Гусляры

Колокольный звон летит на небеси, –
Гусляры-то разгулялись по Руси,
Да по весям, да по разным городам,
Разрезвились, разыгрались тут и там.

Уж не знают звонари, как им и быть,
Гусляров-то наконец угомонить.
Зазвенели по Руси колокола
Так, что спать страна уж больше не могла!

И от звонницы Московского Кремля
Просыпается казанская земля,
Недоволен непроспавшийся дракон,
Крылья волоком, – на свет выходит он.

Как он рыкнет, как он рявкнет, будто гром,
Что и пламя, и дымит со всех сторон.
Не заглушит рёв драконий муэдзин,
Весь исстрясся Саф Гирей и иже с ним.

“Уж сломаем гусли русским гуслярам,
Головешкам стать – и гуслям, и рукам,
Поднимайся-ка, Аллаховая рать,
Дерзких русичей с лица земли убрать.”

…Хмурит брови царь, не выспавшись с утра,
Разбудили, – так не жди теперь добра.
“Уж не гости ль к нам в Москву в такую рань?
Не пойти ль утихомирить нам Казань?”

…Ох и долго будут гусляры играть,
Да Ивана-Государя прославлять.
Уж и дышится, и пашется легко,
Царю-батюшке поклон шлём далеко.

В честь Ивана – да по всей Руси трезвон:
Кос рязанских лязг, травы будящих сон,
Соловьями Кострома вся голосит,
Вологодчина коклюшками звенит.

Алёшкино

…Стоит над рекою погода хорошая,
Плывут облака в тишине голубой,
Как русская сказка, деревня Алёшкино
Вниз с берега смотрит, любуясь собой;

Дрожат поплавки, и рябит отражение,
И рыбка в полёте слетает с уды,
И лодка тюленем лежит без движения,
Шершавое брюхо суша от воды…

Но лето, как яблоко, терпкое, сладкое,
И царство куриное в досках двора,
Заборы, и мостик, – вдруг стали загадкою:
Сегодня их нет, а ведь были вчера,

Когда вон за полем, за этой околицей,
Коварно росли выше неба дома,
И эту деревню – невинную горлицу –
Ненужной сочли и решили сломать.

Москва не любила тогда непрактичности
В эпоху прогресса, и ей, деловой,
Хотелось другого – удобства, публичности,
Не грядки, да лапти в пыли вековой.

И там, где пустырные заросли дикие,
Где молодость слаще чем вишня цвела,
Площадки поставили, лавки безликие,
И больше Москва ничего не смогла, –

Стирала она, видно, плохонько прошлое,
Да так, что поныне трепещет душа,
О том, что былая деревня Алёшкино
Лишь в песни, да старые карты ушла.

…А птицы, казалось, здесь носятся те же,
И солнце всё так же глядит свысока,
Но то, что похоже, – не то же, что прежде,
И дважды в себя не пускает река…

Пылают, пылают деревья осенние,
Но тушит в воде рябь речная пожар.
Здесь любят гулять в одиночку и семьями,
И молодость вспомнить, чуть всхлипнув, кто стар.

И падает белым небесное крошево
На лёд Бутаково, в Захаркову сень…
Деревня Петрово, Деревня Алёшкино, –
Как много их было, таких деревень!

Теперь их, наверно, совсем не останется,
Всё время сожжёт, как поленья в огне,
Но с памятью встречи, – сердечное таинство, –
Оно не посмеет. Не тронет во мне.

Дни Рождества

Продевало солнце нити золотые
Через перелеска тонкую канву,
Покатилось солнце, да застряло в тыне,
Погасило сонно неба синеву.

Золотые искры медленно погасли,
А потом на небе новые зажглись,
Месяц остророгий – золотые ясли* –
На незримой леске поднимает высь.

Гомон петушиный, звонкий лай собачий –
Всё стихает к ночи, чтобы до утра
Не будить Младенца: если Он заплачет,
Божья Матерь встанет, выйдет со двора

И пойдёт по полю, по снегам холодным,
Укрывая Сына от ветров зимы,
Чтоб другие дети выспались сегодня,
Не познав до срока непроглядной тьмы.

Щучий хвост

Он стоит, бестолково размашист,
Каждый лист его длинен, остёр,
Словно пламя зелёное пляшет, –
Ядовитый, нежгучий костёр.

На окне, заслоняя пол вида,
Он к стеклу прилепился впритык.
Шутники его звали обидно
Щучий хвост или тёщин язык.

Уж кому насолила та тёща,
Что за щука такая была?
Но питомец наш офисный общий
Дарит много любви и бабла.

И во время обеда нередко,
Отдохнув от труда своего,
Шаловливые ручки соседки
Иногда донимают его.

Что ей нужно, любви или денег?
Не хватает ей вечно всего,
Только рядом стоит ежедневно,
Словно греясь душой от него.

А когда мимо люди с обеда
В разговорах неспешно идут,
Привечают его без ответа,
Щиплют листьев его изумруд.

Чепуху чью-то слушая днями,
Он секреты и тайны хранит,
И за это накормлен бычками,
И здоровьем весь пышет на вид.

Предосеннее

Ещё ты веришь в светлый день
И не волнуешься о завтра,
Но тьма крадёт часы затем,
Чтоб колдовать ещё до марта,
И вот уже длиннее тень,
И темноты длиннее мантра.

Пусть звёзды катятся к чертям,
Луна утонет в тучи фраке, –
Не придавай своим чертам
Печали и унынья знаки,
Не дай своим земным путям,
Чтобы их конец исчез во мраке.

Наверно, рано говорить,
Что всё изменится и станет
Другим, и примет новый вид,
И обелится, и растает,
И что горело – отгорит,
И что болело – перестанет.

Теплу обманному не верь,
Всё неизбежно: лютый холод,
Растений смерть, зима потерь…
Бросай поля, срывайся в город,
Открой рывком входную дверь
И не ищи вернуться повод.

Здесь душный жар от батарей,
Деревьев мало и просвета,
Займись делами поскорей,
Не думай, что не будет лета,
И груши мой, и чайник грей,
И слушай радио под это.

Спеши домой, пока к тебе
Досадой осень не прилипла,
И в огороде, и в избе
Не надоело всё: от скрипа
Дверных петель, и анкл бенс,
До туч почасового всхлипа.

Зимы задумчивая дочь,
Обманом, красотой пленяя,
Из летних лап забрать нас прочь
Спешит, наказы выполняя.
Зима – всегда скорее ночь,
Чем день, и это принимая,

Душа привыкнет к холодам,
Как к неизбежному в природе,
И к засыпающим садам,
К пустой теплице в огороде,
К летящим в прошлое годам,
К свободе или несвободе.

И в этот вечер, возвратясь,
Увидишь ты, совсем отвыкнув
От благ, смыв с кожи дачи грязь,
Что тень зимы, к окну приникнув,
На небо впёрла через час
Луны осенней белой тыкву.

И белой тыкве на полу,
И двойнику её над лесом,
Той первой, поданной к столу,
Второй, светильнику всем бесам,
Им, не стремящимся к теплу,
Но лишь к естественным процессам,

Им наблюдать вокруг, пока
И сей и той не источиться,
Одной – лишь долькой, в облаках
Второй в серп тонкий превратиться,
Ведь через год, наверняка,
Тому же самому случиться.

Луна-свидетель, белый глаз,
Слепой белок, уродство смерти,
А может быть, сквозь узкий лаз
В день, свет – подобие отверстий,
Одно спасение для нас,
И, впрочем, лучшая из версий,

Но вроде чёрных дыр, когда
Дыра, а в самом деле – плотность,
Обман, сегодня и всегда,
И безысходность, безысходность;
Сочится чёрная вода
И заливает стёкол плоскость.

И в чашке стынет чёрный чай,
В нём – бра, луны двойник уютный,
И растворяется печаль
Очередной борьбы минутной
С собой, и радость невзначай
Появится в тревоге смутной.

Орёт ворона на заборе

Орёт ворона на заборе,
Зло, по–вороньи, матеря
Мороз, собаку дяди Бори
И лютый голод января.

Уже не карканьем, а хрипом
Достала всех воронья мать,
Но завелась калитка скрипом, –
И ей не хочется молчать.

Снежинки падают, как в сказке, –
И благодать, и красота!
Смотри весь день, прищурив глазки, –
Пример соседского кота;

На холст, надетый на подрамник,
Уж так и просится пейзаж;
Душа, взывающая к драме,
Элегий захотела аж.

И было б всё прекрасно в мире,
И восцарила б доброта…
Да эта, ноги растопырив
Плюётся криком изо рта.

Ей белый снег – одна досада,
И божий свет – как злобный рок.
Ей слаще падали не надо,
Ей кто б отбросов приволок!

Винни-Пух и Пятачок

За медолюбие, за дерзкий нрав
Бер был наказан золотой иглою,
Колючей шпагой,
Острою занозой,
Халиктовым нежданным остриём,
Из чресел полосатых предъявленным,
И потому хотел воскликнуть: боги!
Но говорить не мог и зарычал,
И кубарем с небес упал на землю,
Израненный, как воин среди битвы,
И убежал пристыженно один.

И дикий вепрь,
Что поодаль стоял,
Ел желуди и рыл клыками землю,
И не боялся злой атаки клонов,
Вельми дивился
и зело был озадачен.
Что шпаги, что alae слюдяные?
Он слишком шкуру толстую имел,
И лоб и нос – всё было бронебойным;
И пуль он избегал, не только пчёл.
Он мёд с рожденья сроду не вкушал,
Знал только сладость вырытых кореньев,
И желудями жирными питался.
Медвежья боль, паденье медвежье –
Бессмысленными нынче показались:
Он осторожен был, не скудоумен, –
Он сроду бы на древо не залез,
Вовеки не стремился к небесам,
Поскольку на земле неплохо кормят.

Хаги-Ваги

“Кто их купит? Глупые вопросы!
Покупают, я сама взяла”.
За витриной – радужные монстры,
Воплощенье плюшевого зла.
Не хватило б маме всей отваги
В руки взять, – но тащит с воплем дочь:
“Ну купи, купи мне Хаги-Ваги,
Без него мне жить уже невмочь!”

Мама говорит: “Ну покажите,
Это обезьяна или что?”
И на шею лезет полкожитель
К девочке в индиговом пальто.
В магазине много всякой шняги,
Но диктует мода свой каприз:
Синенький уродец Хаги-Ваги –
Самый предвкушаемый сюрприз.

“Много ль для ребёнка счастья надо? –
Продавец вздыхает. – Пустяки!”
Сдачу пересчитывает рядом,
Усмехаясь в жёлтые клыки.
Знают как завлечь универмаги
Барахлом, навязанным стране.
Показалось маме: “Хаги-Ваги
Даже шире улыбнулся мне…”

Пять минут по улице ходили,
А когда вошли они в подъезд,
Вдруг глаза игрушки засветились,
Кажется, сейчас кого-то съест.
Руки стали мокрые от влаги,
Шепчет мама: “Брось его скорей,
Говорят, что страшный Хаги-Ваги
Душит ночью маленьких детей”.

Даже лифт свой ждать они не стали,
Бросились по лестнице наверх,
Заперли скорее дверь из стали,
И раздался где-то громкий смех.
Но объятий плюшевых миляги
Захотела девочка в душе,
Через час пришла, но Хаги-Ваги
ПОЧЕМУ-ТО не было уже.