я мысленно подпрыгиваю вверх, зависнув, эмблематизирую ногами недозрелое подобие поперечного шпагата, на мне, бог весть почему, что-то оливковое и бесформенное, то ли бермуды, то ли шотландский килт, а затем ноги плавятся, растягиваются и закручиваются в воронку, в эту сцену на кромке между бредом и явью преобразилось, видимо, важное утреннее событие – маникюрными ножницами срезаны были два волоска в левой ноздре, белых, как черви, сейчас я еду в метро, в вагоне, пропитанном жестким, будто дубильная кислота, светом, я в оцепенении недосыпа, в некий миг с молниеносностью арабских завоеваний ум затапливает коричневый вал, и – все уже другое, воздух бальзамирован можжевеловым благорастворением, я смотрю на перстень, наследство от матери, черный агат на пальце мерцает в прохладных лучах, а в нем отражаются приближающиеся квадриги «синих» и «зеленых», вот они прогрохотали уже совсем рядом, объезжают поворотный столб, мягкий толчок, стерильное освещение вагона, обтянутые джинсами бедра мужчины, развалившегося на сиденье напротив, под радиально-кольцевой схематической розой, они раздвигаются еще шире, до той степени, что это напоминает великолепно-непристойного фавна Барберини, не разжимая рта, я проговариваю табуированное ругательство – «фендер, стратокастер»

румяная громада Буколеона в дымке на горизонте, чудовищный керуб на крыше кажется парящим без опоры, жидкий мрамор Пропонтиды ясно чувствуется, хотя не виден отсюда, «синие» на грани катастрофы в решающей гонке, а я, вероятно, единственный в Городе, так и не решил, которой из партий отдать предпочтение, впрочем, это пустое, ибо я уже знаю, что на восточный берег прибыл караван, три года назад Исаак, слепой купец, обещал мне в уплату одной услуги несколько локтей бесценной ткани, той, что ткут из нити, испускаемой гигантскими пауками, живущими во дворце китайского автократора, и я собираюсь подарить ее Маргарите, гетере, тогда, быть может, златокожая сириянка снисходительно улыбнется мне, ядовито-серый качающийся пол вагона, я разглядываю переплетающихся пифонов обелиска и думаю о том, что династия напрасно потворствует ярости этих тупых иконокластов, и о том, что торговыми путями, вслед за купцами, приходит чума, приходят странные запахи, похожие на воспоминания несуществующей жизни, – и столь же странные учения, и, подумав это, несмотря на вопли толпы на ипподроме, я погружаюсь в забытье и вижу некоего бога, играющего на флейте, он гибок, как молодые побеги растений, о, Кришна, твоя сизая, в нежных пупырышках, опаковая кожа, и тут все осыпается вихрем сухих листьев, я разлепляю веки в метро, снова раскляченные ляжки сатира, его желтые глаза застыли в наркотическом веселье, судьбу взвесят прецизионные весы, господин Нониус, господин Верньер, воистину, нынче я имел не просто сон во сне, но испытал множественно повторенное углубление в эту анфиладу, есть ли у нее конец?

родилась и проплыла мимо, в звездчатую слепоту за плечами, кубическая архитектурная сущность, изрытая углублениями тьмы и набухшая грозовым гранитом – коринфские колонны, фронтон с тимпаном, все, как положено, словом, пасмурный ампир, и от нее – почему от нее? – полудремотный мозг унаследовал лишь пирокластический голос манекена-автоматона, того, кто – о мерзость – восседает, как открылось, за кормилом несущегося в ночи автобуса, самовлюбленно мерцая линзами глаз и стимпанковым алюминием членов: «уважаемые ковбои, соблюдайте чистоту в салуне», удар вхождения в себя, да, конечно, «пассажиры, чистоту в салоне, etc», но зачем я грежу об ангеле Зандальфоне, и отчего сегодня во сне в меня, сквозь свистящий воздух, мчались светлые гвозди, длинные, как копья, но я наловчился их отбивать, зажав в обеих руках, точно кинжалы, такие же гвозди, далее – трещала камином, шелестела гусиным пером и конспирологическим шепотом сцена – молодой человек, и это я, архетипом вечного кандидата стоит перед закутанным в холодные тона сфинксово вкрадчивым кардиналом, итак, вновь испытание, о, этот многократный тахикардийный сон, а недавно приснилась река, текущая через наш город, вдруг она видится необыкновенно узкой, в три шага шириной – то есть, не вся река, а только в одном бутылочном горле, этакий брод Иакова, где тамплиеры воздвигли себе замок, и в странно-высветленном предутреннем небе – россыпи галактического песка, закрученные улиткой, потом фон из шелково-зеленого становится атласно-синим, и там же, в этом сновидении, были мои школьные друзья и подруги, однако фокус в том, что я их никогда раньше не знал, но я горько плакал во сне, поскольку меня ждало разлучение; занятно, в детстве, перемусоливая «Робинзона Крузо» с классическими гравюрами Гранвиля, я с замиранием караулил ту страницу, где этот неудавшийся работорговец, в меховом колпаке волхва, уже упокоившийся в одиноком блаженстве, натыкается на след голой ступни на берегу, и выкаченность его глазных яблок ужасает и магнетизирует, но вот – теперь я хочу найти такую ступню, а лучше две, на пустых камнях мысли, и тут меня внезапно сжимают в некий теннисный мяч, гугнивый и мягкий, и вышибают из этого пространства – куда?

сначала картами желтого пасьянса из кармана доктора выпадают ложные воспоминания, вроде того, будто рассказали нечто новое о твоем детстве, и вот, ты уже перебираешь внутренними глазами тонкие пластины памяти, ты, наверное, помнишь, как ворон с киноварными дробинами глаз, в темном венце из армиллярных прутьев клетки, цапнул тебя за младенческий палец, ты, наверное, помнишь, как наблюдал обряд переселения – двор и подъезд пасмурной хрущевки, где, о неутешительная истина, в действительности находились родные лары и пенаты будущего покойника – твои, то есть; впрочем, ворон, скорее всего, не был вопиющей конфабуляцией, и, кажется, именно он заразил мою кровь гнусавым пением зла; я беру скальпель, забытый доктором, и приступаю к отслаиванию себя от мира, желеобразными покровами опадает упругая прозрачная плоть воздуха, мясо чудовищной медузы, сквозь разрыв бессильно шевелит безгубыми челюстями паноптикум мироздания – небо с облаками, подобными скользким глыбам ракушечника под лучезарным стеклом морской воды, оно являет собою географию Персии, только подвижную, где облачные бугристые сгустки стремятся к соитию, словно объемные Мидия и Хорасан, а нависающий сверху пронзительный купорос служит южной дугой Каспийского моря, или, допустим, разрезанный продольно свежий огурец, лакированный влагой, как подтаявший лед; а затем ты – в горле взбухает ужас – запросто, так же прост чистый спирт, перетекаешь в изнаночную вселенную того, отслоенного, там нет красок, спектр образуется градацией плотностей могущества бледного и черного, там обрубленные почти у земли столбы радуги гнутся над горизонтом, точно башни под ветром, но несколько замкнутых колец бесцветного спектра в зените всасывают бытие

сургучом, слепяще-белым, стекает с потолка – а я согнулся рыхло-бледным зародышем на разложенном диване – тройственно-пучеглазый свет люстры, он колышется неестественно ярким языком; и будущее разграфлено решеткой, оборонено от багрово жужжащих слоеных туч, распадающихся затем на ватные куски облаков с гладкими губчато-сизыми днищами, а далее – на узкие волокнистые когти, и это совсем как рождение, жизнь и смерть ощипанного двуногого, ибо от него, отпочковавшегося от слоистого хаоса, что пребывает вне всяких времен, в итоге останется лишь слюдяная зыбь тонкой отвлеченности; и во сне я вижу, как, навсегда покидая дом, еще тот, первый, в румяно-бежевых красках обезвоженного постапокалипсиса, я нахожу вдруг в стене ранее неизвестную мне кубическую нишу, своего рода кумирню, где собрано все, принадлежавшее, как выяснилось, мне – фотографии на тяжелых пластинах меди, желто-зеленая настольная лампа, карликовая собака со странным именем Меканикус; здесь, во сне, я давно знаю, что мое – или моего прародителя, неважно – первое возникновение состоялось в Хазарии, в аль-Берсиле, там, где клиньями сходятся три страны – пернато-серые, конические, словно чешуйчатые платья аккадских божеств, горы Кавказа, киммерийские степи, погруженные в вечный сумеречный жар – потому что солнце там черно и зернисто, будто зола – и северные чащобные болота, вотчина однооких колдунов; разлепив веки, я упираюсь взглядом в чудесный, темно-малахитовый, с золотым растительным шитьем, потолок, он толстый и мягкий, и я понимаю, что не могу проснуться; и тебе, дружок, придется додумать мысль: человек рождается единожды, но тень этого рождения неизбежно повторяется из века в век, это не перевоплощение, ибо нет того, что воплощается и перевоплощается – есть бесконечное странствие, нескончаемая смена масок тем, кого, собственно говоря, нет – ибо в мире его не может быть – странствие среди того, чего также нет, ибо кроме того, упомянутого, ничего и быть-то не может – и самого мира тоже; только лунная сфера, обтянутая влажной серебряной кожей, помогает сохранить эту бесплотную, как запах огня, нарезку памяти

на торец гнутой рукояти моей трости весьма искусно, мельчайшими письменами, нанесен холодный пот измороси, я замечаю это в промежутке между тем, как господин советник Шнейдер, держа саквояж в одной руке, другой пожимает мне кисть, отразившись, вероятно, в седловидной поверхности моего цилиндра в образе миниатюрного, чуть щеголеватого старика, обернутого в крылатку и коронованного таким же цилиндром, вместе с марлеподобными сгустками опалового тумана над гаванью и здесь, у причала, где гнусаво ноет под сиреневым ветром такелаж «Вулкана», клипера, увозящего этого философа-мизантропа, бывшего при том, как ни парадоксально, филантропом, в далекое путешествие, – и тем, как он, советник, начинает декламировать мне на прощанье медленное наставление, стих о четырех бессмертиях

первое бессмертие – если ты достиг тождества – э-э… всему-всему, полноте пустоты без дна и тому, что превышает полноту, второе бессмертие – неубиваемое, как вода, каплеобразное пламя шведской спички, ну хочешь, назови это душой – и это два бессмертия правой руки, а я вновь пропитан тем кошмаром, что иногда пожирает память, точно саркома, где знакомая в младенчестве узкая дорожка, всегда влажно затененная с обеих сторон деревьями, внезапно и жестко оголяет свой хребет, и в конце ее открывается некто хирургически белый, это, кажется, птица, но одновременно – то ли шкаф, то ли умывальник, намеком даны дыры глазниц и огромные, несоразмерные клыки, третье бессмертие – нетленное тело, для взращивания коего есть два пути, правый – выкраивание и алхимическое сшивание кусков новой плоти и левый – греховные, горделивые биологические манипуляции, и после дождя не остановить фатальное разложение слоистых туч, становящихся розово-синей перезрелой мякотью арбуза, в них рождаются пещеры, где срастаются облачные сталактиты и сталагмиты, обрамляющие окна яростной голубизны, это витые сахарные колонны столь ясно выражают саму идею объема, как не дано никакому кубу или шару, четвертое бессмертие – бешеная вечность безымянной жизни, пульсирующей в аортах, в позвоночниках и в нервах, и это темное бессмертие

глаза над морем, почти черные глаза Шнейдера, странно контрастирующие с редкими пшеничными волосами, словно пребывают где-то в окрестных пространствах, несмотря на то, что корабль давно уже отплыл, впрочем, сейчас я уже пью кофе в городском казино

ВАЖНО:

Заявки на публикацию своих произведений в журнале «Новая Литература» направляйте по адресу NewLit@NewLit.ru (тема: «От автора»), вложив в письмо ссылку на свое произведение, опубликованное на NOVLIT.ru.

Обратите внимание: журнал «Новая Литература» не принимает к публикации произведения с других сайтов, кроме http://novlit.ru/.