Боги живут во снах, заявил неизвестный, плотоядно сжав губы, осажденные легионами твердых и лиловых, как базилик, волос. Борода его, казалось, могла накладываться и сниматься, точно была маской на лимонном лице. Пальцами он страстно сминал крошечные песочные часы. Я, слушающий его, вспомнил, что в полночь мне явился ромб замшевого огня, зыбкого и ядовито-медового. Упитанный, схожий с символом масти бубен, рысьими рывками он наплывал на меня из рассеченной утробы оливково-железного хаоса – и пробуждаясь, я испустил густой протяжный вопль. Мать божеств – ночь, помолчав, продолжил мой собеседник, но не из числа тех ночей, что заступают в караул в очередь с днями, соткав шахматную доску тысячелетий. Это Ночь под кожей ночи, и тьма ее – лучезарнее короны. Я оглянулся, и закатное солнце, жидкое и металлическое, ударило в глаза упругой волной холода, купол университетской обсерватории, где я служил лаборантом, горошиной голубел вдалеке, небо – бесцветный кристалл. Мне надо идти, чтобы достичь мертвого города, с вызовом сказал незнакомец. Он произнес это настолько гортанно и глубоко, что город возник, паутиной расчертив окрестность воображения. Я подумал, что народы и царства восходят и заходят, подобно звездам. Знаешь ли ты истинный смысл слова «преследование», спросил я неизвестного. Это когда книга охотится за тобой – был ответ. Видел ли ты настоящий облик книги, не унимался я. Однако странник, понял я, ответил своим мыслям: мы зрим не богов, но их одежды в разных трансфигурациях – пурпурные горы, траурные взмахи мотыльков, всплески света, набухание горячих органов, выщербины дождя на глазури реки, восковой запах лепестков, да, джентльмены – хотя кроме нас, кругом никого не было – я превратился в атеиста, шакта и миста, я питаю вожделение к атомам Эпикура и к телам, гладким и нежным, словно гигантские газовые планеты, люди полагают, будто пьяный не способен мыслить отчетливо, о, это заблуждение, хмель рассуждает рационально, и лезвие бритвы по сравнению с его силлогизмами – обух топора. Есть ли у тебя вино? – наконец, обратился он ко мне. Втайне я давно все решил. Через час, в лучшем ресторане, я угостил путника золотистым, как кровь атлантов, рислингом из безупречного кубка. Я не забыл приправить его славным зельем, сваренным когда-то испанскими чернокнижниками. Мы расстались. Он родился валуном в долинах Памира, умер человеком. Его эстафета завершена, мне же пора вкусить ветра. Я прочитал некогда, что для обретения бессмертия оставлены два пути – алхимизация плоти или преданность Черной Матери. Третий способ держится в секрете и неназываем. Но я знаю, что отыщу в том городе стену, дабы в ней замуровать себя. Если же кладка эта все-таки разрушится от грома трубы, единственное мое оправдание прозвучит следующим образом – я оказался в силах любить.