Мой папенька работал каменотёсом и могильщиком при мужском монастыре, расположенном в пустоши неподалёку от древнего города. С детства я наблюдал за тем, как он вытачивал красивым шрифтом имена умерших на мраморных или гранитных плитах, а иногда рисовал грустных ангелов под сенью дерев. С младенчества я был приобщен к ремеслу, а также помогал рыть могилы и опускал в них мертвяков, лежащих на сплетенных меж собой веревках. Может, потому я не боюсь умерших, что сослужило мне очень хорошую службу в будущем.

Матушка моя померла, рожая меня, а папенька так и не женился больше. И вообще от людей старался держаться подальше: не выносил он их присутствия. Говорил, что нечего ему сказать окружающим, а после добавлял, что кроме смятения ничего в его голове от близости не происходит. Бывает и такое.

Из воспоминаний детства на ум приходят разные картины. Помню, как я ловил ребятишек, играющих на монастырском дворе в богатырей, и нюхал их волосы: никогда не забуду смесь запахов свежести, грязи и пирогов: тех самых рыбных расстегаев, что тетушка на Пасху пекла. Помню ещё юродивых, просящих милостыню у ворот. Наблюдать за сумасшедшими – словно бы катарсизировать от лучшей в мире симфонии: завораживает, а порой и не знаешь, к чему готовиться со страху. Не покидает ощущение, что у блаженного есть уважительная причина делать безумства, даже если он решит кого ножом пырнуть. И ведь даже не поймёт, несчастный, что повесят его. А может и поймёт, да разгадать его лихорадочные мысли не представляется возможным тем, кого принято считать нормальными. Но кого всегда не любил, так тех двадцати двух женщин, что стояли над банками вдоль тропинки, ведущей к монастырю со стороны реки. Они вопили, словно их вживую режут, жалуясь на судьбу-злодейку. Если прислушаться, то все беды мира свалились на них одновременно: мужа убили, дом сгорел, а ещё единственное дитя инвалидом оказалось: и все в один день. Видимо, они собирались деньгами решить все свои проблемы. Хотя дом построить с их, денег, помощью можно, а как же иначе?

Мастерская наша находилась в стороне, у самой стены, а потому монахов я видел крайне редко. Разве что когда бегал к монахскому наставнику за жалованьем раз в месяц. Были они все как на подбор хмурые, в грубых одеяниях, подпоясанных веревками. Глядя на аскетов, я испытывал к ним бескрайнее уважение: ведь нужно обладать определенным мужеством, чтобы уйти от мира, а уж чем мотивировано подобное решение – их личное дело.

Выучив ремеслу, папенька принялся потихоньку доверять мне делать свой вклад в могильные изображения. Рисовать камни на берегу озера или цветы, на которых сидели святые, скорбя о покойнике. А иногда и надписи о том, как убиваются родственники мертвеца о его кончине: не пойму, правда, зачем писать об этом в таких высокопарных выражениях, будто это кому интересно из окружающих. И казалось, что все решено в моей жизни на многие годы вперёд, но злодейка-судьба распорядилась иначе. А случилось это так.

В те времена моя страна находилась под гнетом жестокого и многочисленного племени узкоглазых разбойников. Они терроризировали державу от юга до севера, с запада и до самого океана на востоке. Жалости к мужчинам не знали, женщин брали в наложницы, а детей обучали своему ремеслу и воспитывали в чужой вере. Боялись мы их, словно демонов из преисподней. И в 12…. году, ноября двадцать шестого числа по новому летоисчислению негодяи совершили набег на наш монастырь. Чтоб им пусто было, и кровь их севрюжья вечно в жилах кипела, а дети чтоб счастья не знали до тех пор, пока полюса местами не поменяются. А они этого не сделают никогда, полюса то есть. Тех, кто обладал ремеслом, полонили, а остальным по традиции – голову на отсечение ударом кривой сабли. Детей всех в плен взяли: на перевоспитание и обучение. Последнее, что я видел, отъезжая в повозке – это родной монастырь, объятый пламенем, со всеми его кокошниками в оконных наличниках, куполами (позолоту с них сукины дети преждевременно содрали), гирьками в гульбище и высокими дверями с изображением Святой Троицы. А что с папенькой случилось я по сей день не ведаю. Оторвали меня от него силой и смотрел он мне вслед безумным взглядом. Убили, а может жив до сих пор и трудится так же на погосте в городе каком. Вдруг и детки у него появились еще, чему я был бы рад несказанно.

Мои навыки рисовальщика было решено использовать в области архитектуры. Детей, попавших в плен к азиатским извергам, делили на группы и назначали наставника. Моим оказался  Дамдинсурэн-гуай Чойбалсан, старый и глухой старик, но к его чести сохранивший ясный и острый ум. Меня же нарекли Оюутан-хуухэд Барилгачин. Обучался я шесть дней в неделю по двенадцати часов. Строить меня учили языческие храмы, где поклонялись кривоглазому черту с жиденькими усиками. Ух, ироды! Со временем я вник в обычаи и этикет моих захватчиков. Освоившись, стал обладать неким авторитетом и, оказавшись приближенным к людям властьимущим, принялся исполнять обязанности придворного зодчего. Человеку моего положения полагался отдельный дом и две жены. Первое я принял с радостью, а от второго отказался наотрез. Видимо, в родителя пошёл. Так прошло много лет, пролетевших со скоростью ветра. Наставник мой к тому времени отправился к праотцам в райские кущи. Хороший был старик, хоть и черт узкоглазый.

Я до последнего надеялся, что Царь-Батюшка нас спасёт, но видимо занят был Вседержавец наш ненаглядный. Я его не виню, ведь государством управлять – не лапти вязать, а переживать о нас, сирых, вообще дело пропащее. Потому Лик его лучезарный видел я лишь в мечтах своих. Ремесло своё я делал исправно и со временем приставка «хуухэд» из моего имени исчезла и все окружающие стали меня величать Барилгачин-гуай. А потом случилось такое, что ни в сказках не сказать, ни пером описать. Чертовщина, да и только.

Я оканчивал работу над инженерским рисунком Храма Дайчин-тэнгри. Работа подходила к концу, сроки поджимали, и я засиживался допоздна. Помню тот вечер: я дорисовал жертвенное место, посидел немного, задумавшись. Выпил верблюжьего молока и отправился прочь из мастерской. Вышел, а холод, словно в могиле. Странное место: степь эта. Днём жарко, словно в пекле, а ночью холодно, как в том же аду, только зимой лютой. До моего дома расстояние было с две версты. Укутавшись в шубу, шёл я быстрым шагом, представляя, как выпью чаю и буду читать книжку о мореплавателях, которую получил в свои последние именины. Миновав пловную, приблизился к конюшне, где ещё возбужденные от дневных скачек лошади храпели, словно одержимые. Храп сей поселился в моей голове, и слышал я его отойдя от стойла на приличное расстояние. В качестве отвлечения скажу: хоть и ненавижу всей сутью своей безбожников хитрых, но плов их – яство божественное. С изюмом, гады изворотливые, гадюки ядовитые, готовят. Вкусно, словно амброзию небесную вкушаешь.

Конюшню я прошёл, направляясь к своему уютному жилищу. И вдруг: лошадиный храп. Все сильнее и ширше, словно материя какая тягучая. Я грешным делом подумал, что мозг со мной шутки играет, а нет: конь хрипит справа. Поворачиваюсь, а там, Господи Иисусе, всадник на коне в сияющих доспехах. И говорит, что он, стало быть, легендарный Дайчин, облачённый в священные доспехи Хучтэй Ган, пришедший с того света по серебряным дорогам на коне Ариун Салхи. И стал все свои подвиги перечислять: как злобную старуху Шулам Гахай он одолел, да как верблюдицей Сайн Сувилагч завладел в неравной схватке с войском Муу Санаатана в пещерах темных. И доблестен же он до жути, скажу я вам. Шапка мехом оторочена, сабля самоцветами блестит, что твоя елка новогодняя, а он знай себе хвастает, петух разноцветный. Ну выслушал я его со всевозможным почтением, а он достаёт горсть чёрного песку да мне в лицо и дунул, мерзавец.

Оказался я в месте мистическом. Будто на островке в космическом океане. Вокруг меня Девы Луноликие пляшут усладный танец, а из одежи на них – только кольца на перстах да звёзды на челе горят. Старался я на них не смотреть: смутился велико. Потому решил могилу вырыть. А земля в тех местах – словно сливки нежные, лопата знай себе сама погружается. Закончил я работу, гляжу – мертвяк лежит покрытый. Я тряпку отодвинул: Ба!, да это же папенька мой ненаглядный. И красивый он такой, словно сейчас откроет очи свои и в мастерскую отправится. Да не открыл глаза он, лежит, бледный, а на лице будто звездочки играют. Поплакал я маленько, да ничего не поделаешь: хоронить нужно. Опустил я родителя в яму, землицей присыпал сверху, да цветочки насадил. Затем и плиту надгробную вырезал, как отец меня учил когда-то. Долго сидел я потом около могилы. Девы исчезли давно и только стон раздавался в пустоте. Остались только мы: я да могила. Осмотрев плиту, вдруг осознал, что не мое это – мертвецов хоронить. Я жизнь люблю, а смерть черна, что сей космос. И вдруг слышу: конский храп. Оборачиваюсь, а там мой знакомый на коне сидит, глядит на меня и желтые зубья скалит в кривой усмешке. Затем руки над головой подымает, да как ударит в ладоши! Меня словно булавой шестнадцатипудовой по голове огрели, и впал я в забытьё.

Очнулся уже у себя в постели ранним утром. Съел, что в леднике было да отправился ремесло делать. Проходя по улице, поймал пробегавшего мимо мальчишку и понюхал его волосы. Как же вкусно пахнет пловом: с изюмом, словно пища Богов.