Нацист

Когда мне сказали, что старик Эберхард, совсем плох и просит меня к себе я несколько изумился. Последняя Евхаристия, для человека который на моей памяти ни одной другой не получал, не посещая мессу. А ведь я без малого десять лет служу Господу, в местной церкви Апостола Павла. Прости Господи.

Его дом стоял на самой окраине нашей деревни. За рекой, почти в миле от дома где проживает веселый Готхард. Старики говорят, что до войны деревня располагалась по обе стороны. И лишь дом Эберхарда чудом уцелел, другие же дома, танки красной армии сравняли с землей. Однако ни после войны, ни тем более сейчас, никто не селился за рекой. Деревянный мостик дышал на ладан и все время предательски скрипел и охал. Всем своим видом указывая на то что ему и без пешеходов тягостно. Я не раз слышал, как мамаши пугали своих сорванцов, тем что отведут их за мост к страшному Эберхарду и он их обязательно поймает и съест. Прости Господи.

Веселый Готхард разогнул спину на лай учуявшей меня собачонки. С тяпкой в одной руке, другой он приподнял широкополую соломенную шляпу. Широко улыбнулся, так умел улыбаться только веселый Готхард, за что его так и прозвали. Все в деревне были уже вкурсе на счет Эберхарда, потому Готхард просто помахал мне рукой и участливо склонил голову, не снимая с румяного лица улыбку.

Засмотревшись на недавно расширившиеся угодья Готхарда, огороженные новеньким забором. Я не заметил как кирпичная дорожка под моими ногами закончилась и наступил в лужу. Готхард воспользовался тем, что его дом на окраине и расширил участок. А дорожку проложили лишь до его ворот и метров десять после, не посчитав нужным довести ее хотя бы до мостика. Эх строители! Готхард! Прости Господи! Я испачкал полы сутаны, а туфли мои почти по щиколотку проваливались в размокшую от ночного дождя грязь.

Смиренно, утопая в грязи и трижды чуть не упав, я добрел до покосившегося домика Эберхарда. Плетень кое-где покосился, а где-то и вовсе упал. Столб на котором висела калитка накренился, зажав дверь в тиски. Сколько я ее не толкал, она никак не поддавалась. Метрах в двух пролет забора упал, подойдя ближе я обнаружил еле заметную тропинку. Калиткой старик не пользовался и с в внутренней стороны она вся заросла крапивой. Повсюду было уныние, упадок и разруха. Прости Господи. Я покричал, но никто мне не ответил и не вышел. Входить внутрь очень не хотелось, но пришлось. Последняя Евхаристия все таки.

Эберхард лежал на кровати.
– Патер…
Его болезненное, бледное выражение лица ничуть не изменилось при этом. Но в глазах мимолетная улыбка, тут же сменилась в глухую скорбь. Мгновение назад живые и ясные глаза, снова подернулись мутной пленкой. Это произошло так быстро, что я опешил.
– Вы один?
– Присаживайтесь, патер Михаэль.
И он медленно указал на стул подле кровати.
– Ганс, мой внучатый племянник отбыл по делам в город, надо ведь подготовить кое-что. Он вернется пожалуй не скоро, а потому нам никто не помешает. Разве, что старик Билли.
В полумраке я заметил спящего пса. –
-Присаживайтесь, патер…
Он говорил медленно, тщательно проговаривая каждое слово. И чуть тише чем говорят обычно люди. Я сел на предложенный мне стул. И растерялся. Да, прости Господи, я растерялся. Не зная с чего начать и что говорить. Моя рука интуитивно потянулась к нагрудному кресту, но Эберхард опередил меня прервав такую неловкую и неудобную паузу.
– Патер, выслушайте меня, прошу вас…
Он поперхнулся.
– Выслушайте! Прошу вас не уходите и выслушайте! Я молчал. Я всю свою жизнь молчал! А теперь более не могу. Не могу молчать, но и сказать мне уже теперь некому.
Я взял его сморщенную холодную руку. Он глазами впился в меня, верхняя губа задрожала и исказилась в гнусное подобие улыбки. Сжал его ладонь в своей.
– Говорите, рассказывайте Эберхард, я здесь за этим…
– Я не был нацистом! Точнее был, но не в душе, не в сердце как мой отец. Он свято верил Гитлеру и в Великий Рейх, а я нет. Нет. Я так не верил. Понимаете это было модно тогда, девчонки с ума сходили от формы. А мне было девятнадцать. Юнец. Да и выбора у нас тогда особенно не было. Это сейчас демократия – каждый как хочет сходит с ума. А раньше или с нами или против нас. Слабохарактерный я боялся возразить отцу, романтический я упивался вниманием девушек. Никто ведь сначала не знал, что будет война. А потом все как то закрутилось, завертелось быстро быстро и бац! Фронт… Да я воевал, да я убивал, да я был в армии Великого Рейха! Но я не был нацистом, в душе, внутри мне было плевать и на Сталина, и на Черчиля, и даже на Гитлера и Геббельса. Напичканные Первитином, наевшись его до одури, мы шли в атаку. Ни спать, ни есть ничего не надо, только крови. Оооо это блаженное чувство собственного превосходства! Страх. Ужас в глазах противника. Брошенные к твоим ногам автоматы, танки, деревни и целые города! Белые флаги… и мы накачанные Первитином, бодро шагающие по всему миру. Хайль Гитлер! Хайль! Кто знал что мы проиграем? Кто вообще об этом думал тогда?!

Эберхард закашлялся. Его ладонь вспотела от возбуждения.

– Да нам всем было плевать. Мы были солдатами, нам сказали идти – идем, стрелять – стреляем. Никого из нас не спрашивали, что бы мы хотели захватить Польшу или Эстонию. Нас вообще ни о чем не спрашивали. И когда напали на Советский Союз, никто не проводил референдум среди солдат. Нам сказали мы пошли. А иначе сами знаете, патер… Концлагерь Дахау… ждал всех несогласных.

Он крепко сжал мою ладонь, а затем отнял руку.

– А потом мы проиграли, мы все проиграли. Ошибся Гитлер, а проиграли мы все. Форма ради которой я пошел в армию, девушки внимание которых я искал, отец, которого я все таки любил… все было потеряно. Все! Форма стала проказой, все солдаты прокаженными, девушки липли к пьяным от счастья и не только, победителям. Отца расстреляли. Мать от горя сошла с ума. Я остался один, прокаженный и униженный на всю оставшуюся жизнь. Половину жизни я ненавидел русских за их победу, Гитлера за его поражение, себя – за все… потом лишь ближе к концу до меня дошло, что русские не виноваты. Сталин, не виноват. Мы нападали, они защищались – только и всего. Их яйца, оказались крепче наших, им было за что воевать, а нам нет. Вот и все… вот и все… а потом нас всех объявили нацистами, сделали исчадиями ада. Холокост, лагеря, пытки, убийства нам приписали, то что мы не делали.

Он хрипло вскрикнул.

– Я не делал! У меня прапрадед по матери еврей! Почему тебя, патер, не винят в инквизиции, а меня винят в Освенциме и Бухенвальде ?! Почему, патер?! Я всю жизнь стыдился себя и своего отца, за то что ни я ни он не делали! Я по улице спокойно пройти не мог…с человеком заговорить…

По его бледным щекам потекли слезы.

– Простите меня, патер.
– Всемилостивый Бог простит.
– И ещё одно, патер. Теперь, когда смерть коснулась меня и я чувствую ее холод поджилками, а во рту нет вкуса кроме пепла. Теперь, когда я закрываю глаза я вижу его. Он не дает мне покоя. Его глаза, его чертова музыка! Простите, патер.
– Бог простит, Эберхард.
– Нам сдали поселок, войска ушли. Отступили. А жители остались. Мы получили приказ. Искали партизан, евреев и симпатичных девченок. Мы были солдатами. Можно ли винить нас за это?! Я и мой товарищ вошли в гимназию. Там никого не было, трехэтажное здание было пустым, лишь где то играл рояль. Бах. Мы поднялись на верхний этаж, двери всех кабинетов были открыты, а кабинеты пусты. Столы опрокинуты, стулья и тетради разбросаны. Эвакуировали в большой спешке. Дверь за которой играл рояль была закрыта. На всякий случай товарищ, передернул затвор, а я по его команде ногой выбил дверь. Мы ворвались в музыкальный класс. Он был пуст, некоттоорые столы перевернуты, стулья опрокинуты, а по полу валялись тетради с кривыми детскими нотами. За роялем сидел мальчик, лет семи. С длинными до плеч, вьющимися черными волосами. В костюмчике, который могли себе позволить, только обеспеченные родители. Перед ним не было нот, и он по памяти играл. Брошенный, оставленный всеми на произвол судьбы, он самозабвенно закрыв глаза играл. Рояль то гремел раскатами грома от его пальцев, то нежно, проникновенно рыдал. Бах. Пальцы мальчугана без устали скользили по клавишам, били по ним, а иногда лишь слегка касались. Мы оба замерли, глупо опустив автоматы. Он даже не посмотрел в нашу сторону и начал другую мелодию. Сквозняк от открытой двери распахнул окно, и рояль запел, загремел, завыл, и застонал на всю округу. Мальчик был безусловно талантлив. Слава Гитлеру! Неожиданно завопил товарищ, и вытянулся в нитку. Я оглянулся капитан СС стоял на пороге. Слава Гитлеру, проорал я. И только мальчик не открывая глаз, с остервенением лупил по клавишам рояля. Всем телом раскачиваясь взад и вперед. Двое солдат СС взяли его подруки и музыка замолчала. Еврей – сказал капитан. И вышел. Солдаты с мальчиком вышли следом за ним. Я единственный раз последовал за солдатами Генриха Гиммлера…А товарищ отправился за выпивкой. Представляешь, патер, я помню какую музыку играл тот мальчик, а имя товарища забыл.

Они вышли из здания и обогнули его, на заднем дворе собрались другие солдаты. У стены стояли мужчины и женщины, несколько детей. Евреи. Моего мальчика поставили скраю. Я стоял чуть поодаль, но видел. Видел, патер, видел! Его черные как смоль глаза, гораздо темнее чем дуло уставленное на него. Мальчик встав спиной к стене, словно не замечал трепещащих от страха, людей слева от него. Патер, сейчас когда я закрываю глаза я вижу. Вижу его кудрявые черные волосы низпадающие на плечи хорошенького костюмчика. Туфельки, запачканные свежей еще мокрой грязью. Все они стоящие у стены боялись, дрожали, пытались упасть на колени и вымолить жизнь, рыдали. Один из мужчин когда солдаты подняли винтовки обмочился. . А он, он… тонкими пальцами касался брюк… он продолжал играть, без рояля, без нот стоя у стены и глядя в дуло, он играл! Даже не посмотрев никому в глаза. Он, играл, патер! Я видел, видел и слышал, что он сказал перед тем как пуля пронзила его между глаз. И теперь, Патер я снова слышу эти слова и боюсь. Боюсь, Патер…- Для всех есть Рай и Ад, а для вас будет приготовленно особое место. Его палец в последний раз коснулся рояля, коснулся брюк взяв последнюю высокую ноту… и он рухнул…

Старик зарыдал. Я оглох, живо представив себе произошедшее. Даже какая-то музыка зазвучала в моей голове. Холодный пот выступил под рубашкой, мурашки разбежались по всему телу. Старик вскочил на постели, быстро схватил мою руку и вытаращил на меня белесые глаза.

– Заклинаю вас, патер, расскажите, расскажите им всем что я не нацист, я не убивал евреев, я мальчика пальцем не тронул!

Обливая меня слюнями и крепче сжимая руку, Эберхард проорал.

– Заклинаю вас, патер Михаэль, расскажите им, всем! Всем, кому сможете, я не нацист! И никогда им не был…

Он снова поперхнулся, рука ослабла и он откинулся на подушку.

– Патер, умоляю вас…

Его голос стал еще тише. В груди что-то захлюпало.

– Умоляю… расскажите… я не нацист, я его не убивал, не убивал того мальчика… и спасти не мог…я лишь был солдатом… армии, которая проиграла… вождя, который ошибся…

Рабу Божьему, Эберхарду разрешительную молитву я прочитал посмертно. К великому сожалению последняя Евхаристия не состоялась. А сим вышеизложенным, я исполняю последнюю волю раба Божия Эберхарда, да унаследует он Царствие Небесное, и ныне, и присно, и во веки веков. Амен.

Привет, мир!

ВАЖНО:

Заявки на публикацию своих произведений в журнале «Новая Литература» направляйте по адресу NewLit@NewLit.ru (тема: «От автора»), вложив в письмо ссылку на свое произведение, опубликованное на NOVLIT.ru.

Обратите внимание: журнал «Новая Литература» не принимает к публикации произведения с других сайтов, кроме http://novlit.ru/.