Я не знаю, что делать, когда, войдя в комнату, вижу дорогого человека в слезах, сидящего на полу, в темном углу, и всеми силами прижимающегося к стене. Он говорит, что ему слишком светло, что не может найти другого, более темного места, чтобы спрятаться, пропасть из виду. Он сидит, обхватив руками колени, и нервно качает головой из стороны в сторону, изредка ударяясь виском о гвоздь, естественно не с полной силой, иначе неизвестно, что бы могло произойти, и что бы я тогда стал делать вообще. Я не знаю, звать кого-либо на помощь или нет. Я совершенно не привык действовать в таких ситуациях, поскольку не соприкасался с ними настолько тесно, как сейчас. Я не знаю, что мне спросить, и стоит ли вообще чем-либо интересоваться, что-бы не усугубить сложившееся положение. Может принести ему чаю? Я никогда не задумывался, как мало я могу для него сделать, а теперь вот задумался. Просто принести чаю. Тогда он, вероятно, увидит в чашке своё собственное отражение, свою согнутую и истерзанную душу, и подумает, как ему больно видеть себя таким, подумает об одиночестве, о других таких же побитых жизнью людях, он станет так сильно сострадать им, что распереживается ещё сильнее и вновь окунётся в безвылазную пучину слез. Может, достать для не-го какие-нибудь книги, которые гарантируют людям душевное спокойствие? Какие лучше – по психологии или художественные? А может, принести библию? Но тогда, читая страницу за страницей, его вновь будут посещать мысли о сути нашей вселенной, о том, что всему есть время, время жить и время умирать, время мира и время войны, время улыбаться и время плакать. Он скажет, что плачет, потому что пришло его время, что днём он улыбался, а вечером следует плакать. Он скажет, что Экклезиаст прав и что от этого ему грустнее всего на душе. Я нарисую на лице улыбку и бодро начну вспоминать героев прошлого, которые много сделали для того, чтобы в наше время люди жили достойной жизнью, но в ответ он закроет лицо руками и скажет, что боле людей этих нет и ещё больше начнет сострадать им, поскольку теперь они просто «были», и что все мы тоже когда-то станем этими «были» и больше никогда не будем «будем». Я могу показать ему свои любимые картины. Он посмотрит на меня, улыбнется и в следующую же секунду задумается о цели существования тех людей, что рисовали эти прекрасные картины. Они рисовали эти картины ради собственного наслаждения, а ещё ради того,чтобы люди заметили, насколько они прекрасны. Ответит, что лишь немногие картины остаются в памяти человечества навсегда. Все остальные лишь будут являться тем множеством, которое обычно сравнивают с другим множеством и откладывают в кучу под названием «пройдено». И эти творцы, будучи в другом мире, узнают это через призму неопознанной живыми людьми истины, и им, наверное, станет грустно о того, что они творили лишь для себя и не принесли никакой пользы другим людям. Может мне просто сказать ему что-то хорошее? Какой он красивый, замечательный, самый славный, самый добрый… А он на это ответит, что это лишь моё личное мнение, а другие думают совершенно по-другому.

И тогда я опущу голову. Я пойму, что так ничтожно мало могу сделать для самого дорогого для меня человека на земле.