркомана. Писала она тоже медленно; как-то раз я одолжила ей “на минуточку” ручку и с изумлением наблюдала, как она выводит по букве в час, с трудом, будто двоечник в первом классе. Тут можно только посочувствовать. Бедняга. С той же медлительностью и расстановкой рассказывала она о своих любовных приключениях, которые имели место на море, в период летнего отпуска, и были обычно связаны с различными “художниками” или грузинами.
-А он мммне гговори-ит: “Пп-пила?…Ела?…Пплати!”
(Как только они с грузином вышли из ресторана).
– Ну, и что? А ты?!- нетерпеливо спрашивают взволнованные слушатели.
Никитина кокетливо и скромно оправляет юбку на огромной попе:
– Нн-нуу…я заап-платила.
И сокрушённо вздыхает: мол, что поделаешь? Никто Лену и не осуждает. Должна же быть у человека какая-то отдушина.
Пусть это даже вульгарный грузин с его вульгарным шашлыком.
…Кстати, я тоже грешна.
Я тоже сливала спирт после смены в другой пузырёк и несла домой. Что делать? Годы развитого социализма, тотальный дефицит.
А спирт мне был нужен для протирки магнитофонных головок.

Г Л А В А 3.
Врачи, с которыми никто не хотел работать.

Этих врачей узнать можно сразу: угрюмый и понурый, тащит свой ящик, без фельдшера, в одиночку, и никому не смотрит в глаза. То есть, они были бы совсем не против работать с фельдшером- вдвоём не так страшно ходить по ночам; но фельдшеров на всех не хватало, и каждый из них стремился найти себе “удобного” врача, с теми же взглядами на жизнь и привычками.
Дерезе трудно было бы подобрать себе пару. К чести его надо сказать, что он был одним из немногих (теперь уже вымирающий тип) врачей-фанатиков, преданных медицине в целом и своей работе в частности, призванных нести свой крест и служить людям.
Но здесь он немного перебирал, впадая в крайности.
С утра Дереза сам себе устанавливал “норму”: десять вызовов до обеда и десять- после; и если в этот норматив не укладывался- бывали дни, когда вызовов с утра было мало- он добровольно лишал себя обеда. “Не заслужили”, -говорил он тогда. Одновременно обеда лишался и фельдшер, особенно если был тих и безропотен. Если же попадался вредный и несознательный и начинал протестовать, как, скажем, Штайнер, у которого был хронический гастрит и питаться он должен был четыре-пять раз в день, строго по расписанию- тогда Дереза выделял ему на обед двадцать минут, не больше.
Я, например, когда один-единственный раз работала со Штайнером, вообще отвезла его домой на весь день- настолько он мне надоел со своим режимом питания и выдавливаньем прыщей- и забрала его только ночью, чтоб не ходить одной по подъездам. Да и фельдшером он был бестолковым- не попадал в вены, приходилось всё делать за него. Видимо, этот гуманный подход пришёлся ему по душе- спустя две недели он робко предложил мне “вместе пойти в кино”.
Так вот- не говоря уже об обедах, Дереза игнорировал и другие нормальные человеческие потребности.
Однажды ему дали новенькую девушку Галю (бедняга, она ещё не знала, с кем имеет дело), и где-то после шестого вызова она, терпевшая уже час, застенчиво попросила его заехать на подстанцию.
– Зачем?- спросил Дереза, имевший железный мочевой пузырь.
-Мне хочется в туалет, – тихо призналась Галя.
– Потерпи немножко! Сделаем ещё два вызова и заедем, – сжалился Дереза, добрый доктор.
Следующим был вызов с переломом основания черепа; пострадавшего повезли в другой конец города, в двадцатую больницу. Бедная Галя! Она ещё не знала, что на подстанции не хватает фельдшеров, а не врачей.
Кроме того, Дереза был строгих моральных правил (разумеется, жил один), принимал всё близко к сердцу и слишком всерьёз. Не знаю, был ли он к тому же членом Коммунистической партии- наверное, был, но как известно, о покойных плохо говорить не полагается.
Как-то вечером, проходя по коридору подстанции, Дереза заглянул в окошко диспетчерской и увидел картину: над вечно жующей и хохочущей с набитым ртом Рыбулькой навис глупый фельдшер Кустовиц и имитирует движением бёдер акт, который хотел бы с ней совершить.
Разумеется, ничего серьёзного в этом не было: Рыбулька вообще любила скабрезные шутки, которые выходили у неё как-то легко и непринуждённо. Это была весёлая молодая толстуха, всегда сидевшая на стуле рядом с телефоном и пачкой бланков. Тут же, у телефона, всё время стояла банка с какой-нибудь жратвой.
Рыбулька получала вызов, заполняла бланк и орала благим матом в коридор:
-Сто тридцать третья бригада-а!!! Упал с шестого этажа! Тридцать третья-аа!!
В диспетчерскую часто заходили водители и находили с Рыбулькой общий язык. Не в смысле секса и всяких там приставаний- все знали, что у Ирины есть пятидесятилетний муж, тоже водитель- а в том смысле, что они хорошо понимали друг друга, как члены одной семьи, дети одной среды. У них было общее чувство юмора, они одинаково легко матерились и безобидно лапали друг друга- это было в порядке вещей. Один раз, когда Суслов похвастался, что у него- “самый большой на подстанции”, Рыбулька, не переставая черпать что-то из банки правой рукой, левую запустила к нему в штаны и пощупала; после чего прочавкала с набитым ртом: “Видала я и побольше…”- и под одобрительный смех остальных продолжала есть свою кашу.
Представляю себе, если бы то же самое сделала я!…Реакция была бы совсем иной. Кому не дано-тому не дано.
А вот Дереза был возмущён и на Рыбулю пожаловался. На следующем собрании, когда в ряду других был поднят вопрос о падении нравов и плохой дисциплине на подстанции (пьянство и прочее), он встал и сказал:
-Да!…А недавно ещё наблюдаю такую картину: в диспетчерской, во время рабочего дня, диспетчер Рыбулько и фельдшер, фамилию которого я не хочу называть (интересно, почему? раз уж Рыбулю назвал), имитируют, понимаете ли, половой акт; в извращённой, понимаете ли, форме…И меня, таким образом, делают как бы соучастником… вот что противно!- и сел.
Конечно, Рыбульке тотчас же доложили. Она реагировала спокойно.
– Половой акт, значит? Ага, – сказала она себе, выписывая вызов.- Соучастником, значит? Ага… Сто тридцать первая брига-даа!! Дереза!!
– А почему я? Сейчас не моя очередь, я только что приехал, – просунулась в окно белая шапочка. Дереза был единственным, кто всегда её носил.
– Ваша, Ваша очередь. Остальные уже сидят с вызовами, – говорит неумолимая Рыбулька.
Ночью на вызовы ездил один Дереза. Дежурство выдалось спокойным и остальные спали. На его недоумённые вопросы диспетчер отвечала:
– Сто тридцать третья бригада спит?…Они только что вернулись. Тридцать пятая? Они с вызовом, значит, спят- это их дело, им отвечать…А Вы езжайте, доктор, езжайте, у Вас вызов серьёзный.
Такова была месть Рыбульки.

А другой притчей во языцех была Наташа Мусатова.
Эта большеглазая брюнетка в молодости была настоящей красавицей- я видела её фотографию в санпаспорте. Но после развода с мужем, который дался ей нелегко, у неё случилось нервно-психическое расстройство и тут же начался псориаз.
Псориаз, как вы знаете, считается незаразной болезнью, но выглядит очень неаппетитно. При виде всех этих чешуек, язвочек, расчёсов и всего того, что простые люди зовут “коростой”, на открытых частях тела- вам хочется чесаться и совсем не хочется пользоваться одними и теми же предметами обихода с больным- полотенцем или мочалкой, или спать на подстанции на той же кушетке в комнате отдыха, где только что спала Мусатова.
И знаешь ведь, что не заразно- а всё же…
От долгих курсов лечения гормональными препаратами Наташа располнела, лицо её залоснилось, а красивые карие глаза потеряли свою привлекательность от нервной привычки часто и испуганно моргать.
У Наташи, конечно, было немало странностей. Водитель Погребняк, жестокий и непримиримый по отношению к странностям и человеческим слабостям, как только приходил с утра на работу и узнавал, что ему предстоит возить Наташу, тут же возбуждался до крайности и начинал ходить по всем помещениям подстанции, требуя составить петицию, которую должны были непременно подписать все водители- с отказом работать с Мусатовой:
– Её место- в психбольнице!- кричал он.- Я ни за что не отвечаю! Если ей придёт в голову чёрти- что: крутануть руль, например? А?! Давайте все, подписывайтесь! А то конца этому не будет, я вам говорю!
Погребняк топорщил усы и был похож на кучера-крысу из “Золушки”, только вместо тыквы он водил приспособленную под “скорую помощь” “Волгу”, что было немногим лучше тыквы по удобству и вместительности.
Хорошо относился к Наташе и был с ней терпелив разве что Толя Малeев- водитель с задатками психолога, душа-человек. Каждый раз, когда ей начинало казаться, что “в моторе что-то стучит”( Погребняка это сводило с ума, и он кричал: “В голове у тебя стучит, б…!”), Толя останавливался, выходил и делал вид, будто что-то там чинит и проверяет. Потом садился, заводил мотор и спрашивал заботливо:
– Ну что, Наташа? Так лучше? Меньше стучит?
-Да, теперь лучше, – отвечала она, растерянно моргая.
И они ехали дальше- лечить больных.
Но таких людей, как Толя Малеев, мало. Мир жесток. Мир полон погребняков.
Когда-то Толя был водителем- дальнобойщиком, ездил и за гарницу и хорошо зарабатывал. Женился на женщине с ребёнком и дочку её воспитал, как свою. Он и сейчас был озабочен: “жене и дочке новые дублёнки нужны”, и каждый раз старался попасть к обеду домой- “там внучечка ждёт”. Не его, конечно, внучка, а дочка приёмной дочери, которую он считал своей, а уж внучку просто обожал и донимал всех рассказами о ней, как мог бы донимать только влюблённый родной дедушка.
“Кому-то повезло с таким человеком”, считала женская часть коллектива.
У Наташи Мусатовой тоже были две дочери, которых ей пришлось воспитывать одной, несмотря на псориаз и психическое расстройство.
Однажды Наташа познакомилась с мужчиной, и взволнованно рассказала нам об этом на подстанции. Знакомство это произошло, конечно, не на улице, и даже не в клубе “Кому за тридцать”, как можно было бы ожидать, а в амбулатории, где Наташа регулярно посещала своего психиатра.
Мужчина же был, естественно, другим пациентом того же врача.
После приёма, когда она вышла на улицу, он уже поджидал и пошёл за нею. Возможно, кое-кто из вас и побежал бы, убедившись, что его преследует психбольной- но только не Наташа. Ему удалось её нагнать, произвести хорошее впечатление и назначить свидание. Надо ли говорить, что Наташа пришла!…
Сперва они прогуливались по территории кардиологического санатория- место и днём-то пустынное, а в вечернее время и совсем, на мой взгляд, неподходящее для прогулок там с душевнобольным. Но врача “скорой помощи” разве чем испугаешь! Узнав друг друга поближе, они направились прямо к нему домой; и там, оставшись с ним наедине, Наташа впервые ощутила лёгкое беспокойство.
До этого момента вопрос об их психических недугах как-то не обсуждался. Допустим, у Наташи- всего-навсего лёгкий невроз; хотя Погребняк и ещё кое-кто с этим несогласны. А вот у её нового друга-то что? Может быть, что посерьёзней?…
Он захотел угостить её чаем, и вкус его показался ей странным; вспомнились прочитанные и увиденные в кино триллеры о маньяках- не подмешал ли чего?
Однако, всё шло хорошо. Возлюбленный спросил, какую музыку она предпочитает: классическую или песни советских композиторов?
Конечно, классическую!…Но от классики ей почему-то сразу стало скучно и тревожно на душе, особенно когда он вынес из кухни ма-аленький тортик, и – чтобы его резать- такой бa-aльшой нож. Наташа почувствовала себя не в своей тарелке; врач никогда не теряет бдительности. Зачем это ему большой нож?
Но, как выяснилось, кроме торта, он ничего другого в виду не имел.
А потом нашлась пластинка Челентано- та, что пришлась ей больше всех по душе; и после торта, под Челентано, с ними наконец произошло “то, что должно было произойти” ; или, наоборот, случилось “то, чего не должно было случиться”- примерно так выражаются романтичные одинокие женщины.
Ах, это было прекрасно!
…Потом, правда, он стал подозрительно насупливаться. Это насупливание Наташа истолковала так, что он “ревнует её к Челентано”, которого она просила поставить ещё и ещё. Потом достал из буфета горсть каликов, прописанных и непрописанных ему врачом, и враз запихнул её в рот. Наташа ужаснулась. Среди проглоченных им таблеток она заметила такие сильно- и ужаснодействующие, как бензилодурил, аминокретинил и седовозбудин*,принимать которые все вместе и бесконтрольно никак нельзя!
Это она и пыталась внушить любовнику, но он только упрямо жевал и тряс головой, причём выражение его глаз менялось и становилось всё более нехорошим.
– Или аминокретинил, или я!- поставила ультиматум расстроенная Наташа.
Больного перекосило, и он страшно захрипел:
– Ааа, ссука!…Все вы- такие!!- и полез в рукопашную.
Вырвавшись из квартиры, Наташа бежала в сумерках по городу, поправляя на себе предметы туалета, преследуемая злобным маньяком- пока не добралась домой.
-Какой ужас!- сочувствует ей захваченная рассказом Ланецкая. По выразительному взгляду, который она бросает мне, однако, вижу, что сочувствие- фальшивое, и она вот-вот побежит в уборную от смеха. Ланецкой все всегда доверяют свои секреты: она разполагает к доверию и откровенности.

Тем не менее, через пару дней Наташа Мусатова, придя на дежурство и обнаружив, что опять – одна, без фельдшера, захотела отнять у меня Ланецкую. – Что это такое?- жалуется она старшему фельдшеру Зое, составляющей расписание.- Почему они с Ланецкой всё время вместе, а я- всё время одна?…
(Этой старшей сестре мы регулярно делаем подарки, чтобы она нас ставила вместе- вот почему).
– В конце концов, – моргает глазами Наташа,- меня могут ночью одну…изнасиловать!
И видя, что аргумент не произвёл никакого впечатления, добавляет:
– И я старше, в конце концов!
Я всё время молчу, сидя в сторонке на столе и болтая ногами; но видя, что она бессовестно, на ночь глядя, копает под мою бригаду, забирает фельдшера, говорю:
– Что-то логики, Наташа, не видно. Если ты, говоришь, старше, а я- младше, кого из нас скорей изнасилуют?
Моргание глаз становится учащённым и обиженным.
– А что ты думаешь, Оля- я такая уж старая? Что меня не могут изнасиловать? Да я ещё, если накрашусь и припудрюсь как следует, да приведу себя в порядок… (Она чуть не плачет).
– Да не волнуйся ты, Наташа,- успокаиваю я её.- Изнасилуют тебя, изнасилуют…
Слезаю со стола и ухожу.
Не в моих привычках доводить людей с расстроенной психикой до слёз, но они сами не знают, чего хотят: чтобы их изнасиловали, или чтобы – нет?
———————————————–
* Все названия лекарств выдуманы и изменены (авт.)

Г Л А В А 4 .
Психиатры в действии.

Начнём с психбольных. Они оставили в душе и памяти неизгладимый след.
Их действия могут казаться забавными, или пугать, беспокоить, в зависимости от ситуации, но никогда не оставляют вас равнодушными. Психбольные обладают способностью влиять на так называемых “нормальных” людей. Не зря, как вы знаете, все психиатры несколько странные, а то и вообще мало чем отличаются от своих пациентов. Это от долгого и тесного общения с ними. С кем, как говорится, поведёшься…
Не думаю, что душевные болезни можно лечить. Для начала не мешало бы понять, что такое психика, что есть душа, ум; но этого не знает никто.
Есть разные лекарства, способные на время успокоить или же возбудить; но сделать “нормальным”? Я сильно сомневаюсь. И где грань, отделяющая норму от странности, странность- от патологии?…
Возьмём, к примеру, меня. Казалось бы (надеюсь!), нормальный человек, хотя какие-нибудь странности у меня определённо можно найти. Однако, с другой стороны, мне всю жизнь встречаются, попадаются, окружают меня, прямо-таки преследуют по пятам разные чудаки, странноватые и очень даже странные люди.
Это неспроста! Это наводит на размышление. То ли они ищут у меня как бы прибежища, твёрдой опоры среди зыбучих песков безумия; то ли чувствуют во мне родственную душу (типа “cвой свояка видит издалека”). Так или иначе- они всегда рядом, и я- ходячий сборник рассказов о странных типах.
Теперь, возможно, ситуация изменилась, но в конце восьмидесятых- начале девяностых на весь Ростов была лишь одна психбригада…или их было две?
Понятно, что одна бригада в городе с полуторамилионным населением не могла обслужить всех нуждающихся, поэтому на такие вызовы ездили все врачи. К тому же, никогда заранее не известно; могли вызвать по поводу сердечного приступа, а там…
Однажды, помню, покойная Полина Ивановна, в дальнейшем завподстанцией, оказалась лицом к лицу с маньяком, вооружённым ножом, и бегала, спасаясь от него, по комнате вокруг стола; а уже с её-то комплекцией! Затем, вырвавшись чудом на лестницу, бежала вниз, вывихивая лодыжки и крича дурным голосом шофёру. Царствие ей небесное!
(Нет, маньяк её не зарезал, она умерла от рака несколько лет спустя).
В другой же раз моя подруга Ланецкая подвергала свою жизнь опасности: наш смелый советский милиционер заталкивал её в квартиру, сердито подбадривая: “Идите, доктор, идите! А то он там сидит с опасной бритвой и никого к себе не подпускает…Вы его сначала успокойте, а потом мы зайдём.” Ланецкая, понятно, упиралась, выпучив накрашенные глазки, и наотрез отказывалась: “Да нет, зачем мне это нужно?! Идите сначала вы!”
Однажды её напугал не на шутку больной с порезанными венами; она даже имя его запомнила- Боря Шевченко. (Были среди постоянных клиентов у нас ещё две бабки Шевченко- мама и дочь- тоже не так, чтоб в своём уме). Так вот, этот Боря был наркоманом со стажем, жил в общежитии и любил время от времени что-нибудь себе резать; так что не в первый раз уже.
Он был без сознания, когда мы наложили ему жгут, сверху надели куртку и повезли. Боялись, что не довезём- кто знает, сколько крови успел потерять? Давление низкое, в себя не приходит.
В ту ночь все травмы и хирургию принимала первая больница на Сельмаше- довольно далеко. А мы были возле родной БСМП; ну, и позвонили- принимайте, так, мол, и так, больной без сознания- не довезём…Представляю, как сонные дежурные хирурги, протирая глаза и бормоча проклятия этим “недоделанным докторишкам со скорой”, спускались в приёмное отделение…
Факт тот, что Борю мы довезли; он был сзади, в машине, на носилках. Только едва мы притормозили у приёмного покоя, едва я кинулась с направлением в руках в больницу- как Боря вдруг ожил.
Его пробуждение и сумбурные действия напугали Ольгу сильнее, чем воскрешение какого-нибудь мертвеца в кино. Он очнулся и, обнаружив себя в замкнутом пространстве машины, стал распрямляться на носилках, как пружина, страшно мычать и бить двумя ногами в заднюю дверь.
С воплями выскочила из машины Ланецкая. С диким воем выскочил зомби и понёсся подальше от нас- в заросли, к озеру.
Тут вышли, наконец, два серьёзно настроенных хирурга; руки волосатые, рукава халатов закатаны :
-Где больной?
– Он убежал, – сообщает мой фельдшер, и начинает мне жаловаться, что он её так напугал, так напугал, что она чуть было не обмочилась…кстати, ей надо теперь сходить в туалет и вообще- зачем ей всё это нужно?…
-Как- убежал?!- хирург испепеляет меня взглядом и бьёт ладонью по листу.- Здесь сказано: “без сознания”! Чёрти что!!
Убив меня последним взглядом, в котором читаю упрёк в невежестве, некомпетентности и в том, что зря нарушила покой настоящих врачей, они уходят в больницу.
Мы возвращаемся на подстанцию, рассуждая о том, что, может, оно и к лучшему, что Боря Шевченко ожил и убежал- а то, кто его знает- каков он в сознании?…И о том, что, может быть, все Шевченки- с приветом.
Выслушав от диспетчера ещё пару насмешек по поводу “больного без сознания, который убежал”, ложимся на голые кушетки и забываемся коротким тревожным сном.
Однако, через полчаса нас будят:
– Сто тридцать третья бригада-а!
Оказывается, Шевченко не оставил нас в покое. Побродив какое-то время в зарослях камыша, он заметил, что рука онемела и распухла. О том, что под курткой на неё надет жгут, он, конечно, и не догадывался. Тогда по наитию вышел он к моргу, разбудил там прозектора и потребовал спасти синюю, опухшую, в страшных порезах руку…
Ланецкая категорически отказалась идти в темноте через заросли к моргу ловить зомби. “Ага! Ещё чего не хватало”,- сказала она.
Послали бригаду мужчин спасать Борю.
А ещё был один пациент крошечного тоста, но очень мускулистый- как муравьиный лев. (Хоть я этих львов никогда не видела, но думаю, что они должны быть такие- маленькие, с рельефной мускулатурой). Возвратившись из Ковалёвки**, он пугал свою мать, принимая внезапно угрожающие позы.
Она умоляла его перестать и выпить лекарство, но он с криком: “Ыы-ххх!!” замахивался на неё, застывая затем в вычурной позе с занесёнными руками, как статуя какого-нибудь дискобола или молотобойца. Похоже, его эти действия развлекали и служили чем-то вроде гимнастики; причём всякий раз мать забивалась в угол и закрывала голову руками. Шуганулась с непривычки и Ольга Ланецкая.
“Сделайте что-нибудь, я вас прошу”,- еле слышно шевелила губами старушка, боясь быть услышанной сыном.
Немалых трудов стоило уговорить его, величая по имени-отчеству, лечь в постель и подставить нaм мускулистую ягодицу.
-Сделай ему два кубика мимендола,- шепчу я Ольге на ухо.
-Ты что? Зачем мне это надо…сделай ему сама, – открывая с опаской ящик с лекарствами и косясь на муравьиного льва, шёпотом отвечает она.
Делаю сама; а что мне остаётся? Риск- дело добровольное, а ответственность за неоказание помощи несу я- так мне объяснило начальство.
Слава богу, и надо сказать откровенно- психбольные ни разу не причинили лично мне никакого вреда, за что я им благодарна. Может, по той же странной и необъяснимой причине, по которой собаки, обычно считавшиеся злобными и опасными, никогда меня не кусали. Честное слово, некоторые животные и люди в моём присутствии успокаиваются… Хотя нет, другие, напротив, нервничают и заводятся- хрен поймёшь!

Кстати, к расходу психотрoпных препаратов мой фельдшер относилась очень ревниво; у неё всегда была куча клиентов, желающих купить пипендол или мимендол, не говоря уже о продероне или омнодоле- эти ценились выше. Поэтому она мне советовала “быть умнее”- списывать психбольным сильнодействующие средства, а вводить им какой-нибудь там димедрол или дистиллированную воду- “какая им, в сущности, разница?”
Время было такое, тяжёлое. У Ланецкой на шее – старички родители, да ещё и сестра приехала из станицы Крымской с двумя племянниками, побитая мужем, с фингалами под глазами и нервным расстройством. По причине расстройства она якобы не могла работать, что не мешало ей вести, в остальном, активную жизнь.
Вот почему Ланецкая, бездетная, но кормящая всю эту ораву, не брезговала ничем. Она покупала водку из-под прилавка у знакомых продавщиц и по ночам втридорога продавала её алкашам, живущим по соседству, а также лечила “на дому” заболевших гонореей и трихомонозом.
Она их лечила даже в том случае, если гонореи и трихомоноза не обнаруживалось (ложная тревога); брала у клиентов мазки и якобы несла их на проверку к дерматовенерологу. (Дерматовенеролог этот действительно существовал, она с ним раньше работала долгое время…) И конечно, болезнь “обнаруживалась”! Хорошо ещё, что не сифилис! В СПИД тогда как-то ещё не верили, заморское извращение; слухи только начали ходить…
А профилактическое лечение тоже многим полезно: в следующий раз будут лучше себя вести, осмотрительней. Деньги-то Ланецкой были нужны!
И она получала их сотней различных способов.

А что говорить о моей врачебной зарплате? Во все времена на неё можно было купить лишь пару туфель, и она никогда не дотягивала до пары приличных джинсов…Ещё можно было на неё купить один диск (скажем, Битлов) в хорошем состоянии- если отказаться от всего материального в пользу духовного. Могу поспорить, что и сейчас на зарплату врача “скорой” можно взять всё те же туфли.
…Да, но мы отвлеклись от душевнобольных.
Один раз я, наслышанная о тонких методах работы психиатров, была слегка разочарована, увидев психбригаду в действии.
В течении двух часов мы успешно уговаривали молодую даму не кончать жизнь самоубийством и ждали приезда специалистов, конечно. Ожидание порядком затянулось; я с нетерпением поглядывала на дверь. Мама больной выразительно мигала нам из-за её плеча: мол, делайте так, как она говорит, главное- ей не прекословить, и мы уже два часа разыгрывали спектакль. Она угощала нас чаем; усадила за стол, принесла печенье, и мы покорно сидели, будто бы “просто гости” (мама ободряюще кивает). Потом пошла на кухню за сахаром, полезла в ящик, взяла нож- и…! Неотступно следующая за ней бдительная мама успевает схватить её за руку, завязалась борьба…мы бросаемся к ней, присоединяемся, отнимаем режущий предмет…
…Тишина. Больная спокойна, улыбается, пьёт чай. На подходящих к ней с просьбами детей- их у неё двое- не обращает внимания, вся в себе. Дети её не интересуют. Бедняжки! Она их будто не узнаёт. В конце концов, их уводят к соседям. Говорит об истории своей последней несчастной любви, и ставит нам музыку, грустно улыбаясь:
– Эту кассету мы с ним слушали вместе… хотите мою любимую песню?
Мы- все во внимании.
-“Синий туман- похож на обман…”- поёт Добрынин.
Я подавляю приступ неприличного смеха- надо уважать чужие музыкальные вкусы- и пью чай. Женщина лениво, нехотя встаёт: “Ох, что-то душно стало…Пойду, открою окно”. Идёт, распахивает наполовину- …прыг!
Но мама, опытная и поднаторевшая в таких делах, ловит уже в воздухе болтающиеся ноги. Вскакиваем из-за стола и мы; втроём еле втаскиваем суицидную попу обратно:
-Да что ж это такое, в самом-то деле!
И теперь я вижу, что мать больной была права: с ней нужен глаз да глаз. А я-то сначала подумала, что передо мной всего-навсего женщина с нервным расстройством, тяжело переносящая душевную травму…
Больная настырна и коварна. Она усыпляет бдительность. И это не истеричка, грозящая самоубийством, чтобы привлечь к себе внимание. Она спокойна и действует, скорее, исподтишка: пытается убить себя как бы походя, между делом, всеми подручными средствами. Мы делаем ей всевозможные успокоительные уколы, здесь уже не до шуток, но никакого положительного воздействия не вижу- её рвёт.
О, господи! Где же эти психиатры? Может, я делаю что-то не так?!
Впрочем, через пять минут она усаживает нас снова за стол, как радушная хозяйка: “Пейте- пейте…ваш чай давно остыл”. Почему-то и эта больная прониклась доверием к Ланецкой и всё что-то рассказывает ей; на меня же смотрит угрюмо, с антипатией. Мне это неприятно; я думаю- почему? Что такое увидела она во мне?
– А Вы- не доктор, – внезапно говорит она.- Вот Вы- доктор, – с большим расположением сообщает затем Ланецкой.
– А кто же я?- интересуюсь.
– Вы знаете, кто Вы,- отвечает зловеще, многозначительно и заговорщицки кивает головой.
Ужасно интересно, что за этим кроется, и за кого она меня приняла? Быть может, в её словах было что-то пророческое? Иногда у душевнобольных, говорят, бывают удивительные прозрения и озарения…
Действительно, в дальнейшем я стала не доктором.
“Безумное чаепитие”, однако, прервал звонок. Явились, наконец!
– Это к вам?- хитро прищурившись, спрашивает меня больная.
– Да нет, это- к Вам, – с облегчением вздыхаю я. Какое напряжение пришлось пережить!
Входит маленький носатый врач в сопровождении двух санитаров (определение “дюжих” уже набило оскомину).
-Так? Что случилось?- бесцветным голосом спрашивает он.
Мама больной пытается объяснить, но он даже не смотрит в её сторону- требовательное внимание обращено ко мне.
-Вот…эта женщина…пыталась покончить самоубийством, – бормочу я.
Мне как-то стыдно говорить это при больной, которая поила нас чаем, звучит как-то грубо и даже вульгарно; но он не оставляет мне другой возможности- поговорить наедине, да и сам не желает беседовать с ней.
– Суицид? Так, – хлопает он в ладоши, – собирайтесь!- кивок головой в сторону двери, где топчутся санитары.- На Верещагина***!
…Вот так. Просто и без церемоний. Хотя можно понять- одна бригада на весь Ростов, а больных много. Не могут же они со всеми распивать чаи!
Поспешно откланявшись, мы уходим. Я чувствую облегчение и какую-то неловкость. Отделались, сбагрили!И неудобно почему-то оттого, что она не признала во мне врача, а в Ланецкой- признала.
А ведь странно: когда-то, во время учёбы в институте, мне больше всего хотелось стать именно психиатром. Загадки мыслей, эмоций и побуждений были самыми интересными. Что есть наша психика? Волны? Какое-то поле или химические реакции? Или что нибудь иное, сверхъестecтвенное?
Как возникает всё это, где? И как принимает такие причудливые формы? Один пишет музыку, другой- стихи, третий галлюцинирует, а четвёртый крадётся за вами в ночи с недобрыми намерениями…
Я представляла себя этаким западным психиатром, а лучше психоаналитиком, сидящим в кабинете под полками со своими монографиями и копающимся в подсознании какого-нибудь уставшего от жизни и очень богатого, или впавшего в депрессию (но всё равно очень богатого) адвоката, политика или актёра…
Но потом из этой вымышленной реальности возвращалась к реалиям нашей жизни и понимала, что лечить мне придётся бьющихся в белой горячке малоаппетитных субъектов в каком-нибудь мрачном стационаре закрытого
типа или в ЛТП, откуда больные бегут, глотая ножи и вилки, согласные на любую операцию, лишь бы на время прервать своё кошмарное пребывание там. Работать в таких заведениях- нет уж, увольте!
В результате, из всех наших в психиатры пошла только Грета Гомонян- девочка, которая и сама, по мнению многих, очень нуждалась в таком лечении. В общежитии она плохо ладила с соседями( доставалось, конечно, ей, бедняге, терпела насмешки из-за волосатости- бороды и усов). Однажды хотела даже прирезать соседку по комнате. Говорят, приехал из Чалтыря папа и всё это дело замял. Глаза у неё часто будто пылали огнём- страстный взгляд одержимой- особенно когда речь заходила о боге. Но отнюдь не в смысле религиозного фанатизма, а совсем наоборот. Стоило кому-то случайно обронить:”Боже мой”, или сказать невзначай “Слава богу”, как Грета внезапно выкрикивала: “Бога нет! Нет!”- чем вызывала всеобщее замешательство.
Какой злобный пионервожатый её этому научил?
И что потянуло её к душевнобольным: желала быть среди “своих” или хотелa власти? Ох, уж отыграется она на бедных “нищих духом”…(Воображение дальше рисует больницу-тюрьму, врачей-маньяков, санитаров-садистов, гнездо кукушки и Николсона с лоботомией).

Я встретила её много лет спустя после окончания института на улице; Грета сказала, что работает в психдиспансере где-то за городом, и работа приносит ей большое удовлетворение.
Хмм…
———
**Ковалёвка- психиатрическая больница под Новочеркасском, основной контингент- алкоголики.
***На ул.Верещагина располагался городской психдиспансер (прим. авт.)

Г Л А В А 5 .
Необоснованные вызовы.

Некоторые вызывают “скорую помощь” посреди ночи лишь потому, что им не спится. Кино по телевизору закончилось, днём выспались- и начинаем прислушиваться к ощущениям- вот, кольнуло в боку! Или: утром приходил участковый врач, выписал рецепт, и вот- не поймём, что он там написал- по одной таблетке три раза в день или один раз в день три таблетки? Вот и вызвали вас ( два часа ночи), вы уж извините!…А что, лифт у нас не работает? Пешком шли на пятнадцатый этаж?…Ай-яй-яй! Ну, спасибо вам, девочки!
– Хоть бы стакан чаю предложили, сволочи, – говорит Ланецкая, спускаясь по лестнице с тяжёлым ящиком, – надо сделать платные вызовы! Тогда такая вот…старая припенда не будет вызывать посреди ночи!!
И я с ней полностью согласна. Или вот:
-Дети, – кряхтит бабуся, устраиваясь поудобней в постели (по комнате ходит сын),- что-то я по большому сходить не могу…
-И давно вы, бабуся, не какали?- начинаю строчить я в карточке жалобы больной, и думаю уже о плохом (возраст, кишечная непроходимость)
-Да вот…вчера сходила хорошо, позавчера- тоже,- припоминает она, – а сегодня что-то не могу.
Мы начинаем свирипеть. Глаза наливаются кровью от возмущения. Ланецкая говорит, что она сегодня тоже ещё не сходила в туалет; не успела, хоть ей и хотелось…(Я тоже сегодня ещё не какала; но эти вещи я с посторонними не обсуждаю); я только интересуюсь у бабули- что, по её мнению, мы должны теперь делать- поставить ей клизму?
(Сын моментально смывается в другую комнату; чувствует, что сейчас это малоприятное занятие поручат ему).
-Да,- добродушно соглашается бабка, – поставьте мне клизму! Или в больницу меня отвезите- пусть там мне ee поставят.
-В больнице, бабушка, нам вставят клизму за то, что мы Вас привезли, – объясняет мой фельдшер.
И опять права. Совершенно необоснованный вызов.
А следующий- вообще не знаешь, к какой категории его отнести- к этой или предыдущей? И непонятно, как этот случай в карточке описать.
Но раз вызывают, то вроде как без помощи человека оставить нельзя…
Анальгин с димедролом- обычный укол для неясных случаев. Наверное, в те годы в девяноста процентах инъекций, сделанных нашими врачами больным, присутствовали эти два неразлучных вещества…
Короче, как всегда: ночь, тёмный подъезд, неработающий лифт- вы уже усвоили схему?… и последний этаж. Ланецкая несёт пудовый железный ящик, которым наша “скорая” оснащена, наверное, со времен Второй мировой войны ( в дальнейшем мы его самовольно заменили на маленький пластмассовый). Дверь открывает женщина лет сорока в коротеньком халате; вид у неё удивлённый- она явно ждала не нас.
-А… доктор Иванов…разве он не дежурит?
-Здравствуйте, – отвечаем, – дежурит, но Ваш вызов дали нам. (Видимо, по ошибке).- Что случилось?
-И доктор Протасов тоже?- игнорирует она вопрос.
Сразу видно- нужен был какой-то особый доктор, и не женского пола. Может, даже сорвалась намеченная встреча, замаскированная под вызов. Какого ж аллаха мы сюда шли?!
-Вы нас вызывали?!- спрашиваю я.
-Проходите, – сокрушённо вздыхает она. (Делает нам одолжение).
На столе- пепельница, полная окурков.
-Что Вас беспокоит?- задаю опять всё тот же вопрос, в то время как фельдшер пошла мыть руки (может, удастся стырить в ванной- её хобби- импортный “шампусик” или кусочек мыла? У некоторых там- целые выставки моющих средств, а в магазинах- советское мыло по талонам).
-Видите ли, доктор, – кокетливо говорит моя пациентка, – дело в том, что мне кажется- я беременна…
-Как давно?
-Да с прошлого июня. ( Для справки: на дворе- май, так что беременность продолжается около года).
-А что говорят гинекологи?
-Мм…они говорят- “ничего нет”; но вот сейчас- послушайте, доктор- я сижу, смотрю телевизор, и вдруг- в животе что-то перевернулось….(круглые глаза)-Так я думаю: может быть, это роды?!
-!!
-Так что ж я тогда курю?…- недоумённо смотрит в пепельницу. – Нет, выпиваю я мало, но много курю… Так ведь можно и дебила родить?! А, доктор?!
Ответьте ей сами на этот вопрос.

Г Л А В А 6.
Аферисты и вымогатели.

Ездить по домам разных людей- не всегда приятное и благодарное занятие. И не всегда безопасное. Порой наткнёшься на хрен-знает- кого и попадёшь в плохую историю.
Не все клиенты, увы, оставались довольны нашим обслуживанием. Иногда, как мы уже видели, на медиков нападали, их ругали, пытались их бить, обвиняли в нетрезвости и, как будто этого мало, даже в воровстве! Да-да, вы правильно поняли.
Один молодой медбрат приехал на вызов к старичку, больному астмой, помог ему и купировал приступ. После чего в течение месяцев подвергался с его стороны преследованиям: вздорный старик утверждал, что медбрат украл у него духи. Несмотря на то, что старый астматик был одинок, духи странным образом оказались женскими и французскими, и – “абсолютно новыми, в закрытом ещё флаконе”.Бессмысленно было доказывать, клясться, кричать о его невиновности, убеждать пациента, что наш сотрудник- парень хороший и честный. Старпер хотел получить духи: писал письма, звонил на подстанцию, жаловался, надоедал.
Наконец, юный медик сдался. Решил избавиться от бессовестного навязчивого старикана раз и навсегда. С трудом нашёл он на чёрном рынке духи той самой марки, заплатил втридорога и вручил “потерпевшему” в присутствии свидетелей, торжественно, на подстанции. Тем самым думал совершить благородный поступок, широким жестом подняться над мелочной и пошлой суетой…И допустил ошибку.
-Видите? Я был прав! Хоть и поздно, а заговорила в нём совесть!- крякнул старик, пряча в карман подарок. Медбрат лишь подтвердил подозрения.
Мне же, как всегда, повезло по-крупному.
Однажды доктор Алексеев, приятный, интеллигентный врач, попросил меня дежурить в его смену, обменяться дежурствами, и я согласилась- надо же идти коллегам навстречу. А потом нужно мне будет ехать за товаром в Турцию, скажем, или Польшу- а эта вторая моя деятельность стала постепенно вытеснять первую- и придётся мне кого-нибудь о том же просить…И вот, я вышла на работу в чужую смену; приняла ящик, тонометр, коробку с наркотиками и всё прочее, что там полагается.
Был со мной в алексеевской бригаде фельдшер: серенький такой человек лет тридцати шести- тридцати семи, тихий, спокойный- не помню его фамилии, но назовём его Алёшей Мышкиным. Его постное личико, осанка, то, как он складывал руки перед собой, опустив плечи и голову, и даже волосы, расчёсанные на прямой пробор- всё выражало кротость, смирение и желание привлечь к себе как можно меньше внимания. Прямо не фельдшер, а “брат милосердия”. Такими бывают члены каких-нибудь религиозных сект, а может, осведомители “органов”. Кто его знает? Говорили, что жил этот Мышкин в коммунальной квартире и не был женат.
Дежурство выдалось скучным- не то, что с моей Ланецкой; но меня вполне устраивало то, что Алёша мало говорил и хорошо попадал в вены.
Под вечер приезжаем мы с ним на вызов. Небольшая семейная ссора и – “муж разбил жене голову утюгом”, как сказано в карточке. Заходим и видим: ничего страшного- оба пьяненькие. Вернее, были пьяненькими до удара по голове, а потом немного протрезвели: она- от утюга, а он- от боязни понести ответственность. Настроение миролюбивое, друг за дружкой ухаживают, предупредительны. Мама говорит сыну, маленькому мальчику, уже лежащему в кроватке:
-Не смотри на меня, золотко, не смотри…
-А я и не смотрю, – угрюмо отвечает сын.
А смотреть там и правда не на что: небольшая ссадина на волосистой части головы, слева в височно-теменной области. Немного крови- и всё.
Смазанный получился удар.
Не треснул он её как следует утюгом по башке. Или она увернулась.
Я, конечно, предложила ей проехать в травмпункт, чтобы там уж удостовериться, сделать рентген и прочее, но она и сама, видно, чувствовала, что с башкой всё в порядке; немного льда или хоть тот же утюжок холодный приложить- и от поездки отказалась.
Мужичонка её, муженёк- маленький, с жидкой бородкой и плешивой головкой- особенно суетился, предлагал после осмотра пострадавшей ещё раз руки вымыть- ” с мыльцем”, “а то мы сегодня такие противные…”
“Сегодня”! А вообще?
Осознал, значит.
Я даже к ним, между прочим, не заходила; осмотрела её между комнатой и коридором, в дверях, а уж потом Алёша Мышкин ей голову забинтовал. Взяли мы расписку “от госпитализации отказалась” и уехали. Надо ли говорить о том, что никакого золота я и в глаза не видела; да и не было в этой вшивой квартире никакого золота на столе. С какой бы стати вообще было оно на столе в таком количестве разложено?!…
Милицию мы, конечно, не вызывали, хотя и положено в таких случаях милицию вызывать- всё- таки семейная ссора, разберутся, как все мы в таких случаях думаем. Однако, этим засранцам как раз милицию и нужно было вызвать.

Прошло ещё два-три дня, и я, хорошо отдохнувшая, прихожу себе на дежурство, ни о чём плохом не помышляю. Тут меня вызывают к Замятину- с самого утра. “Что ещё там, господи ты боже мой,- думаю, – случилось? Пожаловался кто?”
-Да, – пожаловались, – говорит начальник.- Bac ещё к следователю не вызывали?
-Неет…
-Помните вызов номер ххх такой-то?- в руках держит карточку и читает мне моё подробное описание ссадины на башке. (Начинаю смутно припоминать).- Так вот. У этих больных пропала куча золота, как-то: браслеты, часы, кольца, цепочка,- перечисляет.- И всё после приезда “скорой помощи”.
-……..
– К Вам ещё домой не приходили, не угрожали?
– Неет…
-А к Мышкину уже приходили в коммуналку. Муж этот, потерпевший, и егo друг. При соседях ему сказали: “Золото верни! А если ты его уже продал- то деньги отдай!” Угрожали расправой, значит. А потом на подстанцию приходили- спрашивали, где живёт врач; но мы Ваш адрес не дали. Будь осторожна, – перешёл он на “ты”, – дверь никому не открывай, поняла? Мышкин уже на них встречное заявление в милицию подаёт, – добавил Замятин и закурил.
-Ну, иди. К тебе-никаких претензий.- Он постучал пальцем по карточке там, где был написан диагноз.- Хорошо, что ты указала на алкогольное опьянение…хотя “лёгкой степени”- зря, в следующий раз пиши: “средней степени тяжести”, ясно? А то никогда не знаешь, на каких аферистов нарвёшься. Покойный Замятин отбросил карточку и тихо выругался.
Отличный дядька был всё-таки…
В коридоре навстречу мне засеменил Мышкин. Он мне поведал историю вторжения вымогателей в его квартиру, угроз, позора перед соседями, и попросил подписаться под его заявлением в милицию, содержaщем просьбу “оставить его в покое”.
Конечно, конечно. Я пообещала честному Алёше моральную поддержку и, всё ещё в недоумении, отправилась работать. Однако не забыла зайти в диспетчерскую и попросила Иру Рыбулько адрес мой никому не давать.
-“Ещё бы!”- так надо понимать мычание с набитым ртом и кивание головой. (Возле телефона всегда стоит банка с чем-то жирным- салат Оливье?)
На следующий день, как обычно после дежурства, я находилась в странном состоянии: меня знобило, хотя в комнате было тепло, и, несмотря на страшную усталость, я не могла заснуть. Едва, однако, забравшись под тёплое одеяло, начала было дремать- меня разбудил оглушительный стук в железную дверь: “Трррам- тарарам!!”
Что случилось? Бегу к глазку. (Я никогда так сразу не открываю).
– Здесь живёт Ольга Михайловна?
-Да. А что? Вы по какому вопросу?
-А ну, выйдите! Хотим на Вас посмотреть!
-А собственно, зачем?(Хорошенькое дело!)
-Откройте дверь, или мы будем говорить при соседях!!
-Да-да, – отвечаю я.- Говорите, пожалуйста, при соседях, а то я незнакомым людям не открываю. А от соседей у меня секретов нет!
Представляю себе, как все они сейчас приникли к глазкам и замочным скважинам!…Особенно Брук.
Два бородача- маленький, уже знакомый нам “мужичок- с- утюжок” и здоровый (друг)- недовольны; через дверь беседовать не так удобно. Они рассказывают мне, каким несметным богатством владели. и как набег “скорой помощи” оставил их ни с чем. Я выражаю сочувствие и высказываю предположение. если золото и было на самом деле, то наверняка его взяла и спрятала от него жена, которую он огрел утюгом, и унесла все сокровища к тёще- от греха подальше. Когда в семье исчезает доверие…
Тогда злой мужичок кричит, что ещё разделается со мной или с моим фельдшером- кто бы из нас его не обокрал.
“А я заявлю в милицию”,- обещаю я.
А они не боятся милиции, сообщает Большой Бородач. Милиция мне не поможет, когда они подкараулят меня где-нибудь в тёмном месте, говорит он. Так что лучше мне подумать и всё вернуть. Вот так-то.
Они удаляются неспеша, и я нахожу в себе мужество выйти на лестничную клетку только когда вижу, что они уже спустились на первый этаж, и малодушно кричу им вслед банальность: дескать, пить надо меньше и будет меньше проблем.
Но я уже расстроена. Хрен знает что! Cижу дома с маленьким ребёнком, одна, а тут приходят эти рэкетиры- и какая это сс…(сволочь) на подстанции дала им мой адрес?
Через день я объяснялась со следователем Грие, или Крийе- какая-то отдалённо “французская” фамилия. Он всё у меня выпытывал, хорошо ли я знаю Мышкина (конечно, плохо; но вру, что хорошо), и мог ли он у них что-нибудь украсть. ( “Ну, что Вы- такой порядочный, скромный парень…”)
Уверена, что такие же вопросы задавал следователь и Мышкину, но только насчёт меня.
Будем надеяться, что Мышкин был в отношении меня так же благороден.
История на том и закончилась. Никто нас больше не беспокоил, но осталoсь чувство тревоги. И не столько меня оскорбило предположение о том, что я могу взять чужое ( были такие соблазны, были, боролась я с ними не раз…), но поразило сознание нашей незащищённости- моральной, экономической и юридической. И неуважительное отношение.
Видела я потом как-то раз эту парочку на базаре. Гуляли вдвоём, опять слегка навеселе- крупная женщина и маленький бородач; у каждого из них на полусогнутом локте висело по паре ношеных джинсов- хотели продать. Видно, последнее пропили. Я наблюдала за ними из своего тогда ещё маленького, но уже собственного ларька- и они меня не узнали. Не ожидали увидеть в другой ипостаси…
Аферисты и вымогатели.

Кстати, у Ольги Ланецкой была мечта: попасть со мной -или, ещё лучше, одной- в богатую квартиру, владелец которой скончался или же отдавал бы концы, до приезда милиции и остальных. То-то уж было б раздолье! Это тебе не то, что “шампусик” импортный стырить в ванной, или мыльца кусочек.
(Разлагающе действовал развитой социализм: зарплата сто тридцать рублей и полный всего дефицит).
Но всё никак не удавалось; не выпадал ей случай, криминальной этой особе. А когда всё-таки выпал, то была она с врачом Дерезой- доктором строгих правил, царствие ему небесное…
Так уж он-то с неё глаз не спустил!

Г Л А В А 7.
Смерть до прибытия “скорой”.

Такое, к сожалению, случается- а как иначе?…И в карточке вызова такой исход предусмотрен. Хорошо, что в моём присутствии за все годы работы умерло только трое- и двое из них были очень пожилыми, тяжело и хронически больными людьми, так что моей вины тут, к счастью, не было никакой.
Третий, молодой механик с проникающим ранением в грудь отвёрткой, уже будучи смертельно ранен, продолжал бродить по своему автобусно-троллейбусному парку и, прежде чем потерять сознание, успел даже помириться и расцеловаться с пырнувшим его товарищем. И тогда только кто-то удосужился вызвать “03”.
Когда мы приехали- был ещё жив; но умер в машине. Этого можно было спасти, если бы не замедленная реакция окружающих. По правде говоря, той ночью в трамвайно-троллейбусном парке почти не было трезвых.

Помню, зимой, когда всё обледенеет, на плохо асфальтированных улочках появлялись такие колдобины, похожие на замёрзшие волны и делающие эти улочки совершенно непроходимыми для нашей машины, “рафика”.
Поступает вызов с Военведа, в зону обширного “частного сектора”, то есть- деревни в черте города.
Зимой, да ещё ночью, проехать на машине там невозможно. Есть даже парочка улиц, разделённых каким-то оврагом или балкой поперёк; а номера домов идут там в таком порядке, что на одной стороне ты можешь увидеть и чётные, а после номера 47, скажем, сразу- 208 а. От этого сумбура, особенно если ковыляешь ночью с фонарём по этим закоулкам и ищешь адрес, в душе царят отчаянье и смятенье, реальность уходит на задний план, и кажется, что ты попал в страшный сон, где ищешь и не можешь найти чей-то дом.
Однажды, бредя по снегу и впотьмах по этой улице с Ланецкой- машина со счастливым водителем в ней осталась далеко позади- мы не заметили тот самый овраг и съехали туда на попах; и как только достигли дна, обомлевшая от неожиданности Ольга сообщила мне:
– Я уписалась.
Понятно, что дальше мы уже никуда не пошли. Случайно оказавшиеся там полупьяные, ясно, прохожие, вытащили нас из ямы; подняться по отвесному склону было не так-то просто. Вначале одного из этих весёлых гуляк мы утащили к себе на дно, но со второй или третьей попытки удалось. Ланецкая цеплялась сзади за меня, в волненьи никак не желая понять, что тянуть нас легче по одной, а двух женщин сразу- гораздо трудней.
С другой стороны, каково ей было в мокрых штанах!
Мы ругали городские власти, которые должны были хоть что-нибудь сделать для расчистки дорог зимой; или повесить правильные номера на домах, или хоть засыпать канавы!…Будь они все неладны.
Да, так о чём это я?…О колдобинах и о смерти “до”.
Улица была почти та же самая, тот же Военвед, но было светлое утро, и я в этот раз одна. Водитель остановил машину в двух кварталах от дома:
-Видишь, колдоёбины какие? Как тут проедешь?…Иди!
Иду с железным ящиком, ноги разъезжаются, подворачиваются в голеностопных суставах- а как по замёрзшим волнам? В ящике всё тарахтит.Того и гляди- навернёшься.
А тут из калитки в дальнем конце улицы женщина выбегает, машет рукой и кричит: “Скорей, доктор! Скорее!!…”
…Бегу. Ноги скользят; я уже сёрфингист с ящиком на льду, от спешки под шубой вся взмокла, и за своё здоровье боюсь, и за чужую жизнь- тоже. Вбегаю во двор.
– Где?!- говорю, запыхавшись.
-Там…в сарае.
И идём в сарай. А там, под потолком, покачиваясь, висит повешенный. Лицо почернело, язык наружу, и видно, что давно уже так висит.
– Вот, – всплескивает руками женщина. Лицо горестное, и запах перегара изо рта.
– И давно он у вас так висит?- задаю я, может быть, странный вопрос- но я так бежала к больному, что слегка ошарашена.
– Да уже часа полтора вот…как мы его нашли.
-А…что же Вы тогда кричите: “Быстрее, доктор, быстрее”?…Я же так и убиться могу.
-Да мы думали- может, ещё что-то можно сделать?
Оказывается, в ожидании “скорой” они продолжали пить водку, но периодически выходили на улицу и наведывались в сарай- “посмотреть, всё ли на месте”.
-Так ничего уже сделать нельзя?…С вечера мы ещё пили, – говорит она,- так он уже тогда сказал: “Повешусь”. Отговорили мы его; так он с нами сидел, пил- всё нормально, а потом взял и ушёл. Никто и не заметил; а потом пошли в сарай, видим- повесился…Упрямый какой! Так ничего уже, говорите, нельзя?
Уже нельзя, говорю. Если бы вот сразу- так может, и можно было. А сейчас – нельзя. Только снять его и милицию вызвать. Или сначала вызвать, а потом снять- не знаю…
Грустно это всё. И не так было жалко повешенного, как “товарищей”, оставшихся пьянку “продолжить”.

А в другой раз родственники покойного смутили и до смерти меня напугали.
Приехав на вызов, нашли мы тело, застывшее на последнем вздохе около часа назад, наверное.
Да, именно так, сказали родные; около часа тому назад застыл он в таком положении- с открытым ртом, с расширенной на вдохе грудной клеткой- худой, все рёбра наружу- болевший так долго раком. Но уверенности в том, что он умер, у близких не было: не дышит, не двигается- но всё же?…
Я тоже из тех людей, кто часто сомневается; всегда есть место сомнению. Поэтому я обследовала несчастного так тщательно, как могла, прослушав сердце (тоны не прослушиваются), прощупав пульс ( не определяется), а также не забыв отсутствие зрачкового рефлекса, подсыхание роговицы и тому подобные признаки.
Однако, есть вещи очевидные. Смерть здесь была очевидной.
Всё это время родственники смотрели на меня с какой-то надеждой. Потом я подумала: а может, зря я всё это проделала, весь “ритуал”? Может, моё “обследование”, проведённое с целью уничтожить их сомнения, сработало наоборот, вселяя ложную надежду? Как бы – “врач продолжает осматривать, значит- он не уверен”, что ли… Скорей всего, надо было сразу сказать: “Да нет, что за глупости! Он давно уже мёртв”.
В вежливой форме я им это и подтвердила; констатировала смерть, объяснила, куда обращаться теперь, выразила соболезнование и уехала.
Только успела я вернуться на подстанцию и сдать эту карточку- звонок!
Рыбулько таращит глаза, глядя на мой диагноз “Биологическая смерть” и слушая, что говорят по телефону:
– Тостик!- кричит. (Тостик- моя фамилия, если я вам забыла представиться).- Повторный вызов!
– Как- повторный?…
-А так!! Мертвец ваш ожил! Двигался, говорят!
И во взгляде её читается неуважение, и даже какое-то торжество: мол, “что вы за доктора? Я вот в диспетчерской сижу, и то! Дебилы вы, раз уж живого от мёртвого отличить не можете!”
Я- обалдела. Только это слово выразит мои ощущения. И сердце заныло нехорошо…
“Нет-нет, этого не может быть”, – говорила я самой себе.- “Так ужасно я не могла ошибиться. Могу, конечно, ошибаться- но так?! Как же он может быть жив?…Но если он действительно жив, если это возможно- то как я взгляну в глаза? тем же родственникам.
(В голове проносятся мысли о редком и невероятном; летаргический сон, какая-нибудь там кататония, сверхъестественные феномены; Лазарь, Иисус и чудеса, зомби, вуду и заклинания… или хрен ещё знает какое оцепенение…Может, его назовут потом во всех учебниках оцепенением Тостика- по имени врача, который его первым описал. Знаете, как это принято в медицине? Дыхание Чейна- Стокса, например, или симптом Щёткина- Блюмберга…все тянутся к славе; к каждому пустяку по две-три фамилии лепят, а ты учи, запоминай- на экзаменах спросят. Так чем вам синдром Тостика нехорош? Или Тостик- Ланецкой?)
Не оказала помощь ( а какую, интересно?), уехала, объявив мёртвым- а он задвигался. Со спёртым дыханием в груди и комком в горле врываюсь в ту же квартиру…
…И застаю тело в том же положении, что и в первый раз. Ничто не изменилось.
Смотрю ещё раз и перевожу взгляд на родных. Они отводят глаза:
– Извините. Нам показалось- он шевелился…Может, только показалось, а может- воздух из него вышел; говорят, у мёртвых такое бывает…
– Бывает…
– Вы уж нас извините, доктор. Теперь мы и сами видим (плачут).
Конечно, я извиняю. Что тут извинять. Им так хотелось, чтобы он был жив! несмотря на все муки долгой болезни. Я их очень хорошо понимаю.
Но я, извините, чуть не…когда мне сказали, что покойный ожил, а я назвала живого человека мертвецом.
Вот так врач я!неуверенный в себе.
Кстати, в одном из трёх случаев, когдa умирали в нашем присутствии, может всё пошло бы и по-другому, прояви мы больше уверенности и решительности; и если бы сын не запер его на ключ… Не знаю, правда, какую роль тут сыграл фактор времени и можно ли было бы купировать этот приступ дердечной недостаточности- отёк лёгких- если бы мы попали в квартиру чуть раньше. Факт тот, что этот старый человек, к тому же инвалид без обеих ног, был болен очень давно, и в последнее время его состояние явно ухудшилось, а приступы сердцебиения с удушьем участились. Всё шло к тому; но должен был конец наступить в тот день или нет- честно говорю- я не знаю. Может, есть и доля нашей вины…
Короче, сын пошёл повторно вызывать “скорую помощь” из телефонной будки и закрыл дверь на ключ, а мы с Ланецкой приехали и позвонили.
И видим: никто не открывает, а из-за двери доносятся странные ритмичные звуки: “А! А! А!…”, как будто кто-то чем-то занимается, и не гимнастикой, а всерьёз.
“Кощунство”, скажете вы, и будете правы. Да, там, за дверью, задыхался больной, и может, старался на своих культяпках добраться до двери, чтобы открыть- а мы такое подумали! Но мы-то его не видели, и только потом, когда попали в квартиру, поняли, что это он выдыхает ритмично: “А! А! А!”, а из-за двери это “А-А-А” звучало совсем по-другому; как-то тревожно и подозрительно … Так что мы с Ланецкой, наученные горьким опытом вызовов к разным психам и насмотревшиеся триллеров, молча переглянулись и отошли на безопасное расстояние от двери.
И сразу на цыпочках, дружно, побежали вниз по лестнице. В любом случае, “скорая помощь” не уполномочена ломать замки и брать штурмом квартиры граждан, которые не открывают. Нельзя этого делать по своему усмотрению, даже если неясно- плохо там кому или, наоборот, очень хорошо.
Но не убежали совсем, а пошли будить водителя- не помню, кто был с нами тогда, какой-то не очень любезный тип- потому что согласился пойти с нами с видимой неохотой, ворча, что “ему за это не плотят”. На все эти дела ушло минут десять, и тут подоспел сын, оправдываясь тем, что исправный автомат был лишь в трех кварталах от дома. Он проводил нас к бедному калеке -отцу, но тот был уже в критическом состоянии.
Несмотря на то, что мы сделали всё, что могли( а сделать мы с нашим набором лекарств и аппаратурой могли немногое, самые необходимые внутривенные инъекции; бронхолитики, сердечные гликозиды, мочегонные, а также попытаться дать кислород из вечно барахлящего, военного образца аппарата),он перестал реагировать на наши усилия, в том числе- и на последние попытки реалнимации, и, как говорят в фильмах, “мы его потеряли”.
Во всех фильмах о “скорой помощи”- не пойму, почему народ их смотрит с таким непреходящим любопытством?- чуть ли не в каждой серии врачи с электродами в руках озабоченно говорят друг другу: “Он уходит!” “Мы его теряем!”. Наша бригада не была оснащена электрофибриллятором, но пациент, наш бедный дедушка, благополучно “ушёл”.
И на этом мытарства его ещё не кончились. Сын, кажется, опечаленный меньше, чем мы (хотя, могу ошибаться; возможно, он был просто к этому давно готов), сразу обеспокоился- что с ним теперь делать?
Странно; это- первый вопрос, который волнует многих людей, понесших утрату. “Что с ним теперь делать?”… Покойный сразу как-то мешает, создаёт проблемы.
Я объяснила, что утром надо пойти в поликлинику и взять справку о смерти у лечащего врача…
– Да нет,- перебил он меня.- До утра что с ним делать? Может, вынести на балкон?…А? Что скажете?
Я как-то призадумалась. Странно: труп отца- на балконе.
-А что, – говорю, -если соседи утром выйдут на балкон и увидят- там тело? Как-то нехорошо…
-Да, – согласился он, – ну, ладно. Спасибо вам.
В данном случае, увы- не за что.
Очень грустно мне стало тогда. А что, думала я, если в совсем недалёком будущем дети вынесут мою несвежую тушку на балкон? Чтоб не пропала до утра?…Эх, печальный конец- не правда ли?
(Моя дочь яростно возражает против этого абзаца; к ней эта мысль отношения не имеет- она добрая девочка и согласна терпеть вонь от родительской тушки до утра). Да если бы даже она захотела поднять меня и вынести на балкон, у неё это вряд ли получится, поэтому все подозрения с неё снимаются.
Я знаю, дочь- ты соблюдёшь все приличия.

Г Л А В А 8.
О благодарности.

Один раз, правда, всё было наоборот.
Мы спасли человеку жизнь, и в этот раз действительно было за что благодарить; но что-то никакого энтузиазма это не вызвало. В частности, у жены. Допёк он её, что ли?
Приехав на вызов, неожиданно застали мужчину в состоянии клинической смерти. Поспели, можно сказать, вовремя- ему повезло, так как он только-только что дышать перестал, и сердце остановилось…Да и кожа уже приобрела мраморный оттенок, тот самый, который быстро затем становится трупными пятнами…
Мы бросились тут, как в “Криминальном чтиве”- адреналин внутрисердечно, хотя не очень-то были опытны в этом деле; массаж сердца, искусственное дыхание; кололи одновременно в вены с обеих сторон…Сами все покрылись красными пятнами от напряжения, и…получилось!!
Заработал мотор, задышали мы, задвигались, порозовели!Был неживой- и ожил! Как хорошо-то стало на душе! В общем, к приезду реанимационной бригады, где-то минут через сорок, больной наш пришёл в себя и уже разговаривал.
Только жена что-то не разделяла нашего восторга; она и во время процедуры оживления не очень металась по комнате, выполняя наши распоряжения, а ходила так медленно, с достоинством, словно нехотя. Может, не стоило и стараться?…
Ну, полноте! Старались-то мы не для неё, а для него. И вообще, приятная штука- профессиональное самоудовлетворение!
Когда мы, сдав больного на руки реаниматорам, покидали квартиру (наверное, в половине случаев они прибывают на вызовы, когда или некого уже реанимировать, или кто-то за них всё уже сделал – славная работка!), жена процедила сквозь зубы: “Спасибо вам, девочки”, и быстро закрыла за нами дверь.
Чайку предложила бы, что ли? А то – от такой работы во рту всё пересохло.
Ладно; не будем её судить- кто знает, каким засранцем был спасённый нами субъект? Может, его возвращение к жизни продлит мучения окружающих ещё лет на пять?
Но такое уж у нас отношение к скорой помощи: мы должны, и всё- бесплатно.
Вот слесарь- сантехник придёт, починит вам в ванной или сортире краны там, унитаз или что – скажите ему: “Спасибо тебе, сантехник!” и посмотрите на его реакцию. Или : “спасибо тебе, мальчик!”…В голову даже не лезет такое, а?
А здесь- был человек мёртвый уже; оживили – ” спасибо вам, девочки”.
Нет, мне и так приятно; но всё же ждёшь какой-нибудь благодарности…
Кстати! В связи с чаем вспомнила: мало кто вообще понимал толк в гостеприимстве. Сколько раз мы приходили в квартиры больных- не тяжёлых, хронических- ночью, уставшие, голодные, замёрзшие, как собаки; по часу сидели у них, по их просьбе, ожидая, пока не снизится давление или не пройдёт какая-то боль- хотя могли бы и не сидеть; и редко кто из домашних предлагал чаю, кофе или бутерброд. Не то, чтобы мы с радостью каждый раз соглашались бы- нет, но определённо были такие моменты, когда хотелось. Особенно когда в квартире- праздничный банкет, и тебя сажают чуть ли не за этот самый стол, но только ничего не предлагают, кроме как понюхать запах перегара от перепившего больного. Он уже выпил и закусил, а мы- нет. Вот что обидно.

Не были исключением и праздники. Сколько раз мы с Ланецкой дежурили на Восьмое марта и в новогоднюю ночь…И что вы думаете? Были какие-то подарки? Нич-че-го!
Мы просто диву давались. Восьмое марта, приходят к вам две симпатичные докторессы, лечат вас, а вы?!…Ну, шоколадку кое-кто клал в карман, десять рублей (стыдно, а нужны), кто побoгаче- банку кофе(дефицит!)
Теперь, в эмиграции, мы, русские, жалуемся друг другу на скупость итальянцев. Наши-то тоже…не очень.
А врачи здесь в подачках не нуждаются. Уважаемая профессия!

Да, так вот. Как-то ночью, клацая зубами от холода, пришли мы в жилище одной очень интеллигентной семьи- любителей шахмат и поэзии. Муж не давал нам уйти, пока у жены не снизится температура.
Мы куняли на стульях; во рту был пакостный вкус, кислятина, как обычно ночью.
– Вот вам, девочки, чтобы вы не скучали, – суёт мне мужчина журнал,- здесь есть шахматные задачи.
Я смотрю на него изумлённо красными глазами. Шахматные задачи! В три часа ночи! Он издевается надо мной или это такой юмор?
– Нет, извините, – говорю,- я совсем несильна в шахматах.
– Ну, тогда, – говорит он, -почитайте стихи Евтушенко. там хорошие есть стихи на десятой странице.
-Спасибо, -отказываюсь я.- У меня в это время суток как-то нет настроения читать стихи…
-Ну, тогда, -обижается он,- даже не знаю, чем вас и развлечь…- разводит руками.
“Дай чаю!” -подсказываю я (мысленно, конечно).
Ну, что это за человек? Интеллигент?!…Нет, дебил!
Таково моё глубокое убеждение.
Например, есть врачи, которые не очень церемонятся. Тот же Федорня или Вик Вик, бывший доцент. Эти сразу, как только пришли к больным, могли усесьтся, потереть ручки и бодро так предложить: “Ну что, пообедаем?”…
Но это уже другая крайность.
И те больные, которые были преисполнены благодарности и обещали нашему начальству на подстанцию позвонить, написать и об этом сообщить- как-то потом забывали…Вот мы один раз и решили восстановить справедливость.
Сами себе написали благодарности на подстанцию от имени двух больных (конечно, предварительно с ними договорившись: обе были подругами Ланецкой). Нас начальство потом очень хвалило и зачитывало эти благодарности на собрании при всех…там хорошие такие были слова…(я сочинила).
Было очень приятно и, главное, справедливо.

А проблему голода по ночам мы тоже решали по-своему.
Почему-то именно ночью нападал такой зверский голод…и тогда, возвратившись от больных не солона хлебавши, мы шли к холодильнику.
Был на подстанции такой холодильник, куда врачи и другой персонал ставили свои продукты, чтобы потом взять их оттуда и съесть. Многие эти продукты там забывали, и тогда они стояли по многу дней и портились; но было всегда и кое-что свежее. Например, завтраки доктора Медведева нам нравились- хорошие были котлеты и огурцы солёные.
Только он допускал ошибку, что не ел их сразу, а откладывал удовольствие до глубокой ночи; ночью появлялись мы- две вечно голодные вампирши.
Обычно я стояла на стрёме, в коридоре- у меня обоняние плохое, я могу пропавшие продукты от свежих не отличить, а Ольга нюхала все баночки и сразу определяла:
– Ммм…свеженькие! Хорошие котлетки…хлебушек…и огурчик…
А я ждала в коридоре, не идёт ли кто? чтобы если что- подать знак. И вообще, есть у меня такая черта, этакая гнильца; если можно грязную работу своими руками не делать, то я предпочитаю чужими.
B животе бурчит от нервного стресса и неправильного режима питания; и уносим добычу во тьму, и там съедаем её. На подстанции тихо: кто на вызове, а кто- спит. Но есть надо в темпе, чтоб не застали с поличным.
И вот возвращается доктор Медведев и сразу на кухню спешит. Хлопает холодильником, роется- и:
– Зарр-раза!- кричит.- Опять украли котлеты! Да что же это такое?! Уже в холодильнике оставить ничего нельзя!!!
– Ай-яй-яй!- качает головой сочувственно Ольга, – не говори! Сволочи какие. – И языком ворочает во рту недожёванную котлету. – У меня у самой на прошлой неделе вот так бутерброд с бужениной спёрли (бессовестно врёт).
И смотрит хозяину котлеты невинно в глаза.
Безобразие, конечно, чужие котлеты таскать.
Теперь я и сама это понимаю.

Г Л А В А 9.

Странные случаи, возмутительные случаи…

О таких может поведать любой врач. Но вот вам мои случаи, некоторые из них.
Когда я услышала “Упал с пятого этажа”( вообще-то, “упала”, но пока вызов пройдёт по этапу “вызывающий- диспетчер- бригада”, всё меняется как в игре в “испорченный телефон”), с ужасом представила себе лужу крови и всё, что посреди этой лужи лежит…
Что-то наподобие того страшного случая, произошедшего на стройке. На моей улице, кстати. Там члены кооператива- будущие жильцы- помогали рабочим приводить в порядок готовый уже к сдаче дом. Только правила техники безопасности там не совсем выполнялись; поэтому тяжёлый рулон линолеума вместо того, чтобы снести по лестнице вниз и положить во дворе за домом, сбросили из окна третьего этажа.
К несчастью, он упал на голову стоявшего внизу будущего жильца (конечно, без каски, но ввиду веса рулона это вряд ли имело значение) и просто снёс ему, крышку черепа- ровно, как срезал бритвой.
Зрелище обнажённого мозга в черепной коробке было очень неприятным, и поэтому пришлось ему прикрыть голову газетой, и только. До приезда милиции. Не жить бедняге в новом доме…
И так, внутренне содрогаясь, я готовила себя к чему-то подобному.
Однако, есть счастливые люди. Везучие- скажем так.
Наша героиня, молодая и упитанная дама “в самом расцвете сил”, выпрыгнула из окна от обиды на двух своих собутыльников- бестактные джентельмены как-то её обозвали. И вот лежит она на газоне под домом аккурат в проекции этого окна- любители геометрии могут провести перпендикуляр.
И никакой крови нет. Мало того! Вообще никаких видимых травм, переломов, даже царапин при обследовании выявить не удаётся. Вставать же она не желает потому, что “устала и хочет отдохнуть”.
Конечно, отсутствие внешних повреждений ещё ничего не говорит о возможных внутренних. Поэтому вчетвером осторожно, бережно укладываем её на носилки и везём в БСМП. Чувствует себя прекрасно; просит только не снимать ценную майку- ” А то сопрeтe…знаю я вас…двадцать рублей стоит”- с красными цветами и блёстками.
Изрядно пьяна. У бахусов вообще- свои ангелы-хранители. Там, где с нормальным человеком обязательно что-то случится, бахусу всё до фени; он на автопилоте все препятствия преодолеет и не почувствует.
Джентельмены же, пившие с ней, так и не поинтересовались, куда она рухнула. Даже не высунулись из окна…

А вот случай из разряда всегда меня занимавших, но в моей практике не встречавшихся; и никакой серьёзной литературы по этому вопросу я не читала. Не знаю даже, как по-научному называется это явление, которое диспетчер Рыбулько назвала почему-то “склещиванием”. Может, перепутала со “скрещиванием”?
В общем, речь идёт о тех удивительно комичных случаях, когда любовная пара в результате испуга или иного нервного потрясения спаривается и не может распариться. То есть, спаривается она ещё до испуга, понятно; а уж потом срабатывает какой-то механизм- мышечный спазм, и партнёр попадает будто в мышеловку. Aга!…Тут-то и начинаются проблемы.
К сожалению, сама я не ездила на этот вызов, а послали туда одну из наших фельдшеров. Она препроводила несчастных, завёрнутых сообща в одеяло, в больницу.
Уколы но-шпы и реланиума, сделанные обоим в глютеи, не помогли.
Тут и завязалась в темноте комнаты отдыха на подстанции (ночь выдалась спокойная) оживлённая дискуссия: а как вообще в таких случаях поступать?
Какие такие методы неотложной помощи вы можете предложить?
После глупых и довольно-таки пошлых разговоров опытный фельдшер Валя сказала серьёзно:
-Между прочим, советуют- в таких случаях- вставить палец в задний проход (правда, кому- ему или ей? я не помню и точно сказать не могу), и тогда мышцы расслабятся и этот спазм пройдёт…
– Ага!- перебила её Рыбулько.- А если они и палец тебе прищемят?! И будешь стоять с ними- третий лишний!…Агаа-га-гаа!Гы-ыы…

И вот уж – совсем возмутительный случай. Один солдат срочной службы, родом из Средней Азии, изнасиловал бабушку Мирошниченко, восьмидесяти лет.
Она была маленькая вся, усохшая, постоянно нас вызывала- почти каждый день. И дедушка, муж её, был такой же старенький, древний, с пигментными пятнами на лысой голове; ходил, еле передвигая ноги.
Бабуля Мирошниченко чувствовала себя плохо, так что занятия сексом в её планы никак не входили…она была очень расстроена и подавлена. И главное, всё случилось, когда дедушка пошёл за молоком, а племянницы не было дома. Всё дело было именно в этой племяннице, даме средних лет- к ней-то и ходил “в гости” злополучный солдат. В тот день, однако, дома её не застал, а застал бабулю, а так как был нетрезв, решил- сгодится и она…не пропадать же увольнительной!
Впрочем, солдата арестовали. Он забыл у старушки какой-то предмет амуниции- то ли фуражку, то ли ремень с личным номером- не помню. Суровая расплата ждала его за сомнительное удовольствие обладать восьмидесятилетней бабкой. Пусть даже такой симпатичной, как бабуся Мирошниченко.
Мы искренне сочувствовали; она плакала и жаловалась на судьбу. По поведению же дедушки вообще нельзя было понять- осознал ли он происшедшее? И если да, то как к этому отнёсся?
Дедок сидел на стуле и пил спокойно молоко или жевал губами; выражение его выцветших глаз было неопределённым. Наверное, в таком возрасте- за девяносто лет- ревность, негодование и вообще какое-либо определённое отношение к вещам уже пропадают? Какие спокойные мысли порхали в его голове? Кто знает- может, доживёшь до этих лет и впадёшь в нирвану, обретёшь покой?… Хорошо бы, честное слово.

Были также и вызовы, вселяющие оптимизм.
“101 год, болит голова”- повод вызова казался шуткой, или какой-то ошибкой. Мы приехали и не поверили своим глазам: бодрая женщина, на вид лет семидесяти пяти (но по документам- действительно сто один год!) встретила нас.
Мы измерили давление- в порядке, сосчитали пульс, всё прощупали и прослушали- кто его знает, отчего может болеть голова в таком возрасте- атеросклероз?…Посоветовали показаться окулисту – может, внутриглазное повышено.
– А раньше никогда голова не болела?
– Не-а, дети, – отвечает долгожительница.- Никогда я ничем не болела.
И проворно взбирается на кровать, подставляя зад для укола (хотела сказать- “вспрыгивает”- так легко она это проделывает).
Больше эта женщина нас не вызывала- видимо, головная боль прошла.
А спустя какое-то время вызвали нас муж и жена, которые в последнее время после долгих прогулок стали замечать у себя одышку и сердцебиение. А было им сто два и сто четыре года соответственно. Так-то вот.
Живут люди долго и счастливо. Главное- чтобы здоровье не подкачало!

Г Л А В А 10.
Познакомьтесь: Ланецкая.

Настало время воздать должное главному персонажу. Если есть, в самом деле, в этой книжке главный персонаж, то уж конечно, это не я- монотонный голос за кадром, а именно Ланецкая. Это она, медсестра, вела за собой, вдохновляя, врача, была активной и предприимчивой, настоящим мотором бригады.
Когда я увидела её в первый раз, подумала: “Хм”. Никакой симпатии с первого взгляда не возникло- она мне казалась странной.
Общего между нами, помимо того, что мы обе –особы женского пола, было немного: имя Ольга и то, что нас приняли на работу в один и тот же день. Проходя процедуру оформления, я наблюдала за ней без особого интереса, и никак не могла её “классифицировать”. Обычно я сразу отношу тех, кого вижу, к какой-либо категории, и первое впечатление редко меня подводит. А тут я была в затруднении.
Прежде всего- возраст. Думала, это моя ровесница, а оказалось- Ланецкая на десять лет старше! Ни за что бы не поверила, если бы не видела сама её документов. Хотя, имела вид человека иной, ушедшей эпохи: сапоги-чулки, вышедшие из моды в семидесятых, и видавший виды тесный кожаный плащ, который она носила, поди, со времён своей молодости- не меньше пятнадцати лет. А причёску и вовсе можно было отнести к концу шестидесятых- светлые волосы начёсаны и налачены так, что не раздерёшь. Лоб низкий, глазки жирно обведены, каждая ресница- толщиной со спичку (наслюнявила “Ленинградскую” тушь), а в уголках глаз для острастки пририсовано ещё по паре ресниц. Шоколадного цвета губная помада…То есть, раскрашена сердито, как индеец на тропе войне. Но в общем- женщина яркая, интересная. Эта вульгарность её не портила- она ей шла.
Имела нос с горбинкой- почти аристократический, высокую грудь без помощи лифчиков и силиконов, стройные ноги.
И как бы застыла она в той эпохе, когда ходили не на дискотеку, а “на танцы” и вот так “незатейливо” себя украшали.
Я же в ту пору носила джинсовое пальто до пят, широченные брюки-бананы и туфли без каблуков, волосы длинные и пострижены коротко на висках, почти побриты. “Новая волна”. Мы явно контрастировали, когда встретились на подстанции, в кабинете у старшей сестры.
Ну что ж, это снаружи. Остальное о ней я узнала потом, в течение долгих лет, что мы проработали вместе.
Скажу пока в двух словах: она была хитрой, как лиса, не слишком сентиментальной и весьма предприимчивой. С оригинальным чувством юмора притом. Когда начинались рассказы о её бесчисленных знакомых, я часто просила её перестать- ещё уписаешься со смеху, а к больным нужно входить с серьёзным выражением лица.
Кто знает, как могла бы сложиться её судьба и развиться личность, если бы поместить фельдшера Ланецкую в другое место и время, в более благоприятные условия и в более приличную среду? Если бы она получала нормальную зарплату, соответствующую её умениям и заслугам?…Остаётся только гадать. Но всё сложилось так, как сложилось, и наше общество, далёкое от “нормальности”, создало свой продукт эволюции- человека, умеющего приспособиться и выкрутиться в любой ситуации.
И вот вам- Ланецкая.
Личная жизнь Ланецкой как бы делилась на два периода- “до” и “после”, как всемирную историю делят на события “новой эры” и “до” неё.
Когда-то она была замужем за Ланецким, легендарной личностью, которая и оставила ей звучную фамилию. Он любил расписывать деревянные дощечки. Памятной вехой стал случай, когда Ланецкий запустил в неё одной из них.
Ольга шла через двор, повернувшись к нему спиной, когда дощечка, брошенная злобной и меткой рукой, угодила ей прямо в затылок. Она упала, как подкошенная.
С тех пор, если ей нужно было припомнить, когда же случилось с ней то-то и то-то, пыталась привязать событие к одному из двух этапов. Прикладывая руку к затылку, она размышляла:
-Так…Это было ещё до того, как этот сука разбил мне голову дощечкой…да, точно, до того. Нет. погоди! Погоди! Вру…Это было уже после того! Да, это было после того, как этот падла Ланецкий бросил в меня дощечку…
Ланецкий лупил супругу и довёл её до того, что уже при одном его приближении она испуганно закрывалась руками. Знакомые менты регулярно забирали его по Ольгиной просьбе, но потом сразу же отпускали- и всё повторялось снова. К счастью, вскоре Ланецкого забрали надолго- в тюрьму. Что уж он там натворил- не помню; какое-то мелкое хулиганство.
За это время Ольга пришла в себя, перестала бояться, пошла работать в кабинет к дерматовенерологу и завела там “полезные связи”. К ней переехал жить Вова- румяный, очкастый и совершенно безобидный паразит, преподаватель черчения в военном училище. Он много кушал, ленился и ничего не делал, но был благодушен, не расписывал дощечки и никого не обижал. Читал себе книжки и телик смотрел. В общежитии у него имелась своя комната, но жить у Ольги казалось удобней: у неё всегда было что покушать и выпить.
Ланецкий слал ей из тюрьмы посылки с подарками; поделки, которые они там мастерили на уроках труда- всё те же дощечки для резки мяса. Но не с умыслом- чтобы поиздеваться, а даже наоборот, показать, что он там времени попусту не теряет, а полезным трудом занимается- лобзиком выпиливает и прочее…И письма писал, обращаясь к ней: “Пупс!”
Потом он вернулся и сам- какой-то усохший и странный, более смирный, с маленькой трясущейся головой. Видно, “перевоспитали”.
Его мать пыталась уговорить Ланецкую “взять его обратно”- но где уж там! Впрочем, вскоре он спёр в галантерейном магазине “Гвоздика” перчатки и сел обратно в тюрьму. И опять писал ей, как ни в чём не бывало, неизменно обращаясь к ней “Пупс”.
А вообще, Ланецкая не так уж зависела от мужчин- была “эмоционально свободна”; ни к кому не привязывалась, ни в кого не влюблялась, не придавая “близким связям” большого значения. К мужчинам не предъявляла высоких требований. Лыс, пузат? неважно; зато приносит подарки.
Она использовала их- они использовали её.
Подозреваю, что многие из её “деловых контактов”- сальные дядьки, работавшие в подсобках магазинов и складов- на самом деле были её любовниками. Ланецкая всё отрицала: “Ну, что ты, Ольчик, это просто знакомый, лечился у нас в поликлинике”… Видимо, понимала, что большинствo её “друзей” внушало мне отвращение, и не хотела меня “шокировать”. Но тем больше вызывала моё любопытство- что за человек Ольга?
Прежде мне не доводилось встречать циничных женщин; всё чаще- глупо влюблённых, рыдающих, покинутых…
Мне, пришедшей на “скорую помощь” прямо со студенческой скамьи, было чему у неё поучиться, и не только в плане профессии. Она учила непрактичную меня выживанию в условиях “развитого социализма” и всеобщего дефицита- тысяче полезных мелочей.

Глава 11.
Охотницы за дефицитом.

Многие из этих вещей мне самой и в голову бы не пришли. Она дала мне уроки “практичности”, которые, может, пошли мне на пользу, а может- во вред…
По крайней мере, никто другой меня бы этому не научил. В нашей инженерской семье не было ни практичных, ни предприимчивых. Не умели ни налаживать “полезные связи”, ни доставать всё то, что не продавалось в магазинах- предметы дефицита. Мы все дружно читали книги, которые занимали всё пространство от потолка до пола, то есть- витали в облаках. Хорошие книги были единственным дефицитом, который мой отец всё же умел найти, будучи знаком с продавщицами книжных по всему городу. Я же была вдвойне оторвана от реальности- ещё и музыку слушала.
Были где-то во мне и бабушкины, коммерческие, гены; одно время они было проснулись…и я занялась тем, что называлось тогда “мелкой спекуляцией”. Но милиция не дала развернуться вовсю, арестовав меня дважды: один раз- на первом курсе с “фирменными” штанами, а второй- на шестом, в общественном туалете с бижутерией. К счастью, в ту докомпьютерную эпоху удалось скрыть, где я учусь, не то- выкинули бы из института без разговоров!
Так я забыла думать о торговле, и до поры до времени гены уснули.
Ланецкая же умела добывать необходимое тысячей разных способов.
Она постепенно начала меня приучать к заездам в магазины.
Несмотря на пустые прилавки, в их подсобках всегда таился какой-нибудь дефицит. Скажем, в магазинах “Продукты” по всему району у неё имелись знакомые продавцы. Ланецкая приезжала, делала укол, или измеряла давление, привозила что-то из дефицитных лекарств (знакомые в аптеке), и ей давали палку колбасы, хорошего мяса или ящик водки. Или же наоборот: заезжала в аптеку, привозила туда колготы (знакомые в галантерейном магазине), стиральный порошок (из хозяйственного) и снова получала дефицит.
Всегда делилась со мной.
Эта “охота за дефицитом” стала меня и развлекать, и увлекать не на шутку.
Наша машина “скорой помощи”, выполнявшая вначале только свои специфические функции, постепенно превращалась в торговый киоск на колёсах. Под носилками всегда гремели, подскакивая на ухабах, ящики водки, шампанского, зелёного горошка. Хозяйственные сумки были набиты колбасами, колготами и порошком.
Поначалу мне было стыдно брать что-либо у продавцов из-под прилавка, но этот “ложный интеллигентский стыд” постепенно рассеивался.
“Это Олечка, мой доктор, очень хорошая девочка”, – представляла она меня, и неловкость пропадала сама собой.
Одну лишь грань, впрочем, я так и не могла переступить: пить с теми же продавцами или завскладами в этих подсобках я не могла. Не то, чтобы “брезговала”… Но всё это было противно. Тяги к спиртному у меня нет, и пить ни с того ни с сего казалось мне странным. Пьянство среди моих многочисленных пороков не значилось.
А может, и брезговала- как-то не хотелось мне этого панибратства.
Ланецкая же всегда была не против; только меня вот немного стеснялась. На первых порах.
Питьё их роднило, сближало. Я не понимала, например, как ей не противно пить с некой опухшей и опустившейся Машей, продавщицей бакалейного отдела, с её вечной початой бутылкой водяры под столом? И даже то, что Маша щедро отгружала нам индийский чай, сахар и прочее, не могло заставить меня сесть с ней здесь же на ящики и пить эту дрянь из грязных стаканов. Я фальшиво улыбалась, слушая пьяные бредни, благоволила – и баста.
“Будь проще”,- говорили мне часто.
Я согласна, что надо быть проще. Я старалась быть “проще”, но какой-то внутренний барьер не получалось преодолеть…За ним начинается то, что мне противно; а того, что мне очень противно, я не делаю никогда. (Другое дело, бывает и так: делаешь что-то- и не противно, а становится противно потом…но это уже- отдельные случаи).
Многие из своих “полезных знакомств” Ольга завела, работая в поликлинике, где эти люди лечились от гонореи. Как вы уже знаете, далеко не все из них действительно перенесли это заболевание; но Ланецкая и её пройдоха-венеролог были убеждены, что платно-анонимный профилактический курс бициллина-5 никому не повредит. И опять же, с воспитательной целью- не будешь в следующий раз с кем ни попадя… Так они обросли клиентурой “полезных”, хоть и не очень разборчивых в связях, людей.
Итак, мы заезжали на овощной склад и брали шампанское, лечо, горошек; подъезжали к галантерейному и вскоре несли с чёрного хода упаковки колгот, косметики, индийских свитеров по госцене…Всё это мы “толкали” на подстанции, использовали для натурального обмена или “подарков”…Потому нас и ставила вместе старшая сестра, ответственная за расписание дежурств, и диспетчер порой смотрела сквозь пальцы на наши уловки.
Иногда, если “антрактов” между вызовами не хватало, чтобы обделать все наши дела, а иногда- для того, чтобы просто отдохнуть, заехать домой и попить чайку- мы делали “ложный вызов”. То есть, звонили сами по телефону “03”, называли адрес кого-нибудь из знакомых, и тут же отзывались по рации, будто мы свободны и находимся в данном районе.
Естественно, нам этот “вызов” тут же и давали, и мы спокойно ехали по своим делам, а потом привозили карточку с отчётом о каком-то банальном случае гипертонии или “нейроциркуляторной дистонии”. Нужна же была передышка! А потом со свежими силами возвращались к работе.
Конечно, диспетчеры наши “фокусы” со временем раскусили; да и не мы одни были такие умные…Но и мы их вовремя умасливали, привозя им гостинцы.

Ещё один трюк знала Ланецкая- с беременностью.
В те шизоидные дни, когда мясо в магазинах бывало только в виде усохших костей, а нормальное- только на рынке, беременным всё же давали по справке в спецмагазинах паёк; сколько-то там килограммов мяса в месяц- по-моему, два. Мало, но давали. И по госцене. В тех же магазинах диабетикам давали сосиски. Беременным- только мясо, диабетикам- только сосиски. Здесь же диабетики при желании незаметно менялись с беременными: сосиски- мясо, мясо- сосиски…А у Ланецкой была знакомая в женской консультации, которая за 25 рублей делала вам справку о беременности.
Так вот: мы были “беременными” непрерывно, на протяжении трёх- четырёх лет…
Единственное, что меня беспокоило- не примелькалась ли я в магазине?
Ан нет: очевидно, не примелькалась.
Впрочем, вас это не должно удивлять. Так жили и “крутились” мы все, или почти все, в те достопамятные времена. Каждый старался выжать всё, что мог, на своём рабочем месте; и рабочие места ценились тем больше, чем больше можно было оттуда вынести.
Взять хотя бы Валю Мазину, подругу Ланецкой, по кличке “Мазепа”. Ту самую, которая одна из первых проторила дорогу в Турцию и стала “челноком”- пионером- по её пути пошли тысячи ростовчан, и я – не исключение…
Так вот: Мазепа работала на заводе “Гранит”( а может, “Кристалл”), и каждый божий день выносила продукцию завода- хрустальные вазы- через проходную. Вазы хитроумными креплениями фиксировались между ног, в рейтузах. Нелегко было поместить там крупный вазон, да ещё идти с ним, как ни в чём не бывало…
– Вишь, какой адский труд!- жаловалась Мазя, спуская колготы и демонстрируя:- Все ляхи себе растёрла!
Другая её подруга выносила вырезку с мясокомбината, обкладываясь ею по всей поверхности голого тела; сверху надевался рабочий халат, и поверх него уже- нормальная одежда. На “скорой” возможностей было меньше…В нашем распоряжении была лишь машина, которой мы пользовались на все лады, вместе с водителем, который, в большинстве случаев, был нашим другом и сообщником в охоте за дефицитом.
Иногда азарт до добра не доводит, и как-то раз я чуть было не пострадала, рискуя здоровьем в давке из-за пары импортных мокасин. Могла лишиться ног в разьярённой толпе; и на кой ляд, в таком случае, мне cдaлась бы обувь?…

Глава 12.
Из-за пары мужских ботинок.

Где доставали себе советские медики, равно как и все остальные граждане, приличную одежду и обувь в те годы тотального дефицита ? Хороший вопрос.
Конечно, в первую очередь на черном рынке, на вещевых толчках, где спекулянты делали таинственные знаки, шептали на ухо и приглашали клиентов “за угол”, чтобы показать товар свой из-под полы.
Во вторых, у тех же спекулянтов на дому, по знакомству.
Тут речь не шла вообще о “выборе”, и даже не всегда – о нужных размерах. Хватали обычно то, что предлагалось. Если у тебя сороковой, а предлагают красивые туфли тридцать девятого, скажем, размера, то ничего- разносишь. А если сорок первого- то тоже ничего, не спадут. И как мы уже знаем, пара обуви кап. производства обходилась в месячную зарплату.
Но если у вас было знакомые в управлении торговли, или среди партийной номенклатуры определенной значимости, можно было получить кое-что со специального склада-распределителя.
Далеко не всем это было доступно; как в любом деле, у врачей тоже была своя иерархия; и может, врачи, которые работали в хороших, ведомственных клиниках и лечили важных пациентов, или профессора-доценты университета, которые таких престижных больных консультировали, могли получить подарок со склада…Но обычные люди, в том числе и врачи районных поликлиник, и бедняги со скорой помощи, стоявшие в самом конце пищевой цепочки, знали об этих таинственных складах лишь понаслышке. Представляли себе волшебные пещеры Али Бабы, полные всяких сокровищ.
Ходили легенды о том, что там есть бельгийские дубленки, австрийские платья, итальянские сапоги и даже американские (!) джинсы по госцене; но как-то во все это слабо верилось, и никто не знал, где эти пресловутые склады находятся.
Если же в кои веки раз импортная обувь попадала в розничную продажу, в нормальный обувный магазин, то лучше бы она туда не попадала вообще. Показать ее издали рядовому покупателю было все равно, что дразнить красной тяпкой быка: среди населения случалась паника, опасные волнения и давка.
Не будем уже вспоминать о том, как приобретались в те годы автомобили и квартиры. Даже имея средства на такие покупки, можно было ждать годы и годы, пока не подойдет твоя очередь…Но что говорить о квартирах и автомобилях, когда я помню очередь за видеомагнитофоном, в которой я стояла больше года, желая видик по госцене.
Каждое воскресенье ходила на переклички к магазину электроники на Северном; и стоило не явиться один лишь раз, как я была безжалостно вычеркнута из списка! Может, и к лучшему.
Иметь у себя видик в те годы было делом опасным…Целая серия фильмов относилась к категории запрещенных; их коллективный просмотр в компании родных и друзей был чреватым последствиями.
Например, запрещенная порнография. Если в фильме показывали мужа и жену, лежащих в постели и укрытых одеялами до подбородка, фильм казался смелым и предосудительным; вам приходило на ум, что возможно, под одеялом они раздеты?…Если же мелькала вдалеке чья-то бегущая голая задница, это уж, понятное дело, была порнография. И если завистливые соседи, не приглашенные на просмотр, звонили куда следует, могла внезапно нагрянуть милиция.
Чтобы застать вас врасплох и не дать избавиться от неприличного фильма, случалось, что вырубали в подъезде свет. И несчастным владельцам видика порой приходилось кинуть его с балкона вместе со злополучной кассетой.
За просмотр некоторых пакостных образцов, говорили, можно было сесть в тюрьму. Вскоре атмосфера изменилась, началась перестройка и гласность… а в тюрьме еще сидели некие типы, имевшие несчастье посмотреть неподходящий фильм.
Но вернемся к более актуальным туфлям.
Разумеется, факт поступления импортной обуви в магазин держался в большом секрете. Но знакомый продавец Ланецкой сообщала нам под большим секретом, что “может быть, завтра…”кое-что замышляется; готовится некая акция.
В тот день мы были начеку, и наша “скорая помощь” курсировала в зоне магазина, описывая круги, в полной боевой готовности.
Конечно, директор уже отложил большую часть товара для себя, семьи и друзей, а также для “нужных людей” и теневого бизнеса, той же продажи втридорога. То, что осталось потом- какие- то сто или двести коробок- все же могли дойти до покупателя с улицы.
Но не так-то легко, как мы сейчас убедимся, было их взять.
Никто не хотел упускать редкой возможности купить пару импортной обуви по государственной, низкой цене.
С утра, помимо нашей “скорой”, к заднему крыльцу магазина присматривались, принюхивались, ходили кругами подозрительные личности. Этими “стервятниками”, чующими поживу, были профессиональные спекулянты, люди, которые жили тем, что добывали в очередях. Брали как можно больше чего угодно, с целью перепродажи.
Но в случае с обувью взять “больше” было почти невозможно; во избежание беспорядков давали по одной или две пары на руки.
К обеду на заднем дворе магазина выстроилась очередь. Писали списки, делали переклички, отлучившихся в туалет или за сигаретами безжалостно вычеркивали; ревностно следили за порядком. Я оставила Ланецкую и дело спасения больных на произвол судьбы и встала в хвост. Говорили, что после обеда “будут давать”. Подтверждением тому служила задняя дверь магазина, забаррикадированная столом, поставленным поперек.
Еще через час на том же заднем дворе яблоку было негде упасть; все сгрудились, о стройной очереди, порядке и списках не было уже и речи; атмосфера накалялась…Говорили, что вынесут сто пятьдесят коробок, не больше; сто пятьдесят пар итальянской обуви; но желающих, видно невооруженным глазом, собралось в десять раз больше.
Я начала работать локтями, продвигаясь незаметно вперед. Моя позиция была не так уж плоха; легко было оттеснить дилетантов, но в первых рядах стояли насмерть; там был железный заслон спекулянтов, жестоких и закаленных в давках людей.
– Куда лезешь, а? Осади назад, а не то…
– А ты куда, умник такой?
-Охладись, не нервничай, дядя!
Часа через полтора лязгнул, наконец, замок, отворилась дверь.
Толпа задвигалась, зашумела. Началась давка.
– Ой, ой! Не давите, мне плохо!- тут же послышались сзади женские вопли.
– Если плохо, иди домой!- отвечали им грубые, бесчувственные голоса.
К моему разочарованию, вскоре стало ясно, что женской обуви осталось несколько пар: мне не достанется. Давать будут только мужскую.
– Ээ-эх! Ыы-ых!- наседали сзади какие-то костоломы.
Я старалась использовать силу их толчков, чтобы плотнее ввинтиться в первые ряды. Если мой расчет был верен, и им не удастся меня оттеснить, то что-то из мужских ботинок мне наверняка перепадет! “Итальянские мужские туфли”,- говорил кто-то, кому удалось подпрыгнуть и что-то там рассмотреть, – “по одной паре на руки”.
Крики усилились, стали отчаянными. Кто-то уже передавал коробки из рук в руки поверх голов.
-Эй! Эй!!!- орали другие. -Сколько пар вы уже взяли?!По одной паре на руки! Не давайте им больше, спекулянтам!! Не жульничать! Отходи!!..
– А ты не смотри, сколько кто берет! Занимайся своим делом!
-Я тебе займусь, спекулянтская наглая рожа!
-Ах, ты….
Вспыхивали скандалы, завязывались потасовки…работали коленями и локтями.
Я медленно, но верно выигрывала сантиметр за сантиметром, как вдруг:
– Ооооохх!!- толпа колыхнулась, сместившись вправо, и я оказалась на десять метров дальше от заветной цели.
– Ууухххх!!…- и всех понесло обратно; можно было поджать ноги, людская масса тащила тебя за собой; и я очутилась у самого прилавка, прижатая
к нему бедрами.
-Кто следующий ??А??-кричала растерянно продавец из дверного проема. На лице ее- паника, ужас, боязнь человеческой массы, которая могла бы спокойно снести ограду вокруг магазина, а не только стол, отделявший ее от толпы.
-Я!! -кричу, протягивая деньги.
– Нет, я, я!! не наглейте, девушка!!- вопят слева и справа от меня.
Бедра, прижатые к столу, болят ужасно, кажется-вот сейчас лопнут.
– Остался сороковой размер!- кричит продавщица.
-Давайте, давайте уже!!-соглашаюсь я.
Сороковой размер мужских туфель в России- один из самых неходовых.
В отличие от Италии, где у маленьких мужчин изящные ноги, у нас сороковой размер у мужчин равнозначен тридцать четвертому-тридцать пятому у женщин. Но, не веря своей удаче, не глядя, хватаю коробку и пытаюсь отчалить, пихая задом назад. Стараюсь “отклеиться” от стола.
Боль в бедрах, прижатых к твердому краю, становится невыносимой.
И только теперь я с ужасом понимаю, что выбраться назад практически невозможно. Сотни людей, давящих в одном направлении, не позволяют мне сместиться даже на толику; за мной- стена, потерявшая разум и контроль.
Одно чувство движет ими: жажда дефицита. И еще: давить, давить и давить!
Думаю, что сейчас мне станет плохо; делаю беспомощные и отчаянные попытки выбраться, дергаюсь, как червяк на крючке; хочу быть зажатой хотя бы меж мягких тел, а не придавленной к краю стола.
Пригнуться и залезть под стол? не могу. Вскарабкаться на него?..тем более.
– Выпустите меня!! Дайте пройти!!- мой голос тонет во всеобщем крике, и кажется, я окутана ватой. Кто-то пытается, правда, помочь мне, и тащит назад, но быстро оставляет бесполезные усилия. Чувствую, что не хватает воздуха; слышу звон в ушах и вижу все через серую сетку…Теряю сознание?
Всегда считала себя сильной и крепкой. Синдром сдавления конечностей?…
Нет! Я так просто не сдамся!
– Тащите меня назад! Тому, кто поможет, отдам мои туфли!!- захрипела я в последнем усилии освободиться.
Тут что-то изменилось.
Рывки сзади стали мощными и решительными; несколько пар крепких мужских рук расчищало проход, вырывая меня из плена толпы, из давки. Где-то открывались узкие щели, проходы, куда я втискивала зад, плечи, начиная дышать, двигаться, стонать…
– Уфф-фааа…,- с последним вздохом, растерзанная, вырвалась я на свободу, прижимая коробку к груди, откашливаясь и вдыхая полной грудью.
-Ну, так как же? А туфли??- обратилось ко мне несколько “спасителей”.
Ага. Еще чего. Для этого я давилась насмерть в толпе?
Я сыграла на самой сильной эмоции, жадности. Если жалости нет, то на жадность всегда можно расчитывать.
Еще легко отделалась, думала я. Надо будет посмотреть, что сталось с бедрами. В том, что останутся огромные кровоподтеки, можно было не сомневаться.
Зато в коробке несла пару итальянских туфель сорокового размера, которые наверняка будут малы мужу, но могут быть проданы по хорошей спекулятивной цене. Хромая и отряхиваясь, перехожу на другую сторону улицы, где ждет меня “скорая помощь”.
Еще десять минут давки, и могли бы забрать отсюда мой бездыханный труп.

ГЛABA 13.
Конец охоты, дружба врозь.

Работая вместе долгое время, мы спелись и стали почти неразлучной парой- несмотря на разницу в возрасте, вкусах и воспитании. Как бы по этому поводу не острили завистники на подстанции. Одно дело- работать двадцать четыре часа в сутки со случайным человеком, и совсем иное- с подругой и сообщницей.
Однако, состариться вместе вот так, таская с вызова на вызов железный ящик с лекарствами и объезжая магазины в попытках что-нибудь заработать, нам было не суждено. Времена менялись, менялись и мы, всё больше отдаляясь друг от друга. Наши пути разошлись.
Не могу сказать, что “нас тянуло друг к другу” или “мы были привязаны”, зная практично-прагматичный подход Ланецкой к людям и её осознанное умение “влезть в душу” с целью завести “полезное знакомство”. Скорей всего, со мной было то же, что и со всеми остальными…
Я была для неё “удобным” врачом- молодым, без строгих моральных правил, склонным к авантюрам и терпимым к её проделкам. Не то, что другие врачи постарше, или же- моего возраста, но “слишком серьёзные, лишённые воображения”, не говоря уже о строгих и “идейных”, как Дереза. А найти ко мне верный подход не составляло труда. Мои очевидные тщеславие и самолюбие подсказывали простой метод: она мне льстила. И эта дружеская лесть была приятной.
Знаю, что настоящие друзья должны вести себя иначе; хотя, впрочем, нигде и не сказано, что они должны постоянно тебя критиковать и говорить в лицо неприглядные истины…На кой, скажите, на милость, нужны такие друзья?
Рано или поздно их посылаешь куда подальше- и дело с концом!
А Ланецкой достаточно было сказать мне, что я “красива”, “умна” или “похожа на иностранку”(в её устах- комплимент)- то есть всё то, что мне хотелось бы слышать; добавить кое- что к действительно имевшимся деталям- и вот она я; готова. (А-а, какой стыд…лёгкая жертва, падкая на лесть!А может, никакой и не стыд, а дело естественное, в порядке вещей).
А также- потакала всем моим худшим порочным наклонностям.
Вечно соблазняла меня стянуть что-нибудь в виде невинной шалости, или “ради спортивного интереса”, а то, зная, что я стыжусь брать деньги, когда предлагают, уговаривала не отказываться- глупо! И таким образом, помогала всё больше запутаться в паутине греха.
Потом наша дружба стала давать трещину; но не из-за моральных разногласий, а причин куда более веских – денег и … водки.
Последние два года я продолжала работать скорее “из благотворительности”, как “доброволец”. Работа мне нравилась, да и Ольга просила её не бросать на милость других, неизвестных врачей. Профессия превращалась в хобби, будучи экономически бесполезной. Реальный доход мне давала коммерция.
“Охота за дефицитом” дала мне понять в своё время, насколько выгодней торговля, пусть даже в мелких размерах, нашей малооплачиваемой, но трудоёмкой и ответственной работы. В двадцать пять лет я пришла на “скорую помощь” сразу после института, неопытным молодым врачом. К тридцати годам я стала бывалой и довольно успешной коммерсанткой. Коллеги на подстанции не понимали:
-А зачем тебе вкалывать? Деньги у тебя есть!
Другие по-дружески советовали:
– Не уходи со “скорой”; всё-таки надёжная работа, как-никак. Потом будешь жалеть.
А Ланецкая просто умоляла:
-Не бросай меня здесь одну! Если уйдёшь- уйду и я.
Не была готова к переменам, хотя именно она дала мне первый толчок. Почему не хотела последовать моему примеру, открыть своё маленькое дело? Имея для этого возможности и способности…
Tут-то и вмешалась водка. И- младшая сестра.
Сестра Ниночка вдруг объявилась в один прекрасный день, вернувшись из станицы Крымской или Динской, побитая мужем и выгнанная из дома, с двумя детьми. Сестрица оказалась сущим наказанием. Сразу оккупировала летнюю пристройку во дворе, которую прежде занимала Ланецкая со своим учителем черчения. Ему пришлось вернуться к себе в общежитие, а ей – в “большой” родительский дом, который мог называться “большим” лишь в сравнении с пристройкой.
Ниночку и детей нужно было кормить и содержать. Младшая сестра Ланецкой, моя ровесница, внешне была на неё похожа, однако капризна, неврастенична, с недовольно-тупым выраженьем лица. Она не проявляла ни интереса, ни способностей ни к какой полезной деятельности. Её, похоже, устраивало положение вечно больной, ущербной и покинутой мужем. Нашедшей приют у родных несчастливицы. Найдя этот самый приют, она считала, что все должны были крутиться вокруг неё, жалеть, утешать, ублажать…
Из-за “нервного расстройства” Ниночка не могла работать, что не мешало ей, в остальном, вести активный образ жизни. Искала себе друга жизни и мечтала найти богатого “спонсора” из “новых русских”, который решил бы её проблемы. Такой практичный подход к мужчинам роднил сестёр.
К сожалению, встрече с желанным спонсором не суждено было случиться; зато её ожидали встречи с типами менее щедрыми и богатыми, но готовыми пригласить её отобедать и выпить бесплатно.
Своих детей у Ланецкой не было, поэтому сестра и её отпрыски стали центром её вселенной; всю свою нерастраченную материнскую нежность она отдала племянникам. С появлением этой наглой сестрицы наши отношения перестали быть прежними. Мы уже не могли заседать в летней пристройке Ланецкой, курить и болтать в своё удовольствие- там были Нина и дети. Общение в их присутствии стало затруднительным.
-Тсс-сс…Коленька спит!
-Шш-ш…У Ниночки опять болит голова.
К тому же, Ольга считала себя отчасти виновной в том, какой стала её сестра…Говорила, что травмировала её психику в детстве. Когда Ланецкой было одиннадцать- двенадцать лет, родители оставляли её с маленькой Ниной одну. Ольга надевала чёрную перчатку и пугала сестру: “Чёрная рука приближается…чёрная рука уже совсем близко…”, пока та не заходилась в истерике. Только тогда Ланецкая снимала перчатку, жалела её и успокаивала.
– Всё-таки, я была немного…садиськой, – признавалась она.- Наверно, поэтому Ниночка и стала такой…нервной.
Вспоминая это, однако, хихикала с некоторым удовлетворением: хотя бы в детстве могла досадить сестрице!
Ольга взяла на себя непосильную ношу; всей её жизненной активности, всех её ухищрений явно не хватало на то, чтобы тянуть эту ораву. Она стала тихо спиваться, всё чаще проводила время вне дома, у каких-то подруг-алккоголичек, и на неё нельзя было, как раньше, положиться во всём.
Впрочем, сестра тоже от неё не отставала – работать не работала, но развлекалась активно.
Однажды, желая помочь сёстрам, я дала им товар на реализацию – от них требовалось лишь выйти с ним разок – другой на базар, а деньги им были нужны. И вот, прошли недели, а сестёр не слышно и не видно. Много раз приходила я к ним, натыкаясь на закрытую дверь и сбивчивые обьяснения родителей. А дело было в том, что товар мой они “раздали подругам”, деньги у кого получили, у кого- ещё нет; остальное валялось в углу.
Наконец, я застала Ланецкую дома. Она была вусмерть пьяна, и что самое отвратительное- в постели с ней был местный алкаш Гераськин, опустившийся попрошайка. Лечь в постель с Гераськиным мог бы…даже не знаю кто. Разве что сам Гераськин.
Ланецкая долго и путано мне обьясняла, почему никак не могла связаться и расплатиться со мной всё это время…И что Гераськин – просто приятель, зашедший на огонёк. Будто стоящий в воздухе запах перегара и их с Гераськиным голые попы не говорили сами за себя…
Алкоголики деградируют, вот что. Теряют ко всему интерес. А я теряю интерес к алкоголикам, хотя и не всегда- сразу. Процесс разочарования- долгий и мучительный. А “перевоспитывать” их, убеждать- дело пустое.
Я разочаровалась в Ланецкой.
К тому же, наши пути и так медленно, но верно расходились: я всё больше времени уделяла “второй” моей деятельности- коммерции, и, соответственно, сворачивала “первую”, врачебную, пусть “благородную”, но совершенно невыгодную… Я уволилась, а её вскоре выгнали за пьянство. Так говорят, хотя не исключено, что Ольга ушла сама.
Благодаря Ланецкой работа моя на “скорой” вместо утомительной рутины была похожа, скорее, на весёлую игру. Но этот этап нашей жизни окончился.
Год назад, однако, я её встретила и поняла, что мне её не хватало…
Но это уже – другая история.

Глава 14, последняя.
Опять золото! Нет, я так больше не могу.

Тот день не выдался- с утра уже было ясно.
Такие дни, когда случаются мелкие пакости и неприятности сыпятся, как горох, будто созданы для того, чтобы вам показать, как нелепо всё и абсурдно.
Всё: ваша работа, попытки добиться чего-то и кем-то стать… Случается что-то- мелочь, ну, совершенный пустяк- и именно он переполняет чашу терпения и подхлёстывает давно уже подсознательно принятое решение. Настроение меняется- и всё теряет свой смысл…
О чём это я? А вот о чём. Уже в десять часов утра депутат Верховного (а может, областного или какого-то там ещё) совета замахивался на меня папкой. Что было в папке, я не знаю- какие-то важные документы- но он явно вознамерился пустить её в ход. Его дочь шестнадцати- семнадцати лет лежала в своей постели с нормальной, в принципе, температурой- 36, 8°С, лёгким недомоганием и, возможно, начинающимся ОРЗ. Я, с обычными для меня тщательностью, вниманием и терпением выслушала, осмотрела больную и дала совет:
1)полоскать горло 2) закапывать нос 3) пить больше жидкости 4) оставаться в постели и 5) вызвать участкового врача- деликатный намёк на то, что “скорая помощь” здесь не нужна ( а другой врач, менее деликатный, мог бы и прямо сказать: “Какого хрена вы “скорую” вызывали?!”)
Таким образом, думала я, папа- депутат останется доволен. И встала, чтобы попрощаться.
– И всё?…- спросил он.
-И всё, – говорю я.- Доверим дальнейшее наблюдение лечащему врачу.
-И никакой помощи, значит, вы ей не окажете?! – папа начал набычиваться и сопеть.
– Я дала советы относительно лечения. Состояние её удовлетворительное, и я не вижу, какую помощь сейчас я могу оказать…
-Так что Вы за врач, если не окажете помощи! Сделайте ей укол, или не знаю там что!…Меня не учили лечить людей, меня учили строить дома!
И взял для убедительности ту самую папку ( что в ней- проекты домов?)
– Послушайте, – говорю я спокойно. (У нас, как в ресторане- клиент всегда прав; но сделать укол, когда его совсем не нужно делать- уж извините- никто меня не заставит).- Какой укол Вы хотите, чтобы я сделала Вашей дочери?
-Не знаю, какой! Я хочу, чтобы моя дочь жила!!…Болеутоляющий! Жаропонижающий! Противовоспалительный!Сделайте же что-нибудь!!
– Да нет у неё ни жара, ни болей…У Вас что-нибудь болит?- спрашиваю я дочку.
Она испуганно качает головой.
-Не нужен ей укол, понимаете? Зачем делать человеку лишние инъекции?- увещеваю я.
-А зачем тогда я вызвал “скорую”?!- кричит он.
-А вот уж не знаю, зачем…
-Так, – свирипеет папаша.- Ваша фамилия!…Дайте я запишу!
-Пожалуйста, пожалуйста, – начинаю и я уже терять терпение и цежу ему мои данные сквозь зубы. Он записывает на бумажке.
-А теперь- вон отсюда! – машет он папкой возле моей головы.- Вы хоть знаете, кто я?!
-Догадываюсь. И полегче с этой папочкой, – говорю я, и мы с Ланецкой проходим мимо него в коридор (она- с опаской и в ускоренном темпе).
-Мы поговорим с Вами в другом месте!- кричит он мне сверху, потрясая своими полномочиями в папке.
-Поговорим, не сомневайтесь, – говорю я. Он меня уже порядком достал.- Я знаю, что делаю, и за свои действия могу отчитаться в любом месте…

-Кто их выбирает, а? Этих депутатов? – спрашиваю у Ланецкой.- Я никогда не голосую.
-А я?! Тем более, – отвечает она.
Так если никто не голосует- откуда берутся депутаты?
Психопаты. Другими местами меня пугать!…
На лестничной клетке, однако, мы нашли одного пациента, которому действительно нужна была помощь. Хотя он нас и не вызывал.
Это был кот. Он лежал среди отбросов, вываленных прямо под почтовыми ящиками (посмотрел бы лучше депутат, что творится в его подъезде!), и как-то странно открывал рот…Давился?…среди отбросов были рыбные кости.
Вообще, котом его и назвать-то было нельзя- котёнок. Мы попытались открыть ему рот, чтобы вытащить кость или что там застряло- но во рту разглядеть ничего не смогли. Только немножко крови.
-Давай отвезём его, беднягу, – сказала Ольга.
– Конечно, не бросать же здесь.
Через минуту водитель Калиновский вёз нас и кота, завёрнутого в тряпку, в ветеринарную клинику. С сиреной.
Когда его осмотрели, выяснилось, что никакой костью наш кот не давился, а кто-то его избил. Возможно, тот же злобный депутат, зверюга. С него станется!
Врач сказал, что с котом всё будет в порядке- ему нужно только отлежаться чуть-чуть и прийти в себя. Я почувствовала большое облегчение, узнав, что кошак- вне опасности, и отвезла его на квартиру к маме- единственное надёжное убежище, которое пришло мне в голову и было по пути.
Вот так сюрприз её ждёт, когда вернётся с работы!
Я устроила кота, который заметно повеселел, у неё на балконе, дала ему молока и оставила маме записку о том, что на балконе- кот, спасённый нашей бригадой, и ему нужен полный покой и временное пристанище.

Чтобы немного отвлечься от неприятных утренних событий, я попросила Ольгу и Калиновского(угрюмый парень, но понятливый и безотказный, молодец!) отвезти меня на базар. В два часа там народ уже появлялся. А в четыре просила меня забрать. В том, что они с двух до четырёх управятся без меня- я не сомневалась.
И вот уже, без белого халата, с огромной сумкой через плечо, я спешу к моему ларьку- поправлять материальное положение… Десять минут на то, чтобы выгнать оккупировавших ларёк вьетнамцев, ещё десять -на то, чтобы разложить товар, тогда ещё нехитрый турецко-польский ассортимент- и с двух до четырёх я успеваю наторговать на три моих месячных зарплаты! Потом за мной приезжает бригада.
Вот вам иллюстрация, наглядный пример. Стоит ли дежурить по двадцать четыре часа и терпеть ещё издевательства от разных там депутатов и прочих? Есть ли смысл заниматься глупостями?…Или всё-таки есть?
Вы скажете- человек работает не только ради зарплаты?
Ланецкая просит меня не уходить со “скорой”, без меня ей будет “совсем плохо”…Ну, ладно, посмотрим, пока оставим всё, как есть. А посещать базар я могу и в свободные от работы дни.
Мы перекусываем в шашлычной на Северном, в “Шайбе”, взяли наше любимое мясо в горшочках – с соусом и картошкой. Чувствую, что в этот раз что-то много приправ…Съедаем всё до конца; причём Ланецкая, как всегда, умудрилась не съесть помаду- она делает рот вот так, трубочкой, отправляя туда осторожно каждый кусок- и говорит:
– Мясо было тухлое.
– Что-о?!- я не верю своим ушам.
– Н-да, тухленькое немножко; они потому перчика и чесночка туда и положили- тухлятинку забить…
Я начинаю заранее переживать- у меня очень нежный желудок, и я боюсь “подтравиться”.
– Так что ж ты мне сразу не сказала?
– А ты что- сама не чувствуешь?
Не чувствую, чёрт меня побери. Обоняние, я же говорю, никуда не годится. Нос всегда наполовину заложен. Ни вонь чеснока, ни запах алкоголя, ни тухлятину не чувствую вовремя – что ж это такое, господи?
Вечером звоню маме, чтобы узнать, как поживает кот. Она совсем не рада сюрпризу, просила больше такого не делать. Кот чувствовал себя неплохо, но так как я оставила ему много молока, с непривычки у бедняги начался понос, и он обгадил ей весь балкон. Пришлось его вынести в парк за домом, и он убежал.
Может, оно и к лучшему.

Такой насыщенный день просто не мог окончиться хорошо.
Наступила ночь. И вот он- тот самый вызов в троллейбусный парк, где по поводу какого-то торжества или юбилея все перепились, и молодому механику воткнули отвёртку в грудь.
Если вы помните- я уже об этом рассказывала. О том, как глупо всё вышло, как он бродил там около часа, прижимая руку к груди, и даже мирился и обнимался с тем, кто его заколол…а потом упал без сознания. И тут кто-то решил позвонить “03”. И о том, как мы его забирали из троллейбусного парка в безнадёжном состоянии и везли в больницу уже фактически труп…
Ольга сидела с ним сзади, в салоне, а мы с Калиновским, как всегда, впереди. Поэтому я даже не заметила, что на руке у него было кольцо. Или два. Не обратила внимания, так как руки его были грязными и в крови; он, пока был жив, зажимал ими рану…
Единственное, что я помню, когда подъехали к БСМП- толпу цыган поодаль; не у входа в приёмник, где остановились мы, а у левого крыла. Потом я сразу побежала с направлением в больницу, так как нас никто не встречал, а Калиновский вышел из машины и стал выдвигать сзади носилки.
Довольно быстро пришли хирурги, осмотрели тело там же, на выдвинутых из фургона носилках, вздохнули и сказали:
– Везите его в морг. Жалко; парень молодой, здоровый был…если бы раньше…
И написали свою резолюцию. Да уж понятно и так…
Носилки задвигаются обратно; мы едем дальше. В морг.
-Говорили мне в парке- он недавно женился. Жена, может, не знает ещё?- вздохнула Ольга.
И тут наши взгляды скользнули, не сговариваясь, по тёмным рукам в крови и машинном масле, сложенным на груди. Нa пальце тёмной руки явно виднелась светлая полоса.
– Послушай, -сказала Ольга. – А на нём же были кольца. Или большое одно. Я видела точно, когда мы его везли.
– Ты видела?- я холодею при одной только мысли о том…но нет, ерунда.
– Ты точно видела? Уже в машине?!
-Да. А теперь их нет. Куда они делись?…
Я смотрю на Ольгу- на Калиновского; на Ольгу-на Калиновского. У одной вид испуганный, у другого- непроницаемый. Не поймёшь. Ну, страдает она клептоманией- да, но чтобы с мёртвого кольца снимать…Я не верю.
– Так, – начинаю я следствие.- Везли, значит, в машине- кольца были. А потом? Я пошла в больницу…
– Я тоже пошла за тобой,- поспешно добавляет Ольга,- мне нужен был туалет.
– А ты, Толик?- спрашиваю я.- Ты где был? Неужели никого здесь не видел? К фургону кто-нибудь подходил?!
-А я почём знаю?- пожимает плечами он.- Я носилки-то выдвинул, и в кабину сам сел…Что я должен- с мертвяком стоять, что ли? Цыгане вон, может, подходили- кто их знает…
В историю с цыганами мне тоже не верится- они были слишком далеко от машины и заняты своими делами- у них кто-то там попал в токсикологию.
Господи боже мой. Хорошенькая вырисовывается картина.
Из троллейбусного парка мы его взяли с кольцами, и хотя трезвых там никого не было, кто-нибудь обязательно скажет, что увезли его с кольцами- а как же! Есть люди наблюдательные- не в пример мне.
И в морге, куда мы его сейчас везём, составят опись всех ценностей, что были при нём, то есть- нет никаких. И этот след от кольца на пальце белеет, прямо внимание привлекает- белый след на чёрной руке… Раз в парке оно ещё было, а в морге его уже не было- кто снял кольцо? Ясное дело- “скорая”. (“С мёртвых уже, гады, кольца снимают…”)
А теперь рассуждаем, как если бы я была следователем Грие: что там за бригада? Сто тридцать третья? Врач Тостик? А подождите-ка…кто у нас был в тот раз, когда пропало золото у больных? Опять врач Тостик.
Водитель не совпадает, фельдшер не совпадает и поэтому отпадает…
А врач- всё тот же алчный Тостик! Вот кто у нас уже весь район обворовал!
А, говорите, она- Тостик? Не он, а она?…Ну и ну!
Я уже представила себе отчётливо все “последствия”, и мне стало нехорошо.
Сидела в морге мрачнее тучи, пока составляли протокол- опись одежды и прочего, и не могла дождаться, когда можно будет поставить подпись и уехать.
Цыгане там, или кто другой- за всё, что творится в бригаде, всегда отвечает врач. За сто пятьдесят рублей в месяц к тому же.
Я поклялась себе, что если всё пройдёт гладко- уволюсь!
Решили пока никому на подстанции ничего о кольцах не говорить.

Утром Лемке, свежий и гладковыбритый, заступил на вахту, сменив Калиновского. Предложил “подкинуть” меня домой – ему всё равно в том же районе забирать врача Дерезу.
Пока мы едем в густом тумане, рассказываю ему о том, что случилось, и о том, что скоро меня, как видно, вызовут к Грие- Крийе, а потом…
-Баб-биззяна!!- кричит внезапно Лемке, тормозя.- Да ты же баббизяна,- говорит он затем, уже с мягким упрёком- не мне, а пешеходу, который вышмыгнул вдруг из-под самых колёс нашей “скорой.”- Куда бежишь, ёханый ты козёл?!…
Когда Лемке водит машину, послушать его- одно удовольствие. Водители других видов транспорта и особенно пешеходы, не знающие правил уличного движения- “козлы”, “баббизяны”(видимо, “обезьяны”) и прочие мудозвоны не дают ему нормально работать. Только занимают зря проезжую часть.
А насчёт колец, снятых с руки механика…
– Так это ж Калиновский их и спиздил,- уверенно заявляет он.
-Да?…Откуда ты знаешь?
-Да знаю я. Потому что он всё пиздит. Оставить в машине ничего нельзя. То струмент какой пропадёт, то канистра с бензином, то ещё что…Он же с тюрьмы пришёл, Калиновский.
В самом деле? А я и не знала. Теперь только вспомнила я другой случай, когда, собираясь ехать в Китай (дурацкая поездка через Владивосток, в Китае- один день), я взяла у Эльвиры – другого “врача-коммерсанта”- десять пар кожаных ботинок шахтинской обувной фабрики. Говорили, в Китае их хорошо меняют- на клеёнчатые кроссовки. Туфли шахтинской фабрики из натуральной кожи у нас в Ростове никто не брал, а китайские дермантиновые кроссовки шли “на ура”- больший дефицит.
И вот я возила эти десять пар башмаков в машине, а когда под вечер, наконец, заехала домой- их оказалось девять. Я недоумевала: как могло так получиться?
Звонила даже Эльвире – кажется, она на меня обиделась….В конце концов, махнула рукой- девять, десять? Какая разница?
А водителем был всё тот же Калиновский. Разбойник.
Но всё равно- ничего теперь не докажешь.
Лемке, добрый друг, меня утешает, и слова утешения такие, какие редко от кого услышишь:
-Не ссы, Ольга, прорвёмся!
( что значит: “Не переживай, всё будет хорошо”- перевожу на нормальный язык). Машет рукой и добавляет душевно:
– Ебись оно всё конём.
Легко сказать- “конём”.
Каким ещё таким “конём”?…

В молочно-белом тумане мигает мне жёлтая лампочка светофора.
Не красный и не зелёный, а жёлтый мигающий…никакой определённости. Никаких тебе подсказок, ни помощи в тумане: будь осторожен на перекрёстке, всегда начеку, надейся лишь сам на себя. Действуй на свой страх и риск….
Ну, вот и всё, друзья.
Я увольняюсь.