(Страницы семейного архива)
… «Слава Богу, приехали ребятки-то. Вот и опять свиделись. Не чаяла уж, … Слава Богу» – бормотала себе под нос баба Катя, возвращаясь поздним мартовским вечером от младшего сына Николая домой.
Идти было недалеко, метров сто. Жила она в двухкомнатном домишке, разделённом на две части. Во второй части дома жила старшая дочь Антонина с мужем Борисом. Комнатёнки крохотные, но ничего, зато изолированы друг от друга, у каждой отдельный выход с сенцами. «Конечно, не так вольготно, как у батюшки, Алексея Ивановича, но своё, чужого не надо» – подумалось вдруг.
Баба Катя доковыляла только до половины пути, когда в половине дома, где жили Антонина и Борис, зажёгся свет. Выходили-то от Николая вместе, да замешкалась Катерина у входа, чтобы ещё раз тайком взглянуть, полюбоваться на средненьких, приехавших издалека.
«Ладные детки у нас с тобой получились, Ванюша» – мысленно обратилась к мужу, которого уже давным-давно нет. «Судьба средних забросила далеко: Аню на Украину, Михаила в Белорусь. Хорошо хоть Николай с Тоней здесь, рядом. Ребятишки Колины прибегают, радуют. Антонине вот Бог деток не дал. Да кто знает, плохо это, или к лучшему. Блаженная она у нас маленько, Антонина-то. Да и муженёк достался будь здоров, что не по его, сразу глаза кровью наливаются и с кулаками. Какие уж тут детки. А ты не то что внучаток понянчить, на деток-то нарадоваться не успел. Эх, Ваня, Ваня…»- вздохнула, смахивая скупую слезу.
…Иван поднялся на крыльцо незнакомого доселе дома и остановился перед дверью. Он не был робкого десятка, но и в батраки никогда раньше не нанимался. А поскольку парень он был обстоятельный, следовало обдумать, что говорить.
Ярмоновы жили на другом конце села, за кладбищем. Родители Никифора, отца Ивана, приехали в деревню из-под Воронежа по переселению. Род матери, Глотовы, издавна известен в этих местах.
Иван в семье был вторым ребёнком, а всего их было восемь душ. Жили дружно, сызмальства каждый к работе был приучен.
Когда Иван вырос, понял, что настала пора о себе самому заботиться, да родителям помочь поднять остальных.
Ход мыслей Ивана прервали быстрые шаги за дверью. Не успел он посторониться, как дверь резко распахнулась, больно стукнув его по руке. По крыльцу, точно быстрокрылая фурия, пронеслась девушка. «Ведьма, чуть на смерть не зашибла…» – тихо чертыхнулся, потирая ушибленную руку парень.
Услышав за спиной ругательство, да ещё в такой форме, девушка на мгновение замерла, обернулась, удивлённо глянула на парня. Было ясно, что при выходе она его не заметила. Девушка была среднего росточка, тоненькая, что тростинка во поле. Из-под платка выбилась прядка тёмно-русого волоса, закрученная в тугое кольцо. Узкое личико с аккуратным прямым носиком, губки, что лепестки маковые, но глаза… «Извиняйте»- зардевшись, вымолвила она и стремглав бросилась в соседнюю пристройку. «И вправду-ведьма» – оборвалось внутри от непонятной тревоги и нахлынувшего доселе неизведанного чувства.
Из оцепенения вывел появившийся в дверном проёме хозяин. «Ярмонов?»- окинув незнакомого парня с головы до ног, спросил он. Иван кивнул в подтверждение. «Стало быть, о тебе вчера соседи говорили? Нахваливали даже»- продолжал Алексей Иванович. А сам парня прищуренным взглядом сверлит, изучает. Иван пожал плечами: не слыхал, не ведаю, мол, что сказали, это их дело. Сам спокойно на хозяина глядит, прямо в глаза. «Ишь какой, даже взгляда не отводит и не заискивает, не лебезит. Такой и шельмовать не будет. И вправду может оказаться хорошим подсобником. Опять же, хоть росточка небольшого, но ладненький»- размышлял хозяин. «Ладненький. Запусти козла в капусту» – вдруг пришло на ум: вспомнил, как скраснела Катерина.
«Шутка ли, четыре осечки: четыре девки, а промеж них один парень- Иван. Хорошо хоть напоследок подскрёбыш Пашка родился. Девки матери-то завсегда в радость, но не до такой же степени, чтобы батьке в ущерб! Вот и сиди теперь, выглядывай, да выгадывай…»- старался всё взвесить Алексей Иванович, прежде чем принять решение. «Эх, была, не была. Не кобылу же на базаре торгую. Что не так пойдёт, выставлю в два счёта, как прежнего»- отмахнулся от лишних раздумий.
«Зовут-то как?» – обратился к парню. «Иван» – ответил тот. «И этот Иван» – усмехнулся хозяин. Увидев в глазах парня вопрос, пояснять, не стал, а крикнул в дверной проём, дверь всё ещё была открыта: «Ваньша, подь сюды». На крыльцо вышел парень. На первый взгляд он был ровесник Ивана. «Вот пришлому объяснишь: что и как» – обратился Алексей Иванович к сыну. Повернувшись к батраку, добавил: «Беру пока. Да смотри мне, без шалостей. Ежели чего, шкуру спущу». И не увидев в спокойном взгляде парня ни тени испуга или сомнения, удовлетворённо подумал: «Хорош. Шельмовать точно не будет». А уж в людях-то он разбирался и справедливость любил, хоть норова был крутого.
…После очередной страды Алексей Иванович неоднократно уже намекал Катерине, что пора бы уже и замуж. На что та язвительно отвечала: «Батюшка, неужто для любимой дочушки стало куска хлеба, жаль?». «Да не жаль мне, только если в девках засидится дочушка, потом перестарку никто и не возьмёт. Откуда же тогда внучаткам взяться?» – в тон ей приговаривал отец.
Это походило на игру и всех забавляло, все весело смеялись. Но однажды в воскресный день за обедом хозяин без всяких предисловий во всеуслышание объявил, что старшей дочери пора замуж, в следующее воскресенье прибудут сваты. «Кто жених, все знаете, давно оговорено. Неделя на подготовку» – добавил он.
Иван обмер, он слышал раньше, что Алексей Иванович со своим другом молодости уговорился поженить народившихся первенцев, когда те вырастут. Всплывало это всегда в полушутливой форме. Но никто и не знал, в шутку это или всерьёз. «Видать всерьёз» – промелькнуло в мозгу. На душе стало так тоскливо…
-Нет! Ни за что! Да он же мне как брат! – кричала Катерина.
-Вот и хорошо. Значит, и жить будете ладно – отвечал отец.
-Да не любим мы друг друга! – пыталась достучаться до отца дочь.
-Ишь ты, любим, не любим! Мы с маткой вашей до сватовства и не знавали друг дружку, а живём в согласии столько лет, за родителями доходили, вас поднимаем… Ишь ты! Любовь им подавай! Вот замуж выйдешь, и люби своего мужа на здоровье! – взбеленился Алексей Иванович.
– Ни за что! Не пойду я за него! Хоть убейте меня! – истерила Катерина.
– Я тебе не пойду! Вожжами так отхожу! Ишь, удумала: «убейте меня»! – передразнивая дочь, не унимался Алексей Иванович.
Хозяйка металась между мужем и дочерью, пытаясь их успокоить. Сидевшие за столом члены семьи и работник, стараясь быть незамеченными, покинули комнату, вышли во двор. Но и там было слышно, как глава семейства сотрясал воздух: «Ишь ты, непокорная! Отцу перечить!»…
А утром обнаружилось, что ни Катерины, ни Ивана нигде нет. Алексей Иванович «рвал и метал». «Найду-зашибу обоих!» – кричал он. «А всё ты! Потакаешь им во всём! У тебя под носом снюхались! Говори, куда убёгли?!» – доставалось жене, которая ничего не знала и не могла объяснить, а только голосила.
Долго ещё Алексей Иванович не мог смириться с побегом дочери и доставал своими обвинениями и подозрениями не только жену, но и детей.
Как – то в очередной раз таких словесных экзекуций супруга не выдержала: «Да она ведь вся в тебя!». Сказала, как отрезала. Развернулась резко и вышла из хаты. Алексей Иванович от такого неожиданного поворота дела даже не нашёлся что сказать. Да и что скажешь, если это так. Несколько секунд простоял с раскрытым ртом, потом вымолвил то – ли с сожалением, то – ли с болью: «Непокорная…». Домочадцев своих он больше не доводил своими приставаниями.
Через некоторое время Алексей Иванович согласился простить и благословить беглецов. Помог им дом поставить, хозяйством наделил. А уж когда внучатки пошли, и вовсе былое не вспоминал.
Глядя на изменившуюся дочь, диву давался: стала покладистой, мужу не перечила, во всём полагалась на мнение его.
Отец – то считал, что ей нужен в мужья бойкий, крутой, чтобы мог совладать с её характером непокорным. А обернулось – то иначе. «Да, у любови, видать, свои законы» – думал он не раз, глядя на счастливое семейство. В душе радовался, конечно, за дочь, но виду никогда не выказывал.
Иван иногда жёнушку свою ласково называл «непокорная моя». На что Катерина отзывалась радостным счастливым смехом.
Жизнь потекла тихо, мирно, размеренно, пока за нажитым потом и кровью добром не явились голодранцы. Поначалу приходили, всё агитировали в коммуну вступать. Долго беседовали с Иваном, рисуя ему «светлое будущее».
Хозяин по первости пытался во всё вникнуть, разобраться. Но поскольку мужик он был хозяйственный, его и интересовало, как всё будет на практике, откуда, же возьмётся это «светлое будущее». Чаще всего от его вопросов разговор заходил в тупик: не могли агитаторы дать чётких ответов, понимали, что доводы его сильнее, правдивее, начинали нервничать и уходили. Но однажды агитаторы начали беседу с атаки. С главного, как им казалось, козыря:
– Не сознательный ты элемент, Иван.
– Пошто это? – откровенно не понимал хозяин.
– У тебя под носом соседские дети с голодухи пухнут, а ты делиться не хошь. А вот сосед – то твой, их отец, последнюю коровёнку на общее пользование сдал, – не унимались собеседники.
Иван после таких слов, даже дара речи лишился. «Ага, попался! Сработало» – уже начали радостно думать агитаторы.
– Я, значит, не сознательный, а он сознательный? – уточнял хозяин.
– Конечно! – ликовали оппоненты, – предвкушая победу.
– А чего ему сознательным – то не быть, только детей стругать, да на балалайке бренчать. Из хозяйства одна только полудохлая коровёнка и была. Да если бы не мы с Катериной, она бы у него ещё прошлой зимой с голодухи окочурилась. Этим летом звал его на покос, рядом с нашим свободен был. Пешком ему далеко! Дак задницу пораньше подними, довезу и туда, и обратно. Сено помогу вывезти. Зачем ему такие трудности! Корову за рога, с глаз долой, из сердца вон! А вашему «светлому будущему» от него проку – то много будет? Или оно само его корову теперь кормить станет?- выплеснул наболевшее Иван.
Помолчав, продолжил: «Деток жаль. Помогаем, чем могём. Но чтобы с них потом толк в жизни был, их сейчас к работе приучать надо».
Катерина в разговор мужской не вступала, но прислушиваясь к беседе, радовалась мудрости супруга.
Всё было бы ничего, но по прошествии некоторого времени явились активисты – голодранцы и стали уводить скот безо всякого согласия хозяев, да из амбаров под метлу всё выскребать.
«Не имеете права! Не дам!!!» – паразовала Катерина, цепляясь за загривки экспроприаторов. Иван вначале пытался договориться, убеждал, что все налоги они исправно платят, …но поняв, что всё бесполезно, стал уговаривать жену успокоиться. Это было бесполезно. Чтобы уберечь её от насмешек и зуботычин, обхватил и поволок в дом.
Услышав рёв перепуганной ребятни, Катерина вместо того, чтобы их успокоить, бросилась к ним и заголосила: «Деточки мои! Одно – то нам теперь с вами – с голоду помирать!», чем испугала детей ещё больше.
«Ты что, совсем ошалела?!» – одёрнул жену Иван. « Живы все, здоровы, и, слава Богу. А остальное видать будет» – пытался вразумить уже спокойным голосом.
Услышав его окрик, Катерина вдруг выпрямилась, повернулась к мужу. Незнакомый холодный блеск заиграл в её покрасневших от слёз глазах. «А ты – то, кто такой? Чем ты – то лучше?» – разразилась она надменным хохотом. «Голодранцем был, голодранцем и остался» – зло добавила Катерина и отвернулась.
В избе повисло гнетущее безмолвие.
Иван хотел что-то сказать, но после слов жены сразу сник, опустил голову, плечи. Постояв так с минуту, горестно вздохнул и вышел из избы, медленно передвигая ватные ноги.
Катерина краем глаза наблюдала за ним. Никогда она ещё не видела мужа таким беспомощным. На секунду сердце вдруг сжалось, она понимала, что это из-за её слов. Догнать бы, обнять, прощенье попросить или просто прижаться и поплакать, он бы понял и простил, но она бесновалась. Всё злилась на него, хоть и понимала в глубине души, что ничего изменить-то он не мог, даже если бы кинулся на обидчиков с кулаками.
Домой Иван пришёл поздно вечером в стельку пьяный, чего раньше сроду не бывало. Дети уже спали. Катерина зашипела: «Горе, а тебе, видать, радость…». Но муж отмахнулся, с ней в перепалку вступать не стал. Подошёл к русской печке, погладил по головам спящих на ней ребятишек, снял с гвоздя тулуп, висевший у входа, и вышел.
Догнать бы… Чувствовала же, что бурная река жизни начинает разводить супругов по разным берегам.
Катерина гадала: «На сеновал пошёл или в сарай?». Долго прислушивалась. Со вздохом подумала: «Уж лучше бы в сарай. Там теплее. Ночи – то холодные ». Тут вдруг поняла, что теперь никакой разницы нет, так как в сарае пусто. Злоба и слёзы опять начали душить женщину.
Утром Иван пытался поговорить с женой, но она ничего не хотела слышать. С издёвкой бросила ему: «Может, теперь ещё прикажешь в коммуну приписаться?». «Может и это. Ради деток, тебя ради, я и на это готов» – спокойно, глядя жене в глаза, ответил супруг. Но Катерина ничего не желая внимать, опять разразилась упрёками и проклятиями в адрес Ивана и «всей безпортковой братии». Муж, молча, выслушал все её тирады. Когда слёзы сменили ругань, встал и пошёл к выходу. У двери обернулся. «Язык – то попридержала бы. На себя наплевать, так про них подумай» – кивнул в сторону ребятни, робко выглядывавшей из-за печной занавески. «Эх, непокорная…» – добавил с такой болью в голосе, что у Катерины сжалось сердце, и вышел. Догнать бы… Но как преодолеть пропасть непонимания, … а может нежелания понять?
Через несколько дней за огородом нашли Ивана мёртвым. Старшенькая, Тонечка, ещё подростком была, а младшенький, Николка, ещё в пелёнках. Ох, и повыла тогда Катерина. Сама себе не рада была. Понимала, что непокорством своим счастье добыла, да из-за него, непокорства, и потеряла. Не смогла с норовом своим проклятым способиться. А всего-то надо было…
Вот и сейчас, как тогда, на похоронах мужа, в мозгу запульсировало на все голоса и интонации: «Непокорная, непокорная, непокорная…».
Баба Катя почувствовала, как грудь сжало железными тисками. Слава Богу, дошла до калитки. Остановилась. До дома-рукой подать. Держась за ограду, подумала: «Может крикнуть? Нет, лучше в окно стукнуть. Тоня услышит, выбежит». Отдышавшись, добралась до завалинки: всего – то пять шажочков. Присела, прижавшись спиной к стене дома. Из избы доносились голоса дочери и зятя. Прислушалась. О чём шёл разговор, было не понятно. Ясно стало одно-зять опять костерит супругу, а та только оправдывается. «Эх, жизнь…» – подумала с горечью баба Катя.
…Из избы её выселили, не посмотрели, что одна с четырьмя детишками на руках. Поселилась за деревней в землянке, которую помогли вырыть родственники. Но и этого кровососам мало показалось. Так как ни под каким предлогом, ни в коммуну, ни в колхоз, она так и не вступила, отправили её в тюрьму, ничего путём не объяснив.
Ей – то, ладно, а вот деткам – то за что такие мытарства! Как они без неё выжили, одному Господу известно. Хорошо хоть Аннушка, вторая, у сестры Нюры в соседней деревне в няньках жила. А Тонюшке – то с пацанами досталось… Спасибо родственникам, пособляли, кто, чем мог.
Когда через пять лет выпустили, в колхоз она так и не стала вступать. По первости председатель сельсовета пытался её вразумить, но потом понял, что бесполезно, отстал.
Люди долгое время сторонились Катерину. Да она и сама до разговоров охотницей не была. Считала, чем лясы точить, сплетни сплетать, лучше делом заняться. На людях появлялась при крайней надобности. Но когда односельчане проведали об умении её избавлять от недугов, тайно, в глубокие сумерки, стали появляться в крошечной землянке.
Катерина никому никогда не отказывала, всем старалась помочь, а уж деткам – в первую очередь. В благодарность каждый старался принести что-нибудь, хоть со стороны женщины и намёка на это никогда не было.
Не раз вспоминала добрым словом бабушку мужа, которая в своё время и поведала ей таинства целительства, её слова, казавшиеся тогда Катерине смешными: «На старости лет всегда кусок хлеба будет». «Будто знала всё наперёд» – вздыхала женщина.
Так и жила помаленьку. Держала огород, да курей. Потом уж, позже, смогла коровку завести.
А уж когда война началась, то все сравнялись меж собой.
Аня к началу войны окончила железнодорожное училище. Всю войну колесила начальником санитарного поезда. «Господи, какая же с неё начальница! Пигалица ты моя!» – не раз плакала Катерина. Может молитва матери и уберегла девчонку. Теперь вот замужем, сынок взрослый, красавец.
Михаилу тоже пришлось повоевать. Когда узнала, что на Дальний Восток отправили, думала, сердце разорвётся. Слава Богу, уцелел. Семьёй обзавёлся, два сыночка и дочка выросли уже.
Её, Катерину, в деревне теперь почти каждый знает. Бабой Катей все кличут. Относятся с уважением. Жизнь настала-живи и радуйся.
Вдруг Екатерина Алексеевна почувствовала, что боль, постепенно отпускающая, возобновилась с новой силой. Собралась постучать дочке в окно, потянулась, … В это время голоса вдруг стихли, и свет погас.
Опустив руку, рассудила: «Переполошится, а помочь, коли времечко пришло, не поможет. Да и детки все в сборе. Дождалась. Как-никак уже восемьдесят четыре. Восемьдесят четыре! А жить – то и не жила будто. Разве те годочки, что с тобой, Ванюша».
Глядя в бездонное звёздное небо, прошептала: «Эх, Ваня, Ваня…. А могло ведь сложиться иначе…. Как ты думаешь, могло? А всё из-за гордыни моей…. Из-за непокорства проклятого…. Прости… ».
Почувствовала: что боль отступает, тело становится невесомым, что-то увлекает её туда, где среди тысячи тысяч глаз теперь уже ясно видны его глаза. «Непокорная моя» – ласково звал родной голос.
Незадолго до рассвета тишину округи разорвал истошный крик Антонины. Она под утро вышла доить корову и наткнулась на бездыханное тело матери.
Все, кто пришёл попрощаться с бабой Катей, удивлялись перемене в её лице. Всегда серьёзное, даже немного на первый взгляд суровое, теперь оно излучало покой и радость.