Случилось несчастье. Моя теща уехала за границу навсегда. Я горевал, меня не было на даче сто дней, и все деревья засохли от одиночества. Но это не самая большая беда, которая случилась после тещиного отъезда и «осиротения» дачи. Самая большая беда, что кто-то залез через утлое окно внутрь дачной избушки и украл со стены веранды карту мира. Мир, у тебя больше нет карты!..

Некоторые думают, молча и злобно, что старухи зря едят хлеб. Вот, дескать, не было бы их, горбатых, все было бы хорошо: квартиры бы освободились для перепродажи, пенсии не давили бы на бюджет, жалоб в конторах вполовину меньше было бы, в больницах бы задышалось, настоящие люди плечи бы развернули на перспективу, жизнь бы с мертвой точки как-то стронулась, экономика бы, спотыкаясь от неожиданной легкости, пошла к убегающему светлому будущему, избавившись от балласта…

Я так не думаю. Я думаю даже наоборот. Старухи нужны!.. Вот была бы у меня теща «неуеханная» заграницу в поисках лучшей доли, загнал бы её на дачу. Чего там ей надо? Муки, мыла и махорки, чтобы не помереть? Да без вопросов! Зато и яблони бы уберег и мир бы карту не потерял…

Не можем мы пока без бабушек. Дряхлые мужики тут ни при чем. Они умирают раньше старости от водки, и мы их не замечаем. Бабушки же живут долго и повсюду. Есть в нашем, по инерции, народном хозяйстве места наглухо забитые бабушками. И даже не подходи – швабрами забьют. Особенно в театрах и музеях…

Интересно, почему в музеях и театрах так много бабушек работает? Я всегда думаю, а спросить стесняюсь – они здесь состарились или такими пришли? И ещё – когда они умрут, возьмут бабушек со стороны или будут выращивать своих?..

И всё-таки самое главное место бабушек в жизни – это спасение детей от родительского гнева. У бабушек и детей очень много общего, потому что они всем в жизни поперек. Болеют, ноют, их надо посещать, забирать их из садика, а их анализы из вонючих больниц, и прочая фигня…

В деревне, правда, немного полегче, потому что в деревне детского садика нет. Хотя и обидно, что анализы сдавать некуда, и всё это пропадает зря. В деревне дети пасутся между поленницами, прижатые с одной стороны рекой, с другой дремучим лесом, с третьей коровьим стадом, а с четвертой собакой Урёма, которая считает что весь мир её, потому что, сука (в смысле половой принадлежности), дальше своей стороны не была, а карту мира ей никто не показывал. Бабушки раскиданы по печкам. Они лежат на них и смотрят в окно, не идет ли почтальон с пенсией, и в жизнь не вмешиваются. Это я помню ещё по своему детству. Детство прошло лет пятьдесят назад, но я спрашивал у тамошних пацанов, с тех пор мало что изменилось…

У меня в детстве тоже была «баушка». Я так её называл для лёгкости произношения, потому что был маленький, и язык у меня во рту ворочался не так ловко, как сейчас. Имя ей было, как и полагается, Марфа, и лет ей было девяносто. Я думаю, если бы она жила в городе, она работала бы в библиотеке, потому что всё время возле неё была книга.

Книга была на смешном старославянском языке и состояла из коричневой корки и четырёх листов, которые она иногда читала вслух, царапая их черным ногтем. «Баушка» говорила, что это книга божественная, поэтому её надо читать. Она была нормальная деревенская бабушка, которая говорила на том языке, далеко не старославянском, на котором говорили у нас все – трактористы, бабушки, дети и всякие другие люди. То, что она ничего не понимала, из того, что было написано в «божественной книге», её не волновало:

– Я в городе в церкве была лет пятнадцать назад, там такая же херня – ничего не понятно, чего поп говорит. Значит, так Богу угодно…

– Баушка, а почему только четыре страницы?

– Твой отец, стервец, в войну скурил.

– Как же ты дала? Книга же божественная?

– Жалко было его, курить сильно хотел, а где в войну восьмилетнему пацану бумаги взять?

– Это да…

– Это тебе сейчас хорошо. Насобирал бычков возле сельпа и кури, хоть закурись.

– А я зимой не курю.

– Чего?

– Бычки мокнут в сугробах.

– Значит, зря пропадают…

– Ну их… А вот книгу бы я попробовал, только не умею самокруты вертеть…

– Попробуй у меня! Ишь, вертеть!… Потом всю жопу отполосую! Удумал, курить в семь лет!..

– Ты же сама говорила…

– Я про бычки говорила, не про книгу… Может эта книга тебя, дурака, от смерти спасаат?..

– Так не дашь?

– Ишшо чего?

– Ну и уйду тогда от тебя домой жить…

– Да?!. А когда снова будешь тонуть, а тебя, сопливого, снова двоюродный Сашка спасёт, от страха, что выпорют, опять ко мне прибежишь?..

– Лучше бы утонул. А так, всё равно выпороли… Не могла промолчать?..

– Как промолчать, вся деревня видала, как ты подо льдину ушёл?..

– Папка мне лисапед обещал, а купил этому гаду Сашке…

– У всех ум, а у этого пол ума! Как бы ты, утоплый на лисапеде ездил, полудурок?

– Ну, и пошел я в школу тогда…

«Баушка» на секунду примолкла. Одной жить в большом доме ей было скучно, и она каждый день пыталась придумать хотя бы какой-нибудь предлог, чтобы я в школу не ходил.

– Ну-ко, дай голову пошшупаю, может, хотя бы температура или вши?..

– Да уже три раза шшупала, нету ничего…

– А может, не будет её сегодня, школы-то? Может, училка умерла?.. А то скучно?..

– Нет. Жива, курва. Да и стих я выучил. Зря, что ли?

– Жалко. Сколько ей?

– Училке-то? Шисят, поди-ко…

– Зажилась… Поршень не забудь…

– Не забуду!..

– Колька?!

– Ну, чё?

– Ведро вынеси в сугроб.

– Ещё не полное…

– Вынеси! Мне до тебя не хватит!

– Да там ещё…

– Вынеси!.. А то выгоню домой, будешь за пятерых выносить!

Я молча взял ведро и понёс на улицу. Часть содержимого нарочно расплескал на крыльцо. «Пусть нае…нётся разок, вобла старая, если на улицу пойдёт», – подумал на обратной дороге. Мне не нравилась моя обязанность выносить ведро, в которое мы с «баушкой» «ходили по малому». Но перспектива ссылки в родной дом, где жили отец с матерью и два брата, меня не особо радовала. Младший ведро не подымет от слабости, а старший от образования (он был уже в седьмом), и пришлось бы мне за всеми «шнырить » с утра до вечера…

Когда вернулся, «баушка» ждала меня с поршнем в руках:

– Всё-таки «стять» надо на двор ходить. Я сегодня сходила. Оказывается, у нас курица живёт. Должно – осенью от соседей забежала… Был бы ты побольше, поймал бы, башку свернул, я бы лапшу сварила…

– Курицу тяжело имать, она прячется. Я рыбу поймаю.

– А рыба не прячется?! Когда пымашь? Зимой ни одной не пымал!.. А ись каждый день охота… Тяжело без приварку…

Тут «баушка» была права. Без приварку жизнь была скучная. В основном люди в деревне питались картошкой и солёной капустой. Ещё можно было сходить в сельповский магазин и «скупиться». Из съедобного там были хлеб (по одной в руки чёрного), пряники, водка по 3.62 и по 4.12 и хозяйственное мыло, которое очень любили мыши…

– Сегодня словлю, – брякнул я, не подумавши.

– Словит он… Пока стих будешь сказывать – все рыбы уплывут… Когда придёшь, разбуди меня. Я на печке буду… Поршень не забудь!..

– Да взял…

Поршень – это такая штука от трактора. Она как железный стакан, только у неё дыра сбоку. В эту дыру мы вставляли палку, и получался большой молоток с пустотой внутри. Всю зиму каждый пацан носил поршень с собой, потому что в школу надо было ходить по замерзшей реке один километр. Зимы тогда были лютые, и сухой снег ветром сметало со льда. В школу мы шли как бы по стенке аквариума и смотрели на зелёные водоросли подо льдом. В водорослях жила непобедимая рыба. Рыба, по словам опытных рыбаков, иногда выплывала из водорослей, посмотреть – скоро ли весна. В этот момент надо было подойти к рыбе сзади и шарахнуть по льду поршнем, как колуном. Причем шарахнуть именно полой его частью, плотно приложив её ко льду. Звук, который издавал этот удар, был оглушительный, и рыба его не любила. От него рыба теряла сознание на какое-то время, переворачивалась наоборот, и плыла по течению, царапая брюхом лёд. Удачливому рыбаку в это время надо было забежать вперед по течению, острым краем поршня успеть выдолбить лунку и надеяться, что рыбу пронесёт течением рядом с лункой на расстоянии вытянутой руки, чтобы её вытащить. В общем, нелёгкое дело. Многие хвастались, что ловили, но никто ни разу не показывал. Врали, наверное. Но поршни носили все и по дороге в школу усиленно тренировались, кроша железяками лёд. Иногда мне думалось, что зимой Рыба была одна на всю реку, и её никто никогда не видел, потому что она спала в водорослях, как «баушка» на печке…

Когда выходил из дома, поскользнулся на замёрзшей моче, которую давеча выплеснул из ведра, и больно ударился задницей о крыльцо…

Соседский трактор икал и храпел носом в сугробе. Тракториста не было, или тоже храпел в кабине. Месяц назад он отдал мне поршень за кружку бабкиной браги.

«Как ты теперь без поршня поедешь, дурак?» – спросил я.

«Ищи дураков у себя дома», – говорит, – « у этого дробосрала один лишний»…

Интересно, подумал я, спускаясь к реке, сколько ещё ненужных, лишних поршней внутри этой машины…

Это была последняя мысль дня. Или даже месяца… Потому что я увидел Рыбу!..

Первое, что я испытал – это страх, что Рыба близко от деревни и её может увидеть ещё кто-нибудь. Но этот страх не был мыслью, он был ощущением. Второе ощущение было Счастье, потому что Рыба была большая, как курица…

Я тихо опустил на лёд портфель и вытащил из-под фуфайки поршень. Рыба не стояла, а ворочалась, и как подойти к ней сзади я не знал. Мне кажется, что рыба думала, что я водоросль и меня не надо бояться, и поэтому подпустила меня так близко. Я не дышал. Кислород в тот момент был мне не нужен. Мне был нужен только поршень…

Первый удар пришёлся где-то в район хвоста. Поршень от волнения пошёл криво и просто сделал трещину во льду, не создав нужного шума.

Рыба остановилась крутиться, повернулась ко мне головой и без любопытства, через гладкий прозрачный лёд, посмотрела на испуганное пугало в старой фуфайке, осуществляющее второй замах. Это был последний шанс. Со всей огромной силой первоклассника, стоявшего первым по росту на физкультуре, я жахнул по льду своим орудием, стараясь, чтобы все края поршня коснулись льда одновременно… У меня никогда не получалось так ловко. Раздался громкий хлопок, как будто кто-то рядом выстрелил из ружья. В ушах что-то пискнуло, в глазах потемнело…

Когда через секунду я очнулся, Рыбы на нужном месте не было. Её снесло на несколько шагов вперёд, и она, как положено, плыла по течению брюхом кверху. Я отбежал метров на двадцать вперёд и боком поршня стал лихорадочно пробивать лунку. Лед поддавался плохо, потому что был толстый и жесткий… Рыба проплыла мимо до того, как мой поршень добрался до воды… На следующий раз я отбежал уже метров на сто. От могучих ударов моего поршня выла и стонала вся наша маленькая речка. Я дубасил эту хранительницу рыбацких мечт по её скользкой твёрдой морде так часто, как только мог, изредка поглядывая не приближается ли Рыба… Рыба, как и в прошлый раз проплыла издевательски близко и медленно от почти сделанной лунки, когда мой поршень уже практически добрался до воды и чавкал крошево льда с первой жижей… Я рванул дальше. Теперь уже метров на двести или на триста. Почти до Оченикова добежал, где школа была. Школа стояла на берегу и, наверное, мои одноклассники пускали слюни от зависти, глядя в окна на мою охоту, а училка орала стихи вместо какого-нибудь двоечника, который тоже косил в окно и ненавидел всё на белом свете, начиная с училки и кончая удачливым мной…

На этот раз успел. Лунка была готова, фуфайка, чтобы не мешать, лежала на льду, а моя правая рука была в холодющей воде и ждала Рыбу. Рыба приближалась и ни о чём плохом не думала, потому что спала. Ясно, что она была не виновата, что её снесло течением в сторону, и что моя короткая, маленькая рука не дотянулась до хвоста совсем чуть-чуть…

Я уже говорил, что я в тот момент не отвлекался на философские мысли. Мной руководили инстинкты, которые приказали мне снять и бросить на лёд шапку, потому что, несмотря на мороз и потерянную вначале борьбы фуфайку, с меня лил пот. Усталости я не чувствовал. В голове было только одно – эта Рыба моя и ничья больше, даже не своя. У неё не было шансов. Я готов был бежать за ней до самой Гоши, где стояли, ждавшие весну вмёрзшие в лёд, пароходы и где наша маленькая речушка превращалась в глубокую и судоходную…

Битва продолжалась. Иногда мне везло больше, и я касался ручонкой Рыбы. Иногда меньше, и она проплывала вообще в стороне от выбитой поршнем лунки, но это не могло меня остановить…

По всему Рыба должна была давно очухаться, но или удар был такой удачный, или Рыба на голову слабая, но мы с ней упорно продвигались к Гошинскому омуту, я по льду, а она подо льдом.

В Гошинский омуте, сказывала «баушка», чёрт живёт, поэтому он не замерзает. У отца, который работал рядом с омутом на МТС, была другая версия: «Му туды всяку химию сливам, от неё железяки крошатся не то, шчо лёд… »

Это сейчас нам с высоты возраста и среднего образования, ясно, что если бы Рыба дотянула до Гоши, то не я бы её съел, а она меня, потому что плавать я в то время не умел, особенно в тридцатиградусный мороз и в валенках. Но тогда мне было не до того. Все мысли я оставил где-то в брошенном портфеле, возле того места, где встретил Рыбу. Я бежал и долбил, бежал и долбил… Я даже не вспомнил про двоюродного Сашку, который сейчас бы не помешал, потому что омут приближался, а силы мои заканчивались…

Я бы, несомненно, утонул на радость большой Рыбе и маленькой речке. Но мне повезло. Перед самым омутом, чуть выше того места, куда они сливали всякую химическую дрянь, эмтээсовские выдолбили огромную прорубь, где брали воду для себя и моторов. Туда-то меня и принесло. Долбить я уже не мог, потому что не было ни сил, ни поршня, который не выдержал борьбы со льдом и превратился в маленький кусочек металла, болтавшийся на потресканной палке…

Я отбросил поршень, встал на колени перед прорубью, опустил руки в воду и стал ждать…

По-умному бы следовало написать, что мои руки сводило от холода. Но я этого не помню и врать не буду. Я просто стоял на коленях и ждал. Я почему-то был уверен, что Рыба приплывёт сюда, и поэтому даже не удивился, когда в какой-то момент её большая башка ткнулась мне в ладони. Рыба скользнула по моим рукам и «выпрыгнула» на лёд…

Я не помню, как я её поднимал и заталкивал за пазуху. Не помню, как бежал назад по скользкой реке эти гадские пять километров. Помню только, что в какой-то момент Рыба от тепла моего тщедушного тела ожила, и всё время пыталась вырваться на волю…

Ещё помню, что на бегу воткнулся в «баушку», которая стояла на льду со всеми моими пожитками, растерянными в честном бою. Больше ничего не помню…

Потом сосед тракторист рассказывал мне, что «баушка» дошла за мной почти до Гоши. Говорит, почувствовала что-то. Уснуть никак не могла. Потом волокла меня по льду домой. Откуда силы взялись у старой?..

Потом запихала меня в протопленную печь, а его заставила сгонять в сельпо за водкой, чтобы меня растирать. «Ещё ругала, колода, что купил не по 4.12, как просила, а по 3.62», – говорил, – «А какая разница? Градус-то один…» .

Ещё говорил, что растирка не помогла. Говорил, что вообще мне повезло, что он был в запое, а не в МТС, а то бы кто в больницу свёз? Так и ехали, говорит – бабка завернула меня в одеяло и положила к себе на колени, а ему каждый километр давала из бутылки глотнуть, чтобы не уснул…

Я лежал в больнице три месяца. Когда выписался, уже было лето. Тракторист ездил в МТС на велосипеде, который ему подарил папка. Бабушка за это время умерла, кто говорит от старости, кто от простуды. Видимо, если бы выжила, папка подарил бы велосипед ей, она мне, а у меня бы отобрал старший брат. Но не выжила. С велосипедами в детстве страшно не везло…

Рыбу никто не видел. Я думаю, она правильно сделала, что сама съела и никому не показала. Вместе же ловили. Я даже не обижаюсь, что никто мне не верит, что я такую огромную рыбу поймал. Просто представляю иногда, как «баушка» печёт её в печке и дух приварка по всему дому…

С тех пор прошло много лет. Я взрослый мужик и давно живу в большом городе. Недавно улучшился жилищно. Продали с женой старую квартиру и купили новую. Всё в старой оставили. Всю старую жизнь. Жена попихала что-то в чемодан, а я взял себе только одну книжку с четырьмя страницами… Я её достаю только, когда по праздникам приходят гости, и не раньше пятой рюмки. Сначала я глажу коричневую шершавую корку такой же коричневой и шершавой рукой, потом открываю, плюю на палец, и перелистываю первую страницу, потому что корка с внутренней стороны выглядит некрасиво (дочки в детстве думали, что это альбом и рисовали на ней всякую девчоночью дрянь). Я перелистываю страницу, слежу чёрным ногтем по строчкам и читаю для моих притихших друзей, которые понимают, что в этот момент лучше молчать, «божественную книгу».

«…И# речE бGъ: да прорасти1тъ землS бhліе травн0е, сёющее сёмz по р0ду и3 по под0бію, и3 дрeво плодови1тое творsщее пл0дъ, є3мyже сёмz є3гw2 въ нeмъ, по р0ду на земли2. И# бhсть ………..», – читаю я, и ко мне в разном порядке, в зависимости от настроения и количества выпитого, приходят: Бог, Рыба, поршень, любимая «баушка» и с ними вместе Счастье…

Я всегда прерываю чтение ровно за секунду до первой слезы словами:

«Это чё такое? Всем налили, а меня обошли?»…

 

 

Бишкек, апрель 2015г.