Странно подумать: прошло уже восемь лет, а и у меня, и у Танюшки – такое чувство, что мы не расстались. Хотя эти восемь лет не были вместе. А виделись, наверное, миллион раз. Просто каким-то неведомым образом судьба вновь и вновь сводила нас – то на каких-то вернисажах, то в аэропортах разных стран, то в одних и тех же гостиницах городов, в которых и я, и она абсолютно случайно оказывались, то, смешно сказать, на свадьбах людей, на которые мы, независимо друг от друга были приглашены, то…
Словом, судьба была настырна. До – неприличия. Танька восемь лет тому назад вышла замуж. Через год родила. Миленькую девочку. Варила мужу – удачливому финансисту, с глазами, в которых неостановимо и бешено крутилась чёрненькая цифирь змеючих долларов, зевучих евро, рычащих рублей – красные борщи. И была сокрушительно счастлива. Точнее, как я знал наверняка, – восторженно несчастлива. Потому что любила меня. И хотела замуж за меня. Но понимала, что этого никогда не будет. По той простой причине, что никаких жён и семей я больше не желал. Ни в каком виде. После двух, рухнувших в гиену огненную женитьб, само слово «брак» потеряло для меня всякий смысл. Я даже не понимал – что оно, собственно, значит: совместное сожительство двух особей разного пола для продолжения рода, узаконенное нахождение одного человека в содержанках у другого или покорно-рутинное повиновение государству во избежание всевозможных каверз и гадостей с его стороны как двум живущим вместе людям, так и их деткам.
Этого Танькиного финансового Иллариона я почувствовал раньше, чем узнал о нём. Каждый человек невольно выдаёт себя. А я это мгновенно чую. Нет, конечно, Танька не параллелила, но этот приземистый тихий мужичок уже существовал в ней. Да, не физически. Танька с ним пока не спала. Но в тот октябрьский промозглый вечер, когда Танюшка, вся озябшая, с каким-то затенённым лицом и лунатической походкой прошлась по веранде моей дачки, я понял, что эта наша встреча – последняя. Я ни о чём тогда не стал спрашивать. Просто осторожно раздел замёрзшую женщину и отнёс в горячую ванну. Танька в ванной уснула, и я, подложив под влажный затылочек женщины сложенное вчетверо белое банное полотенце, время от времени заходил в туманное молочным паром помещение и подливал из крана горячую воду. А потом в старом кожаном кресле задремал и сам. И проснулся от того, что Танька – уже голенькая розовенькая и пышущая – взобралась ко мне на колени и… То, что потом было, я бы назвал одним словом: исступление. В какой-то момент мы оба поняли, что в эту глухую осеннюю ночь будем близки последний раз.
Поэтому, собственно, и та ночь затянулась на три дня. Светлело, вечерело, дождило, алело, хмурнело, рассветало, а мы никак не могли разминуться: то – на тесной дачной кухоньке под размеренный скрип удивлённого деревянного стола: Танюшка левой дрожащей ножкой упиралась мне в грудь, и я до сих пор слышу под нежной, узкой, бледной ступнёй неистовое, гулкое волнение своего тогдашнего сердца; то – у самого камина, на бревенчатом полу: блестящую бисером пота спину женщины лизали похотливые оранжевые блики огня, и Танька на пике сладостных конвульсий чуть не влетела растрёпанной ярко-угольной головой прямо в раскалённую каминную пасть; то – на лестнице, ведущей на второй этаж, ступенька которой покорно скрипела и выла под моими расплющенными ягодицами и мягкими, но сильными ударами жадных женских бёдер…
На третий день я проснулся под утро и услышал мерный рокот движка синего Танькиного «фордика». И – шелест шин по палой листве осин с клёнами.
Медовый месяц, как я случайно узнал от не общих знакомых, молодые отгуляли в Испании, после из Питера, где крутил финансовые делишки Илларион, перелетели в Москву, а спустя полгода я обнаружил на своём мобильном три пропущенных звонка.
От Таньки. С интервалами в несколько минут. Я тут же набрал номер, но в ответ мне прозвенела гулкая тишина. Не было ни коротких, ни длинных гудков, ни женско-металлического «телефон абонента выключен или находится вне зоны доступа», не было ничего, кроме звенящей мне в ухо тишины. Как будто я позвонил не в Москву или Питер, а на Юпитер, а Танюшка в это время была в параллельной вселенной, куда звонки с Солнечной системы могут дойти, лишь минуя вечность.
Да, есть люди, которые – не вытравляемы. Ни расстоянием. Ни временем. Ни другими людьми. Даже – если всё понимаешь, осознаёшь и принимаешь. Как факт. Как данность, что уже ничего нельзя изменить. Ничем. И – никогда. И всё равно этот человек живёт в тебе. Нет – не банальными фотографическими или киношными воспоминаниями. Даже – не запахом потненьких подмышек или почти осязаемой томностью чуть солоноватых мягких губ. Этот человек живёт в тебе той своей частью, которую ты ему отдал. Собой. То есть, в тебе живёт твоё же «я», но – уже переплавленное и одушевлённое жизнью того человека, которого ты любишь. И ты не уйдёшь из другого человека, пока его любишь. И он, уже будучи на Юпитере, будет тебя, земного, невольно истязать. Нынче – не тобой же самим, но чудесным образом возведённым в степень той дивной женщины, которой ты отдавал всего себя.
Я тогда просто не понимал – что творилось с Танькой: нежнейшей, почти постоянно удивлённой этим восхитительным миром женщиной с карими лучистыми очами и родинкой, похожей на живую божью коровку. У впадинки маленького пупка. Когда Танькин животик морщинился складочками, божья коровка прыгала по бледно-розовой бархатной коже, ныряла в пупочек, появлялась вновь, чтобы восторженно замереть под моими поцелуями.
А творился ужас.
Да, женщина устала ждать невозможного. Захотела иметь семью и деток. Как – все нормальные люди. И Илларион кстати подвернулся. Но Танюшка и не подозревала – что бывает с человеком, который идёт против себя: своих истинных чувств, взаправдашних желаний и неподдельных страстей. Уступив самой себе, летящей по главной дороге на этом нерегулируемом перекрёстке судьбы, другому своему «хочу», что по второстепенной узкой улочке в наглую неслось наперерез. И тогда человек с чудовищным лязгом и грохотом врезается сам в себя. Истинного и поддавшегося правдоподобному искусу. Терпеливого и предательски малодушного. Любящего и изменившего этому волшебному чувству.
Да. Танька не могла жить без нас. Но уже не могла быть со мной. И была больше не в силах находиться с нами, будучи не со мной. Целиком. Всегда. На всю жизнь. Я это понял лишь полтора года спустя, на шумном вернисажике в ЦДХ: пропустив вперёд степенную пожилую пару, медленно вошёл в яркий, пахнущий дорогими духами и хорошим шампанским зал и тут же увидел Танюшку. Нет, уже – Татьяну. Быть может, даже – Николаевну. Роскошную. Томную. С высоким бокалом вина – в тонких позолоченных играющим разноцветным бриллиантовым огнём пальцах. Женщина повернула голову. И стремительно побледнела. Хрусталь радостными брызгами оросил мраморный пол. А Танька прямо на моих глазах из шикарной светской дамы превратилась в съёжившегося нашкодившего ребёнка. Которого вот-вот возьмут за ухо и потащат в страшный, тёмный угол.
А в аэропорту Вацвала Гавела мы с Танюшкой увидели друг друга в тёмном стекле магазинчика дьюти фри. Но это не была встреча двух по-прежнему любящих людей. Это уже было мимолётное свидание их мутных отражений. Искажённых не только коэффициентом преломления стекла, сколько отчаянной невозвратимостью будущего. Нашего с Танькой будущего. Нашей любви. Да, быть может, даже – деток, так и не рождённых в этой безусловной волшебной любви. Два гуманоидных призрака при сводничестве переплавленного в стекло песка несколько секунд или веков глазели друг на друга. А когда я медленно обернулся, слева за моей спиной уже никого не было. Не было никого и в стекле магазинчика. Да, я иногда галлюцинирую. Правда – не наяву. Исключительно – в жизнях и судьбах тех людей, которые рождаются на божий свет благодаря мне: моему бессонному воображению да изуверской способности делать невидимое зримым. Эти галлюцинации сродни путешествиям в пространстве времени: внезапно, будучи за рулём своего джипа, я оказываюсь среди поля боя Великой Отечественной – в дымящихся да горящих окопах; оглушённый, контуженный под беззвучными рапидными разрывами авиабомб в адском чаду осаждённого Сталинграда; на арене римского Колизея – трезубец рикошетит о мой деревянный щит и через мгновение под оглушительный вопль трибун я вонзаю короткий, блестящий на солнце гладиус прямо под кадык жилистой шеи потного чернокожего гладиатора; а мгновение спустя на серпантине узкой горной дороги в «наливник», которым я напряжённо рулю, впивается оса «стингера», а сверху, с гор, колонну начинает долбить моджахедовская «безоткатка»…
Да, судьба настырна. Но – не до такой степени, чтобы заниматься только нами. У наших судеб есть и другие дела. Наши судьбы порой без ведома на то ангажируются мирозданием в судьбы других людей, а иногда бывает и так, что мы своим участием в жизнях иных, подчас малознакомых людей, цементируем их судьбы – исподволь разреженный космос взаимного отчуждения превращаем в плотные сгустки материи, которые, вращаясь вокруг невидимой чёрной дыры или далёкой холодной звезды, расцветают, тем не менее, цветущими оазисами взаимной любви и нежности.
А однажды Танька меня всё-таки нашла. Лет пять спустя нашей призрачной встречи в аэропорту Вацвела Гавела. Как – ума не приложу. Мы рыбачили на Волге. После удачного лова, двое моих друзей укатили на моторке за свежим пивом в ближайший приволжский городок, я благоговейно помешивал деревянным черпачком золотистую ушицу: удивлённые головы щучек, язей, окуньков, плотвиц выглядывали из кипящего наваристого благоухания; весело потрескивали берёзовые дровишки; искры костра кружили жаркие фокстроты вокруг котелка, как вдруг из вечерних сумерек вынырнула сизая женская фигура. Я замер в черпачком в руках. Танюшка сделала несколько шагов. Остановилась. Медленно подошла к костру и присела на маленький, с брезентовым сиденьем, складной рыбацкий стульчик.
Мы не сказали друг другу ни слова. То есть, нет: конечно, говорили. Но – молча. Танька уставилась на огонь, а потом вдруг посмотрела прямо мне в глаза. Влажно-лучистым, со всполохами костра в карих райках, взглядом.
Взглядом, в котором были мольба, любовь и боль.
– Нет, – отрицательно покачал я головой.
– Но – почему? – вновь взмолились чёрные очи женщины.
– Ты сама знаешь, – я долго и пристально вложил этот приговор прямо в розовые от близкого огня височки, со смолистыми, слегка колышущимися волосиками.
– Но – почему?! – крикнули полные слёз глаза женщины. – Да, знаю, прости…
Танька подняла лицо к пламенеющему кроваво-багровым закатом небу.
– Тебе не нужно было приезжать, – сказала моя спина.
Я несколько раз тюкнул топором по половинке берёзового полена и, с лёгким хрустом отломив три крупных щепы, подкинул топливо в костёр.
Да, это был как раз тот невероятный, изуверски-абсурдный случай, когда двум, остро, взаимно и упоительно любящим друг друга людям заказано быть вместе. То, что я никогда и ни при каких обстоятельствах не стану Таньке любовником при её воротиле, она прекрасно осознавала. Равно как и я отчётливо понимал, что Танюшка никогда не сможет стать мне женой и матерью наших деток. И дело – даже не в её браке с Илларионом или их общей дочурке. Дело – во мне. Как оказалось, любовь и совместная жизнь иногда – разные вещи. Можно до беспамятства любить женщину, но даже представить её в роли своей жены бывает невозможно. Почему? А потому что я не хотел разлюбливать это восхитительное существо. Я не хотел нашу общую жизнь превращать в в обиходный, и, тем самым, равнодушный свинарник, а это бы обязательно произошло, если бы мы сочетались законным браком и спустя пару месяцев начали бы эмигрировать в другие ипостаси: из любящих друг друга мужчину и женщину – в супругов; наши бы общие квадратные метры тщетно пытались бы стать семейным домом; а по выходным пленённые звери встречали бы нас в зоопарках с цирками. Это было бы почище того моего изумлённого оцепенения, когда на богемном вернисажике вместо живой, сиюсекундной, с лицом, непостижимым образом меняющим своё выражение каждое новое мгновение, я увидел застывшую бриллиантово-золотую даму в таком шикарном платье, что любая женщина в нём невольно превращается в бездушного, но богато наряженного пластикового манекена из дорогого бутика.
Вскоре на катере, полным холодного «Жигулёвского», прикатили мои друзья. Пиво выгрузили. Таньку загрузили. И катер, тихонько бормоча «тр-р-р-р-р…», исчез в уже отпламеневшим венозным закатом приволжском вечере.
Ярко-рыжие светлячки костра, едва оторвавшись от пламени, умирали в фиолетовой мгле.
Пьянящий дурман свежей ушицы оттенялся запахами близкой еловой хвои.
А в моей голове почему-то хрипел весёленький баритон Высоцкого: «Копоть, сажу смыл под душем, Съел холодного язя И инструктора послушал – Что там можно, что нельзя»…