Сейчас он, кажется, совсем не напоминает того светловолосого хрупкого мальчика, держащего его за руку в лодке, мерно покачивающейся на привязи в серебряных искрах чёрной глади поздневечернего озера. Того мальчика, который всё чаще приходит к нему во снах. Скорее, его сын, распластанный на больничной койке посреди просторной палаты с высокими белыми стенами, присоединённый многочисленными проводами к каким-то медицинским аппаратам, похож на снятого с креста Спасителя. И дело даже не столь в отросших волосах и бороде, удлиняющих бледное лицо с огромными серыми глазами, не в худобе вытянутого под белоснежной простыней тела, сколь в том наполненном каким-то высшим знанием взгляде, который всем своим естеством, всей душой впитывает, как губка, сидящий рядом на длинноногом стульчике он, твёрдо верящий в чудо отец и, как тогда, в той далёкой лодке, плывущей по звёздному небу, держащий сына за руку…
Когда ему, дремавшему в роддоме среди ночи, сообщили, что его жены больше нет, уши мгновенно заложило, как в самолёте, и он даже не услышал, что у него есть мальчик, сын.
Откуда взялись на всё силы? Оформление документов на смерть и на жизнь, похороны, поиски кормилицы, унизительные просьбы в издательстве, где он работал художником-иллюстратором, постоянные больничные под насмешки некоторых коллег.
Сын унаследовал от матери не только светло-русые волосы и большие серые глаза, но и, к величайшему сожалению, порок сердца.
Началась многолетняя, многострадальная эпопея: консилиумы, дорогостоящие лекарства, санатории, сдача экстерном экзаменов в общеобразовательной и художественной школах, академотпуска в Академии изобразительных искусств, куда сын пошёл по его стопам.
Приходилось брать частные заказы, заказики, ночами изрисовывая на кухне в сигаретном дыму бесконечные белые листы. Надо было как-то выживать. И выжили же всё-таки!
Как сильно изменился отец. Лицо какое-то жёлтое, борода совсем седая, постоянно покашливает.
— Па, — тихо говорит сын, — ты бы, может, бросил курить…
— Ничего, мальчик, операцию Ы (отец пробует озорно улыбнуться, копируя Юрия Никулина, но получается какая-то скорбная гримаса) пройдём, и брошу, обязательно брошу. Я, кстати, последнее время выкуриваю по три сигареты в день. Три — и точка!
Сын понимает, что отец говорит неправду. Он-то и держится на одних сигаретах, да ещё на кофе, который в стареньком термосе всегда с ним в видавшей виды сумке наряду с обязательным блокнотом и тщательно отточенными карандашами.
— Па, — снова, после длинной паузы, говорит сын, — я вот сейчас много думаю. О тебе. О себе…
— И что же ты придумал, мальчик?
— Па, ты знаешь, у меня, мне кажется, нет такого таланта, как у тебя…
— Ну, что ты сравниваешь? Тебе — всего двадцать один. Двадцать один! Ты понимаешь? Я в двадцать один ещё карандаш учился правильно держать в руке…
Позавчера ему показали кардиограмму сына. Сколько он их повидал за последнее время!
Зубцы… Зубцы жизни. Как же по-иному открываются строки поэта, когда перестают быть лишь абстрактной метафорой:
Смерть — это только равнины,
Жизнь — холмы, холмы…
— Мальчик, поверь мне, старому волку, источившему не один карандаш, у тебя всё в порядке с даром.
Сын лукаво смотрит на отца. И в этом взгляде всё-таки больше нежности, чем лукавства.
— Поверь, мальчик, я бы никогда не подтолкнул тебя на эту тяжкую стезю ради каких-то личных амбиций, типа как: чего сам не добился, сын наверстает…
— Па, — улыбается сын, — ты же прекрасно знаешь, что у нас сейчас два настоящих художника: в графике — ты, в живописи — Анатолий Криволап. И если Криволап только после пятидесяти засветился, спасибо, что не спился, и теперь его работы за сотни тысяч долларов расхватываются, разметаются на самых крутых аукционах, то ты, па, вынужден был поднимать в одиночку меня, разменивая свой талант на халтуры, отказываясь от поездок на международные конкурсы, отрекаясь от личной жизни, да от всего…
В палату заходит стройный черноволосый мужчина в салатовом медицинском костюме. Он внимательно вглядывается чуть раскосыми глазами в мерцающие зелёным светом одному ему понятные линии на дисплее. Вылитый Киану Ривз из «Матрицы». Хирург, нож которого завтра прикоснётся к сердцу его сына. И к его собственному тоже.
Киану Ривз, мягко дотронувшись ладонью до локтя отца, бесшумно выходит из палаты, шурша бахилами.
Окно заливает пурпурный свет. Смеркается.
На тумбочке, приставленный к стене, стоит картон: опустив плечи, спиной к зрителю сидит мужчина, у ног которого смятым чулком лежит саксофон. Графика отца. Одна из иллюстраций к «Преследователю» Кортасара. А теперь — талисман сына.
Приоткрывается дверь, и деликатно заглядывает медсестра.
Отец понимает, что пора уходить. Он слегка сжимает руку сына и молча поднимается. Сейчас его согбенная фигура чем-то сродни одинокому саксофонисту.
Сын знает, что отец будет рядом. И сегодня. И завтра. И всегда.
Теперь окно раскрашено двумя плотными красками — светло-алой и сине-фиолетовой.
«Настоящий Криволап, — улыбается он и закрывает глаза. — Подлинник».