— Броня Исааковна, сколько вам лет?
— Много, много, много!
Сморщенная, с крючковатым носом, старушка напоминает небольшую птицу. Взмахи рук хорошо дополняют это сходство.
— В нашем городе есть только две женщины, которые скрывают свой возраст. Это Фейга Яковлевна и Броня Исааковна.
Гиннес, медлительный и высокий, закончил причёсывать плотные седые кудри, обрамляющие лучезарную лысину, и поворачивает голову туда-сюда, раздумывая, что бы такое с ней ещё сотворить.
— Сегодня вечером я её увижу. Мне передать от вас привет?
— Вы идёте? О-о, я такая рада за вас.
— Да, Броня Исааковна. Я не могу не пойти. А вы-ы?
Она машет рукой. Жилистая кисть из рукава белого халата кажется тёмно-коричневой.
— Какое пойти! Сегодня Софа опять подкинет мне своих золотушных отпрысков.
— А что Семён Семёнович?
— Семён Семёнович страшно занят. Он реставрирует мебель.
— Всё ещё реставрирует? Или это уже другая мебель?
Мужчина распахивает дверцу шкафа. Критически оглядывает свежевыглаженный халат, держа плечики на вытянутой руке. Со стороны можно подумать, что он поймал кого-то за шкирку.
— Нет, это всё та же мебель. Дело в том, что прежде чем что-то поправить, он всегда сначала всё рассчитывает. Имеет такую привычку.
Стуча старомодными каблуками, она пробегает в смежную комнату и склоняется над столиком, уставленным разнокалиберными баночками с мочой.
— А правда, что если в какой-то баночке не очень много урины, то вы добавляете в неё из других?
— Вы всегда всё путаете, Леонид Наумович! Это говорили о Евдокии.
— А-а.
Он оборачивается к зеркалу. Поправляет галстук и застёгивает халат на все пуговицы.
— О Евдокии, которая уже сорок лет, как здесь не работает.
— Сорок лет! Как бежит время.
— Я удивляюсь, откуда вы вообще можете о ней знать!
Губы мужчины трогает едва заметная улыбка.
— Мадам Кудасова уже на работе?
— Она, коне-эчно, уже на работе. Но до меня ещё не добралась.
— Ещё бы! До вас не так-то просто добраться.
В палате бело и солнечно. Навстречу доктору лица больных самопроизвольно растягиваются в улыбках.
— Ну-у, и как тут у нас? – вместо приветствия заговаривает он. — Вот вы, молодой человек. Вижу, вы поменяли койку. Поближе к выходу?
— Всю ночь бегал. Не знаю уж, куда, — сипит с дальней кровати грузный Жорик, водитель. – Прибёг только под утро, весь в духах. Вы вот его обнюхайте!
— Один мой знако-омый примерно так же набегал на тысячу двести рублей в месяц. Это ещё теми деньгами!
Доктор ощупывает поясницу парня. Тот дёргается от резкой боли, но, закусив губу, терпит.
— Як? Заробыв? – удивляется пожилой поджарый каменщик Павло Зима.
— Заработал двадцать пять процентов алиментов. Как одну копеечку.
Палата взрывается хохотом. В проём двери просовываются две посторонние физиономии и встают там на мёртвый якорь.
— На свидания бегать пока рановато, – профессор переходит к Жорику. — Так будем ещё лазить зимой под машину?
— Да как же под неё не полезешь, Леонид Наумович! Ехать-то надо.
— И снова приедете прямо сюда. Это я вам обещаю, как родному сыну. Берите сейчас же направление на ВТЭК.
— А так можно?
Жорик поднимается с постели, изо всех сил превозмогая боль. Серые глаза заполняются слезами. Губы дрожат, готовые искривиться в стоне.
— Попросите мадам Кудасову, она сделает.
— Неужто!
— Ну… — пожимает плечами доктор. – Чего не попросите, того не сделает.
Закуривает сигарету. Дым тонко вытягивается в большую форточку – так, что в палате чувствуется лишь лёгкий аромат «Золотого руна».
— Ты ведь ещё и псих, — говорит он Жорику.
Тот грустно качает головой.
— Оно тебе нужно как щуке стоматолог.
— Да как же!.. — Жорик дёргается и оседает, подсечённый болью.
— В мире очень мало вещей, которые стоят того, чтобы тратить на них нервы.
— Да ну-у!..
— И если я не прав, пусть меня поправит тот, кто скажет, что их и совсем нет.
С соседней койки слышится мычание парализованного, что привезли накануне вечером.
— Ваня! – зовёт Гиннес, пройдя своей иголкой вдоль рук и ног больного.
Парень подходит, хотя и скрючившись, но довольно проворно.
— Никогда не бери пример с этого человека, — картинно указывает врач на Жорика. – Ради всего святого не валяйся зимой под машиной.
— У меня нет машины.
— Даже тогда, когда у тебя её нет. И очень тебя прошу, не рви тяжести перед собой. Ты у нас грузчик?
— Студент. Подрабатываю грузчиком.
— Ты это усвой как студент. И запомни на всю жизнь как грузчик. Постой! Я, вообще-то, не для того тебя подозвал. Видишь, кто это?
Лежачий сводит на парня грустные глаза и пытается улыбнуться.
— Это Василий Никитич, ветеран войны и труда. Ты подзаймись-ка с ним, пожалуйста.
— Чем же я с ним займусь?
— А ему надо петь.
— Петь… Чего петь?
— Всё равно. Хоть «Катюшу», хоть «Тачанку». Хоть «В лесу родилась ёлочка». Вот попробуй. Попробуй, не зарывай талант в землю!
Парень несмело затягивает: «В лесу-ро-ди-лась-ё-лоч-ка…» Василий Никитич изо всех сил пытается подпевать, но из него вырываются лишь свистящие звуки.
— Вот так понемножку, помаленьку. Но каждый день. Чем по девкам-то шастать. Да ещё с ишиасом.
Похлопывает Ваню по плечу.
— Я на тебя рассчитываю.
Василий Никитич смотрит на доктора широко раскрытыми бледно-голубыми глазами.
— Вот так, дорогой, — повышает голос Гиннес. – А научитесь петь, будете вот с этим молодым человеком разучивать польку. Бабочку.
Взмахивает руками, и голова лежачего начинает трястись от деформированного недугом смеха.
А доктор уже обращается к Зиме.
— Я посмотрел ваши снимки. Мне можно. Другим советую показывать их как новенький червонец: только из своих рук. И на расстоянии. Я не шучу. Их могут забрать и смыть. А вам очень важно хранить их. Всю жизнь. Что ещё-о? Ещё скажу, что операция вам нужна.
— Та мэни вже посулылы узяты.
— Где это обещали? У нас?
— У областным.
— Вы с ума сошли.
— Но там ж робят…
— Конечно, делают. Раз в месяц. По високо-осным. Надо ехать туда, где их делают… хотя бы по одной в день. К ребятам, которые на этом сидят.
— Й-ихать?..
— Например, в Питер. Или, скажем, в Новокузнецк.
— Ось як!
— Геморрой, и тот надо знать, где вырезать. А тут позвоночник… Ни в коем случае! Хоть и предложат с любезной улыбкой. А то получится: «Доктор, у меня язва, а вы вырезали аппендикс. – Нет, вы посмотрите на эту язву! Ему уже жалко аппендикса!»
Посторонние физиономии в проёме сдавленно фыркают.
— Леонид Наумович! – дрожащим голосом зовёт мелкий старикашка с угловой кровати. – Вы про меня не забы-ыли?
— Ну, что-о вы! – громко отзывается доктор. – Ру-унчик! Владимир Абрамыч, дорогой. Как же я могу про вас забыть?
Усаживается перед больным на табуретку и смотрит долгим внимательным взглядом.
— Давно хочу у вас спросить. Кого вы защитили?
— Что-о? – вскидывает тот голову, лысую и лёгкую, как майский шарик.
— Я говорю: вы всю жизнь в юриспруденции. А хоть кого-нибудь защити-или?
Взгляд старика загорается, и он, вскинув вверх тоненькую руку, взвизгивает:
— Я-а?! Многих, о-очень многих. Одному человеку грозил расстрел. А я защищал так, что его оправдали. Вынесли оправдательный приговор. Это было ещё при Сталине. Вы понимаете, о чём я говорю?
— Вы так рисковали?
Рунчик прижал тощую, как каркас от зонтика, пятерню к грудной клетке.
— Но я был на сто проце-энтов уверен, что он невиновен.
Гиннес достал молоточек, постучал пациента по коленкам. Провёл иглой по голым подошвам. Соседи прыснули, видя, как тот извивается.
— Что ж, рефлексы…
— Ноги ника-ак не улучшаются.
— Что делать, Владимир Абрамыч, что делать. Годы берут своё. У меня когда-то была великолепная шевелюра. А теперь смотрите, вот!
Он сгибается и звонко шлёпает себя по глянцевой лысине.
— Значит, купания в реке отменяются? – не унимается Рунчик.
— За всё на свете надо платить. Вы жизнь обманули! – с улыбкой наклоняется к нему Гиннес. – Молодую жену взяли? А? Расплата. Я говорю: расплата-то должна быть?
— Да-а… Взял, — эхом отзывается Рунчик. – Но кто мне теперь позавидует!
— Зато очень многие позавидовали ей.
— Скоро и ей не позавидуешь.
Доктор хитро сощуривается.
— Как знать, Владимир Абрамыч, как знать. Вдруг позавидуют ещё больше!
На лицах обоих расцветают хитрые усмешки.
— «Купа-ания»! Кажи спасибо, шо ще живый до цих рокив, — чуть слышно бормочет Зима, когда Гиннес скрывается за дверью.
— Ему легко говорить: «Не трать нервы»! – гремит Жорик, обращаясь ко всей палате сразу. — Что ему, профессору! А тут… Начальство лает, жена пилит, дети орут, гаишники зверствуют. Бандюки на всех дорогах. Эх-х!..
Боль снова пронзает его, и он застывает в прихотливой позе.
В кабинете Кудасовой раздаётся звонкий смех хозяйки.
— Добрый день. Захожу к главному врачу, а попадаю в «Белый попугай»?
— Здравствуйте, Леонид Наумович. Тут Игорь Петрович рассказывает, как он ездил в Белгород получать рентгеновский аппарат.
— Дела давно минувших дней, — улыбается Игорь Петрович, отчего веснушки анимашками расползаются по широкому лицу.
— Вот им хорошо, не-ври-патологам. — кивает он в сторону Гиннеса. – Они словом лечат. А нам, бедным, куда без оборудования!
Гиннес наклоняет голову, понюхивая ароматную сигарету.
— Это ещё при повальном дефиците было. Я в третьей работал, и меня как единственного там мужчину снарядили. Дали машину со «скорой», с крестами. А я уговорил для компании ехать со мной Лёву.
— Из травматологии?
— Ну, да. Лёва-шкаф, губищи такие… И волосы только что из глазных яблок не растут. В общем, знаешь его. Туда проехали нормально, аппарат получили. А обратно – стоп машина. Нигде по трассе бензина нет. Дело к вечеру. Стоим у очередной заправки. Смотрю – ментовка подъехала, заправилась. Я к девушке. Что ж это, говорю, бензина нет, а вы заправляете! Она: это, мол, только для спецтранспорта. Я: а мы-то кто? Э-э — говорит она — вы спецтранспорт, но не тот. Не из нашей области.
Тьфу, ей-богу!
Тогда наклоняюсь к окошку и так, полушёпотом: знаете, девушка, я везу буйного больного. Ему если вовремя укол не сделать, он тут всё переломает. И убить может, ему ничего не будет! А у меня препарат успокоительный закончился, и получить я его могу только в Пензе…
Кудасова кладёт голову на стол и трясётся в припадке немого хохота.
— Вот чем угодно тебе клянусь: не сговаривались! – продолжает рассказчик, слегка покосившись на женщину. – Отлетает боковая дверь, оттуда такой Лёва с баллонником в руке и гремит своим знаменитым басом: «Ну вы там чё-о-о!? А-а-а!?» И к нам шлёп-шлёп-шлёп. Пузо во! По пояс голый, весь в шерсти. Баллонником помахивает, белки в закатном свете – фонарями. Зубы как ножи! Веришь, нет – я сам испугался.
— О-ой, не могу, — выдохнула Кудасова, поднимая голову. – Как представлю эту картину…
— И прямо-таки не сговаривались! — нанюхавшись, Гиннес засовывает сигарету обратно в пачку.
— Вот ей-богу! — Игорь Петрович демонстративно крестится. – Даже ни намёком. Только когда уже в машину заталкивал, шепнул на ухо пару слов. А то бы он не поддался. И залила нам девка полный бак. Только, мол, катитесь отсюда поскорей!
— Ну, добро. – Кудасова поправила причёску и, ещё не стерев с лица остатки смеха, продолжала. – А у меня как раз вопрос по оборудованию. Хочу вас, Леонид Наумович, попросить составить к заявкам хорошее обоснование. Как вы умеете. Давайте уж поэксплуатируем ещё разок ваше имя и способности!
— Да конечно. Конечно составлю. Когда я вам отказывал! Но лучше бы вам того Лёву вместе с баллонником. Вот это было бы самое лучшее обоснование!
Аудитория, заполненная белыми халатами, имеет праздничный вид. Начинаясь у кафедры, она изгибается и заканчивается где-то на самом верху, и чтобы увидеть «камчатку», приходится задирать голову. Ничего в ней не изменилось с тех пор, как он в первый раз переступил этот порог – тому лет двадцать с гаком. Как и тогда – не успеешь начать лекцию, как уже пора закругляться. Удивительно это свойство времени…
— У кого есть вопросы? Кто задаёт вопросы лектору, тому на экзамене ставлю на балл выше!
Глубокая тишина. За все эти годы наберётся едва ли пять человек, что воспользовались такой блестящей возможностью.
— А как лучше пройти цикл? – слышится с самой верхотуры.
— Вопрос не по существу. На оценку не повлияет.
— И всё-таки, как?
Собирая листки конспекта, Гиннес пожимает плечами.
— Рецепт прост и стар и как весь этот мир. Учиться. Дённо и нощно учиться!
Хорошо им, профессорам. А тут хвост на хвосте! Не знаешь, за что хвататься.
Можно бы сказать, что парикмахерскую в главном городском отеле легко найти по запаху. Если бы этот запах не заполнял равномерно весь этаж. Новый посетитель вначале обязательно устремится в неправильную сторону. Но только не Леонид Наумович. Он-то посетитель совсем уже не новый.
— Ваша очередь.
— Проходите, проходите, молодой человек. Я жду своего мастера.
— Вы ко мне зачастили, профессор. И что такое?
— Чем меньше у человека остаётся волос, тем больше они требуют ухода.
— Это так. А всё-таки?
— Я не узнаю тебя, Григорий. Сегодня же юбилей у Дорфинкеля. Разве ты не приглашён?
Седовласый Григорий протирает очки.
— Я приглашён. Но лучше я поздравлю его позже.
— До сих пор носишь всё это в себе? Удивляюсь, как ты не нагулял за эти годы хотя бы маленький инсульт.
— У меня такой юбилей мог бы быть в прошлом году…
– Брось, Григорий. Тебя так же, как и его, знает весь город. Даже лучше! Недавно я говорил с одним о-очень высоким начальником. У него чудесная стрижка. Я сказал ему об этом, так он мне ответил с гордостью: «Я стригусь только у Андера». Это чего-нибудь да стоит! И заметь: ещё никто не заявил, что ходит в театр только на Дорфинкеля. Представь, какой судьбы ты избежал. И какую получил взамен.
— Я не твой пациент. Так что можешь не стараться.
— Ну, если напрашиваешься, так я уже скажу, что ты мог бы в своё время и не писать тех стихов. Про наши звёзды.
— Мог бы, — вздыхает мастер. – Но кто же знал, что как раз к тому моменту они подгадают эту свою неправильную войну.
— Значит, жалеешь?
Андер неожиданно рассмеялся так, что на него обратили внимание из соседних кресел.
— Не-эт, — снова протирает он очки. – Я своей жизнью вполне доволен.
— А что же морочишь мне голову?
— Знаешь, иногда так хочется, чтобы тебя уже кто-нибудь пожалел.
Гиннес тщательно выбрал у торговки три розы. Подумал и добавил ещё две.
Театр встретил его обычным великолепием, от которого поначалу хочется зажмурить глаза. Маленькая женщина в коричневом пиджаке с двумя медалями на выдающейся груди, пробегая мимо, резко останавливается возле него.
— Фейга Яковлевна, приветствую вас! Всё в хлопотах?
— Здравствуйте, здравствуйте, Леонид, — скороговоркой отвечает она, не переставая выискивать кого-то глазами. – Надеюсь, вы останетесь на церемонию?
После спектакля посреди сцены установили бутафорский трон и усадили Дорфинкеля, который как-то сразу затерялся среди пурпурных складок. Подходы заблокировали студентки-актрисульки в предельно коротких юбочках, и желающим поздравить юбиляра пришлось передавать цветы через них. Плотный и жизнерадостный композитор Гайднов, откинув хвостики только что перелицованного фрака, уселся за рояль и торжественно затянул:
Пою-у-у тебе-э-э…
Публика замерла, ожидая в этом дифирамбе Гименею услышать намёк на обсуждаемый всеми, кому не лень, грядущий очередной брак юбиляра. Но композитор после многозначительной паузы продолжил словами:
… наш друг Дорфинкель!
Заканчивать ему пришлось под хлопанье сидений и отдалённый топот расходящегося люда.
Приглашённые разместились в театральном буфете.
— Да здравствует наш дорогой друг, — заканчивая тост, произнёс главреж. – Самый русский Счастливцев из всех, что стояли на этих подмостках…
— И самый еврейский Тевье! – подхватили из дальнего угла.
— Кто это сказал? – прокричал главреж. – Дай, я тебя обниму, незнакомец, потому как то, что ты сказал, — святая правда!
— По количеству часов, проведённых на этой сцене, — произносит очередной тостующий — наш юбиляр вполне мог бы попасть в книгу Гиннеса…
— Не надо! – притворно испуганным голосом отзывается Дорфинкель. – Я уже бывал у Гиннеса. И больше не хочу. Леонид, дорогой! Хочу выпить за твоё здоровье. Суставы как новенькие, поясницы и вовсе нет. Друзья, давайте выпьем за него! Без этого человека сегодняшнего праздника вполне могло бы и не быть.
— Только не делайте из меня героя, — поднимает руки Гиннес. – Как сказал Абрамчик, когда ему хотели дать лопату. Моё место в зрительном зале.
— Хорошо им, врачам, — замечает главреж. – Даже у себя в больнице они всё равно в зрительном зале. А нам, пациентам, опять приходится страдать на главных ролях.
— Ну, что поделаешь, — смеётся доктор. – Плохие люди не болеют.
Фейга Яковлевна нагоняет его в гардеробе.
— Это для Цили.
Гиннес берёт пакет и, склонившись, целует её, как всегда, в щёку, чуть пониже бородавки.
Чёрный вечер наполнен запахом уходящего снега. Капли, срывающиеся с крыш, подхватываются ветром и шлёпают куда попало.
Женщина в простом халате, открыв на краткий звонок, прикладывает палец к губам.
— Уснула?
Она молча кивает.
— Вы свободны, Катюша. Сегодня вам досталось…
— Ничего, — шепчет она, накидывая куртку. – Завтра как обычно?
— Нет. Только до обеда. Завтра у меня нет ни одной пары. Возьмите зонт.
— Так добегу.
Придержав дверь, он бесшумно раздевается и проходит в ванную. Присев на деревянную скамеечку, с тихим стоном опускает ноги в тёплую воду. Нестерпимая боль, мучившая в последние часы, слегка слабеет. Тогда он начинает массировать ступни. Сначала бережно, затем сильнее и наконец уже яростно, скрипя зубами, не в силах заставить себя оторваться от этого занятия.
— Ленчик!
Она протягивает к нему руки и улыбается.
— Ты уже вернулся.
— Теперь это называется «уже». Да. На сегодня обход закончен.
— Интересно, как всё там было, у Дорфинкеля.
— Спектакль хорош. Кажется, все сегодня особенно старались. Да! Фейга передала тебе привет. И вот это от их стола. Сейчас мы с тобой будем пировать!
Он включает люстру и подкатывает коляску к столу.
— Дай-ка я поправлю подушку. Ты не устала сидеть?
— Нет. Катюша меня укладывала днём. Открывай же своё шампанское!
— Так за Дорфинкеля!
— А ну его, Йоську Дорфинкеля. За тебя.
— За меня-а? Как мне хорошо!
— За все эти годы.
Порыв ветра со стуком отворяет форточку, и комната наполняется влажной свежестью. Весна. Скоро можно будет снова вывозить Цилю в соседний парк.