Недавно, роясь на книжной полке, обнаружил свою студенческую тетрадь — что-то вроде дневника. Стал перелистывать…

Оказывается теперь, то была эпоха застоя. Но мы, молодые, красивые, двадцатилетние, тогда этого не знали. Мы были в движении: дерзали, влюблялись, открывали для себя новые миры.

Именно в те годы практически из всех окон студенческих общежитий неслись тухмановские «волны памяти»:

Я мысленно вхожу в ваш кабинет.

Здесь те, кто был, и те, кого уж нет…

Кстати, в этом замечательном волошинском стихотворении есть и такие строки:

И в шелесте листаемых страниц,

В напеве фраз, в изгибе интонаций

Мерцают отсветы событий, встреч и лиц,

Погасшие огни былых иллюминаций.

Вот и при перелистывании моих тогдашних записей одни события и лица ярко вспыхивали, другие оказались безцветны, будто давно увядшие цветы…

К нам на факультет журналистики нередко наведывались именитые гости. Самая большая аудитория на первом этаже жёлтого корпуса Киевского университета, хранящего тайные озорства юных Михаила Булгакова и Константина Паустовского, набивалась в такие часы до отказа. Приходили студенты с других факультетов, друзья и подруги студентов, преподаватели, и даже вахтёрши, помнящие всех в лицо и моментально вычисляющие левых, покидали свои нагретые толстыми ватниками редуты.

Безусловно, бывали и разочарования. Имя громкое, а впечатление весьма и весьма скромное. Помните, как уныл и неинтересен был незабвенный Евгений Евстигнеев в телепередаче Урмаса Отта? Даже забыл год, в котором получил орден Ленина. Ах, ты, Господи, забыл — так забыл, велика трагедия!

Случались нередко и противоположные истории. Приходит, скажем, некий писатель. Начинает вещать о своих творениях, наградах, творческих планах, поездках — заслушаешься. Бунин! Потом возьмёшь в библиотеке его опус, пробуешь читать и думаешь: вот кудесник, Кио может у него поучиться.

Самые хитовые моменты, как эстафетная палочка, передавались от одного поколения студентов другому.

Так, замечательного украинского поэта Владимира Сосюру, автора тонких и по-блоковски музыкальных поэзий, человека мягкого и чрезвычайно ранимого, в конце встречи попросили прочитать знаменитое стихотворение «Так никто не любил».

— Я не можу читати, — ответил Сосюра, — бо буду плакати…

В тот вечер уж действительно яблоку, зёрнышку от яблока некуда было упасть. Аудитория буквально плавилась в томительном ожидании. Ещё бы: академик Глушков!

Точно, минута в минуту, появляется легендарный учёный. Что называется: почувствуй разницу! Поп-звезда, имени которой уж и не припомнишь, позволяющая себе опаздывать на сорок минут, и человек, фамилия которого занесена во все энциклопедии цивилизованного мира и каждый день расписан (и это не образ) по минутам. (И таких минут у Виктора Михайловича оставалось совсем немного. Он уйдёт через три года, в 58 лет…)

Если честно, первое впечатление весьма среднее. Невысокого роста, худощавый, в очках, чем-то напоминающий Шостаковича. Говорит тихо, долго обдумывая каждую фразу. Всё вроде правильно, праведно. Но малопонятно, а потому и неинтересно.

Потом начинаются ответы на вопросы. И происходит чудо. Будто улитка выползает из своего домика. Вся напускная закрытость мигом улетучивается, и ты видишь перед собой не просто милого, остроумного, пусть несколько застенчивого человека. Перед тобой уникальная Личность.

Запомнились ответы на такие вопросы.

— Виктор Михайлович, скажите, пожалуйста, журналисты вам помогают в вашей работе или всё же мешают, отнимая драгоценное время?

— Конечно же, помогают, — озорно улыбается Глушков, и сейчас кажется, что это не маститый светоч науки, а твой ровесник.

— Вы знаете, — дав угомониться залу, продолжает Виктор Михайлович, — у меня есть один знакомый журналист, встреч с которым я очень жду. Он, конечно… Как бы это деликатно сказать? Он далёк от проблем, которыми я занимаюсь. Очень далёк! Но он тщательно готовится к каждой нашей беседе. Приходит с мелким почерком исписанными блокнотами. Знает назубок все термины, все, так сказать, дефиниции. Дополнительно читает фантастов — всех без разбору: Азимова, Брэдбери, Лема… А вопросы задаёт детские. Я, понятное дело, вида не подаю. Но, честно признаюсь, на первых порах убитого времени было очень жаль…

Глушков делает паузу и смотрит в окно. И чувствуешь, что ему жаль не только потерянного времени, но и журналиста, простого нормального человека, которому так нелегко приходится в глушковских широтах, но он не отчаивается и пытается прорваться в чудесный мир великого учёного.

— И всё же… И всё же как-то раз, вот так глядя в окно, провожая взглядом удаляющуюся по дорожке фигуру моего интервьюера, был поражён — у меня совершенно внезапно родилась новая идея! Именно после разговора с этим журналистом. И так несколько раз. Видимо, происходит какая-то интересная реакция: сложнейшие вещи, над которыми ты бьёшься, как проклятый, дни напролёт, после совершенно наивных, детских вопросов проявляются, как плёнка, и становятся простыми и ясными. И ты диву даёшься: как же это тебя сразу не осенило?

Похоже, Глушков, пленённый солнечной аурой аудитории, совсем освоился, и почувствовал себя как дома.

— Хотя, — Виктор Михайлович лукаво улыбается, — есть, увы, и другие примеры. Недавно, мне рассказывали, к Николаю Михайловичу Амосову приходит брать интервью одна молодая журналистка. «Николай Иванович, здравствуйте!» — говорит она. «Здравствуйте и до свидания», — отвечает Амосов.

Зал хохочет, аплодирует. Все знают крутой нрав знаменитого хирурга.

— Вы же сами прекрасно понимаете, — смеётся вместе с нами Глушков, — что к интервью нужно готовиться, хотя бы запомнить имя и отчество человека, с которым собрались побеседовать!

И ещё один вопрос, точнее, ответ на него врезался в память.

Спросили о любимых писателях. Кажется, проще простого: Пушкин, Шевченко, Толстой, Шекспир и далее по списку…

Глушков смутился, долго в растерянности молчал, поглядывая в окно и, наконец, буквально выдавил из себя:

— Вы знаете, это очень личный вопрос, и, если можно, я не буду на него отвечать.

В этом контексте невольно задумываешься: а всегда ли мы бываем так ответственны за свои слова? О делах уж умолчим…

Вот, пожалуй, и всё, что осталось в душе от той встречи с человеком, благодаря которому в Советском Союзе мог быть интернет.

Кстати, эту мысль в интернете же я и вычитал.