С безумием Мара всегда была на короткой ноге.
Дайте посчитаю, говорила Мара подругам: Борис, Жорик, Андрей, мать Андрея, малахольная Танька, попавшая под грузовик, её собственный, Марин, брат…
Про Бориса говорили, что он такой после бомбёжки. Мара не помнит, сколько ему было лет. Всё детство, завидев его долговязую фигуру с вытянутыми по швам, не шевелившимися при ходьбе руками (хотя, когда он говорил, то отчаянно размахивал ими, помогая – как ему, должно быть, казалось – сбить разбредавшиеся слова в хоть какую-то отару смысла), Мара пряталась за угол или за дерево. Размашистыми шагами Борис, даже в июльскую жару бывший в коричневом шевиотовом костюме, направлялся к их калитке. Бабушка, по обыкновению, была дома — из-за давления, которое редко опускалось ниже двухсот и которое пытались сбить пиявками (фиолетово-чёрные сытые твари, которых Мара тоже боялась, как и Бориса, каким-то брезгливым страхом, обитали в литровой банке на подоконнике в прихожей), её вывели на первую группу в 39 лет. А через год бабушка стала бабушкой Мары, но не нянчила — с младенцем ей было трудно, и «из города» (так у них назывался центр) приезжала её старая тётка, выпестовавшая всех детей в своей округе, пока их не распределили по садам.
Но кухней бабушка занималась: сидела на табурете на продуваемой веранде, перебирала фасоль и резала овощи в постный борщ: пастернак, буряк, обязательно болгарский перец, капусту, и, когда заканчивался картофель старого урожая — кабачки вместо него. В жару миска ледяного борща из холодильника была самый цимес.
Борису наливали в глубокую большую тарелку «для первого». Мара водила ложкой по пунцовой лужице в подтарельнике – это была её порция. Первое она не любила. Её детское «Маишику мяска!» вошло в семейные анекдоты.
Бабушка как могла пыталась поддерживать разговор с гостем, он приходился ей двоюродным братом. Вечером его забирала мать — старшие обращались к ней «тётя Люба». Кем работала тётя Люба, Мара по детству не запомнила, была у неё какая-то должностишка.
Жили они на следующей улице, двумя кварталами выше. Несколько близкородственных семей, три небольших дома на одном «плане» — так на юге назывались земельные участки под частную застройку.
Там и обитала почти вся их гонористая порода, — высокие, блондинистые, высокомерные — прибывшая после революции из местечка Пружаны. Из всех выбивалась только баба Вера — низенькая коренастая заполошная и страшно говорливая – «Трындычиха», звала её за глаза родная Марина бабушка. У бабы Веры (странно, что так называли тёти Любину сестру, но да – она шла под званием бабы, возможно, из-за того, что у Любы не было и не могло быть внуков, а у Веры он был. Ровесник Мары. Они и в школу пошли в один класс. Хотя Андрей приходился троюродным братом Мариному отцу — проклятие больших южных кланов, где перемешаны возраста и степени родства.
Андрей был от Веркиной дочки Лиды — миловидной разведёнки с льняными волосами. Мара помнит, что когда Лида приходила пошептаться с её матерью, в комнаты, вместе с терпким воздухом тайны, вплывало и ощущение праздника: волосы Лиды, как у немецкой куклы, подаренной Маре нянькой (какая-то морячка расплатилась с бабой-няней за то, что сидели с её ребёнком), были красиво уложены, платье перехвачено поясом на тоненькой талии, и к этому поясу приколота тканевая гроздь цветов — такие броши, вместе с клипсами, были в моде в Марином детстве. У Лиды была перламутровая губнушка, Лида красила ногти (а мама — нет), и от неё пахло прозрачными духами (мама носила шипристые, вроде «Пиковой Дамы»).
Однажды Андрея не привели в школу, а встревоженная учительница как-то странно поглядывала на Мару. Придя с уроков, Мара услышала поразившую её новость: Лида умерла. Это была первая смерть на Мариной памяти. Они, конечно, навещали одинокую тогда могилку на самом краю кладбища, начинавшегося выше прямо по их улице. Здесь лежала баба Маня, в одиночку построившая их дом из саманных блоков в пятьдесят первом году — на месте превращённого в пыль авианалётами. Но Мара была слишком мала, чтобы помнить эту смерть. Баба Маня скончалась во сне, под утро, с книжкой в руке — полночи, как всегда, боролась с бессонницей. Не дозвавшись её с утра, Марин отец (они жили на другой половине) влез в окно и обнаружил бездыханную хозяйку дома. Маре был год. А баба Маня была чуть старше сегодняшней Мары — шестьдесят.
И вот красавица Лида. На похороны Мару не взяли — девочка боялась покойников, и каждый раз, когда под окнами показывалась траурная процессия, предваряемая исковерканным трубами самодеятельного оркестра Шопеном, убегала вглубь двора и со всей силы зажимала ладонями уши. Но после ей приходилось подниматься на горку в школу, и Мара старательно обходила втоптанные в уличную пыль тревожного цвета гвоздики. Считалось, наступить – уйти вслед за покойником.
Поползли слухи, что Лида не просто утонула — как все в семье, она была отличной пловчихой, о чём говорило красивое очерченное оголовье плеч, – а бросилась в воду с катерной стоянки в порту и разбилась о поросшие колючими водорослями и ракушкой бетонные глыбы.
Так в Марино сознание вошло ещё одно страшное слово — самоубийца. Детская травма повторится — когда в сибирском городе найдут повешенным младшего маминого брата. Станут говорить, что он умер от кровоизлияния в мозг, когда поднимал штангу (дядька был профессиональный спортсмен — хотя называлось это иначе, ведь спорт в СССР был исключительно «любительским», и его трудовая лежала на каком-то заводе) на соревнованиях. Дядька был любимец «той» семьи, как всякий поздний ребёнок, последыш многодетной фамилии.
Но чуткий Марин слух проникал во все семейные тайны, обсуждаемые за притворённой дверью, да и мама в канун Троицы стала жечь свечу, и девочка узнала, что дядька мучился ревностью и влез в петлю сам. После него осталась Наташка, почти ровесница Мары, с которой они каждое лето, съезжаясь к сибирской бабушке, соперничали за её внимание и даже, кажется, таскали друг друга за косички. У Наташки они были густые светлые, а у Мары смоляные и тощенькие. Мара совсем не походила на «ту» родню, и в этом девочка видела причину «холодности», с которой её там принимали. Всё это было неправдой: любовь «той» родни и впрямь отличалась от горячего восторженного служения южных бабушек-тётушек единственной внучке, курчавому идолу, но лишь в силу того, что у «той» бабушки внуков было вдоволь – от шестерых детей.
Оставшийся сиротой Андрей поначалу числился просто проказливым, плохо успевающим учеником, а потом наблатыкался в интернате, водил дружбу с картёжниками, женился в восемнадцать на женщине сильно старше себя и проявлял прочие признаки душевного нездоровья.
Жизнь его оборвалась в конце девяностых на какой-то блатхате, где его, щуплого, иссушённого язвой желудка, забили до смерти и выкинули на улицу.
Мару какое-то время тревожила совесть — она не пыталась как-то поправить жизнь родственника, отделываясь подачками. Иногда Андрей, пьяненький или обколотый, повисал на их заборе и звал : «Сеструха, сеструха!» , она выносила деньги и продукты, сколько могла, в дом не приглашала — знала, что их обворовали в первый год по возвращении на малую родину по его наводке. Вынесли всё — и не нужную в условиях юга шубу и даже не вскрытые тюбики зубной пасты. Не то что бы не простила — простила. Но остерегалась.
Незадолго до этого одна за другой ушли из жизни его попечительницы, опекунши, ближайшие родственницы: бабка Вера, почти выжившая из и без того не большого ума, и малахольная Танька — красивая, как почти все женщины в этом клане и так же не умевшая устроить личную жизнь. Её размотало колёсами фуры в двух шагах от дома.
Но ещё прежде, чем Мара привезла из дальних краёв мужа и ребёнка, погиб Жорик, её бездетный двоюродный дядька. Жорик её по детству баловал, и всё же, приходя к ним в гости, Мара его побаивалась: он весь был в наколках. Жорик хорошо рисовал (тоже семейное), населяя ватманские листы бесконечными церквями, крестами, куполами, ликом Иисуса — в семидесятые это было форменным сумасшествием, но комиссия признала его больным не за это. Подростком он угонял машины, и каждый раз это были грузовики; накатавшись по пыльным кубанским бетонкам, он бросал машину где-нибудь в поле. Имущественного мотива в составе преступления не было. «Из хулиганских побуждений» – значилось в постановлении суда. Нана, его мать, брала подработки (стирала на дому халаты персоналу своей поликлиники — она была медичка), выплачивала ущерб (за потраченную соляру или бензин, шофёрский простой и всякие накладные расходы, чтобы сына не посадили – однажды всё же посадили, и она, бедная, завербовалась в Якутию, по месту отбывания назначенного сыну срока). Кто-то ей подсказал, что решать нужно не с юстицией, а с медиками, так Жора получил диагноз.
Погиб он тоже под колёсами: влетел на подаренной матерью «Яве» под выруливавший из переулка «БелАЗ». Следующий владелец мотоцикла, который долго никто не покупал, как говорили, разбился насмерть.
Когда у брата стали проявляться признаки душевной повреждённости — крайняя жестокость и безразличие к чужой боли, – это видела только Мара, родители отмахивались.
Гром для них грянул, когда сын бросил на середине учёбы престижный ленинградский институт и отправился в армию, откуда его очень быстро комиссовали. Домой брата забирали из Пермского госпиталя, где его вводили в инсулиновый шок и надолго оглушили. Мама и врачам не поверила. Уговорила отказаться от нерабочей группы, которую люди добивались и выпрашивали, суя в карманы врачебных халатов пухлые конверты.
Отец к тому времени уже умер, и брат повис на маме и Маре. Точнее, мама содержала его, а Мара — маму. Свою мизерную пенсию брат считал незаработанной и подчистую раздавал попрошайкам и погорельцам. О том, что мама тоже нуждается, он ни разу не подумал — не вмещалось в его голове, набитой патрологией и церковными проповедями.
Практическую часть декларируемого им человеколюбия пришлось осуществлять Маре, пахавшей как лошадь — нет, целый табун.
Кто бы знал, что эта девочка, которую родня сразу после школы записала в непутёвые и которой стыдилась, на многие годы станет единственной опорой семьи.
Мара поневоле размышляла о том, не коснулась ли родовая порча её собственного рассудка. Тем более что её эксцентричность, вечная непокорливость и вспыльчивость заставляли родню всерьёз обсуждать, не показать ли девушку психиатру.
Безумие, так часто наблюдаемое вокруг, было притягательно для Мары. Она воспринимала его как возможность сбежать от угнетающей действительности, от вечных семейных дрязг и личных драм.
Всего лишь нужно подольше задержаться на этой мысли и соскользнуть в помешательство, как Алиса в кроличью нору. Впервые Мара ощутила, что для неё это возможно и даже легко, когда сидела с затёкшими до онемения ногами в потёртом кресле в таком же потёртом доме недалеко от площади Пятого года, а адрес она не скажет, чтобы не вызвать назойливых расспросов. Да, тот самый дом. Да, знакома. Да, тесно. Теснее не бывает — его восставшая плоть впаялась в неё на всю глубину. Так, что колкие каштановые завитки вплелись в смоляные. Мара узнала вкус собственной крови, когда его язык раздвинул ей челюсти и стал хозяйничать в тесном рту. Через несколько дней со всем было покончено. Он отбыл на северо-запад и ни разу не вспомнил о ней в письмах; милосердный Женя передавал её выдуманные приветы, когда читал эти письма вслух.
В тот раз она просидела весь день в одиночестве, вначале в рассветном сумраке, затем в тусклом свечении пасмурного дня, нехотя заглянувшего в низкие окна и облизавшего глянцевые поверхности зеркала, хромированного чайника и оставленных на столе бутылок, кинувшего пару светлых заплат на линялые обои, и так до густых вечерних сумерек. Женя опять был ею недоволен — может, из-за того, что она не соглашалась вынуть из воротника пальто медицинскую иглу, много раз входившую в священную плоть того, уехавшего. На эту нелепую брошь косились прохожие, уже привязывались дружинники, Женя терял терпение. А может, из-за выказанной Марой ревности, когда она зачем-то позвала с ними на танцы в Дом офицеров знакомую девочку из общаги, а после злилась Жениной вежливости, заставившей его уделить обеим равное внимание. Женя не терпел ни малейшего проявления низких чувств и тут же карал за плебейство подчёркнутой холодностью.
Вот она, Мара, и застыла в этой медитации в нетопленой комнате, угадав, что сознание можно удержать в этом заповеднике безмыслия и галлюцинаций. Но провалиться в заветную нору так и не успела. Вслед за вернувшейся с занятий Ниной, щёлкнувшей выключателем и впустившей в комнату жёлтый режущий глаза свет, появился Женя. Он всегда каким-то чутьём угадывал подкрадывавшуюся к .Маре опасность и появлялся на пороге в решающий момент. Пригнувшись, чтобы не задеть макушкой притолоку, он входил, скидывал плащ или шинель – смотря по погоде, в два шага пересекал комнату и обхватывал Мару.
В этот раз он с трудом вынул её из кресла — она словно окоченела в позе эмбриона, перенёс на топчан и аккуратно стал выпрямлять затёкшие руки и ноги. Усталый, сердитый, обеспокоенный — Мара не могла сквозь слёзную поволоку рассмотреть выражение его лица. Нина пошла вытряхивать террикон окурков из блюдца, служившего пепельницей, открыли окно проветрить — с трудом поддавшиеся многократно отсыревавшие и разбухшие рамы опасно застонали, но стёкла остались в пазах.
Мару мутило от курева и голода, её умыли холодной (как будто в доме когда-нибудь водилась другая!) водой, заставили выпить сладкого чая. Она ждала продолжения экзекуции, но Женя смилостивился, помог одеться и увёз её к себе в Пионерский.
Однако опыт запомнился, и ещё несколько раз Мара боролась с искушением довести дело до конца.
Потом, во взрослой жизни, когда её порабощала усталость, она шла к морю, выбирала место помалолюдней, садилась на ступени маршевого спуска к воде и вгрызалась зрачками в темнеющую воду, пока быстро опускавшаяся на город южная ночь окончательно не растворяла во мраке границу двух сравнявшихся по цвету лоскутов пейзажа – моря и неба. Очнувшись, Мара брела на остановку и последней маршруткой уезжала домой, потому что утром ей нужно было сдавать полосную статью.
Она так никогда и не позволила себе роскоши воспользоваться наследственностью и остаться по ту сторону реальности.