В венцах, лучах, алмазах, как калифы,
Излишние средь жалких нужд земных,
Незыблемой мечты иероглифы,
Вы говорите: «Вечность — мы, ты — миг…»
Афанасий Фет
Так случилось, что недавно из одного сугубо континентального места жительства я безвозвратно выехал, а в другое, субтропическое, пока окончательно не въехал.
Где нынче живу?
В сердцах одних, в душах других, в памяти третьих, в мечтах четвёртых, в надеждах пятых, в чаяньях шестых, в гостях седьмых, в отчаянье восьмых, в гостиницах девятых, в безразличии прочих.
Словом, бомжую.
Так и запишите, граждане полицейские, если наткнулись своими очами на сии строки.
маяк стоял
хоть моря не было
и каждой ночью сущей
маяк моргал исправно в небо
маяк мерцал на суше
и маяка смотритель
право
не чокнутый
хоть пьющий
и верою служил и правдой
ночному небу с сушей
и небо с цветником созвездий
и море это высохшее
не ждали никаких известий
от маяка
но бывшего
а он мерцал упрямо в небо
а он моргал на суше
хоть моря пять веков как не было
скалистые лишь пустоши
но вот песчаной бурей ветер
шалит
в стакане сухо
и маяка смотритель встретил
костлявую старуху
и попросил лишь об одном он
старушку
только чтобы
зажгли маяк бы ночью тёмной
взамен его усопшего
хоть моря никакого не было
маяк стоит поныне
мерцая в креповое небо
моргая средь пустыни
А вестибулярный аппарат за тобой не успевает. Ты и так состоишь на семьдесят процентов из воды, а тут вода ещё – под тобой и над, и возле, и вокруг. Капли дождя – такие крупные, что, кажется, кто-то специально их соорудил на небесах, собрал в незримый резервуар, проделал в извиве душа огромные дырочки и повернул краник с холодной водой. Или мир просто перевернулся, и обратным ходом бытия венецианская водичка бесконечных каналов выливается нынче на наши головы? Или мы уже плывём по свинцовому бесконечному небу, а на нас сквозь какое-то огромное решето выливается этот странный водянистый город.
Отсырела даже улыбка гондольера.
Так вот.
Невесомость.
Поскольку вода – везде, суша воспринимается только тактильно: столб, стена дома, фонарь. Но и они растворяются под твоими ладонями: столб становится ватным, и ты проваливаешься в мокрый металл; каменная чёрная стена на ощупь подобна дну моря, к которому я как-то нырнул и упёрся всеми конечностями в твёрдую холодную планету – какую-то неведомую мне отполированную плиту, что никак не кончалась; а тусклый фонарь освещал только самого себя.
Даже в гостиничном номере было темно и сыро. В вязком плотном вакууме комнаты шарахались два нагих существа, душ чихнул затхлой влагой, засипел, и мы не нашли ничего лучшего, как закутаться в простыни. И застыли. Словно привидения. У тёмного полукруглого окна.
– Смотри… – прошелестел девичий шёпот. – Дождь идёт снизу вверх… Видишь?
И точно: крупные капли, казалось, не плюхались сверху, а рождались в этих глянцевых пузырях на рябой зыби канала и вольно возносились в свинцовые венецианские небеса. И уже там хором впадали в тучные тучи.
А, может, и мы нынче, голые и мокрые, выпорхнем из этого тусклого каменного неба, что почему-то именуется землёй, и медленно упадём вверх – прямо в мшисто-пепельную мягкость океана, который мы по привычке называем небом?
а глубь голубизны
в разреженности бездны
напоминает сны
бездонности небесной
возвышенность глубин
гуашевая тишь лишь
в которых ты один
паря
ничем не дышишь
в которых ты един
с морскою бирюзою
с бурунами седин
и шёпотом прибоя
и проблеском зари
багровым предзакатным
по глади водной и
зарницами раскатами
грозы далёкой
сны
есть явь и суть спряженья
небесной глубины
и сонма отражений
где сновидений путь
есть воспаренье в толщи
неведомого
чуть
волнительно
на ощупь
Кстати, когда стоишь вниз головой, то кажется, что ногами упираешься в небеса, а руками держишь Землю. И стоит тебе пятками чуть сильней оттолкнуться от молочного облака, как планета мягко сойдёт со своей орбиты, и голубовато-сливочный шарик оторвётся от твоих рук и медленно, очень медленно поплывёт в зияющую миллиардами блёсток креповую темноту. А ты так и останешься висеть – нелепый, удивлённый, одинокий – словно тот пляжный волейболист, что, мягко спружинив пальцами, отпасовал мячик через сетку, а он, минуя земное притяжение, замер на несколько мгновений в искрящихся лучах южного солнца и стремительно унёсся вверх, в лазурную высь…
я увидел окончание ночи
перламутровое утро
а потом расщепление света
на летние краски спектра
и зеркале неба электро
магнитную копию Света
записанную кем то на случай
его внезапной кончины
и сразу началось быстрое
движение дневного плюша
и появились актёры
путаясь в складках материи
простите появились люди
с ночными потухшими искрами
под майками
и неуклюже
стали преодолевать заторы
матёрой земной материи
движение нарастало
и вскоре перешло границы
разумного
сила трения
рождала огонь который
подстёгиваемый ветром
бросался на крылья птицам
и красным им пачкал перья
километр за километром
торжественно и упорно
Светило вползало из за
и я на одно мгновение
превратившись в горящую птицу
терял ощущение низа
терял осязание верха
любое терял представление
кроме наверно присутствия
на светопредставленческом фокусе
а потом спустя многомильёнье
перед самым исходом планеты
записанный на гибком миньоне
мне кадр прокрутили этот
и я оказался не в фокусе
Ах, граждане, вы не представляете себе – каково это проснуться на утреннем убранном тающими августовскими сумерками черноморском пляже. В самую сизо-фиолетовую, подсвеченную сонным дыханием солёной воды, утрь. Есть в русском языке такое слово «утрь»? Нет – ещё? Неужели? Значит, ввожу. Пользуйтесь. На здоровьице. В этом «утрь» – и лёгкая зыбкая зябкость, и прозрачная свежесть, и йодисто-капельная взвесь южного летнего бриза, и колкие полчища малюсеньких мурашечек по нашему общему телу: не по моему громадному отдельно и по хрупкому девичьему, а переплетённому руками, ногами, сердцами, душами – одному. На двоих. Нашему. Общему. Под лёгким – одетым в мягкую, ворсистую непромокаемую ткань тёплым тонким поролоном – тёмно-зелёным пледом. Мы любили засыпать на пляже. Под шелест мягкого вкрадчивого прибоя и плеск далёких волн. Под разноголосый стрекот цикад. Под аппетитный цукат ночного солнышка – на иссиня-чёрном небе, которое миллиардами звёздных миров ныряло в море, а на поверхности спокойной воды – от берега до самого горизонта – серебрилась упоительная лунная дорожка. Да, и – и под бульканье перистальтики в нашем общем животике: хинкали, сациви и тёплый лаваш под свежий гранатовый сок уже давно – за четыре-то часика безостановочного бодрствования – из наших могучих сил переплавились в блаженную истому.
А какие сегодня, вообще, – день, год, век? А – планета? Впрочем, знаю: никакие. Ни день, ни год, ни век.
А планета…
Да – любая.
Пусть хоть – на орбите звезды Бетельгейзе в созвездии Ориона – Alpha Orionis, BD +7 1055.
в движенье или без движения
с рожденья до одра холодного
всё в нашей жизни отражения
отображенья мимолётного
пусть отраженья искажения
сквозь прозу праздности иль призмы
мы есть друг друга возрождения
как вырожденье прежних жизней
не умножение спряжения
любви божественной иль бесов
мы есть лишь головокружение
над бездной пропасти небесной
Да, обязательно наступит такой день, когда мы придём к самим себе, позвоним в дверь, но никто нам не откроет. Потому что никого не будет дома. Или грянет волшебная ночка, когда все струны нервов, кроме одной, порвутся с дребезжащим звоном, и непременно найдётся какая-нибудь настырная виртуозная паганинша, которая на этой одной-единственной уцелевшей струне сыграет звонкое пиццикато. Да, скрипкой становиться не стоит. Равно как и – барабаном: обязательно кто-то настучит по голове. Быть может, прикинуться кирпичом? Нет. Непременно нарисуется доморощенный Чак Норрис и примется лупить тебя рёбрами своих ладоней. Лучше быть ветром. В диапазоне от штиля до урагана. Хотя… Штиль и есть оборотная сторона бури. Но какие, спрашивается, паруса могут выдержать полный штиль? И – пережить десятибалльный шторм? Или стать огнём? Который никто не рискнёт потушить… Какой идиот полезет в жерло Везувия или Кракатау? Нет, всё-таки буду водой. Вода, несмотря на все глупые литературные ярлыки, не терпит пустоты. Она мгновенно заполняет собой все пустоты. Не оставляя ни единого шанса пустоте. Землёй становиться не хочу. Не желаю, чтобы по мне всё время кто-то топал своими ножищами.
Да, лучше не приходить к самим себе.
Никогда.
И не трезвонить в собственную запертую дверь.
Ни в коем случае.
И знать, что у тебя все – дома.
море открыто
небо безбрежно
дыба не пытка
пыточна нежность
дерево ёлка
смерть только дверца
хищники волки
мышца лишь сердце
жизнь бесконечна
лютик цветочек
утро не вечер
время песочек
P,S.
И вот что я тебе, дорогой мой зритель, ещё скажу в этот погожий летний денёк: любовниц без жены не бывает. Ну, никак. Жёны без любовниц встречаются. Иногда. Как – исключение. А вот любовницы без жён – чёрта с два. Просто не существуют. Как – вид.
Правда, если чуть продлить тему, порой случаются отменные весёлости. Жена, узнав об изменах мужа, сгоряча разводится с ним, и её место правдами и неправдами занимает бывшая любовница. А уже бывшая жена, осознав под вискарь, – что натворила, теми же правдами и неправдами становится любовницей бывшего мужа. В конце концов, обе женщины из состояния придурковатой эйфории переходят в тремор клинической остервенелости и затем в стервозную осатанелость, из которой непременно вытекает классический хэппи-энд: дамы грохают мужика старинным бронзовым канделябром и на его грошики улетают на какие-нибудь там Багамы, где, создав в безвоздушии нынешнего разноцветного времени гетеросексуальную пару, счастливо живут-поживают вплоть до исчезновения всех гендеров, то есть, до конца Света.
Отсюда – вывод: никогда никому ни при каких обстоятельствах не признавайтесь в любви.
Пусть вызывают.
Повесткой.
И доказывают.