Эпиграф:
– … Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, би¬леты. Поднялись по лестнице. Вдруг назад кличут. Ве¬лят раздеваться.
— Польта,— говорят,— сымайте.
( Михаил Зощенко, рассказ «Прелести культуры»)
Я на днях в одну препаскудненькую историю вляпался. И главное, совершенно добровольно! Никто за, извиняюсь, причинное место не тянул! Но по порядку.
Направляюсь я, значит, по скверу имени товарища Бонч-Бруевича в свою любимую пивную «Василёк» (надо было освежиться после вчерашнего) – и вдруг вижу: навстречу знакомый писатель идёт, некто Жабский. Поэт, прозаик, драматург, публицист и даже переводчик с какого-то. И похож он удивительно на артиста Евстигнеева из кинофильма «Берегись автомобиля», когда Евстигнеев говорит: «А не замахнуться ли нам, друзья мои, на ВильЯма нашего Шекспира?». Душевный фильм! Снимался бы там Жабский – цены бы фильму не было! Да… А ещё про него (не про Шекспира с Евстигнеевым, а про Жабского) в районной газете какой-то дурак написал, что его, Жабского, будут читать потомки. В общем, совершенно замечательный человек (не тот дурак, а этот. Жабский который).
И вот мы, значит, сближаемся. И, конечно, сблизились.
– Здорово, – говорю, – Жабский! Куда шкандыбаешь-то?
Он как услышал это простонародное выражение, так даже брезгливо передёрнулся.
Я, отвечает, не шкандыбаю, а направляюсь. На открытие княжеской усадьбы некоего реставрированного века. Там сейчас будет торжественная речь, концерт балалаечников и журфикс. А ты куда?
И я, говорю, в княжескую. Очень охота посмотреть на ихние княжеские хоромы. В которых те отреставрированные князья в том некоем веке духовно разлагались.
А эта падл… этот Жабский в ответ всей своей писательской мордочкой этак снисходительно искривился. Дескать, знаем-знаем куда вы, товарищ, направлялись! В ваш любимый «Василёк»! А переменили направление единственно для того, чтобы форс показать! Свои якобы образованность и околокультурное воспитание!
Ну, я виду не подал, что мысли его паскудненькие распрекрасно понял. Пошкандыбали вместе, благо было недалеко: сразу за пожарной каланчой свернуть направо, обогнуть бывший холерный барак (ныне – районная библиотека имени всё того же Бонч-Бруевича), а там уже и эта самая усадьба.
И вот пришли. В прихожей – здоровенная тётка. Наверно здешняя смотрительница, потому что распоряжается. Польты, говорит снимайте и обувь. И надевайте вот эти специальные музейные тапочки. А то у нас, говорит полы намастичены, а вы своими улишными ботинками эту мастику запросто обдерёте. А она двести двадцать рублей – банка. А у нас бюджет не резиновый. Так что имейте совесть.
Тут я сразу поскучнел. Нет, насчёт польтА у меня не было никаких принципиальных возражений. Снять так снять. Да за будьте так любезны! У меня под ём свитер был надет. Не первой, конечно, свежести, но пока что довольно приличный для обозрения. А вот что касается обуви… Нет, ботинки были тоже ничего. Я только в прошлом годе на них две заплатки поставил. А вот носочки… Носочки были, мягко говоря, совсем неинтересные. Я в их уже три недели проходил, так что окружающую атмосферу они, мягко говоря не озонировали. Я сам-то притерпелся и меня уже не так чтобы сильно душило, но вот тот, кто с моими носочками был незнаком, тот буквально при знакомстве вздрагивал… И вздрогнешь. Три недели… Не три часа…
Так что я сначала попытался с той кобылой договориться. Мадам, сказал я ей, а можно, я обувь об тряпочку оботру и снимать не буду. Она у меня невообразимо тяжело снимается. Она у меня усохла прям на ногах.
Но кобыла уговору не поддалась. Нет, сказала. Не имеете права. И прошу меня не нервировать, а то я агента уголовного розыска позову. Уж больно физиономия у вас подозрительная. Я кажется, её на одном заборе видала, кнопочками пришпиленную. Вас, случаем, милиция не разыскивает за совершение особо тяжкого с человеческими жертвами?
Меня прямо потом обдало. Да вы что, сказал я ей, оскорблённый в лучших чувствах. Какого ещё тяжкого с человеческими? Имейте тоже совесть так беспардонно оскорблять! Не разрешаете в обуви – пожалуйста! Но только сразу хочу предупредить: будете иметь бледный вид.
А она мне: ничего. Мы ко всему привыкшие. Нас смутить очень даже запросто невозможно. Разных фраеров видали. На разных нагляделись в дни бурной молодости.
И тогда я собрался с духом и снял! Снял и вижу ожидаемую, в общем, картину: окружающие меня посетители усадьбы как-то сразу притихли и поскучнели. До этого они так оживлённо про ренессанс говорили, про стиль вампир и базарные цены на капусту – а тут вдруг и про стиль забыли, и про святую инквизицию, и про базар… Только жалами своими вокруг водют, атмосферу нюхают, а кто-то уже за корвалолом побежал.
Смотрю: кобыла тоже поскучнела, но на ногах всё же держится. Стойкая натура! Я же говорю: настоящий конь!
Вы бы, говорит она мне, ещё в портянках сюда припёрлися. А здесь, между прочим, культурное мероприятие! А от вашего аромата запросто вытошнить может – и показывает на седогривого дедушку, который уже начал делать глубокомысленные глотательные движения.
Если он сейчас пол облюёт, то я с вас вычту, предупреждает она меня. У нас пол намастиченный. Сто восемьдесят рублей – банка. И я решительно не позволю, чтобы на него совершенно забесплатно блевали.
Затем поворачивается к Жабскому с претензиями (он рядом стоял). Чего это вы, говорит, товарищ Жабский с собою такое чудо природы припёрли? Вас же предупреждали: у нас сегодня высококультурное мероприятие! Нам здесь таких чудес света ( и на меня показывает своим крашеным ногтём) и задаром не надо. Мы сами по себе чудеса!
Жабский в ответ башкой замотал. Дескать, миль пардон и битте-дритте, этот гражданин мне совершенно посторонний, я его вообще и знать не знаю, и знать не ведаю. Так что, битте-дритте, я не я и кобыла не моя… А я вдруг вспомнил! Во чудеса! А я, говорю смотрительнице, тебя вспомнил! Ты у нас на базаре шнурками торговала. И противозачатшными резиновыми изделиями. И мужик твой заведующим баней работал. Ему три года дали за растрату казённых средств на личные нужды. .А ты сейчас, значит, шнурками и интимными резинками перестала торговать? Музейным работником заделалась! Культурку задвигаешь в народные массы! Хорошие дела! Прямо удивительные! Мужика-то ещё не выпустили?
Смотрю: она смутилась, но ненадолго. Вы меня, говорит, с кем-то путаете. Хотя оно и немудрено, если вы носки по месяцу носите и ноги, небось, тоже по месяцу не моете. И давайте решительно и бесповоротно закроем эту деликатную тему. Надевайте ваши высокохудожественные штиблеты и шлёпайте с нашего высококультурного мероприятия решительным шагом! А то я и на самом деле агента позову. Чтобы он враз определил, не та ли вы личность, которая на заборе висит около пивной «Василёк».
Я в ответ открыл было рот… Ну, думаю, гнилая колбаса, сейчас я тебя умою! Сейчас я на тебе отпляшуся от всей моей пролетарской души! Сейчас ты у меня кларнетом запоёшь! Сейчас тебе мой аромат сладостным покажется! Сейчас я…
В общем, ничего я не сказал. Даже не разразился культурной бранью. Просто плюнул я на это приобщение к прекрасному и пошёл в «Василёк». Там ботинки снимать не говорят. Туда хоть в лаптях приходи – никто слова не скажет. И если наблюёшь, тоже без претензий. По наглой морде смажут пару раз – зато без словесных оскорблений. Потому что понимают: ну, стошнило человека – и что в этом оскорбительного для окружающей среды? Может, они чего несвежего накануне покушал. Может, селёдки какой с начинающимися в ней гнилостными изменениями. Или беляшу просроченного. Да мало ли чего! И за такой ничтожнейший пустяк подвергать его беспощадной обструкции?