женщина

Она легла на голый кожаный диван из-за чего раздался почти протяжный, нелюбимый и до того противный с детства скрип. Затем она немножко поерзала как бы в неловком предчувствии пристального взгляда и повернулась на бок, подложив руку под спину. Лопатки соприкоснулись, и стал отчетливо виден изгиб, стягивавший кожу от самой шеи до пояса, огибавший позвоночник и вырисовывавший его чёткие контуры. Такую картину давал свет, он скользил по темным стенам от самого окна до коричневого кожаного дивана. Массивность комнаты, сделанной по подобию старых британских прихожих и походившей на древнюю пещеру, не сочеталась с тем, кто только что переступил порог и без памяти пал на диван. Выстраданное и спрятанное в сутолоке ночи лицо, в одночасье истерзанное и брошенное даже собственным взглядом. Этим нежным созданием была довольно зрелая женщина, имевшая нескольких детей и только что покинувшая родной дом.

Спустя несколько часов сна, на протяжении которых она вздрагивала от каждого шороха, она встала и куда-то направилась. Шаги были медленные, усталые, руки дрожали, то покрываясь мурашками, то обрастая маленькими трещинами, сквозь которые струился невидимый аромат её женского тела.

Пол скрипел точно, как и диван. Каждая досочка будто ломалась вдвое, еле выдерживая на себе тяжелые шаги. Да и сама женщина при сгибании и разгибании ног чувствовала невыносимую боль, ползучую и ноющую, будто гниющую глубоко изнутри. На несколько мгновений действо остановилось, она внезапно замерла и расправила руки, стараясь удержать равновесие, но резкие движения зрачков и бегущие по щекам ресницы помешали ей.  С полминуты она продолжала стоять, перекатываясь с одной ступни на другую, чтобы не потерять равновесие. Затем, безо всяких эмоций, продолжила путь.

Коридор был узок, а материал стен походил на брусчатку, которой легко дотрагивались её пальцы. Женщина шла медленно, щупая каждый камешек, чувствуя форму, размер, шершавость или, наоборот, доходившую практически до идеала гладкость. Ей представлялось, как на протяжении нескольких десятков лет выкладывали эту брусчатку, как по ней ступали кони и какой звонкий при этом звук доносился с их копыт; затем эти камни представились ей будто большими, резкими, угловатыми, их огибал горячий песок, и нагревало палящее солнце. Впрочем, эти мысли перебивались: то возвращались, то снова покидали бедную не понимающую ничего голову. И именно благодаря их непроизвольным странствиям в следующее мгновение с женщиной начало происходить нечто странное.

Больше не было того усталого взгляда, губы перестали быть синими и теперь немного приоткрытые выражали чистое восхищение, волосы ярко светились от тех лучей, которые достигали прохода через узкую форточку в потолке. Всё её присутствие вдруг начало искриться в порыве мимолетного счастья, продолжавшегося теперь не более минуты, но будто бы на целую вечность покорившего все тело и все внутреннее существо этого нежного создания.

Преисполнившись странного желания, она быстро преодолела несчастные несколько метров, не заметив, что идёт в сопровождении незнакомых людей и вышла на открытую местность. Глубоко внутри она знала, что должна была чувствовать страх или более того ужас, который можно было разглядеть в огромных чёрных глазах взошедших пред ней людей, но ни того, ни другого она не испытывала, от чего стоящим вокруг эта ситуация казалась нелепой, а женщина нездоровой. В любом случае, то, что должно было случиться именно сейчас и именно в эту минуту ей стало безразлично. Она зажила и вдохнула, и сухой воздух показался ей до того сладким, что хотелось разинуть рот и вкусить его. А небо, которое минуту назад было мрачным, и, вероятно, продолжало оставаться таким, казалось ей необычайно красивым, приятным и в большей степени светлым, чем когда-либо. В глазах удивленных людей она увидела радость и порыв, стремление и желание насладиться чем-то бесконечным, высоким и чистым. Как будто вся вселенная разом перенеслась в поле её зрения и начала петь тонким и хрупким голосом, но так гордо и возвышенно, как не поют даже на религиозные праздники, предвосхищая эмоции божественных сил.

Чем-то высоким были полны и лица людей, стоявших поодаль и так отчетливо смотревших ввысь, будто наполнявшуюся тем далеким желанием, возбужденным смятением. Взгляд женщины начал медленно подниматься вверх, огибая все пространство под ногами и всю распространившуюся на многие километры толпу.

И, наконец, она увидела.

Скрип, который тем временем доносился откуда-то из вышины, был похож на скрип деревянного пола и кожаного дивана. Это скрипела гильотина, покачиваясь на ветру.

слишком яркое, слишком синее

Вагон метро сверкал ярко-синим.  Какой-то мужчина в черном пиджаке потянулся к объявлению о сдаче квартиры.  От него исходил легкий запах спиртного, который вряд ли можно было бы ощутить, не обладая таким сверхчувствительным обонянием, каким обладал я.  Этот запах перебивал одеколон, который, вероятно, как и черные носки в полоску, торчавшие из-под безупречно начищенных лакированных туфель, был подарен ему его заботливой мамой.  Зачем, спросите вы, ему понадобилось данное объявление? Да затем, чтобы в следующую же секунду сконструировать из него незатейливый бумажный самолетик и отправить его в другой конец вагона, в одному конструктору известную цель. Самолетик этот изначально не предвещал ничего хорошего, а его полёт напомнил мне походку выпившей женщины, идущей по улице на каблуках и мечтающей о прекрасной ночи. Воспоминания об этом полете останутся у меня надолго.  Только мужчина в розовом пиджаке прицелился, чтобы запустить самолетик, как вдруг кто-то совершенно случайно задел его ногу, находящуюся и без того в неустойчивом положении. Угадайте, кем был этот кто-то? Да-да, вы правильно подумали… Обожаю подставлять людей в самый неподходящий момент. Угол наклона резко изменился, и самолет полетел в противоположном направлении, сменив цель назначения. Но мужчина не расстроился, он, к моему глубочайшему удивлению, рассмеялся во весь голос. Он хохотал, что есть мочи. Пассажиры в вагоне недоуменно и с опаской старались отодвинуться. Удивительная вещь – эти бумажные самолетики, кого-то заставляют смеяться до слез, а кого-то – вспомнить о самосохранении.

Мужчина вышел на следующей остановке, а с ним покинули поезд и остальные люди. Я остался один, рядом со мной красовались пустые ярко-синие сидения. Напротив меня висели различные объявления, и в один миг мне так сильно захотелось взять и сорвать их всех до последнего. Но вместо этого, я подошел к бумажному самолетику, валявшемуся в дальнем углу, взял его в руки и старательно расправил. Я повесил его на то же место, откуда несколько минут назад сорвал его великовозрастный весельчак в черном пиджаке, и стал любоваться своей работой. Негоже всё-таки людям чужие объявления портить. Человек, может быть, уже несколько месяцев квартиру сдать не может, а ему в этом мало того, что не помогают, но ещё и мешают. И если бы речь шла не обо мне, я бы сидел и помалкивал на том же ярко-синем сиденье.

единственно дорогой во вселенной

Я не знаю, что делать, когда, войдя в комнату, вижу дорогого человека в слезах, сидящего на полу, в темном углу, и всеми силами прижимающегося к стене. Он говорит, что ему слишком светло, что не может найти другого, более темного места, чтобы спрятаться, пропасть из виду. Он сидит, обхватив руками колени, и нервно качает головой из стороны в сторону, изредка ударяясь виском о гвоздь, естественно не с полной силой, иначе неизвестно, что бы могло произойти, и что бы я тогда стал делать вообще. Я не знаю, звать кого-либо на помощь или нет. Я совершенно не привык действовать в таких ситуациях, поскольку не соприкасался с ними настолько тесно, как сейчас. Я не знаю, что мне спросить, и стоит ли вообще чем-либо интересоваться, что-бы не усугубить сложившееся положение. Может принести ему чаю? Я никогда не задумывался, как мало я могу для него сделать, а теперь вот задумался. Просто принести чаю. Тогда он, вероятно, увидит в чашке своё собственное отражение, свою согнутую и истерзанную душу, и подумает, как ему больно видеть себя таким, подумает об одиночестве, о других таких же побитых жизнью людях, он станет так сильно сострадать им, что распереживается ещё сильнее и вновь окунётся в безвылазную пучину слез. Может, достать для не-го какие-нибудь книги, которые гарантируют людям душевное спокойствие? Какие лучше – по психологии или художественные? А может, принести библию? Но тогда, читая страницу за страницей, его вновь будут посещать мысли о сути нашей вселенной, о том, что всему есть время, время жить и время умирать, время мира и время войны, время улыбаться и время плакать. Он скажет, что плачет, потому что пришло его время, что днём он улыбался, а вечером следует плакать. Он скажет, что Экклезиаст прав и что от этого ему грустнее всего на душе. Я нарисую на лице улыбку и бодро начну вспоминать героев прошлого, которые много сделали для того, чтобы в наше время люди жили достойной жизнью, но в ответ он закроет лицо руками и скажет, что боле людей этих нет и ещё больше начнет сострадать им, поскольку теперь они просто «были», и что все мы тоже когда-то станем этими «были» и больше никогда не будем «будем». Я могу показать ему свои любимые картины. Он посмотрит на меня, улыбнется и в следующую же секунду задумается о цели существования тех людей, что рисовали эти прекрасные картины. Они рисовали эти картины ради собственного наслаждения, а ещё ради того,чтобы люди заметили, насколько они прекрасны. Ответит, что лишь немногие картины остаются в памяти человечества навсегда. Все остальные лишь будут являться тем множеством, которое обычно сравнивают с другим множеством и откладывают в кучу под названием «пройдено». И эти творцы, будучи в другом мире, узнают это через призму неопознанной живыми людьми истины, и им, наверное, станет грустно о того, что они творили лишь для себя и не принесли никакой пользы другим людям. Может мне просто сказать ему что-то хорошее? Какой он красивый, замечательный, самый славный, самый добрый… А он на это ответит, что это лишь моё личное мнение, а другие думают совершенно по-другому.

И тогда я опущу голову. Я пойму, что так ничтожно мало могу сделать для самого дорогого для меня человека на земле.