Энгровски-невинные бедра писсуаров и гипсовый цилиндр туалетной бумаги. Сфумато окна – купаж из летаргии крыш и бурых крон, прошитой сбивчивым бустрофедоном невыспавшихся фонарей, и сизого испуга стекла. Ушибленные впечатления обсыпа́ли, точно шарики шумерской игры «Спортлото», утренний мозг, вздутый мечтами о черном водовороте души Урсулы – запечатанный в ее блистательно пенном теле, со жгучим сожалением оставленном Терпандровым на румяном ложе в их доме, он вырывался туннелями зрачков, колыхаясь в радужках туманным отголоском. Встряхнув цепкие кисти рук, орудовавшие в лоне умывальника, и окинув коршуньим оком младенческий еще ландшафт рабочего дня, он одновременно почти автоматически пытался вскрыть скальпелем изощренности трепещущую разнообразием материю присутствия (Dasein). Надо заметить, что, безудержно предаваясь греху словоугодия и подкидывая его плоды в Сеть, он любил натыкаться на отклики в виде пародий, неуклюже-добросовестных, забавно царапавших его тщеславную снисходительность. Довольными водомерками раскатывали они по толще его текстов, смугло-синей, как чай ма-тонг. Он попробовал восстановить в памяти мерцающую гирлянду последних суток. Вчера небо до слепящих прорех отдраено было двуцветным – индиговым с озерами сахарной ваты – ветром, а сегодня в ранних сумерках слух тщательно исколот дождем, заставившим пустой асфальт пахнуть сырой рыбой. Белая мгла волчьего воздуха, напоенная холодной влагой. Мраморная, в прожилках, рукоятка зонта. Капля, свисающая с кончика его спицы, будто злосчастный альпинист с карниза скалы. Граненая, широкая в кости башня двенадцатиэтажки, нафаршированная туловищами, утварью и патокой вожделений, заскорузло покрытая кожей облицовки, некогда юной и белоснежной, а ныне оттенка грязного снега, обреченно несла безликость сквозь десятилетия славного абсурда, ощерившись на всякий случай кровавыми челюстями балконов. Кажется, она напросилась на портрет – к слову, портретирование домов превратилось в новую насущную неотложность Терпандрова. Засыпая, он успел увидеть в кристальном зеркале вод, как львиный зев давешнего писсуара вспыхнул бешеным бугристым пожаром. Урсула сумеет истолковать, решил он, ибо здесь нужна женская мудрость.

Он облапал глазами памяти свою пятку, гладкую, как днище яйца – признаться, он ловко умудрялся вывернуть ступню наружу при забрасывании ноги на ногу – вероятно, картина всплыла в уме по контрасту к тону и фактуре трупно-серых, пылающих скукой кирпичей увиденной им трансформаторной будки, бессрочно закостеневшей в унылой прямоугольности, тогда как прочие дома и сооружения, изрезанные ветвями голой весны, пытались изображать ландшафт в костюмах варварски-изысканного смешения стилей, присущего городу. Вязкий туман, владычествовший ночью и утром, к вечеру иссяк и рассыпался облаками, сплоченными в подобия матричных структур, чьи столбцы пели архангельски белым – лишь какой-то заблудший трагически-баклажанный взмах над горизонтом когтисто рвал, точно Ницше парчу немецкой философии, благостную снежность. Математики, осенило Терпандрова у пирамидальной ели, никогда не задумывались о пространстве, объемлющем их идеальные образы, всяческие ординалы, полиномы, иерархии алефов, о том, в какой цвет оно окрашено и чем пахнет. Вдруг это материнское лоно, зачинающее от черного огня пляшущее многообразие – мягко-голубое и рыхлое, с ароматом банана? Терпандров, в джинсах и рубашке с длинными рукавами – они всегда вызывали у него легкий озноб стыда раздетости, в отличие от обрубленных по плечи поло, по праву свободных от пиджака или свитера – двигался вдоль стрелявшей машинами дороги. Несомненно, глупо было холить свое густое полувековое тело в качестве «нежного сосуда рассветных трансмутаций» (так пишет Филби в «Пирогидрономиконе»). Впрочем, судя по карте натальных светил, построенной по способу Тибериадеса, в миг появления его на свет южная лунная башня пребывала в Раке, а северная, естественно – в Козероге, что, кажется, долженствовало к концу пути преобразить его, рожденного в беззащитной бескожести твердопанцырных, в некоего полного сил и рассудительности атлета. Склон дня отмечен был креслом, чей мощный золоченый торс, похоже, много лет дожидался чести оранжево увенчаться львоподобным котом, привезенным Урсулой. «И коль не на этот раз, то, безусловно, в оный день, час и мгновение, только б не забыть в перламутровом интермеццо невысоко прожужжать темным кентавром и угодить в твое лоно». В полдень следующих суток, сложив кисти рук у лба, он полудремал за рабочим столом, и секундная стрелка часов размыто дергалась у левого глаза, будто хотела выдать себя за ресницу.

Отчего сны, записал в блокнот Терпандров, взбунтовались, отказав памяти в своих слепках, пускай неверных? Увы, попугайский хитон сновидений истлевает и рассыпается теперь до оффициального пробуждения. Конец ознакомительного фрагмента, ха-ха. Но чем платить за дальнейшее? Он чуял, впрочем, что нынешний их спектр печально подчинился горчичности земли. Ежеутренне, огибая непроснувшуюся пунцовую стелу на площади – подобно тому, как когда-то его гипотетический предок, называемый, скажем, Кудурру, проплывал в носилках мимо искрящего синим зиккурата Иштар – он беззвучно молил кого-то сухими губами, и на слове «аминь» они разлеплялись щелчком разрыва слюнной плевы. Стоит сказать, что Терпандров, существо пишущее, наливаясь соком ремесленной зрелости, все сильнее соблазнялся обратными метафорами – когда, противу обыкновения, роль малой вещи или ничтожного случая исполняется маститым метафизическим тигром, и раструб сравнения, исходящий из какой-нибудь конкретной табакерки или обмена взглядами, всасывает пески абстракций – в итоге крендель оливковой колбасы на зеркальном блюде уподобляется началу темного века. Пока суд да дело, матереющее солнце оловянным огнем подсветило древесные ветви, чашей поддерживавшие мастерски недопеченные облака, а белая, с зеленым высверком, луна скорбно озирала мир, высунув свои три четверти из нежной норы. Терпандров, между тем, размышлял о скрытой гностичности «Человека в футляре», ленты эпохи классического Голливуда с Антоном фон Чехоффом, этим блестящим осколком Дунайской монархии – вспомните ледяной апофеоз, когда доктор Брок, не вняв пророческому шипению пепельного перса, прорезал ромб в лице Эриха, человека-саркофага, и жидкий свет души невыносимо ярко хлынул наружу.

В благодарные раздумья о том, что кофе – этот спагирический эликсир, случайно полученный колдунами Атлантиды в их рыжих башнях – хорош весьма, латунно вплелась луна. Медузой она распласталась на поцелуйной текстуре утреннего фирмамента в лучшей, запретной для чужестранцев земле неба, умостившейся над вавилонскими уступами крыш и подобной одному магическому закоулку дома моей возлюбленной (я всегда любил такие выделенные тупики). Бессмертие грозит тому, кто на испепеленных закатным солнцем вокзалах, выдержав искус разъединения, чает обетованной радости встречи, кто в атоллах загустевшего времени смеет вывернуть себя наизнанку, гипнотически заполыхав голой душой. Пускай хаос ветвей, не отведавших весны, то глухо, то гулко мычит внизу – мы скользнем по кромке, захватив в карман для нашего варева его пригоршню.

Мешок синего сердца на скрещении мечей богохульства и святости, как щека младенца он пылает в чулане меж ладьями сна, попеременно, подобно беглому огню орудий, кивающими безглазием масок, и горьким зеркалом нашатырной весны, пылает в блаженном гриппе усталости, пылает во льду экстаза, однако застывает в смоле рассудочности – пузырем краткой вечности в толще хаоса, свищом лурианского цимцума в плоти небытия, срезом, отслоенным от нирваны и усохшим гирляндой вселенных. И заблистала ампула-позвоночник с санскритской насечкой «иллюзорно» – иллюзорен и я сам, все вспучивается и взрывается, но я успел воздеть обе руки вверх и остаться иероглифом. Морковной ранью на границе овна и тельца я мыслями вспарываю и разрываю жирные тулова старух, запеленатые подземной паутиной. Чай, чью исчерна-алую кожу мастер-китаец отшлифовал до неистовства шелка, вскормил мой замысел, пустота, ломкая, словно пчелиные соты, сочленяет замысел и исполнение, мускулистый кофе вычертил осуществление.

Кофейный глаз, окованный глазницей джезвы, кругло полыхнул, подернулся замшевыми наплывами, наконец, всклокотал бисером. Окрики на улице грубы и бугристы, ясность, склон дня. Здесь, у волшебницы, чьи рукава-раструбы гипнотически мелькали у очага, сердцевинная провинция окна, спасаясь от тяжких штор, нависших с флангов, отдала себя во власть скандально голого неба цвета сливы с сизым налетом, проколотого двумя башнеобразными деревьями. И она, волшебница, вязала узлы времени, стягивая корсет иллюзии на зыбкой спине первородного сна – я скольжу по его чуткой магме, точно стеклянный волосок по изнанке зрения. Я вспомнил южную пузырчатую землю Тхамн, где обитали полубоги, ценившие запахи и влюбленные в тонкие ремесла, а пищей им служил легкий, зернистый мрамор женских гробниц. Шедевр мастерства, многослойный вензель сновидческой всевозможности – прообраз неверных, как бледная весна, побегов вселенной, вовсе не наоборот.

Мысли о богах, взбухшие во мне плодами, окунуты в ананасную краску, будто лучшие, колдовски сжимающиеся и раздувающиеся куски фильмов Котарбинского. Иногда фон делается горячим и ясным, как латиноамериканский роман, сшитый, разумеется, пальцами дипломата, не вылезавшего из Парижа. В многоколонной ападане молча совещаются они, подобно багровым совам. Имя совету богов – «Тысяча и одна ночь». Полдень томит и подмораживает людей в тот миг, когда на Олимпе пылает полночь, и мать богов тонкой пылью мерцает на древесной черноте, и я боюсь, как бы не проглотить свой сладкий язык в восторге эпилепсии, ибо люблю твое лицо, оно – точно корка пирога или Солнце из алхимических трактатов. Я сворачиваю в машине с восточным разрезом глаз-стекол на боковую улицу, отороченную умеренно уродливыми особняками. Справа, над линзой озера на меня глядит с аристократической отстраненностью, словно покуривая сигару, многоногое облако Порфирий – но я смахиваю его рукой, обтянутой перчаткой этим холодным летом с его пронзительным фарфором неба и пеплом листвы.

Луч льда скользнул по плоской бутылке, спавшей ничком – так пальцы, затаив дыхание, познают бедро – внутри колыхнулось пыльное пламя. И вылупившиеся космосы снежными маслинами свисли с морщинистого, цвета краснокочанной капусты, покрывала Нюкты. Рождены они были аффектами богов – чистым вожделением, острой соразмерностью и мраморным стыдом. Шорох идеи, врастающей нервами в материю, схож с голубым треском токосъемника, когда опившийся сыростью воздух выпотевает на деревья и провода мучнистым инеем – тот же звук дает сминаемая бумага или шуршащий песок. Это лишь розовый задник представления моего приятеля-иллюзиониста, чьи тибетские глаза удачно оттенены фраком. «Гляди зорко, друг». И он извлек из цилиндра надкусанную луну из хлопка, женщину с факелом и трех зайцев, замкнутых в вечный треугольник, с тремя ушами на всех.

Мы, туземцы миропорядка – этого бубонного цветка пустоты – вплавлены в мрамор и металл его шести лепестков-империй. Так я бормотал, пробираясь холодно-румяными улицами к месту будущего похищения ампулы с терпким огнем, любовно задуманного и взлелеянного еще когда я был тощим и голым червем, поклонником Черной Матери. Фраза, изблеванная писателем, утверждает Васкес в «Зеркальном фавне», должна впитать жир всех закромов культуры – и тогда она окрасится пепельно-розовым или гранатовым – либо остаться легкой, как полое солнце. Пульсация настроения влечет чехарду вселенных. Тем временем обивка почвы из кофейного мягкого асфальта пустилась обрастать вкрадчивыми атомами снега – так выскобленность щек загрунтовывается щетиной, плотным пушком, густой бородой, и, в конце концов, обращается в Пятую вселенную, некогда профетически всосанную во сне, где одуряюще лазурные звезды неустанно перемигиваются в сахарном поле. Помнишь, меня волокли по пыльному краснозему, а ты глядела из ложи, и мы тонули в глазах друг друга, улыбаясь. Когда мы родимся снова, дай знак, что узнала меня.

Медленная камедь дней – философы зовут ее «жизнью» – вернее всего, лишь плод расслоения, ибо витки удава времен, удушающие хрупкую лампу небытия, ветвятся страстно и беспощадно. Впрочем, полагать, будто все без изъятья щитки гневной его чешуи цветут пложением расходящихся путей – значит обнаружить отсутствие вкуса. На один аршин реальности отмерено такое-то число узлов, развилок судеб. Нужно было выдержать годы борьбы с известным эссеистом-шарлатаном Тео Карамазовым – погрузиться в его больную психику, дремать за ноутом в хребтатом свитере оттенка бурой зелени старых испанцев, пошлепывать мысленно бутылочно-алые бедра автомобилей, выпить бальзаковскую бездну кофе – чтобы понять, наконец, суть дела. Чем заслужил я его пристальное и пристрастное внимание? Он изводил меня безупречно вежливой ненавистью, сам будучи на расстоянии и словно в стеклянных латах. И, однако же, шкура его нежна и розова, точно она постоянно слезает и обновляется. В ночь перед поединком я отдался обаянию пахнущих топленым маслом томов «Арабских сказок», подаренных любимой женщиной. Не замечали ль вы, что боль, ожог, удар сперва усыновляются разумом, как холодно-раскаленные силлогизмы, и только на волосок позже пронзают нутро безусловностью чувства? Однажды я увидел сладко гниющую букву «ламед» на плотности тьмы. Так вот. Он – это я, но душа его в сосуде тела перевернута, подобно спящей летучей мыши. Видимо, когда-то он и я отслоились друг от друга и стали удаляться, и теперь, спустя много лет, он приобрел смутность пикториальной фотографии, а я – чайные глаза.