АМБА

Рассказ

Блиндаж оборудован на совесть. Чувствовалась работа профессионала. И конечно же, патриота, который не хочет, чтобы ребята, его соотечественники, гибли. Над бетонным перекрытием трехметровый слой земли, который перемежался несколькими слоями бетонных плит.

Блиндаж защищал при прямом попадании снарядов и мин калибром до ста двадцати двух миллиметров. (при установке взрывателей на осколочное действие).

В блиндаже помещалось десять человек: шесть лежа и два сидя. Для этого были двухъярусные нары. Свет получали от генератора. На всякий случай еще держали несколько аккумуляторов. В углу стояла отопительная печь. У задней стенки была труба для вентиляции. Перед казематом был устроен тамбур.

Стены и потолок были бетонными, но обшитые деревянной рейкой. В подсобке, кроме генератора, стоял холодильник и кондиционер. В другой подсобке фляги с водой, продукты и медикаменты. А в третьей – оружие, патроны и гранаты. Еще была небольшая кухонька, два туалета и душевая. Работал телевизор, была сотовая связь и интернет.

В кают-компании, как ее называли, посередине стоял длинный стол, возле него лавки. На стене большое зеркало, шкафчики для одежды и обуви. На стенах висело несколько картин на исторические сюжеты, где сечевые казаки рубят в капусту клятых москладей: битва при Орше, поход Сагайдачного на Москву, битва при Конотопе и при Чуднове; портреты украинский героев: Мазепы, Петлюры, Коновальца, Бандеры, Шухевича. Само собой, призывы бить москалей, быть героями, истинными арийцами и европейцами, которые надежно защитят цивилизованные народы от нашествия варварских орд.

Мыкола Небаба, низенький, коренастый, круглолицый, был здесь самым младшим. На фронт попал месяц назад. Москали и сепары сильно их не беспокоили. Их участок считался второстепенным. Основные бои шли севернее. И с той стороны стояла постоянная канонада. Снаряды на их позицию прилетали, но редко. Ракет по ним не пускали. Расчет за несколько месяцев не потерял ни одного человека. Не было даже раненых. Это расслабляло. Поэтому постоянно то один, то другой ходили в соседнее село. Но если бы даже и прилетела ракета, то и она не смогла бы проломить перекрытия. По крайней мере лейтенант Питро Пивторобатька заверял их в этом. Говорил, что здесь они в полной безопасности. Если что-то и попадет сверху, то только тряхнет. Они стреляли из гаубицы в три смены, благо снарядов было хоть одним местом ешь. Через день приходил транспорт с новой партией снарядных ящиков. И у них всегда оставался нерасстрелянный запас, которого становилось всё больше.

Мыкола протер глаза. Огляделся. Кажется, поспал он основательно. Было непонятно, какое сейчас время суток. За столом сидело трое бойцов: Пивторобатька, Нарко и Забула. Стучали костяшками домино. Мыкола стал прислушиваться к их разговору. Понять суть того, о чем они говорили, смог не сразу, поскольку в основном они матюгались. Говорили, как обычно о девках, о бухле, о том, как они погонят москалей до Сахалина, о том, что скоро Запад подгонит вундерваффе и позиции колорадов посыплются, как карточный домик. Нужно лишь немного подождать и наступит перемога. Не сегодня-завтра. С Запада едут чудо-бойцы, которые прошли и Крым, и рым, и медные трубы.

Раздались веселые голоса.

– Це Забула йде, – сказал Пивторабатька. – Дюже веселий, значить, чимось розжився. Це добре!

Забула был веселый, шебутной мужичок. Он не мог и часа утерпеть, чтобы чего-нибудь не замутить. Пузо у него во! Щеки почти на плечах висят. В дверной проем проходил с притиркой. Вошел, шумно отдуваясь. Шагнул к столу. Задрал куртку. За ремень были заткнуты три бутылки.

– Де ти розжився, пане Забула?

– Місця треба знати, панове. Під лежачий камінчик вода не тече. На дупі-то сидячи, трохи висидиш.  Тут же село поруч. Пішовши. З мужиками ля-ля, тополі. Я їм пару гранат, а вони мені це добро. Ще й шмат сала вирішили. Ось так-то, хлопці. Ну, шо, молодий, пялишься? Став склянки, готуй закусон. Будемо перемогу відзначати. До того ж і свято у нас сьогодні.

– Якой, Охрім?

– День гранованого склянки.

Забуло захохотал. Пузо его тряслось. Знатное пузо было у Забулы. Такое пузо нужно долго выращивать и лелеять.

Кажется, что его живот жил отдельной жизнью.

Разлили.

– Ну, за перемогу! – рявкнул Забуло.- – Шоб усі москалі згинули! Ні дна їм ні покришки!

– Слава Україні!

– Героям слава!

Звонко чокнулись. Пили стоя, как и положено настоящим патриотам. Откинув головы назад.

Горилка была крепкая и вонючая. Обожгла Мыколе глотку. Как будто глотнул пламя. Снизу от живота стала подниматься противная волна. И толками по пищеводу катилась вверх.

Мыкола зажал рот и побежал к помойному ведру. Только успел добежать, как его понесло.

– Який же ти воїн, якщо горілку не можеш пити? – засмеялись мужики. В прочем, к их насмешкам Мыкола привык.

– Випий навздогін! Закрепи! – посоветовал Забуло. – Як то кажуть, перша колом…

– Тільки поменше! – попросил Мыкола.

Налили поменьше. Полстакана. Меньше не наливали. Мыкола с ужасом смотрел на мутную жидкость.

– Тільки не нюхай!

Мыкола зажмурил глаза. И крупными глотками выпил. С шумом выдохнул. И тогда почувствовал отвратный запах горилки. Схватил пластик сала.

– Фу!

Скорей зажевать, чтобы не полезло назад, как в первый раз. Как можно такое пить целыми стаканами?

– Бачиш, дура? А то “не можу”. Немає в армії слова”не можу”.  Є тільки”так точно”. І вперед! – укорял его Пивторобатька. – Випий навздогін! Закрепи!

– Не можу!

– Ну, і дурень ти, Микола! Їй богу, дурень!

Мыколе хорошо. Его развезло. Щеки покраснели. Аппетит разыгрался. Мечет сало, малосольные огурчики. громко смеется шуткам. Один раз даже запел:

– Ой, у гаю при Дунаю.

На него шикнули. И он замолчал. Что мужикам не понравилось, не понял. Душевная же песня.

– А ось я, мужики, чув, не знаю, правда чи ні,- встрял он в разговор. Никак не мог он сейчас молчать, – що у москалів є загін диверсантів. Там одні азіати: чукчі, буряти, якути та інші вузькоокі. Вони підбираються до позиції тихо, як змії, і вирізають всіх, хто там ні на є південь.

– Плюнь в очі тому, хто таке бреше. Це москалі спеціально байки пускають,- авторитетно сказал Нетудыхата.  Он был тут самым грамотным. Работал до войны мастером в техническом колледже. – Воювати вони не вміють. Тільки звикли трупами завалювати противника. Генерали у них вміють тільки горілку шмагати. А ось ми нащадки січових козаків, справжніх воїнів. Нас ніхто ніколи не перемагав. Ми непереможні.

– Слава Україні!

– Героям слава! – грянули хором.

И опять поднялись и звонко чокнулись. Мыколу покачивало, и он одной рукой придерживался за край стола.

–

Тимирязев долго всматривался в карту. Чертова высота! Укропы там окопались основательно. Считай, восемь лет строили оборонительные укрепления. Врылись так в землю, что не выковыряешь их. Шарахнуть бы по ним авиацией или ракетами, чтобы только ошметки полетели! Нельзя. Позиции у них на окраине села. Специально так обустраивались. Впритык с жилыми домами. Знают, уроды, что по мирным жителям мы стрелять не будем. А тех, кто хотел бы уйти, не выпускают. Пустые дома им ни к чему. Пойдешь в атаку в лоб, сколько положат бойцов, сколько сожгут техники! На этом и расчет строят. Здесь надо действовать вручную, хирургическим методом. То есть вырезать их скальпелем.

Крикнул сержанта Федина, который служил при нем ординарцем и посыльным. Поэтому обычно он был всегда рядом. А если куда-то надо было отойти, обязательно отпрашивался.

– Лейтенанта Кондакова вызови ко мне!

Не прошло и пяти минут, как с порога раздалось:

– Товарищ капитан! Лейтенант Кондаков по вашему приказанию явился.

Якут Тэрэнтэн Кондаков был самым высоким в группе. Ну, высоким по их северным меркам. Целых метр шестьдесят восемь. Остальные поменьше и телом более худые. Коряк Кайнын Ягинов вообще полтора метра. Ну. Сущий семиклассник. Хотя многие семиклассники дали бы ему фору. Со спины его за пацаненка принимали, сына полка.

Лейтенант, склонившись над картой, молча слушал командира. Тимирязеву нравились эти северные люди тем, что умели слушать, не перебивая.

– Только, лейтенант, надо сделать всё бесшумно. Если подымут тревогу, такое начнется, мама не горюй.

– Не начнется, – буднично отвечал лейтенант. – Мёртвые не смогут поднять тревогу.

Капитан удивленно посмотрел на него. Эти северные люди всегда изумляли его своим хладнокровием.

– Но, товарищ капитан, как вы будете брать эту сопку? Вот здесь мы неприятеля уберем. Но когда вы пойдете в атаку, вас заметят с этой точки и откроют по вам бешеный огонь.

– Там будет работать артиллерия.

– Пока будет работать артиллерия, они отсидятся в блиндажах. Блиндажи у них хорошие. Снаряды не пробивают их блиндажи. А потом вылезут и откроют огонь. Много ребят положат. Это не дело, капитан. Ты сам говоришь, что у бойца две задачи: выполнить приказ и остаться живым.

– Тыныгат, это опасно. Там азовцы засели. Воевать они умеют. Подобраться к ним не так-то просто.

– Война – всегда опасно.

– Ну, с Богом, Тыныгат! Кстати, в какого Бога вы верите? Всегда хотел спросить. У вас, наверно, свой северный Бог?

– Мы верим в Айыы – прародителя народа саха. Федор Куяку верит в Анернеита – духа всех вещей. Вайтын Тавляков молится солнцу. Тэтако Енкоев молится Нуму, своему верховному богу. Ситукэн Чабанов верит в главных духовных помощников шаманов аями. Тургэн Харалдаев уверен, что богиня Эхэ Бурхан создала землю и все, что на ней есть. И все мы верим в Иисуса Христа. У нас у всех один бог, только называется он по-разному и молимся мы ему каждый на свой лад. Но разве это важно? Ведь не это же важно.

Отряд лейтенанта Тыныгата Кондакова состоял из восьми человек вместе с ним. Это были таежные охотники. Ему несколько раз предлагали увеличить вдвое отряд, но он каждый раз отказывался и говорил о том, что на охоту толпой не ходят. Себя его бойцы иначе, как охотниками, не называли. Отряд его жил отдельной жизнью в стороне от всех, обитал в отдельном блиндаже и питался отдельно. Днем его бойцов обычно не увидишь.

О существовании этого спецотряда знали только несколько человек. Он был секретным. Подчинялся он капитану Тимирязеву. В штабе о нем было известно лишь двоим офицерам. Позывной у лейтенанта Кондакова был Амба. Лишь Тимирязев обращался к лейтенанту по имени. На передовой были представители разных народов и никто не удивлялся этим северным охотникам. Бойцы отряда были неразговорчивы, и когда кто-нибудь со стороны пытался разговорить их, обычно отвечали «Моя твоя не понимать». После чего всякое желание познакомиться с ними пропадало. О чем говорить, если моя твоя не понимать?

Вооружены они были холодным оружием. Имели огнестрельное оружие, но не любили им пользоваться. У них были луки, но изготовлены они были по спецзаказу.

Охотник всегда должен действовать бесшумно, иначе зверь уйдет. Вот так бесшумно они подбирались к вражеским позициям. Отряд Кондакова отправлялся на задание по ночам. Хорошо, если ночь была пасмурной и на небе не было ни звезд, ни луны. Их глаз, как у ночного хищника, был приспособлен к полной темноте, в которой они могли разглядеть то, что не увидит обычный человек. У украинских артиллеристов в это время начиналась ночная смена. Чтобы скоротать смену, они палили, куда придется. При каждом выстреле бойцы Кондакова падали на землю и пережидали, когда померкнет след от летящего снаряда, который мог бы выдать их. В прочем, на украинских позициях обычно не ждали ночных вылазок. За десяток метров бойцы Кондакова могли увидеть стебелек травы. Фонариков они с собой не брали. На них не было ничего, что могло бы светиться во тьме. Еще каждый из них обладал собачьим нюхом и за много метров мог учуять человека или зверя и даже распознать, какой тип орудия впереди.

Кондаков, когда был у капитана, несколько раз провел пальцем по разминированному проходу, чтобы наверняка запомнить его. Палец передал в его мозг информацию о каждом повороте.

Этого было достаточно. Теперь он знал, сколько шагов нужно пройти прямо, чтобы затем свернуть направо, сколько шагов пройти направо, чтобы снова повернуть на прямую, а затем через сколько шагов повернуть налево и так до самой цели.

Бойцы шли след в след, падали бесшумно на землю, когда взвивался очередной снаряд или ракета, пережидали и снова шли вперед, где-то делали короткие перебежки. Вот и высотка. Лейтенант долго всматривался в темноту. Вот один караульный. Вот другой в сторонке возле кустиков. Еще и потягивает сигаретку. Совсем дурной. А вот подальше присел и третий. Каждый из бойцов знал, что ему делать. Никому не надо ничего разъяснять. Каждое движение отточено, ничего лишнего.

К первому постовому Кондаков подобрался сам, замер в паре шагов, ожидая, когда успокоится сердце и дыхание станет неслышным. Он превратился в неодушевленный предмет. Стремительный бросок, короткий взмах рукой с кинжалом. Постовой качнулся, осел и повалился навзничь, не издав ни единого звука. Только глухо булькала кровь из разрезанного горла и в агонии подергивались ноги.

Ко второму постовому нельзя было приблизиться вплотную. Он оказался вертлявым, постоянно передвигался, крутил головой. Если на него прыгнуть, он мог заметить тень и поднять тревогу: крикнуть, ойкнуть, пискнуть. Этого было достаточно, чтобы третий закричал или выстрелил. Федор Куяку достал из-за спины лук. Стрела прошла как раз в том месте, где возле черепа заканчиваются шейные позвонки. Постовой испустил дух сразу, даже не почувствовав боли. Рухнул на землю и сразу затих.

Капитан как-то спросил Кондакова: зачем этот каменный век, лук, стрелы, ведь есть же оружие для спеназовцев, с глушителем, почти бесшумное? Нажал на спусковой крючок и всех делов.

– В полной тишине будет слышен щелчок и в темноте видна вспышка. И кто-то может успеть поднять тревогу. И знаешь, товарищ капитан, огнестрельное оружие не всегда имеет преимущество. Наши предки не раз успешно бились с русскими, которые были вооружены огневым боем, пищалями и пушками. И одерживали победу. Чего уж греха таить, порой отряды охотников-воинов истребляли стрельцов или казаков. И вооружены они были луками, пальмами, кинжалами, топорами. Я не в обиду это говорю, но в нашей истории всё было. Пока стрелец установит пищаль, насыплет из мешочка пороху, протолкнет в ствол пулю, подожжет фитиль, лучник несколько раз успеет поразить его. Особенно этот недостаток огнестрельного оружия сказывался в ближнем бою. Да и порой лук бил на большее расстояние, чем пищаль. И убойная сила его была не меньше. Так что не надо списывать лук со с стрелами, да и другое холодное оружие. Оно еще долго будет служить воинам.

Вайтын Тавляев снял третьего постового, метнув в него специальный нож для метания, который пробил и разгрузку, и сердце насквозь. А вот от пули разгрузка могла бы и спасти. Постовой какое-то время стоял на месте, как бы не понимая, что с ним произошло. Потом колени его подломились, и он, как мешок, рухнул на землю.

Кондаков спрыгнул в окоп. Следом за ним двигались его бойцы. Скоро лейтенант оказался перед массивной дверью, которая вела в блиндаж. Двери были сделаны по спецзаказу. Кондаков медленно потянул двери на себя. На него пахнуло жареным мясом и мужицким потом. Лейтенант просунул руку и бросил вовнутрь гранату, после чего быстро захлопнул двери. Сам и его бойцы упали на землю, закрывая голову ладонями.

Дверь качнулась, но осталась на месте. Кондаков поднялся, снова приоткрыл дверь, подождал, пока осядет пыль от взрыва гранаты, просунул ствол автомата и дал очередь от угла к углу. Прислушался. Никаких звуков из блиндажа не доносилось. Здесь стояли «азовцев», а их не брали в плен и не щадили. Как говорили, «собаке собачья смерть».

Расчет гаубицы М-777 состоял из восьми человек. Больше этого расчета не существовало. Бойцы Кондакова заложили взрывчатку под гаубицы, снарядные ящики и в сам блиндаж, где была оружейка с автоматами, ящиками патронов и гранат.

Двинулись к следующему расчету. Здесь стояли срочники. Они обслуживали гаубицу «МСТА-Б». Это была гаубица еще советского производства. Но до сих пор она представляла грозную силу. Сняли охрану. Кондаков постоял у двери, приложив ухо. В блиндаже шло веселье, самый разгар. Пьяные голоса перебивали друг друга. Хлопцы отрывались. Кондаков рванул дверь на себя, дал очередь в потолок и завопил:

– Все на пол! Руки в гору! Кто дернется, получит пулю! Так что лучше не шутите, мужики!

Первым сбрызнул Пивторобатька. Мыкола лежал наполовину под столом, лицом уткнувшись в кости и шкурки сала. Он повернул голову и увидел широкоскулые смуглые лица с узкими щелками глаз. Все ему показались на одно лицо, как единокровные братья. «Вот тебе и нет «Амбы»! – подумал он.

– Медленно поднимаемся, руки держим на затылке» и на выход! – скомандовал Кондаков.

И чтобы ни у кого не возникло соблазна, передернул затвор. Бойцы прорычали что-то на своем языке.

Тут раздался истошный вопль:

– Командир! Кормилец! Не убивай!

Это был Пивторобатька. Его армейские штаны в промежности были сырыми. Глаза бегали, как белки в колесе.

Он упал на колени. По небритым его щекам бежали крупные слезы. Губы тряслись.

– Трое детей! Не оставь сиротами!

Он ухватился за штанину Кондакова и умоляюще заглядывал ему в лицо, продолжая завывать.

– Я не убивал. Я срочник. Схватили по дороге домой, сунули в воронок и привезли сюда. Вот тебе, говорят, гаубица, стреляй! Ты же артиллерист. А я даже не целился, стрелял.

– И стрелял по мирным жителям.

– Да мы же так… Куда летит, туда и летит. Заставляли стрелять. А мы и не целясь даже.

– А сколько ты мирных жителей убил, не целясь. Не хотел бы убивать, сдался в плен.  Вставай!

Вышли из блиндажа. Пивторобатька продолжал выть. Остальные угрюмо молчали.

– Пожалуйста, не убивайте!

Мыкола даже не испытывал страха. Может быть, это было действием горилки, после которой море по колено. «Как же так, – думал он, – жил-жил, а теперь меня не будет? Разве такое возможно, чтобы меня не было. Значит, не будет вообще этого мира. Куда же я денусь? Жалко, что мамку больше не увижу. И вообще никого не увижу. А может быть, там есть какая-то жизнь? Ведь попы говорят, что и после смерти есть жизнь».

Темень была такая, про которую говорят «хоть выколи глаза». Питро Нарко запнулся и упал.  Мыкола разглядел черный силуэт гаубицы, которая по-прежнему задирала вверх свой убийственный ствол. Вдалеке иногда блестели всполохи, после чего доносилось глухое рокотание. Это стреляли другие расчеты по колорадам. Некоторым даже больше нравилось стрелять ночью. По крайней мере, не жарко.

– Жить хотите? – спросил Кондаков.

– Хотим! Хотим! – канючил Пивторабатька. – Мы не по своей воле. Это нацбаты зверствуют, а мы нет.

– Умеете плавать? – спросил Кондаков.

Мыкола удивился. Если их ведут расстрелять, зачем спрашивать, умеют ли они плавать.

– Вон идите туда! Там река.

Кондаков протянул руку вперед. Его бойцы сзади подталкивали пленных в спину.

– Плывите на тот берег! Не уйдете отсюда, от вас даже пыли не останется. Скоро здесь будет такой тарарам!

– Идем быстрее! – запищал Пивторобатька. – Пока не передумали. Мы умеем, умеем плавать.

Пришлось идти медленно и осторожно, поскольку ничего не видно. Или в яму упадешь, или налетишь на кустарник и всю морду оцарапаешь. Держались друг за друга. Впереди послышался тихий шелест. Это была река. Осторожно раздвигали камыши. Река неширокая, течение несильное, так что переплыть ее раз плюнуть. Даже не стали снимать с себя одежду и обувь. Там за рекой их спасение, их жизнь, которую они только что чуть-чуть не потеряли.

– Ось і дійшли, хлопці! Попливли! Нехай воюють без нас.

Пивторобатька снова обрел командирский голос. Он повеселел. Как удачно вывернулись!

Впереди зашелестел камыш.

– Стій! Хто йде!

Окрик был грозный. Они вздрогнула и остановились. Послышалось щелканье затворов.

– Це ми! Свої! Це я Півторабатька!

– Чому покинули позицію?

Того, кто спрашивал и тех, кто был с ним, не было видно. И это только добавляло страха.

– Немає там ніякої позиції. “Амба” розкрила позицію. Ви б, хлопці, теж бігли. Це чорти з пекла. Вони можуть перетворюватися в змій і птахів і проникати куди завгодно.

– Дезертири! Труси! Зрадники! – раздалось грозно и гневно. – Тварі продажні! Назад! Бігом! І відкриваємо безперервний вогонь по колорадам. Щоб довбали їх всю ніч!

– Тобі треба, ось і біжи назад! Немає там більше ніякої позиції, – огрызнулся Пивторабатька. – Ми вже своє відвоювали. Ситі по голро войнушками.

– Отвоевались, кажеш? – рычал кто-то грозный и большой, тот, кто преграждал им путь к спасению. – Ну, раз отвоевались, так отвоевались.

И он скомандовал:

– Вогонь!

Мыкола сначала не понял. Как будто злые пчелы ударили по его телу со всего размаха и больно укусили тут и там. «Зачем это? Откуда они взялись ночью эти пчелы?» Нестерпимо зажгло. «Как больно!» – подумал Мыкола. Это была его последняя мысль и последнее ощущение в жизни.

Все восемь артиллеристов лежали в камышах. Если бы их осветили, то можно было бы увидеть расплывающиеся кровавые пятна на их одежде, рты, раскрытые в крике, который они не успели выкрикнуть, неестественно подогнутые руки и ноги, которые как будто специально завернул кто-то безжалостный и насмешливый, кому нравится издеваться над людьми.

– Слава Україні! – гаркнул командир азовцев.

– Героям слава! – нестройно отвечали ему. Как-то неохотно, без былого энтузиазма, как будто им надоело каждый раз кричать одно и то же.

Тут со стороны позиции, откуда только что пришли артиллеристы, громыхнуло так, что казалось, что небо раскололось над головами. И яркая вспышка осветила все кругом. Огненный шар стремительно разрастался. И тут последовал второй взрыв. И огненная волна помчалась к реке, все сжигая и превращая в пепел на своем пути. И убитые артиллеристы, и дозор азовцев превратились в горящие головешки, которые тут же рассыпались в прах. Вода у берега зашипела и забурлила кипятком. На далеких позициях со страхом наблюдали за огромными огненными шарами.

–

– Ну, вот и амба!

Капитан Тимирязев был доволен.

– Ну, что, товарищи офицеры! Сейчас «Метеориты» пройдут по полю и ведите своих ребят на высотку. Пусть они там хорошенько закрепляются. Противник попытается вернуть их назад.

Вышли. Начинало рассветать. Откуда-то доносилось пение. Остановились. Стали прислушиваться.

Адан ралтан дарлан дао

Аджо лямо джоран нараон

Аджо лямо джоран ооа

Йран джото динго рейран терра.

– О чем он поет? – спросил старший лейтенант Новиков.

– Дорогой мой Драконанэ.

Рад тебя я вновь видеть.

Редко мы бываем вместе.

Редко ходим мы друг к другу.

– Ты по-ихнему понимаешь?

– Нет. Капитан Тимирязев говорил. Они как раз сейчас с задания вернулись. А после этого обязательно вот эту песню поют. Это вроде как традиция у них.

– Они – это кто?

– Амба.

– Так говорят, что никакой «Амбы» нет, что это выдумки хохлов, чтобы опорочить Россию.

– Может быть, и нет. А может быть, и есть.

Бойцы начали выдвигаться на высотку. В позиции ВСУ образовалась большая брешь.

СЕЧКАРЕВ

Рассказ

 

Он всё тут ненавидел. Ненавидел с самого первого дня. Ненавидел самой лютой ненавистью. Все в нем дышало этой ненавистью. Его бы воля, он всё это уничтожил бы, разломал. Он ненавидел эту дорогу от дома, тяжелую входную дверь, гардероб вместе с гардеробщицей тетей Таней, которая ни на кого не повышла голос и тихо улыбалась каждому, как мадонна на картинах художников Возрождения. Поднимался по ненавистной лестнице на второй этаж и заходил в ненавидимый им класс с ненавистной классной доской, партами, учительским столом. Бросал ненавистный рюкзак на пол.

Когда звенел звонок на урок, он рычал, глухо и свирепо, как хищник,  который опасается, что у него отберут пищу. Каждому, кто заходил в класс, он давал краткую характеристикуэ

– Светка – профурсетка.

– Никита – свиное корыто.

– Анютка – проститутка.

– Иван – болван.

– Лизка – облизка.

– Семен – гандон.

– Верка – тарелка.

– Богдан всегда пьян.

– Машка – лохмашка.

– Егор – мухомор.

Сначала на него обижались, бежали жаловаться к классному руководителю, которая вскоре поняла, что заниматься с Сечкаревым воспитательной работой – это все равно, что учить корову бальным танцам. И говорила всем одно и то же: «А вы не обращайте внимания!»

Вот заходит учительница.

– Встать! Суд идет! – орал он. – Пришла свинья, открывай ворота!

Урок, как всегда, начинался с перепалки.

– Так, ребята, проверяем домашнее задание! Открываем тетрадки! Сечкарев, а почему ты не приготовил учебные принадлежности? Где твоя тетрадка, учебник, ручка?

– А чо вы фамильничаете? У меня имя есть.

– Позволь мне самой решать, как мне обращаться к ученикам. В обращении по фамилии нет ничего оскорбительного.

– Ага! К кому-то Толенька, Машенька… К своим любимчикам.

– Ты сегодня достанешь учебные принадлежности? Или мы так и будем препираться?

– И чо?

– У тебя нет ничего на парте.

– Ну, достану! И чо! Чо сразу-то придираться? Только  меня и видите, как будто никого больше нет в классе.

Он наклоняется и долго копается в рюкзаке. Потом громко хлопает учебником по парте. И смотрит на учительницу, что она на это скажет. Она молчит и ждет. Начинает искать тетрадь. Перебирает тетради, читая по какому предмету каждая. Хлопает нужной тетрадью по парте. Остальные тетради убирает в рюкзак. Делает он это, не торопясь, то и дело кидая взгляды на учительницу. Надувает щеки и с шумом выдыхает.

Учительница стоит возле него. Она привыкла, что все исполняют ее требования. Иначе, какая же она учительница и чему она сможет научить детей, если они не будет ей подчиняться?

– Тебе еще понадобится ручка, – говорит она.

– Опять писать, что ли? – плаксиво стонет он. – Задолбали уже своей писаниной!

– У нас урок русского языка. На каждом уроке мы должны писать.

– Уже рука отваливается от вашей писанины.

Он трясет рукой, как будто хочет показать, что вот сейчас его рука отвалится. На лице страдальческая гримаса.

– И дневник достань!

– Ага! Сяс! Разбежался! Опять двойку ни за что влепите. Только и знаете двойки ставить.

– Куда ты будешь записывать домашнее задание?

– Куда надо, туда и запишу.

Проверка заканчивается.

– А почему Сечкарев не сдает?

– А где я писать буду?

– У вас две тетради. В одной вы выполняете домашнее задание и сдаете ее на проверку, а в другой выполняете классную работу. Я тебе что Америку открыла? Ты же не в первом классе.

Она говорит это почти на каждом уроке. Наверно, не теряет надежду, что когда-нибудь дойдет. Но каждый урок повторяется одно и то же. Сечкарев надулся и сопит.

– Забыл я вторую тетрадь.

– Записываем тему урока! Сечкарев! Почему ты не записываешь?

– У меня ручка не пишет. Ручки какие-то дебильные. То пишут, то не пишут. Достали, блин!

Учительница берет из органайзера свою ручку, но на всякий случай проверяет ручку у Сечкарева.

– Зачем ты обманываешь? У тебя ручка нормально пишет.

– Сначала не писала.

– Так, ребята! Открываем учебник! Новый параграф. Читаем новый параграф. Маша! Прочитай вслух! А все следим по учебнику! Не отвлекаемся. Мы сегодня должны усвоить теоретический материал.

– Машка – лохмашка!

– Сечкарев! Ты между прочим на уроке находишься. И нечего выкрикивать. Тем более оскорблять своих одноклассников.

– Чо я сделал? Слова нельзя сказать. Тогда рты заклейте нам скотчем.

Все смеются. Кроме учительницы. К сожалению, она видит, что класс на стороне Сечкарева, хотя и не любит его. Но он свой, он такой же ученик, как и они.

– Маша! Продолжай! Так сейчас мы будем делать тренировочные упражнения на новое правило. Если, ребята, вы затрудняетесь в написании, заглядывайте в учебник, в параграф. Каждый раз мы будем обращаться к правилу, чтобы мы его поняли и запомнили. Чтобы грамотно писать, нужно усвоить и применять правила автоматически. Первый пример я разбираю сама. Я записываю его и комментирую.

Учительница пишет на доске. У нее красивый крупный почерк. Такой почерк называют каллиграфическим. Сечкарев в это время отрывает лоскуток бумаги, делает из него шарик, который жует во рту, потом пальцами снова придает ему форму шарика. Откручивает колпачок авторучки и вытаскивает стержень. Он сует авторучку в рот с той стороны, где выходит железный наконечник стержня, вставляет бумажный шарик с другой стороны. И дует, что есть силы. Бумажный заслюнявленный шарик падает возле ног Ирины Николаевны, которая продолжает писать на доске. Второй шарик летит в Лену Воробьеву, которая сидит на первой парте и попадает ей в голову, в волоса. Сечкарев радостно улыбается и толкает одного, другого соседа.

– Ирина Николаевна! А Сечкарев плюется.

Ирина Николаевна отворачивается от доски. Сечкарев успел сложить руки. Он само смирение.

– Сечкарев! Мне нужно вызвать твою маму в школу?

– А что маму-то? Мама же не плюется.

Все смеются. Всё-таки с Сечкаревым не соскучишься. Он любой урок превратит в представление.

– Давайте Сечкарев выйдет к доске и будет записывать пример.

– Да запросто! Хоть сто тысяч примеров, – бодро говорит Сечкарев и потягивается.

Он поднимается и медленно двигается к доске. Спешить ему некуда. По ходу он останавливается возле Кирилла Калачева, кладет ему ладонь на голову, оттягивает средний палец и закатывает оплеуху. Радостно хихикает. А Кирилл от неожиданности присел.

= Дурак что ли? – стонет он.

Варю он дергает за хвостик.

– Дебил! – шипит она. – Больной и не лечишься.

Сечкарев виляет тазом и машет поднятыми руками, как будто танцует.  Ему весело.

У Коли Тарасова он всё сбросил на пол. Ирина Николаевна уже жалеет, что вызвала его к доске. Но отступать поздно. Зато у доски он будет под ее полным контролем.

Ирина Николаевна диктует, что должен записать класс. Поворачивается к классу. Класс смеется. Что еще такое? Она поворачивается к доске. На всю доску крупными печатными буквами написано ИСТОРИК – ЛОХ. Еще и пририсована улыбающаяся рожица.

Историка Ивана Николаевича он ненавидит сильнее всех, вместе с его историей и всем, что связано с ней: историческими картами, атласами, рабочими тетрадями.

Когда он заходит в кабинет истории, то скандирует:

– Кабинет лоха для лохов.

Звенит звонок. Иван Николаевич заходит в кабинет. Сечкарев шипит:

– Жаба! Гандон! Говно на палочке!

Иван Николаевич здоровается.

– Здравствуйте, ребята! Садитесь, пожалуйста! Рад вас всех видеть в полном составе и в полном здравии!

Все садятся. Сечкарев стоит.

– Что-то случилось? – спрашивает Иван Николаевич.

У него сегодня хорошее настроение. Порадовали одиннадцатиклассники, они подготовили замечательные сообщения.

– Ага! – кивает Сечкарев.

– Могу я узнать, что именно?

– Историю свинья съела.

Все смеются.

– У тебя юмор такой? Если тебе нравится, то можешь стоять, – говорит Иван Николаевич, по-прежнему улыбаясь.

– Можно я пересяду?

– Можно.

Сечкарев берет рюкзак, идет и садится за учительский стол. Все смеются. Сечкарев, улыбаясь во весь рот, смотрит на Ивана Николаевича. Ну, и что ты теперь сделаешь?

– Ты собрался проводить урок?

– Ага!

– Ну, что же… Флаг тебе в руки!

Иван Николаевич уже не улыбается. Хорошее его настроение испарилось без остатка.

Сечкарев оглядывается, хватает указку и бьет ею по голове Аню Богачеву.

– Ты чо совсем? Иван Николаевич, сделайте с ним что-нибудь? – стонет Аня. – Чо он дерется?

– Ребята! А может быть, вы сами с ним что-то сделаете? Ведь это ваш товарищ, одноклассник.

Иван Николаевич оглядывает класс. У всех какие-то хмурые лица, как будто их собрались кормить кашей –размазней.

– Он дебил полный. Ему хоть что говори, – ворчит Лена Сердюкова.

– Так!

Сечкарев стучит указкой по столу, хмурит брови, губы поджимает к носу, чтобы показать, какой он сердитый.

– К доске пойдет Гребешкова Светка, из говна конфетка! Но, чо сидишь, чучедо огородное? Давай к доске! Шевели булками! С тобой учитель говорит. Или родителей вызвать? Ты учителя не слушаешься? Давай дневник!

Ивану Николаевичу надоедает этот цирк. Позабавились и хватит! Нужно вести урок.

– Всё! Иди на место!

– А чо?

– На место иди! – голос Ивана Николаевича становится заметно громче. Но он не хочет срываться на крик.

– Зачем?

– Ты русского языка не понимаешь? Я сказал: иди на место! Посмеялись и хватит!

– А то чо – ударите?

– У нас урок идет. Мы должны изучать новый материал. В классе ты не один. Есть и другие ребята, которые хотят учиться. Ты идешь против всего класса, ты всем вредишь.

Сечкарев берет рюкзак за лямку и тянет его по полу.

– Уууу! Чух! Чух! Чух! – он шумно выдыхает. Свободной рукой делает круговые движения.

Иван Николаевич вызывает к доске одного ученика, другого, третьего, спрашивает пройденный материал, просит показать на карте места сражений, комментирует ответы.

Сечкареву скучно, он зевает во весь рот, громко, потом произносит:

– Спать хочу! Ох, и скукота эта история! Сдохнуть можно. Бе-бе-бе! Тьфу ты! Надоело!

Кладет руку на парту и роняет на нее голову. Но молчит он недолго, начинает бормотать, как будто спросонья:

– Мы едем-едем-едем, в далекие края, веселые соседи, хорошие друзья.

– Сечкарев, может быть, ты пойдешь домой спать? – говорит Иван Николаевич.

– Чо можно?

– Нужно.

Он берет рюкзак за лямку и тянет его за собой по полу к выходу, при этом поводит плечами вправо-влево. У дверей останавливается.

– А вы двойку не поставите?

– Не поставлю.

– Точно?

– Я сказал «не поставлю», значит не поставлю. Двойку еще нужно заслужить. А ты сегодня и двойки не заслужил.

– А за что вы мне двойку в той четверти влепили?

– Потому что ты ничего не учил. Ни разу не ответил ни одного параграфа, записей в тетради не вел.

– Да нет! Это вы плохо учите.

– Паша! Ты собрался домой. Иди, ради Бога! Я тебя не держу. И никому не скажу об этом.

– Я никуда не пойду. А вы не имеете права выгонять с урока.

Он идет к парте, волоча за собой рюкзак. Проходя мимо Ивана Николаевича, кулаком сует ему в бок. Иван Николаевич с удивлением смотрит на него.

Единственный учебный предмет, который ему нравился, это была физкультура. Только ради нее и стило ходить в школу. А так бы взорвать ее, эту проклятую школу!

Учитель физкультуры ему нравился. Он даже пытался втереться к нему в доверие. Поэтому заискивал, просительно заглядывал ему в глаза и показал готовность выполнить любое его указание. На построении орал на тех, кто нарушал линейку. На разминке орал на тех, кто отставал или делал что-то не так. И ожидал похвалы от учителя. Он показывал себя строгим командиром. Когда играли в волейбол, он орал на тех, кто не мог принять передачу или отбить мяча. Орал так громко, что лицо его краснело от усердия.

На лыжах он бегал быстрее всех, и если кто-то шел впереди него, то орал: «Уйди с трассы, корова!» Если не уходил, то тыкал его лыжной палкой в спину и злобно шипел.

Но больше всего ему нравился футбол. Не на воротах, не в защите он не хотел стоять. Он хотел забивать голы. Ведь каждый забитый гол – это восторг, это радостные крики. Он хотел быть только нападающим, и чтобы мяч был только у него. Поэтому футбольное поле постоянно оглашалось криками:

– Мне пас передавай, дебил!

– Ну, куда ты с мячом бежишь? На меня пасанул, скотина немытая!

– Сюда мне мяч, идиот!

Он ходил прилежно на секцию, не пропускал ни одной тренировки и был уверен, что станет великим футболистом. Это была его заветная мечта. Больше ничего его не привлекало.

Дождь ли, вьюга, он непременно шел на тренировку с целлофановым пакетом, в котором лежали кроссовки. Эти кроссовки он надевал только для тренировок и больше никуда.

Всё остальное в школе он ненавидел. Время от времени в школу вызывали маму. Это была толстая женщина, сельский фельдшер. Поэтому она считала себя культурной. Тогда к директору или к завучу приглашали всех учителей, которые вели уроки в его классе. Жалобы были одни и те же: хамит, на замечания не реагирует, домашние задания не выполняет, задирает одноклассников, дает им обидные прозвища. Мама возмущалась:

– Как не делает? Всё он делает. Приходит домой и садится за уроки. Я его проверяю. У него всё написано. По устным предметам отвечает, стихотворения учит, английский учит.

– Наталья Владимировна! Мы что вас обманываем? Зачем нам это? Мы же заинтересованы в том, чтобы ребенок учился. Мы желаем ему только добра.

На счет только добра у мамы были большие сомнения. Она была уверена, что всё как раз наоборот. Ее сыночка невзлюбили и шпыняют его со всех сторон и по делу, и без дела. И какие тут в деревне могут быть учителя? Дебилы одни, которые сами ничего не знают и ничему не могут научить детей, и срывают на них только свою злобу. И каждый раз обещала, что подействует на сынка.

Дома она ему говорила:

– Меня сегодня снова вызывали в школу из-за твоего поведения и твоей учебы.

– Делать им нечего.

– Ты почему хамишь, нарушаешь дисциплину, срываешь урок? Ну, чего ты надулся? Отвечай!

– Ничего я не срываю, не хамлю и не нарушаю.

– Так что выходит, что учителя врут, напраслину возводят на тебя? А ты белый и пушистый?

– Достали уже!

– Вот приедет отец, он с тобой поговорит по-мужски. Я ему всё расскажу, так и знай.

Отец его работал на вахте на севере.

– Да чо, блин! Только меня и видят. Как будто никого больше нет в классе. Остальные балуются и им ничего. А если я, то сразу родителей в школу. Достали!

– Так! Ты хочешь велосипед? Ты папку просил, чтобы он тебе к лету купил велосипед.

– Ну. Хочу.

– Тебе папка говорил, что купит, если без троек закончишь год.

Паша надувал щеки, лицо его краснело. Он еле сдерживался, чтобы не заплакать. Закончить год без троек. Легко сказать. Это всё равно, что слону залезть на дерево. Тут хоть бы за год двойки не получить. За четверть-т уже есть двойки. И за вторую четверть нахватал двоек.

– Причем тут тройки?

– Притом. Учиться надо.

– А я учусь. Чо я не учусь что ли? Ни одного урока не пропускаю, тетради у меня есть.

– Учишься и двойки одни.

– Да у них хоть учись, хоть не учись, всё равно одни двойки понаставят. Им бы только двойки ставить.

– Ты мне уже который раз эту песню поешь.

– Ну, если правда.

– Ты сегодня делал домашние задания? Ну, ничего молчишь? Ничего ты не делал.

– Делал.

– Чего ты врешь? Вот как пришел из школы, швырнул рюкзак в угол и даже к нему не подходил. Меня-то не обманешь. Я же все вижу. Делал он! Делатель! Ничего ты не делал!

– Сделаю.

– Конечно, сделаешь. Значит, давай так. Сейчас переодеваешься, идешь в пригон, чистишь навоз, поишь корову, даешь ей сена, соломку подсыпь на пол, чтобы Зорька не маралась. А потом заходишь домой, обедаешь и садишься за уроки.

Паша не торопился. Лучше убирать навоз, чем сидеть за этими дебильными учебниками. Потом принес воды, положил сена, натрусил на пол соломы. Ну, вот и все переделал. Долго отряхивался. В дом не хотелось заходить. Вышел за ворота. На улице было пустынно. Ни души. И даже собаки и кошки не бегали. И куры не греблись в земле.

Вдали показались две фигурки. Он стал ждать, чтобы узнать, кто такие. Когда они поравнялись с домом, он свистнул. Они вздрогнули. Он выкрикнул:

– Две подружки – долбанушки.

Они фыркнули в ответ:

– Дебил.

И ускорили шаг. Связываться с Сечкаревым у них не было ни малейшего желания.

Поплелся в дом.

– Всё сделал?

– Ага! Как сказала, мам. Навоз вычистил. На корыте отвез на огород. Корову напоил, дал ей сена. Соломы на пол насыпал.

– Садись за уроки!

– А можно я…

– Что можно?

– Телевизор посмотрю?

– Сделаешь уроки, хоть на голове стой.

Он идет в свою комнату. Здесь у него двухтумбовый стол. Над ним книжная полка. Вытряхивает рюкзак на стол. Математика. Дебильная математика! Как он ее ненавидит! Пишет «Домашняя работа». Потом номер задачи. Читает задачу. Ничего не понимает. Можно, конечно, завтра списать у кого-нибудь. Но мамка же будет смотреть тетрадь и все равно заставит решать эту дебильную задачу. Он тяжело вздыхает.

Читает еще раз задачу. Записывает, что дано и что нужно найти. Еще раз прочитал задачу. Вроде немножечко начинает проясняться. Вспоминает, что на уроке решали подобную задачу. Стал решать. Получился какой-то ответ. Заглянул в конец учебника. Фу! Правильный ответ. Еще нужно решить пять примеров. Нет! Ну, зачем столько задавать?  Решил один пример. Хватит! Остальные спишет завтра. Открыл «Русский». Русский – глаз узкий. С его дебильными правилами, бесконечными упражнениями. Стал списывать упражнение. Даже до середины не дописал. Если списывать остальное, то уйдет целая перемена. Это что он целую перемену должен горбатиться с этим упражнением? Географию он уж точно не будет делать, спишет завтра. Правда, там что-то еще нужно на контурной карте нанести. Сложил тетради и учебники на завтра.

– Мам! Я всё сделал, – крикнул он. – И письменные, и устные почитал. И на вопросы ответил.

– Что-то быстро.

– Мало задали.

– А стихотворение выучил? Помнишь, в прошлый раз тебе двойку влепили за то, что стихотворение не выучил.

– Какое стихотворение? Никакого стихотворения не задавали.

– Это я так спросила. На всякий случай. А вдруг ты позабыл про стихотворение.

– Тетради нести?

– Вот мне только осталось тетради твои проверять. Я за день так напроверяюсь, что ноги под собой не чувствую. День на работе крутишься, домой придешь, вари, стирай, убирай. Я уже и забыла, когда отдыхала в последний раз. Как белка в колесе, кручусь.

– Я погуляю?

– Погуляй! Только недолго.

Выходит на улицу. Плохо, что сегодня тренировки нет. Вот были бы каждый день тренировки!  Носятся заполошные куры. Переваливаясь, ходят утки. Какая-то шавка галопом пронеслась по дороге. К вечеру холодает. Возле фонарного столба валяется пустая полторашка из-под пива. Интересно, кто ее тут мог бросить. Тот, кто пил на улице. Пинает ее, старясь попасть в фонарный столб.

По дороге проходят взрослые мужики. Он с ними не здоровается. Как вообще не здоровается со взрослыми.

Вообще не понимает, зачем это с учителями-дебилами здороваться, с мужиками, с бабами деревенскими, которые ему на фиг не нужны. Мамка его дергает иногда, чтобы он здоровался, когда они вместе идут. В этой жизни столько непонятного и ненужного. Если бы он устраивал жизнь, то многое было бы по-другому. Вот детский садик – дебилизм один. Ходить за ручки парами на прогулку. Если на детской площадке толкнешь кого-нибудь, воспитательница орет, песку насыпал за шиворот – орут. Игрушку отобрал – орут. На каждом шаге орут, орут и орут.

«Чего орете-то, дебилы? Я и сам могу заорать. Школа – это вообще сплошной дебилизм. Ненавижу! Терпеть не могу! Чтобы они все повздыхали эти учителя!»

Эх, была бы взрывчатка, заложил бы ее по углам – бабах! И всё! Нет дебильной школы. Нет учителей-дебилов! Нет учеников – дебилов. Вот это была бы счастливая жизнь! Никуда ходить не надо. Нет никакой дебильной истории, нет никаких дебильных домашних заданий. Он свободен. Играет целыми днями в свой любимый футбол. Красота! Спишь сколько хочешь, гуляешь по улице.

Начало темнеть. На западе горела ярко-красная вечерняя заря. Улица снова была пустынной.

Зашел в дом. Мама лежала на диване перед телевизором. Смотрела сериал. Она не пропускала ни одной серии.

Был бы у него телефон или компьютер. Сейчас бы поиграл. Но у него не было ни того, ни другого и в ближайшее время., кажется, не предвиделось. И все из-за этой дебильной школы.

Мамка сказала, что если закончит учебный год, то купят ему велик. Следующий год на четверки – покупают телефон. Сказать-то можно всё. Только эти четверки с неба не падают.

Ведь сама знает прекрасно, что не видать ему четверок, как собственных ушей. Так что не будет у него ни велика, ни телефона. Вон Денис учится с двойки на тройки, а у него есть и телефон и велик. В школе он иногда вырывал у кого-нибудь телефон из рук, начинал быстро тыкать пальцем и водить по экрану, спешил поиграть во что-нибудь.

Он садится на кровать, достает тетрадь и сам с собой начинает играть в морской бой. Получается плохо и неинтересно, потому что знаешь расположение кораблей противника. Какой же это морской бой, если всё знаешь друг про друга? Не с мамкой же играть?

Выходит в коридор, снимает трубку телефона и начинает набирать номер телефона. Телефон у них дисковый. Сейчас таких ни у кого не увидишь. Жадничают купить новый.

– Ты кому звонишь? – кричит мать.

– Сашке.

– Зачем?

– Уточнить, что задали по биологии. Не успел записать. А так не помню, что задали.

– А ты знаешь, сколько времени? Десять часов. Люди уже спать легли.

Идет к себе, раздевается и забирается под одеяло.  Спать не хочется. Начинает придумывать новые прозвища. Старые-то уже и самому надоели. Никого ими не удивишь.

Училка – лурилка.

Математичка – в заднице водичка.

ОБЖист – дуралист.

Учителя – вши и тля.

Школа – дурола.

Урок – заскок.

Это занятие ему надоедает. Он закрывает глаза и засыпает. И снится ему, как он несется по полю с мячом. Кругом кричат и свистят. Он ловко обходит защитника. Тот недоумевает, куда же подевался мяч. Все разбегаются в стороны: пацаны, учителя, бабы и мужики. А он бежит и бежит с мячом. И чем он ближе к воротам, ем громче крики. Сейчас он ударит по воротам, и все завизжат, закричат. Но ворот почему-то все нет и нет. Они уже давно должны быть, а их почему-то все нет. Куда их отнесли? Бесконечное поле. А ворот нет.

– _ Дебилы! – кричит он. – Где ворота? Ставьте ворота! Зачем вы убрали ворота?

Тут он видит перед собой глубокую черную яму. Мяч падает в яму. Но он успевает остановиться на самом краю. И какой это дебил выкопал яму посередине футбольного поля?

– Иван Васильевич! – кричит он. – Что это такое?

Иван Васильевич – учитель физкультуры. Единственный человек в школе, которого он уважает.

– Сам не видишь, что это такое? – говорит Иван Васильевич. Он стоит за его спиной. На шее у него висит свисток, которым он подает команды. Если свист резкий, это значит, что Иван Васильевич сердится.

– Где ворота?

– Где надо.

Иван Васильевич смеется. Толкает его в спину, и Паша летит в яму. Летит и летит. Где же дно этой проклятой ямы? Она кажется бездонной. Ему никак не удается достигнуть дна.

– Спасите меня! –  кричит он и просыпается.

За окном брезжит рассвет. Он встает. Шлепает в ванну. Брызгает на лицо холодную воду и окончательно просыпается. Он идет к себе. Проходит мимо рюкзака и пинает его.

– Дебилы! Задолбали уже!

День начинается. Опять идти в эту дебильную школу. Как он всё ненавидит! Когда же всё  закончится?

 

ГОЛОДНЫЕ, НО ЦЕЛЫЕ И ЗДОРОВЫЕ

Было это в перестроечные времена, когда в магазинах, кроме продавщиц, прилавка, весов и стен, ничего не было. Ехали мы с Васей из города, везли люминесцентные лампы для совхоза. Кончилась у нас жратва, решили заехать в село, что по пути было.

Может, повезет, хоть хлебушка купим.

Подъехали к магазину. Закрыт. На обед. Стоим, ждем. Подходит мужичок в полосатой майке. Закурить попросил. Сыпнули ему на кусочек газетки табачка деревенского, который в те времена лишь ленивый не выращивал в огороде. Курева в магазинах тоже не было. Даже спички пропали.

– Что это вы везете? – спрашивает мужик.

А лампы были упакованы в такие длинные картонные коробки. И у нас целый кузов этих коробок. Вася же не может без прикола.

– А макароны вам привезли из города.

– Что? Целую машину?

– Целую!

Мужик как-то весь преобразился, ожил. Помолодел даже! Глядь! А его уже нет. Не успели мы перекурить, а к магазину со всех концов народ бежит. Что-то вроде массового забега.

– Я буду первой!

– Я первый!

Крик такой до облаков! Распределяют очередь. Вообще-то мы первые! Когда мы подъехали, здесь еще никого не было. Чуть было не выступил! Что-нибудь завезли съестное, наверное. Вот народ и собрался! До открытия, ну, минут десять еще ждать. Все выглядывают продавщицу. Ждем и мы! А тут до нас женщина подкатывает, такая полная.

– Что это всю машину нам? Или по другим деревням развозить будете, мужики?

До нас доходит! Ну, Вася! Ну, натворил! Что будет с нами, когда они узнают, что в коробках? Хорошо, если просто покалечат. Уже спор идет, поскольку будут давать: по килограмму на руки или по целой упаковке. Если по упаковке, то на всех не хватит. Шепчу:

– Вася!

Вижу, что и он догадался. Побледнел. Бочком-бочком, садимся в кабину. Стараемся дверками громко не хлопать, чтобы не привлекать внимания. Вася тянет трясущуюся руку к ключу зажигания и медленно поворачивает его. По газам! Что твой Шумахер! Вася – не водитель, а пилот! Я сижу и молю: лишь бы заглохла.

Так Вася километров сорок пролетел, поглядывая в зеркало заднего вида. Про превышение скорости забыл и про ГАИ, хотя всегда смертельно боялся этого.

НЕ РУБИ СУК

Поехали веники заготавливать. Заехали в лесок. Потихоньку срезаем веточки. Толику не нравится это дело.

Медленно слишком. Он задирает голову вверх. Хотя что там увидишь, кроме голубого летнего неба? Толик однако увидел то, что нам недоступно. Заткнув топор за пояс, он лезет на березу, благо она не только высокая, но и ветвистая.

– Ты куда лезешь? – кричит жена Толика.

– Куда надо!

Забирается всё выше и выше.

– Придурок! Слезай!

– Замолкни, женщина! – доносится глас сверху.

Если Толик что-то задумал, его не остановишь.

Всё выше и выше, и выше, как сталинский ас. Даже снизу смотреть страшно.

– Да ну его, дурака! – махает жена рукой.

Опять режут веники и забыли про Толика. И вдруг какой-то шелест, всё нарастающий. Поднимают головы. Сначала летит топор, следом за ним огромный сук, с которого можно наломать веников на всю зиму. За суком сыпятся отборные маты. За суком большая черная птица. Но это не птица, а сам Толик в свободном полете. Хрясь! Уэас! А если… Подбегаем. Дышит. И даже мычит что-то нечленораздельное. Жена материт его на все корки. Всё! Грузимся! Толик оживает и сам садится за руль. За свою машину он даже мертвый никого не пустит. Уговаривать бесполезно.

Вроде бы обошлось… Но нет! Пришлось вызывать «скорую». Толика увезли в больницу. Ушиб позвоночника. Месяц пролежал. Потом употреблял таблетки. И спиртного в рот не брал. Когда он лечится, то пить бросает. Уже после лечения признался.

– Ну, как ты умудрился?

– Ну, как! Как! А вот так! Сук, вижу, хороший,  раскидистый. Добрался до него. С этого сука веников на зиму хватит. И чего бы я внизу копошился? Лицом сажусь к стволу, значит. И давай топором тюкать. А сук толстый!

Всё, как в пословице! Эх, не учит ничему народная мудрость! Толика уж точно!

ТЁЩА ЭЛЕКТРИКА

Толик – электрик. И как сапожник без сапог, так и у Толика дома то электропечь не работает, то где-нибудь света нет. тёща нюнит:

– Толь! Ну, когда ты мне свет сделаешь? Столько уже обещаешь!

В тещиной спальне лампочка сгорела. Работы, сами понимаете, на минуту. Но Толику всё некогда. Толик отмахивается:

– Когда-нибудь!

Надоела теще по вечерам сидеть без света, а по утрам в темноте шарахаться. А свечек сейчас в домах не водится. С кухни притащила табуретку. Кряхтя, влезла на нее, выкрутила сгоревшую лампочку и вкрутила новую. Не горит лампочка.

– Толь! – кричит. – Я лампочку новую вкрутила, а она не горит.

А Толик на кухне обедает.

– Так ты проверь! Может, света нет или патрон неисправен.

– Как проверить-то?

– Ну, пальцем и проверь!

Теща вывернула лампочку и сунула палец в патрон. Как не убилась еще, падая с табуретки? Толик заливается. С полчаса слова не мог выговорить. Захлебывается смехом. Между ним и тещей с той поры редкие минуты перемирия вообще закончились. А об истории со своей тещей он теперь рассказывает каждому встречному-поперечному.

Николай Иванович Хрипков

МИЛЫЙ, Я БЕРЕМЕНА

Рассказ

– Милый! Я беременна.

Он не шевельнулся. По-прежнему каменное лицо, по-прежнему смотрит в потолок. Он далек отсюда, он в своих мыслях и не слушает ее. Какой-то каменный истукан.

– Ты слышал, что я тебе сказала?

– Я не глухой.

– Почему ты ничего не скажешь? Почему ты молчишь? Ты понял, что я тебе сказала?

– Нужно что-то говорить?

– А разве нет?

Он повернул к ней голову. Улыбнулся. Провел пальцем по ее волосам. Она резко отдернула голову.

– Сходи за пивком!

– Не хочу.

– А ты захоти, пожалуйста! Жажду с утра лучше всего удовлетворять пивом. Кстати, этот афоризм сказал один из мудрых людей, то есть я.

= Я не хочу захотеть.

– Неужели идти самому?

Он сел.

– Это же утомительно. Это надо идти сейчас умываться, чистить зубы, одеваться, потом спускаться на улицу, заходить в магазин, заигрывать с симпатичными кассиршами…

– Не пойму. Ты что отключил голову? Я тебе сказала, что я беременна, а ты ничего не говоришь. Ты понял, что я тебе сказала? Ну, так скажи что-нибудь, кроме того, что ты хочешь пива.

– Я говорю. Я попросил тебя сходить за пивом. Ну, сходи, пожалуйста, зайчик. Умоляю тебя! Ты же более легкая на подъем, более мобильная. Пока я соберусь, ты бы уже сбегала.

– Ты решил поиздеваться надо мной? Это же очень серьезно. Ты хочешь стать отцом? Или не хочешь? Я тебе простой вопрос задаю. Или я что-то непонятное спросила?

– Как говорят бюрократы, давай перенесем этот разговор на более благоприятный момент. Иногда они говорят толковые вещи, просто нужно понимать их язык.

– Так вот знай! Аборта я делать не буду. Я рожу ребенка и буду воспитывать его одна. А ты… ты будешь платить алименты и знать, что где-то живет твой ребенок, которого ты бросил еще народившегося.

– Придется идти самому. Другого выхода у меня нет.

Он ушел в ванную. Она слушала, как он моется. Потом он вышел, молча оделся и ушел.

Что это значит? Он не хочет ребенка? Но почему он об этом не сказал? Не хочет сказать сразу? А ведь он ей казался таким добрым, любящим, заботливым. Она даже и не сомневалась, что он будет рад ребенку.

А вот теперь он раскрыл себя с другой стороны. Он совсем не такой. Он эгоист. Он думает только о своих удовольствиях. И она ему была нужна лишь для постели. Она ошиблась в нем. Но это даже хорошо, что она узнала об этом сейчас, а не потом, когда их совместная жизнь превратится в ад.

Она достала из шкафа синий мягкий чемодан, с которым пришла к нему, и стала бросать туда свою одежду. Вскоре чемодан был полный, одежды еще оставался целый ворох. Она уплотнила и снова стала склдвать. Закрыла крушку, она выгнулась мячом. Пришлось придавить коленом, иначе невозможно было застегнуть замки.

Она решила написать ему письмо, в котором она выскажет всё, что она думает о нем, какой он эгоист, что он думает только о себе, что она нужна ему лишь для постели, что он последний из подлецов, подонок, и почем она только раньше не разглядела его дряненькую, душонку, что она презирает его всей душой и плюет на него, что…Она написала две строчки, прочитала их и разорвала с злостью. Разве бумага может передать то, что у нее творится на души? Глупость! Какая-то мыльная мелодрама. Она просто уйдет с гордо поднятой головой, потому что ее невозможно сломать. Настанет время, когда он пожалеет об этом, будет раскаиваться, приползёт к ней на коленях, жалкий, оборванный бродячий сын, и будет умолять ее о милости.

Взяла чемодан. Но тут услышала, что дверь открылась. Она быстро убрала чемодан в шкаф. Ей не хотелось, чтобы он видел, как она уходит. Лучше это сделать, когда его не будет.

Он сразу не прошел. Сильно грохнуло в прихожей. Потом снова хлопнула дверь. Значит, он зачем-то снова вышел. Она еле сдерживалась, чтобы не подглядеть.

Снова грохнуло, как будто он волочил что-то тяжелое. Он показался на пороге. Улыбается. Глядит на нее. Конечно, он не сможет догадаться о том, что она сейчас думала и делала.

Он запыхался, приподнял и поставил к стене какую-то большую упаковку. Ято могло быть в этой большой картонной коробке?

– Что это?

– Это? Это детская кроватка. Не спать же ребенку с нами на одной кровати? Я надеюсь, что ты не будешь возражать против этого?

Она еле сдерживала слезы. Ей не хотелось сейчас показаться слабой. Ведь она сильная.

Она забыла про синий чемодан, про письмо, которое начала писать и разорвала, про свои злые мысли про него, какой он плохой, какое он ничтожество, недостойное ее.

Подошла и обхватила его шею.

– Дурачок! Это еще не скоро. Еще много времени пройдет, пока он появится на белый  свет.

– Надо же обзаводиться постепенно. Погоди!

Он освободился от ее объятий, вышел и тут же вернулся с роскошным букетом. Она прижала ладони к лицу. Единственный раз, когда он подарил ей букет, это было на первом свидании.

– Маме! Будущей!

Она опять обхватила его за шею и поцеловала. Он, пока она его целовала, поглаживал ее лопатки.

– Погоди!

Он опять вышел в коридор.

– Да что ты бегаешь? Ну, сколько можно бегать взад-вперед. Я не хочу, чтобы ты уходил.

Он зашел с пакетом, вытащил бутылку шампанского.

– Думаю, за это событие надо. Это праздник, большой, грандиозный праздник. Будет новый человек! Не знаю, можно ли будущей маме.

– Шампанское можно. Еще можно. Он же тоже должен почувствовать, что у нас праздник.

Опять поцеловала его. Потом они сидели на кухне. Посередине стола букет. Пахло весной. Шампанское шипело в фужерах. Всё-таки это самый праздничный напиток.

– А ты представляешь себя в роли отца? Думал, когда-нибудь об этом, что ты отец?

– В роли отца себя нетрудно представить. Но только в роли.

– О чем э то ты?

В его словах она почувствовала какую-то смутную угрозу. Стала внимательно рассматривать его лицо.

– О том, что я не отец этого ребенка, который сейчас живет в тебе.

– Постой! Ты считаешь, что это не твой ребенок? Ты заявляешь об этом мне открыто?

– У меня не может быть детей. Это медицинский факт. Был такой момент в моей жизни, когда мне пришлось пройти обследование. И я узнал, что не смогу стать отцом. Для меня, конечно, это было ударом. Но пришлось смириться. Вот такая петрушка.

– Ты считаешь, что этот ребенок не от тебя?

– А как я должен считать? Какие-то другие могут быть варианты? У всего бывают естественные причины.

– Я жила с тобой и еще с кем-то встречалась? Ты так считаешь?

– А что это непорочное зачатие от святого духа? Я так должен считать, по-твоему?

– Какого же ты обо мне мнения! Я любила тебя. Мне никто не был нужен. Только ты. Мне даже в голову не могло прийти, что у меня может появиться какой-то другой мужчина. Как ты такое можешь думать обо мне?

– Ты меня слышишь? Я не мо-гу и-меть де-тей, – проговорил он по слогам, как это делает учитель, чтобы поняли его.

– Подожди! А тебе не приходило в голову, что вчера не могу, а сегодня могу? Ведь подобное происходит сплошь и рядом с очень многими людьми. Жизнь преподносит такие подарки. У человека был рак, он уже мысленно похоронил себя, приготовился к смерти, отсчитывает последние недели. Дни, уверен, что каждый день его приближает к последней черте. И выздоравливает. И никакого рака у него нет. Тебе это не приходило в голову? Почему такое не может случиться с тобой? С другими случается, а с тобой не может случиться? У меня была язва, когда я училась в университете. А сейчас у меня нет язвы. Она зажила сама собой. Ну, конечно, я посидела на диете. Я проверилась. Специально проверилась. И никакой язвы у меня не нашли. Сходи и ты, проверься. Это же нетрудно сделать. А потом уже делай выводы. Если тебе скажут, что ты не можешь быть отцом, считай меня последней шлюхой. Я уйду и больше ты никогда не узнаешь о моем существовании.

– Знаешь, ты хорошие слова сказала. Мне как-то это и не приходило в голову. Давай выпьем! За нас! Всё-тки эты потрясающая. Я это искренне говорю. Никакого лицемерия.

– Ты, правда, собирался жить со мной, а потом и с родившимся ребенком, зная, что это не твой ребенок?

– Что же тут такого? Главное, чтобы я любил тебя, любил ребенка, которого бы считал своим.

– Но был бы уверен, что ты не его отец?

– Всё! Всё! Всё! Жалко, что шампанское закончилось. Вот так всегда! Всё заканчивается в самый неподходящий момент. Ты не сбегаешь за пивком? А то два выхода в магазин за утро – это для меня уже перевыполнение плана. Да и что подумает кассирша?

Она молча оделась и вышла. Он поднялся, подошел к окну и стал ждать ее появления из подъезда.

 

 

 

Александру приснился сон. Татьяна сидела на берегу с удочкой. Она резко выдернула удочку. На крючке висел он, Александр, с выпученными глазами и широко раскрытым ртом.

– Вот я тебя и поймала, голубчик! – плотоядно произнесла Татьяна.

Александр, кряхтя, поднялся с лежанки и вышел на крыльцо. Жадно глотая табачный дым, он смотрел на звездное небо. Ехидно кривилась луна: «Влюбился! Влюбился!» О ногу потерся кот. Александр со злостью пнул его.

– Достали все!

Отшвырнул окурок. Уже засыпая, он решил: «Завтра помою уши и надену смокинг! И пойду к ней! И предложу ей руку и сердце! Нет!… рука пригодится самому. Может, предложить ей ногу и…» Так и не решив, что предлагать, он заснул. Лунная дорожка пробежала от окна и позолотила прекрасное лицо влюбленного юноши.

Зачесалось под  левой лопаткой. Михаил попробовал дотянуться. Чуть-чуть не хватило. Сантиметра три.

– Нин! – попросил он. – Почеши мне спинку.

Ниночка, хищно сощурив глазки, двинулась на него.

– Получай! Получай!

Она обрушивала удар за ударом на его голову. Вскоре учебник биологии превратился в «кашу».

– За что? – простонал Михаил.

– И ты еще спрашиваешь, подлец? А кто бросает страстные взгляды в сторону Виктории?

– Да не люблю я викторию, мне малину больше по вкусу.

– Ах, даже так? Ну, получай тогда!

Михаил, подвывая, валялся на полу. А Ниночка уходила вдаль с опустошенным сердцем. Она еще не знала, что вдали за углом, поджидала ее огромная, как остров Гренландия, любовь.