Я стоял у окна и захлёбывался от слёз и обиды. Она была сильней, и это злило. На подоконнике рос кактус, и я до крови колол палец о его шипы. Я смотрел на него и думал, что она такая же колючка. Я мечтал отомстить ей.
Мама уже несколько раз звала меня ужинать. А она издевалась, пользуясь моим молчанием: “Не зови его… проголодается – сам придёт». Это злило меня ещё больше, и я сильнее колол палец. Я отомщу ей, – думал я при этом.
Я видел, как густела синева за окном, пустел двор. И пошёл на уступки лишь перед сном, когда мама прижимала меня, заплаканного, к себе, гладила по голове и успокаивала. Я ещё всхлипывал.
На следующий вечер я отомстил ей, нагрубил и обозвал “колючкой» Она по привычке попыталась вытолкнуть меня из комнаты, где мы готовили уроки. Но не тут-то было. Я ножницами ударил её по руке. У неё пошла кровь.
Задыхаясь от волнения и испуга, я спрятался за шкаф. Поняв, что это трусость, я вышел через несколько минут. В комнату я не заходил. По-моему она была заперта. На полу в коридоре валялись мои учебники, и тетради.
Она, конечно, рассказала обо всём маме. Весь вечер со мной не разговаривали.
Я понимал свою вину, и за столом на кухне ел, молча. Просить прощения я не стал.
Она была старше на пять лет. Её “пятёрки” в школе раздражали меня, а неудачи – радовали. Когда её хвалили родители, в моей душе копошился злой червячок. Она была старше, умнее, сильней – это и являлось причиной наших ссор.
С того дня, когда она впервые заплакала от нанесённой мною боли – странно, но я почувствовал себя сильнее.
Она поняла это и относилась ко мне настороженно.
Стояли погожие весенние дни. Снег растаял, и первая большая вода схлынула. На пригорках играли в лапту. Сестра с нами не играла. Она училась в восьмом классе, и объясняла всё тем, что ей нужно готовиться к переводным экзаменам. Но причина была в другом.
В один из таких солнечных дней я задержался в школе. Когда пришёл домой, мама и сестра о чём-то шептались на кухне.
Разговор был, видимо, серьёзный.
Когда я вошёл, они, вдруг, замолчали. На мои расспросы, они ничего не сказали. Это удивило меня. Но за обедом я услышал такое, о чём никогда раньше не слыхал.
– Опять этот парень перед окном крутится, – сказала мама.
Я увидел парня, лет шестнадцати, в кепке. Он медленно шёл вдоль забора, отделяющего дом от дороги… Мне даже показалось, он чуть покосился взглядом в нашу сторону.
– Пусть ходит, – произнесла сестра.
– Я знаю его, – продолжала мама. – У него мать уборщицей в сельхозтехнике работает. Хорошая, простая такая женщина. В семье у них, кроме него, ещё двое, младшие. Отца они выгнали…
– Почему? – не выдержал я.
– Пил. Она, водка-то, до добра никого не доводит. Всю получку пропивал, последнее уносил из дому, и ещё издевался, когда выпьет…
Этот разговор заинтересовал меня. Но особого значения я не придал ему тогда.
И лишь, спустя несколько дней, я заметил за сестрой нечто странное, она чаще стала выходить на улицу. Но во время коротких прогулок по двору как-то осторожничала: то вдруг быстро уходила домой, то пряталась в подъезде.
Я стоял посреди двора расстроенный тем, что сестра, обещавшая поиграть с нами, вдруг убежала.
Кто-то позвал меня по имени. Я обернулся. Передо мной стоял тот парень. Я узнал его – в кепке, который проходил мимо окна, в руках у него был фотоаппарат “Смена”.
– Сделай милость, – сказал он. – Принеси фотографию своей сестры, только тихо, чтобы никто не заметил.
– Ещё чего, – протянул я с насмешкой.
– Я тебе ёжика подарю, – настаивал парень.
Я замялся.
– Возле старой усадьбы, – продолжал он. – Хочешь, я тебя возьму с собой.
Я согласился.
– На, – сказал он для пущей важности, когда я хотел было повернуть к дому.
Он разжал кулак. На его ладони лежали деньги.
Я никогда не имел своих денег. Если меня посылали в магазин, то покупал всегда то, что наказывали. Сдачу я приносил всегда. Теперь же, когда у меня появились монеты, я очень обрадовался. Это были белые двадцашки и пятнашки – три штуки и два красных медяка.
Через минуту я забежал за угол дома, и, замирая от счастливого волнения, спрятал монеты под плитку разрушившегося асфальта.
Вернулся я домой, как ни в чём не бывало. Выдвинул ящик и стал искать фотографию. Всё это не прошло незамеченным. Осторожная сестра спросила, что я делаю. Я ответил, что смотрю фотографии. Моя хитрость, наверно, выглядела глупо, потому что сестра не отступала.
– Закрой ящик, – приказала она.
Я снова нагрубил ей.
Она метнулась к маме. Мама позвала меня.
– Признавайся, зачем тебе это? – спросила она.
– Просто смотрю, – попытался выкрутиться я.
– Говори правду. Тебе нужна фотография? – спрашивала мама.
Пришлось сознаться.
– Бессовестный, – сказала мама, выслушав мои объяснения. – Они и так бедно живут. Семья большая, а ты ещё деньги у них берёшь. Ему мать их на обед даёт, он в школьной столовой обедает…
Об этом я как-то не подумал. Мне стало совестно.
– Выходит, ты продал меня? – прилепилась сестра.
Фотографию я всё же принёс ему в тот вечер.
Мы пошли к старой усадьбе на окраину посёлка, где жили ежи. Стемнело. Уже зазеленевшие липы закрывали кронами добрую часть неба. От этого было ещё темнее. Веяло свежестью, и пахло парным молоком.
Я всё не мог решиться и, наконец, произнёс:
– Саша, вот возьми…
Он обернулся.
В моей ладони тускло блеснули металлические кружочки.
– Зачем ты? – удивился он, но монеты взял к моей радости.
Я вернулся домой поздно, а в фуражке у меня лежал свернувшийся калачиком ёж. Я выпустил его на пол. Поставил блюдце с молоком. Я счастливый лёг в кровать. За окном светил фонарь. На стене в комнате весёлыми кружевами дремали тени веток ивы.
Ёж развернулся. Под его фырканье и топот я заснул.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Было воскресное утро. Я открыл глаза. Комнату наполняло столько света! Я не удержался, пошёл к окну, чтобы растворить его.
Едва я отдёрнул штору, как остановился в изумлении. Кактус на подоконнике выпустил бутон и расцвёл. Глядя на цветок, я вспомнил девушку в лёгком платье. Она была светящаяся, счастливая, вся какая-то улыбчивая. Я смотрел на неё, будто впервые, и не верил, что это – “колючка”, моя сестра.