«Не в то время, не в том месте». Лицемерной скорбью, сдобренной щепоткой лжевосточного фатализма, Виктор Шу, талантливый порноактер, почтил кончину мухи, низвергнутой им в Харибду разгневанного унитаза. Еще секунду назад она, безапелляционно черная, подобно поколению старших богов, прилежно штудировала соблазнительную белизну фаянса. Он вспомнил, как в очереди на кастинг встретил подругу отрочества, то было давно, он только начинал, потом, кажется, они, оба отринутые суровым арбитром, с моста смотрели на попытки воды отреставрировать солнце, рассыпанное по ее складкам тысячью жирных ошметков. Впрочем, подруги юности у него не могло быть и в помине, это всё бред. А сейчас откуда-то, сквозь многослойные ватные стены, желто просачивались сонные аккорды аккордеона, иногда внезапно захлебываясь органной жутью, а может, это склеротически ныли ржавые трубы водопровода. Хотя, сказать по чести, все мы вот так, именно так, продолжил он, бездумно философствуем, например, я верю, что фиалка – это минарет, и чаемая зима, сумрачная и изысканная, словно корица, не убережет от тоски, и я молюсь куску неба, исчерченному растаявшими вопросительными знаками, и нераскрытый зонт набряк тяжестью, будто римский меч. Эвмениды господствуют в той австрийской новелле. Однажды Шу велит супруге после смерти превратить себя в чучело. Приятно думать, что лысый, точно египетский жрец, таксист-таксидермист с чудовищно тонкими руками ребенка приедет к закату, и затем карминными вечерами она будет гладить ладонью шелковую шерсть. Жизнь – цепь несообщающихся островов. Итак, он, маленький тупоконечник, с отцом и матерью за белоснежным завтраком. Перемена кадра. Сухой и жаркий армейский запах. Новая картина – распахнутое окно, он с женой, упругая мелодия, голос, подернутый балканской хрипотцой, вкусно обсасывает пряные куплеты. Наконец, бесприютный ветер, сизая, с горчичными вставками, равнина и он в ветхом плаще, изображающем парусность души, уже совсем дырявую. Уходя по улице прочь, он увидел надпись золой на заборе. «Покой». Он расшифровал ее. К чему печалиться о будущем? Какая разница теперь, чувствовал ли ты боль в некое мгновение в прошлом? Ведь принимал ее не ты, а «он», и вас связывает лишь химера памяти.