Членом банды Кошачьи Хвосты я стал пятнадцати лет от роду. Оправившись от последствий революции, страна открыла неприступные для иноземного импорта границы, и лавки наполнились разнообразными заокеанскими вкусностями: шоколадными батончиками «Свитти нат», мармеладными червяками «Мэллэбл снэйк» и вафлями «Вафлс бэй». Мы, нищие дети рабочих, помирали от желания полакомиться сладостями, а потому принялись взламывать ночами киоски на автобусных остановках, торговавшие лакомства вперемежку с папиросами. Пресытившись, мы отправлялись заниматься бесчинствами на ночных улицах: громили телефонные будки, выцарапывали заточками на кузовах машин неприличные словечки, а порой и одинокому прохожему доставалось на орехи. Оказавшись на грани разоблачения, пускались наутёк: в обратном случае о наших проказах сообщалось родителям по месту работы, и драли нас розгами за шалости безбожно. До событий той печальной ночи у нас выходило отделываться относительно малой кровью за кровожадное баловство, а столкновение в мрачной подворотне со служкой местной церкви Филандром Фрикссом оказалось судьбоносным событием. Испугавшись последствий наказания за ущерб, причинённый здоровью и имуществу тихони Фриксса, я вынужден был покинуть родной город, отправившись на край мира.

Тем вечером мы грабонули киоск на углу, торгующий пирогами. Разворотив защитное забрало, мы вырезали небольшое отверстие в стекле и проникли своими тщедушными телами в помещение, пахнущее жареным луком и тушеной капустой. Наевшись досыта ватрушками, грибниками и кулебяками, мы со свирепым гоготом отправились заниматься привычными бесчинствами на ночных улицах. Разбив вдребезги пару окон, мы благополучно унесли ноги от полицаев и притаились близ городского парка, под арочками моста, что твои летучие мыши. Хохоча в ладони, мы от души потешались над глупыми ищейками, рыскающими в травах. Дождавшись ухода вертухаев, мы принялись играть в плиточку: потешную игру, смыслом которой было щелчком сбить плитку соперника своей. Проиграв три зелёных сахарки, но выиграв желтого королька, я крайне довольный собой прилёг у берега озерца послушать пение жаб и шелест ящерок. Сколько пробыл в забытьи не ведаю, однако до сих пор сожалею, что пришёл в сознание в момент, когда старина Клэрэнс Клири, прозванный Хвощом за длинные волосы, собранные в хвост: что у твоего коня – тормошил меня за плечо с горящими глазами. Со стороны канатной дороги, насвистывая песенку, в нашу сторону направлялся жизнерадостный малец. Навострившись, что твои сурикаты, мы бросились в сторону свистуна: в предвкушении веселья. Налетев на парнишку, что твоя стая юных птенцов на хлебные крошки, мы принялись веселиться от души, тыча в нежное тело служки пальцами, отпуская пинки под зад, замахиваясь с намерением сделать удар и отвешивая лычки. Влекомые жаждой крови, с каждым тычком мы распалялись все сильней, головы наши затуманились, в висках стучала кровь, а чутье у нас стало, что у твоих хищников: угадывая наперёд все движения жертвы, мы делали невозможным любое сопротивление. Поглумившись вдоволь над церковником, мы уселись вдоль дороги, крайне довольные собой. В пылу расправы мы не обратили внимания на служковскую плечевую сумку, валяющуюся в придорожной канаве. Клирик, стеная и грозя нам божьей карой, предпринял попытку спуститься в полную мочи и всяческой иной слизи траншею. Заприметив, к чему храмовник тянется дрожащей рукой, мы с гиканьем опередили сосунка. Разодрав сумку в клочья, мы обнаружили книжечку в истёртом кожаном переплете с надписью «Библия» на обложке. Почуяв неладное, служка окончательно впал в истерику, вскочил на ноги, будто и не колотили мы его вовсе и принялся увещевать нас вернуть ему книгу-святыню, взывая к нашему благородству и добропорядочности. Потешившись вдоволь над наивностью мальца, мы совершили поступок, за который, думаю, и выпали на мою долю все последующие испытания. Двое повалили Фриксса на землю, прижав коленями к земле, а остальные принялись справлять малую нужду на книжечку, сопровождая низкое действо стонами облегчения. Опорожнив мочевые пузыри, мы оставили рыдающего горемыку на земле и отправились искать место для ночлега: занималось утро. Уж и солнышко показалось из-за небоскребов делового квартала, а птички приветствовали его переливчатым хором, как вдруг потемнело ясное небо, подул свирепый ветер, а холодно стало, что в твоей могиле. Разверзлись хляби небесные и обрушились на нас потоки ангельских слез. Ошалев от первобытного ужаса и обещания расправы, мы бросились врассыпную, позабыв о данных обещаниях общности.

По требованию настоятеля церкви Вознесения Христа-отца, к полудню множество вертухаев с доберманами прочесывали парк, шныряя по кустам и заглядывая в мусорные баки. Осознав степень злодейства и догадавшись, что с рук нам это не сойдёт, я схоронился в посудной лавке у Джерома Дигби: информатора, владеющего сворой стукачей, и ведающего, кто из хозяев богатых жилищ в отлучке. Получив наводку, мы под покровом ночи отправлялись выносить ценности: старинные часы, дорогую одежду и карманные компьютеры. Внушительной статьей доходов старины Дигби был автоугон. Соединив волоском дверь и кузов автомашины, изворотливые шпионы определяли, какой из автомобилей долго не открывался, и на следующий день машина благополучно отправлялась в автосервис на разбор, ведомая хитрым угонщиком.

Дождавшись ночи, я выскользнул во тьму и направился по наводке Дигби на пристань, откуда в третьем часе отправлялся траулер «Добрый Ланцер» к мысу Дьяволов Воротник. Шахтерский городок Коул Рок, находящийся на полуострове, должен был послужить мне надёжным убежищем, дабы избежать наказания за содеянное. Прибыв в гавань, я увидел внушительное судно типа РТМКС: команда ядреных матросов таскали по трапу узлы с поклажей, а боцман-усач руководил процессом, раздавая тычки и пинки направо и налево. Пыхтя трубкой, он выслушал мою просьбу и, не задавая лишних вопросов отчаянному кретину, решившему добровольно наняться коулрокским рудокопателем, наградил меня затрещиной и отправил таскать тюки с провизией. Ближе к четырём часам мы были готовы к отплытию и стояли на корме, глядя с тоской на сушу. Чуууу!!!, – прозвучал свисток, громко загудели двигатели, и траулер направился по бухте в открытое море.

Землю увидел я лишь через две недели, а в течение четырнадцати дней испытал на себе издевки и лишения всех мастей. Оправившись от морской болезни, я исхудал по меньшей степени на двадцать фунтов и, выполняя тяжёлую корабельную работу, чувствовал неприятный вертеж. Матросы, обладающие дюжим здоровьем, глумились надо мной, придумав прозвище Тупая Жердь, указывая на мое костлявое тело и скудость ума. Будучи доведенным до исступления насмешками мореходцев, я однажды врезал в челюсть Гаю Строуксу: могучему китобою – за что меня трижды пропустили под килем.

На рассвете двадцать второго августа 20…. года смотрящий на трубе истошным воплем возвестил нас о земле, горные силуэты которой возникли во мгле. Над горами мыса кружили хищные птицы, а солнце едва пробивалось сквозь туман, освещая своим ликом гальку на берегу и хилые деревца на склонах. Прыгнув в шлюпку, группа наших отменных головорезов отправилась на разведку и вернулась к полудню с мёртвой антилопой. Подкрепившись, мы подвели траулер насколько могли близко к берегу, а после, минуя острые, что твоя бритва, рифы, направились на шлюпках к берегу. Высадившись, мы сожрали всех устриц и выпили озерцо с пресной водой в гроте неподалёку. Набравшись сил, переправили на берег строительные материалы для строительства рыбачьего поселения и товары на продажу шахтерам. Распрощавшись с матросами, я получил напоследок несколько пинков, а после отправился с торговой делегацией в Коул Рок.

Прибыв на место, увидел я зрелище удручающее. Унылый городишко состоял из четырех улиц с площадью в середине. С утра до вечера на улицах никого: все в шахте руду копают цельными днями. Выбравшись на Свет Божий, старатели, умыв рожи, отправлялись в питейное заведение «Мечта забойщика»: утопить прошедший день в самогоне. По краям площадь была увенчана столбами с громкоговорителями, через которые глухой мужской голос вещал об успехах былых времён и об важности будущих трудовых подвигов во славу державы.

Окончив бартер, отправили меня в контору к мастеру Кифу на оформление. Нашёл я господина Кифа в заплеванном кабинете, унылей которого я в жизни не встречал. За все время моего нахождения в конторе мастер ни разу на меня не посмотрел, а разговаривал со мной тоном брезгливым, похоже как с жуком-навозником. Подписи своей я не имел, а потому макнул палец в чернильницу, и, едва мой отпечаток оказался в нужной графе, получил сильнейший тычок в ухо, сопровождаемый отборной бранью. Отвернувшись от паскуды-мастера, дабы скрыть слёзы обиды, я получил пинок под зад и, вылетев в коридор, отправился на заселение.

Жили рудокопы в унылых бараках у свалки. Выделив мне шконку у самого сортира, каждый из обитателей комнаты счёл своим долгом отвесить мне с дюжину лычек, а после меня отправили кошеварить на местную кухню. Прогнав с плиты гигантских тараканов и прочую ползучую нечисть, принял я решение сварить суп из рыбьих консервов. Вскипятив воду в сорокалитровой кастрюле, поместил в бурлящий кипяток несколько банок сардин, пару килограммов пшеничной крупы, добавив морковь и лук для вкуса, а также чёрного перцу для пикантности. Однако варево мое горняки восприняли в штыки, а потому тычков и пинков было не счесть тем вечером. И долго ещё я тихо плакал в подушку ночью, проклиная судьбу-злодейку и пытаясь устроить горящее, истерзанное бесчисленными ударами тело.

Из развлечений в том боженькой забытом месте были еженощные попойки у Шона О’Нила в «Мечте забойщика», театральные постановки бессмертных «Сорока изыскателей» в местном доме культуры да библиотека, где ничего и не было, кроме вгоняющего в зелёную тоску сборника сочинений Гедеона Торпа, да лунного посевного календаря, будь он неладен.

По прошествии трёх лет пребывания на мысе оброс я мускулатурой, а руки мои стали, что твои кузнечные клещи: немало бошок я проломил в пьяном угаре, а отбойный молоток в лапах держал так, что бульдозером не отобрать. А однажды мальчонку привезли: набедокурил чего, а его в ссылку на мыс – заместо тюрьмы, стало быть. И так мне жалко его стало: худенький, что твоя тростинка – на меня тому-трех-годишнего похож. Ну я его и ткнул в переносицу. Комиссовали его в тот же день: пускай уж лучше на нарах посидит, чем здоровье смолоду гробить.

Однажды будничным утром я поднялся со шконки ни свет, ни заря. Горняки с ночной смены ещё не явились, а вахтёр своим полоумным визгом команды на подъем не давал: спал, что твой хорёк. Выйдя на балкон, я долго любовался на феноменальное зрелище: верхушки сосен загораются от восходящего солнца, а сойки и дрозды затевают ежеутреннюю молитву птичьим богам, заглушая монотонное шипение из динамиков. Лишь горбатый старик-привратник нарушал идиллию утра, шоркая метлой по бетонным плитам. Сперва я захотел было слегка ткнуть старого пердуна по сморщенной черепушке, однако по телесам моим благодатным теплом расползлось невиданное счастье, а потому пожалел я старца и лишь запустил в него гнилой картошкой, угодив в дряблый зад. Заткнув рот ладошкой, я от души посмеялся над глупым подметальщиком, а после отправился в душевую, где вернувшиеся с ночной смены рудокопы омывали свои могучие телеса: вода с них сходила чёрная, словно ночь, а пахло в купальне, что в твоём хлеву. Обмывшись, отправился я к электровозу, везущему старателей к шахте. Дождавшись, покуда в машине наберется достаточно горняков, был дан сигнал к отправке и электровоз, раскачиваясь на многочисленных склонах и откосах, медленно пополз в сторону катакомб, где меня уже поджидал шериф округа Коул Рок и человек с десяток вертухаев в фуражках с блестящими кокардами, и винтовками наперевес ещё. Ткнув мне в кадык, один из полицаев повалил меня на землю ловким броском, а остальные держали крепко за ноги и руки, пока шериф надевал наручники. Подняв на ноги, старый вояка любезно зачитал мои права, а после двинул поддых, да так сильно, что у меня в глазах зарябило. Затем отвели меня под белы рученьки в полицейскую машину с мигалками, отвезли в участок и посадили в камеру к уголовникам: ждать суда, стало быть. В тот же день меня назначили ответственным за парашу: в мои обязанности входило стеречь унитаз и содержать его в образцовой чистоте – на случай, если смотрящему по камере захочется справить нужду. Должностью этой я не побрезговал: в бытность шахтёром меня в принудительном порядке назначали дневальным по бараку, и частенько драил я многочисленные унитазы после того, как в них справит нужду сотня горняков в трясучке. И вы мне уж поверьте: дерьма вонючей, нежели смурное, днём с огнём не сыщешь, как ни старайся.

Однажды утром, покудова я ещё спал мертвяцким сном под шконкой смотрящего, в камеру явился ярыжка и разбудил меня, больно пнув ногой. Поднявшись, я возмутится недопустимым поведением надзирателя, за что получил крайне болезненный удар по яйцам и тычок в скулу. Оправившись от боли, я сквозь шум в ушах услыхал приказ покинуть камеру. Сопровождаемый унизительными толчками в спину, я отправился в душ, где мне выдали чистое исподнее, мыло, полотенце, зубную щетку и пасту ещё. Отмыв телеса, я получил в своё распоряжение чёрные брюки, белую рубашку, чёрный же галстук и туфли. Нарядившись, я стал красивый, что твой жених. Туфли малость жали в районе большого пальца, о чем я поспешил сообщить полицаю: презрительно ухмыльнувшись, подлый ярыжка больно ткнул меня носком ботинка под коленную чашечку и хромающего повёл в зал суда.

Судил меня грозный инквизитор в чёрной мантии. Выслушав доводы адвоката, судья долго смотрел на меня рыбьим взглядом, а после взмахнул молоточком и рыкнул лишь одно слово: «Виновен!». Под одобрительный ропот присяжных бейлиф сопроводил меня к выходу, где двое вертухаев отвели меня обратно в камеру. На следующий день я уже находился на балкере «Ламантин», капитан которого любезно согласился предоставить трюм своего судна для перевозки заключённых в столичную тюрьму. Приковали нас кандалами друг к дружке: так и передвигались мы гуськом две недели, стараясь удержать равновесие. Стоило лишь одному захотеть посрать, как все девятеро узников вынуждены были следовать в гальюн и слушать кряхтеж и пердеж товарища. Однако никто не жаловался: мы были братья по несчастью, и дух единения согревал наши сердца.

Прибыв на место, нас пинками разогнали в разные стороны. Меня загнали в полицейскую скотовозку и отвезли в тюрьму «Берчвуд». Обработав с ног до головы антиклоповым раствором или типа того, мне выдали полосатую робу и резиновые ботинки. Обувь малость жала, однако я промолчал, боясь очередного тычка. Волосы мои кишели вшами и гнидами, а потому пришёл зэк-парикмахер с машинкой и сбрил мою шевелюру в два счета: вжик-вжик. После долго вели меня по сумрачным коридорам, лязгая железными дверями и успокаивая буйных арестантов грязными ругательствами. Перед камерой поставили раком у стены, открыли дверь, и остроумный ярыжка ткнул меня ногой в зад: влетел я в камеру, скользя по полу лицом. Поднявшись со всем возможным достоинством, я отряхнул одёжку и осмотрелся: ничего необычного – обгаженный толчок да двухэтажная шконка, на верхнем ярусе которой лежала бесформенная туша. Дверь за спиной с тяжелым звуком закрылась, а я сел на нижнюю шконку и пригорюнился, представляя, что вынужден буду провести в этом свинарнике пять годков.

Мрачные мысли мои прервал громкий скрип: туша зашевелилась. Каково же было мое удивление, когда в спрыгнувшей громадине я узнал того тощенького мальчонку-тростинку, которого я отправил в лазарет одним-единственным тычком в переносицу! Поджилки мои затряслись от великого ужаса, когда в мутных глазах мелькнула искра узнавания: недолго думая, туша медленно отвела локоть назад и применила к моему лицу изящный апперкот. Челюсть моя треснула в трёх местах и сознание покинуло меня, отправившись в мир сновидений и защищая от боли.

***

Оказавшись в тюрьме, мальчонка в тот же день сделался жертвой сокамерников и вертухаев, норовивших использовать беззащитное существо в своих целях. Не счесть свёртков с опиатами, которые салага перенёс в своей жопе через полицейские кордоны, а тычки за отказ быть стукачом в бандитских кругах исчислялись сотнями. При всем тщедушном телосложении, характер у мальца был самый что ни на есть решительный: и вот, устав от боли в заднем проходе и унижений, пацан отправился в спортивный зал. Накачав чудовищные мускулы и обучившись кулачным боям, некогда худосочный юнец превратился в первостатейного убийцу по прозвищу Седрик-дуболом. Заработав непререкаемый авторитет и десять лет сверху к положенному сроку: за многочисленные расправы с обидчиками – дуболом уверовал в господа и начал вести жизнь уединенную, общаясь лишь с тюремным священником, навещавшим его воскресными вечерами.

***

Спустя два месяца челюсть моя срослась и меня выпустили из лазарета. От тюремного ежева я исхудал и до камеры шёл, держась за стены. Войдя, сел на нары и сказал лежащему сверху дуболому, что прошу прощения за тот подлый тычок. В ответ тот ткнул меня в последний раз в солнечное сплетение и больше ни разу не трогал. Простил то есть.

В целом, жизнь в «Берчвуде» мне по душе. Исключение составляют лишь молитвы, что меня заставляет вседенно и всенощно совершать Седрик-дуболом. Я их жуть как не люблю, хотя последнее время стал про себя отмечать, что обращение к боженьке приносит облегчение, и помогает скоротать кажущиеся бесконечными дни в тюрьме.

Воскресными вечерами к нам в камеру приходит тот самый служка Филандр Фриксс, за время моего отсутствия ставший святым отцом, и мы долго беседуем о смысле жизни, важности прощения и всяком-таком, а после играем до поздней ночи в домино, или читаем друг другу вслух книжки из тюремной библиотеки. Чудила-Фриксс утверждает, что простил нас за то, что обоссали его любимую Библию. И, глядя в его добрые глаза, я ему не верю: хоть от природы туп, как полено, но чутьё на людские мысли у меня, что у твоей пантеры – вмиг настроение узнаю. Но я его не виню в своих злоключениях: сам пожелал бы сгореть в геенне огненной тем, кто надавал мне забавы ради, а потом ещё и на любимую книжку нассал вдогонку. Уж не знаю, кто распорядился таким образом: боженька или демон какой хитрый из преисподней – но законы жизни никто не отменял. И хоть за океан уплыви на дальний мыс, хоть в глубокой шахте схоронись, что твой крот, а после хоть ужом извернись, но ответ перед совестью все одно держать придётся.

Отсиживаться мне оставалось всего-ничего: около двух месяцев или даже меньше, как во время утренней прогулки на тюремном дворе я повстречал Клири-Хвоща: того самого, что разбудил меня в ночь встречи с Филандром Фрикссом. Старина Клэрэнс, оказавшийся в Берчвуде на три месяца за карманные кражи, поведал мне, что большинство членов банды до сих пор занимаются мелким разбоем и вынашивают планы о создании преступной группировки. Во время моего нахождения за решеткой произошёл очередной переворот, и новый президент разрешил иностранным банкам открывать свои представительства по всей стране. Отделения начали расти, как на дрожжах, а люди валом понесли свои кровные деньжата на хранение иностранцам. Многие миллионы прятались в банковских хранилищах, и мы: нищие дети рабочих – не можем пройти мимо сокровищ, не нам принадлежащих.

В день откидки отец Фриксс благословил меня на праведную жизнь в миру, и выпустил на волю с легким сердцем, подарив на прощание Библию. Выйдя за ворота, я выбросил книжицу в ближайшую помойку и, насвистывая уголовную песенку, отправился на бандитскую сходку в ресторане у триумфальной арки. Совесть моя разом притихла, заглушаемая жаждой скорой наживы, потому что характер у меня, что у твоей кошки, машущей со злости хвостом.