сегодня я хочу потолковать о метафизике вещей, потревожить философию предметов как таковых; день в присутственном месте завершен, и я схожу по лестнице, нарочито артикулируя обрушения стоп на несчастную плитку, будто заколачиваю сваи или, лучше, пытаюсь клацаньем челюстей сыграть марш из «Любви к трем апельсинам» – столь созвучный моей поступи пронзительной раскосостью мелодической линии – и, одновременно с тем, живо представляю, как благодаря слезной полустарческой близорукости попадаю ступней мимо ступеньки, проваливаюсь в пустоту, и, претерпев ряд кульбитов, бьюсь затылком о заточенное ребро, кстати, окно на лестнице здесь витражное – цветов лопнувшего арбуза

утром мне удалось упорядочение моих юношеских поползновений мудрствовать, на подобное выкладывание стройного созерцания из кусков мысли способна лишь люминозная мощь сновидения, в нем я долго карабкался на фарфоровую пирамиду, гладкие подушечки ее облицовки были окрашены в крокодиловые и фламинговые тона, наконец, вверху, в декорациях открывшейся звездной ночи явилась голова, кажется, лошадиная, парящая в Млечном Пути, нет, сказал гипнагог, это сфинкс, а я понял, что это, быть может, охема, повозка Психеи

итак, четыре стихии слагают мироздание, но ключ в том, что каждое сущее имеет – что бы вы думали? – рюмочную талию: и девушка Наталия, та, что белобока, краснощека, синеока, и мышь, и камень; эта тонкая талия – багровая черта, отделяющая смешение четырех элементов низшего мира, от их царственного пребывания в умопостигаемом и супранатуральном; в подлунном мире элемент земли – косность замкнутости в единичном бытии, согласись, эта лоснящаяся мягким светом курительная трубка – только трубка, и ничто иное, воздух изображает тленную коррупцию границ, ибо нет четкости в очертаниях бытийствующих фигур, вода – неизбывная несамотождественность; но вот мы пересекаем зеркальную грань, и все тела расцветают, сначала словно срезанные этой гигантской плоскостью, но затем растекаются в ней своими сросшимися кронами, и там, в мире причин, земля означает нерушимую алмазность неповторимости, глубинное собство; воздух – тайную безграничность; вода – всеформность и меркуриальную текучесть, но, спросил я гипнагога, что же тогда огонь? огонь – вожделение к прорыву сквозь раздел, ибо высшее жаждет излиться вниз, а низшее – возгнаться вверх

я еду в такси, вспахивая взглядом густо-синее небо с мясистыми облаками, но почему, когда ты едешь, угол здания, острый, как пирамидион, движется, а небо, служащее фоном, стоит – хотя нет, угол ведь уходит назад, а небосвод, вместе с тобой, продвигается вперед – хотя, на самом деле, угол здания, естественно, неподвижен, а движешься ты вместе с такси, а небо не движется – но нет, оно движется относительно угла – о, Галилей, ты все запутал, как запутаны несоприкасающиеся, но неразмыкаемые кольца Борромео, кольчугой оплетающие душу вещей!

я вдыхаю влажный ветер, пахнущий гербарием из кленовых скелетов, достаю телефон, просыпаются иконки на экране, скругленные квадраты, в который раз, замечаю, что эти знаки напоминают живые испуганные существа, от тепла капилляров моего страшного пальца они сжимаются и тут же вновь разжимаются, мучительно-сладострастно раскрываясь, начинаю писать, итак, «день в присутственном месте завершен, я схожу по лестнице…»

кожистая пелена, черная, а может, кровоизлиятельно-коралловая, как анатомические пиратские знамена, еще за миг до того бывшая хрусткой коркой, размякла, встрепенулась и, взмахнув на прощанье собой, ибо она вся – крыло, рванула из поля зрения – и я проснулся; перекресток, слюдяные гомункулусы, красный – неподвижен, зеленый – шевелит лапками, точно приколотый булавкой, две замкнутые, но эфемерные вселенные, пузырьками паразитирующие на потрохах взрослых миров; я перед зеброй, в коньячных полусумерках справа надвигался рой сверкающих пенсне, по мере приближения они отпочковывались друг от друга, растягиваясь в перспективе, словно вырастающая по направлению ко мне абсурдная рука

молви, драгоман арабского сна, не оскорбил ли я домашних духов? потому что я взвыл и выругался, когда диванная пружина змеей укусила меня в стегно, прошло трое суток, в полночь безыменная фигура знакомо склонилась надо мной, и я в вязком параличе и в раблезианском ужасе не в силах заставить себя очнуться, а она беззвучно говорит, говорит, «ты, наверное, думаешь, что путешествуешь по древу?», и какая-то невидимая кадильница, кажется, отравляла всё дымом безутешности; а ведь в первом акте раздробленного сновидения мой взгляд вольно оттолкнулся от горчично-розоватого грунта какой-то планеты, с непостижимой быстротой удаляясь от нее, как в обратном кино – атмосфера, рванье облаков, покидаю, перебирая мягкие, расширяющиеся и сжимающиеся мешки пространств

уже здесь – сладкие болота цвета оливкового масла, потом замелькали голые колени сизых колонн, постукивая пустотой, будто кто-то играет на ксилофоне; я продвигаюсь мимо колоннады, и вот – священная лестница, треснувший кристалл плитки, одышка, ну да, три главные пытки – дыба, испанский сапог, лестница в учреждении, вечером, когда я разглядываю через лупу застывшие репродукции метафизического академизма, их пробегает старуха-матриарх, крича «Хур, сейчас придет Хур», то есть, пожар, какой это язык, не шумерский ли? знай же, скрытое пламя яростно жаждет оплодотворить магмой внутригранность эмалевых ландшафтов

* – слово «внутригранность» любезно подарено автору в частной переписке

смогу ли я войти, пусть седым, в те врата, что прячутся под видом виньетки на титуле книги, набранной неведомым иззубренным алфавитом, пахнущей чуть тлетворной ветхостью, она вспыхивала в течение жизни в моем сознании, меняя обложки и обличия – размышлял я, скрючившись на твердом сиденье стула перед экраном, лунно-стеклянистые глаза всматривались в ничто, в индейское лето за окном, гнутостью хребта смяты желудок, печень и пузырь – смогу ли я войти, коль скоро усыпан, подобно балаганам, увешанным лампами иллюминации, мягкими гнидами сумрачного психизма, и любая из них – мерзость, порожденная алчной трясиной межеумочного мира, опалесцирующие сущности тошнотворно отрастают от пола, колыхаясь и змееобразно виясь, лезут, с вежливостью осенних мух, под ресницы, в ноздри и в ушные раковины, я нафарширован страхом и нашпигован червями; незаметно я впал в прострацию полудремы, лоб теребил изнанку скрещенных ладоней, пальцы показались мне неправдоподобно длинными и пианистичными, потеряв, наконец, дневную нить, я окунаюсь в кишащее вечернее море людей, будучи почему-то осведомлен, что близятся бои без правил, их строгие правила упорядочивают борьбу геральдических символов – битвы изображений, поединки девизов и схватки тинктур, профили борцов мощны и крючконосы, с выдвинутыми подбородками, как те, что мастер намеревался запечатлеть в «Баталии при Ангиари», тут бесцветный голос прошептал: «азиатам можно», можно – что?

после тревожила странная и скрупулезная охота за снадобьями с бескрайних плантаций Морфея, этот сад алхимика пышно цветет не то на темной стороне век, не то – в зашифрованном образе – где-то позади затылка, вчера в обеденный перерыв устало слушал, как некто внушает нечто кому-то, нудно-обстоятельно, и в полузабытьи я воспринимал мерные звуки как вытачивание и обтачивание растянутой фигуры, и люблю я все отборное, крупное и вышедшее из моды, как имперские ассигнации; с годами глазные хрусталики обессилели, сетчатка прохудилась и намокла, легочные меха не управляются с воздухом; а ведь там встретит Ангел Порога, нет, он не летуч и невесом, он чудовищно тяжел и атлетичен, хищные крылья носа и расходящиеся от них плотные хребты щек будто подсвечены снизу потусторонним светом, и я замираю от ужаса, предполагая, что он скажет: плут, плагиатор, ты заслужил жестокую чесотку, но отнюдь не левитацию, и ты все равно не знаешь имени

впрочем, сейчас мы с вами прошли сквозь прямоугольный проем в черноте, если хотите, сквозь шлюз, и оказались за пределами данного рассказа, в холодном, подернутом рябью озере, омывающем несокрушимую дамбу иллюзии, любопытно, что, проделав топологический фокус, то есть, попросту, чуть проплыв каботажным способом вдоль обсидиановой стены, оттуда можно вернуться через такой же шлюз – но уже в другой рассказ; рекомендую выбрать «Осень куколда»

я приподымаю дверцу подвесной тумбочки, мягко лязгает металл, украдкой прикладываюсь зачем-то сухими губами к пористой коже своего плеча, ее плотность пахнет жарко и сонно, вчера гневное облако над этим городом занесло булаву, я видел бугроватую сигарообразность в закатном кумаче, позади меня зеркало, слева – ванна, я все еще держу створку, она ошеломительно чистая, как ослепительный март, вот стесанная по краю фаска и углубление вдоль периметра, опускаю, лязг, на глянцевой поверхности – полуотражение лица, на него наложена электрическая тень моей же головы, через дверной проем за мной с сардонической ухмылкой следят два карликовых бульдога – братья Гегель и Шопенгауэр, один в алом жилете, другой в голубом, по правде, я позабыл, для чего открывал дверцу

когда-то он был извергнут из небесных сфер, об этом напомнили пустые очертания головы, они мало изменились, о нет, он изгнан в телесность вовсе не оттого, что восстал, а затем, что колебался и не примкнул ни к одному из архонтских воинств, он хотел лишь исследовать и шлифовать камни, и в ниспадении воцарилась пасмурная недовоплощенность, это значит – твое восприятие в одночасье и чахло, и остро, тебе недоступна мощь обычных радостей, тех, что людям дарит жизнь, но ты корчишься, скажем, от обнажения известкового скелета атмосферы, этой стиральной доски, измочалившей хрусталик глаза, ты чуешь мраморно-белый дым, напитывающий воздух, когда сахар сыплется из мешка, стыд опаляет тебя невыносимее, но и восторг освобождения от стыдливости несравненно более жгуч, тебя преследуют и обступают метафизические джунгли Мейнонга, небываемые сущности, выструганные из воображения, ты вполне равнодушен к мужским игрушкам, кроме, разве что, холодного оружия, ибо оно похоже на силлогизмы, наконец, у тебя вызывает отвращение и ужас даже мысль о деторождении

туда я иду чуть-чуть иным путем, нежели обратно, в лабиринте обыденности высверлена крохотная петля, точно на хиромантической линии, для чего и почему – неизвестно, все знают, что никаких французских бульдогов в атласных жилетах у меня нет и в помине, зато есть шизофрения, он – джинн, созданный из лучшего, кардинальски-шарлахового огня, как может он не презирать сосуд скудельный, человека, ведь даже у Искандера Двурогого – это были только уродливые наросты, но кто об этом помнит?

я вспоминаю, прободаемый иглой вины, Елену, ставшую мне советницей и наперсницей в любовных скорбях, когда-то мне шепнули, что фатум в одной из своих масок, в образе каких-то узлов планетных орбит, злокачественно утолщенных, предписал мне до конца жизни пребывать сосудом лжеучений – а заодно, говоря напыщенно, гноищем лихорадочного вожделения – будучи замужем, она опекала мою восторженность, настаивая на том, чтобы я не давал бабам спуску, ибо они признают только властность и силу, она работала продавщицей в галантерейном бутике, воистину, астрономические миры имеют некое сходство с царством насекомых, с ажурностью и жестокостью их безупречных обводов, но что суть небесные тела – разноцветное драже, рассыпанное по столешнице пустоты, или они обладают душой и разумом, как учил великий Ориген?

мне запали в память замшевые бумажники и кошельки на ее прилавке, бордовые и черные, яркие, как похоронные принадлежности, однажды, прекрасным днем, мы сидели с ней в кафе, кофе со сливками, здесь, в огромном, точно кафедральный собор, торговом центре, бьет фонтан, временами взмывая до верхнего яруса, туда, где плафон, подобный прозрачному куполу Пантеона, а в его обрамлении парит облако, похожее на Англию, трущуюся плоским надувным днищем о Ла-Манш, кто, вообще, решил, что главное – содержание, а не форма, разве с этими круглыми ядрами мороженого в легких блестящих кратерах способно сравниться оно же, но в липкой упаковке, аргумент мороженого, если я не ошибаюсь, первым привел еще Фома в «Сумме теологии», попутная мысль – глядя в ее голубые снежные глаза – религии Откровения делают с реальностью ровно то же, что происходит с деревьями когда у них спиливают мощные ветви – тонкие побеги прорастают прямо из ствола, оплетая его зыбкой сетью, и вот так же, напрямую от Верховного, падают веления и видения, испаряются грандиозные посредствующие космосы, неоплатонические вселенные, пламенеющие эпифеномены бездны, и мой эстетизм не в восторге от такой картины, потом я подумал, что вот это всё и есть «сингулярность» – фонтан, запах кофе, синие глаза, шершавое облако, смятое в гармошку застывшего мига

через много лет мне был сон – отчего-то все важное я узнаю в сновидениях – лиман в вечерней мягкой пустыне, Тмутаракань, то есть, было именно произнесено: «Тмутаракань», на зеленовато-коричневом небе – тусклые звезды, рядами, как гвозди в кожаной обивке, небо, скажу так, было до крайности необычным, оно, действительно, вздувалось влажными пузырями между звездами, вдруг мы – я и беседовавший со мной незнакомый друг, сухой и темный, словно крылья бабочки-траурницы – увидали на поверхности мелководного озера плывущее спиной вверх женское тело, я подбежал к нему, по пояс в вязкой жидкости, и тут меня обожгла острая смесь жалости и омерзения – туловище вместо человеческой головы венчал череп собаки, вываренный, прохудившийся по шву, вода кругом загустела, как белесый бульон рыбного супа, я догадался, что это – она, моя наставница, ее осудили и изуродовали за мое метафизическое блудодейство, и позвоночник парализовало ужасом, растворившим, не слабее пресловутого витриолума, фундаментальный гул и обертоны бытия

я мысленно подпрыгиваю вверх, зависнув, эмблематизирую ногами недозрелое подобие поперечного шпагата, на мне, бог весть почему, что-то оливковое и бесформенное, то ли бермуды, то ли шотландский килт, а затем ноги плавятся, растягиваются и закручиваются в воронку, в эту сцену на кромке между бредом и явью преобразилось, видимо, важное утреннее событие – маникюрными ножницами срезаны были два волоска в левой ноздре, белых, как черви, сейчас я еду в метро, в вагоне, пропитанном жестким, будто дубильная кислота, светом, я в оцепенении недосыпа, в некий миг с молниеносностью арабских завоеваний ум затапливает коричневый вал, и – все уже другое, воздух бальзамирован можжевеловым благорастворением, я смотрю на перстень, наследство от матери, черный агат на пальце мерцает в прохладных лучах, а в нем отражаются приближающиеся квадриги «синих» и «зеленых», вот они прогрохотали уже совсем рядом, объезжают поворотный столб, мягкий толчок, стерильное освещение вагона, обтянутые джинсами бедра мужчины, развалившегося на сиденье напротив, под радиально-кольцевой схематической розой, они раздвигаются еще шире, до той степени, что это напоминает великолепно-непристойного фавна Барберини, не разжимая рта, я проговариваю табуированное ругательство – «фендер, стратокастер»

румяная громада Буколеона в дымке на горизонте, чудовищный керуб на крыше кажется парящим без опоры, жидкий мрамор Пропонтиды ясно чувствуется, хотя не виден отсюда, «синие» на грани катастрофы в решающей гонке, а я, вероятно, единственный в Городе, так и не решил, которой из партий отдать предпочтение, впрочем, это пустое, ибо я уже знаю, что на восточный берег прибыл караван, три года назад Исаак, слепой купец, обещал мне в уплату одной услуги несколько локтей бесценной ткани, той, что ткут из нити, испускаемой гигантскими пауками, живущими во дворце китайского автократора, и я собираюсь подарить ее Маргарите, гетере, тогда, быть может, златокожая сириянка снисходительно улыбнется мне, ядовито-серый качающийся пол вагона, я разглядываю переплетающихся пифонов обелиска и думаю о том, что династия напрасно потворствует ярости этих тупых иконокластов, и о том, что торговыми путями, вслед за купцами, приходит чума, приходят странные запахи, похожие на воспоминания несуществующей жизни, – и столь же странные учения, и, подумав это, несмотря на вопли толпы на ипподроме, я погружаюсь в забытье и вижу некоего бога, играющего на флейте, он гибок, как молодые побеги растений, о, Кришна, твоя сизая, в нежных пупырышках, опаковая кожа, и тут все осыпается вихрем сухих листьев, я разлепляю веки в метро, снова раскляченные ляжки сатира, его желтые глаза застыли в наркотическом веселье, судьбу взвесят прецизионные весы, господин Нониус, господин Верньер, воистину, нынче я имел не просто сон во сне, но испытал множественно повторенное углубление в эту анфиладу, есть ли у нее конец?

родилась и проплыла мимо, в звездчатую слепоту за плечами, кубическая архитектурная сущность, изрытая углублениями тьмы и набухшая грозовым гранитом – коринфские колонны, фронтон с тимпаном, все, как положено, словом, пасмурный ампир, и от нее – почему от нее? – полудремотный мозг унаследовал лишь пирокластический голос манекена-автоматона, того, кто – о мерзость – восседает, как открылось, за кормилом несущегося в ночи автобуса, самовлюбленно мерцая линзами глаз и стимпанковым алюминием членов: «уважаемые ковбои, соблюдайте чистоту в салуне», удар вхождения в себя, да, конечно, «пассажиры, чистоту в салоне, etc», но зачем я грежу об ангеле Зандальфоне, и отчего сегодня во сне в меня, сквозь свистящий воздух, мчались светлые гвозди, длинные, как копья, но я наловчился их отбивать, зажав в обеих руках, точно кинжалы, такие же гвозди, далее – трещала камином, шелестела гусиным пером и конспирологическим шепотом сцена – молодой человек, и это я, архетипом вечного кандидата стоит перед закутанным в холодные тона сфинксово вкрадчивым кардиналом, итак, вновь испытание, о, этот многократный тахикардийный сон, а недавно приснилась река, текущая через наш город, вдруг она видится необыкновенно узкой, в три шага шириной – то есть, не вся река, а только в одном бутылочном горле, этакий брод Иакова, где тамплиеры воздвигли себе замок, и в странно-высветленном предутреннем небе – россыпи галактического песка, закрученные улиткой, потом фон из шелково-зеленого становится атласно-синим, и там же, в этом сновидении, были мои школьные друзья и подруги, однако фокус в том, что я их никогда раньше не знал, но я горько плакал во сне, поскольку меня ждало разлучение; занятно, в детстве, перемусоливая «Робинзона Крузо» с классическими гравюрами Гранвиля, я с замиранием караулил ту страницу, где этот неудавшийся работорговец, в меховом колпаке волхва, уже упокоившийся в одиноком блаженстве, натыкается на след голой ступни на берегу, и выкаченность его глазных яблок ужасает и магнетизирует, но вот – теперь я хочу найти такую ступню, а лучше две, на пустых камнях мысли, и тут меня внезапно сжимают в некий теннисный мяч, гугнивый и мягкий, и вышибают из этого пространства – куда?

сначала картами желтого пасьянса из кармана доктора выпадают ложные воспоминания, вроде того, будто рассказали нечто новое о твоем детстве, и вот, ты уже перебираешь внутренними глазами тонкие пластины памяти, ты, наверное, помнишь, как ворон с киноварными дробинами глаз, в темном венце из армиллярных прутьев клетки, цапнул тебя за младенческий палец, ты, наверное, помнишь, как наблюдал обряд переселения – двор и подъезд пасмурной хрущевки, где, о неутешительная истина, в действительности находились родные лары и пенаты будущего покойника – твои, то есть; впрочем, ворон, скорее всего, не был вопиющей конфабуляцией, и, кажется, именно он заразил мою кровь гнусавым пением зла; я беру скальпель, забытый доктором, и приступаю к отслаиванию себя от мира, желеобразными покровами опадает упругая прозрачная плоть воздуха, мясо чудовищной медузы, сквозь разрыв бессильно шевелит безгубыми челюстями паноптикум мироздания – небо с облаками, подобными скользким глыбам ракушечника под лучезарным стеклом морской воды, оно являет собою географию Персии, только подвижную, где облачные бугристые сгустки стремятся к соитию, словно объемные Мидия и Хорасан, а нависающий сверху пронзительный купорос служит южной дугой Каспийского моря, или, допустим, разрезанный продольно свежий огурец, лакированный влагой, как подтаявший лед; а затем ты – в горле взбухает ужас – запросто, так же прост чистый спирт, перетекаешь в изнаночную вселенную того, отслоенного, там нет красок, спектр образуется градацией плотностей могущества бледного и черного, там обрубленные почти у земли столбы радуги гнутся над горизонтом, точно башни под ветром, но несколько замкнутых колец бесцветного спектра в зените всасывают бытие

сургучом, слепяще-белым, стекает с потолка – а я согнулся рыхло-бледным зародышем на разложенном диване – тройственно-пучеглазый свет люстры, он колышется неестественно ярким языком; и будущее разграфлено решеткой, оборонено от багрово жужжащих слоеных туч, распадающихся затем на ватные куски облаков с гладкими губчато-сизыми днищами, а далее – на узкие волокнистые когти, и это совсем как рождение, жизнь и смерть ощипанного двуногого, ибо от него, отпочковавшегося от слоистого хаоса, что пребывает вне всяких времен, в итоге останется лишь слюдяная зыбь тонкой отвлеченности; и во сне я вижу, как, навсегда покидая дом, еще тот, первый, в румяно-бежевых красках обезвоженного постапокалипсиса, я нахожу вдруг в стене ранее неизвестную мне кубическую нишу, своего рода кумирню, где собрано все, принадлежавшее, как выяснилось, мне – фотографии на тяжелых пластинах меди, желто-зеленая настольная лампа, карликовая собака со странным именем Меканикус; здесь, во сне, я давно знаю, что мое – или моего прародителя, неважно – первое возникновение состоялось в Хазарии, в аль-Берсиле, там, где клиньями сходятся три страны – пернато-серые, конические, словно чешуйчатые платья аккадских божеств, горы Кавказа, киммерийские степи, погруженные в вечный сумеречный жар – потому что солнце там черно и зернисто, будто зола – и северные чащобные болота, вотчина однооких колдунов; разлепив веки, я упираюсь взглядом в чудесный, темно-малахитовый, с золотым растительным шитьем, потолок, он толстый и мягкий, и я понимаю, что не могу проснуться; и тебе, дружок, придется додумать мысль: человек рождается единожды, но тень этого рождения неизбежно повторяется из века в век, это не перевоплощение, ибо нет того, что воплощается и перевоплощается – есть бесконечное странствие, нескончаемая смена масок тем, кого, собственно говоря, нет – ибо в мире его не может быть – странствие среди того, чего также нет, ибо кроме того, упомянутого, ничего и быть-то не может – и самого мира тоже; только лунная сфера, обтянутая влажной серебряной кожей, помогает сохранить эту бесплотную, как запах огня, нарезку памяти

на торец гнутой рукояти моей трости весьма искусно, мельчайшими письменами, нанесен холодный пот измороси, я замечаю это в промежутке между тем, как господин советник Шнейдер, держа саквояж в одной руке, другой пожимает мне кисть, отразившись, вероятно, в седловидной поверхности моего цилиндра в образе миниатюрного, чуть щеголеватого старика, обернутого в крылатку и коронованного таким же цилиндром, вместе с марлеподобными сгустками опалового тумана над гаванью и здесь, у причала, где гнусаво ноет под сиреневым ветром такелаж «Вулкана», клипера, увозящего этого философа-мизантропа, бывшего при том, как ни парадоксально, филантропом, в далекое путешествие, – и тем, как он, советник, начинает декламировать мне на прощанье медленное наставление, стих о четырех бессмертиях

первое бессмертие – если ты достиг тождества – э-э… всему-всему, полноте пустоты без дна и тому, что превышает полноту, второе бессмертие – неубиваемое, как вода, каплеобразное пламя шведской спички, ну хочешь, назови это душой – и это два бессмертия правой руки, а я вновь пропитан тем кошмаром, что иногда пожирает память, точно саркома, где знакомая в младенчестве узкая дорожка, всегда влажно затененная с обеих сторон деревьями, внезапно и жестко оголяет свой хребет, и в конце ее открывается некто хирургически белый, это, кажется, птица, но одновременно – то ли шкаф, то ли умывальник, намеком даны дыры глазниц и огромные, несоразмерные клыки, третье бессмертие – нетленное тело, для взращивания коего есть два пути, правый – выкраивание и алхимическое сшивание кусков новой плоти и левый – греховные, горделивые биологические манипуляции, и после дождя не остановить фатальное разложение слоистых туч, становящихся розово-синей перезрелой мякотью арбуза, в них рождаются пещеры, где срастаются облачные сталактиты и сталагмиты, обрамляющие окна яростной голубизны, это витые сахарные колонны столь ясно выражают саму идею объема, как не дано никакому кубу или шару, четвертое бессмертие – бешеная вечность безымянной жизни, пульсирующей в аортах, в позвоночниках и в нервах, и это темное бессмертие

глаза над морем, почти черные глаза Шнейдера, странно контрастирующие с редкими пшеничными волосами, словно пребывают где-то в окрестных пространствах, несмотря на то, что корабль давно уже отплыл, впрочем, сейчас я уже пью кофе в городском казино