Я пыталась увидеть этот день глазами моей мамы, приехавшей за мной – не знаю, как ей удалось отпроситься с работы – заканчивалась вторая четверть, время диктантов.

И я не понимаю, как она выдержала. Всё, что она увидела, было абсолютно неприемлемо для неё.

Нетопленная квартира на первом этаже деревянного двухэтажного дома. Даже полы не везде – в задней комнате просто утрамбованная земля. Сантехника сломана. Вода только ледяная.

Спальное место… Это просто доски поверх сколоченных тарных ящиков.
Нина на ногах – ей в Универ к первой паре. А мне совершенно некуда торопиться, и я сплю, не в силах выпростаться из-под груды тонких одеял и накиданных сверху для тепла пальто, оттягиваю необязательный момент, когда нужно будет высунуть ноги и руки в космический холод дома, заваленного декабрьским снегом до середины окон – дом за сто лет сильно врос в наслоения земли и асфальта, будто тянулся окнами поцеловать дорожку, по которой столько раз проходил он.

Экспозиция: скудная, очень старая, раненая мебель. На остывшем квадрате электроплитки пустая сковородка, не нуждающаяся в мытье: всё съедается подчистую, вытирается хлебной коркой, выскребается вилкой. На круглом незастеленном столе – алюминиевый чайник с потёртым шнуром в нитяной оплётке, вилка на конце голодно щетинится металлическими зубами в чёрном пластмасовом рту.

Над столом раскачивается (это на втором этаже куда-то собирается аспирант Лёша) абажур вот не помню какого цвета. Из признаков, что здесь живут и иногда едят: початая пачка крупной каменной соли, ополовиненная, тоже бело-голубая, пачка ячменного кофе, какие-то сухари, несколько пустых “противотанковых”. Открытый пузырёк чернил, перо, шершавая бумага для акварели – несколько листов, частично уже зарисованных. Стопка Нинулиных учебников.

Плотный от ещё не развеявшихся зимних сумерек и табака воздух. Нет, не так должно пахнуть девичье жильё.
Обои исписаны и изрисованы и кое-где ободраны.

В прихожей слышится шум. Мы ведь не запираемся. Не помню почему: должно быть, я посеяла ключи. Есть дверной засов, но он массивный и тяжёлый. Не под двух худышек сработан.

Лежу, не открывая глаз, пытаюсь удержать сон или удержаться в нём.
– Марина, к тебе, – трогает меня за плечо Нина.
Я открываю глаза и вижу на пороге комнаты растерянную – нет, ошеломлённую! – маму.

И закрываю опять. Мне хочется, чтобы это виденье растаяло, чтобы оказалось иллюзией. Я не готова объясняться. Я не готова даже вставать. Я вообще не готова жить.

У меня всё крайне плохо. Меня отверг идеологический факультет. Меня уволили, выписали из рабочей общаги на улице цареубийцы Голощёкина, я изгой советской системы, мне не подадут руки, за моей спиной только что закрытое уголовное дело по 224-й, Женя зол, как чорт, и наказывает своим непоявлением уже несколько дней.

– Он не придёт, – сказали мне девчонки, навестившие меня в больнице.
Я не знала, что он напрягает свои связи в эмвэдэ, чтобы это ничем не закончилось для меня.

Мне вообще не стоит открывать глаза. Ни сегодня. Ни в любой другой день. Мне девятнадцать почти уже с половиной. Пять с половиной лет до дня, когда кончится мой часовой завод – я так решила. Но как же это долго! Я уже прожила четыре таких срока, и это невыносимо долго. Нельзя ли отыграть назад и поменять дату убытия?

– Марина, – незнакомым голосом зовёт меня моя несчастная мама (я ходила за ней последние годы, как за ребёнком, прислушиваясь ночами к её тихому дыханию, я отдала всю любовь и заботу, и жалость, на которые была способна; мама, я хоть как-то уврачевала твои раны?)

– Марина!
Мама, прости, я не в силах смотреть в твоё лицо, не мучь меня, прошу, я буду лежать отвернувшись к стене и накрывшись одеялом с головой, пусть над моей головой сомкнутся все воды земли, я не хочу дышать.

… У мамы два обратных билета.

Я вынужденно одеваюсь, мама привезла мне зимнюю обувь. Складываю вещи в уставший от перемещений чемодан: под тряпички отправляются узкая бикса на один шприц, общая тетрадь с чужими конспектами и так и не разгаданной строчкой стихов. Эти нехитрые святыни будут найдены и выброшены моим разгневанным отцом, после чего я на много лет выброшу из дочернего сердца его самого.

Я обещаю маме погулять с ней по Свердловску, показать красивые места, поезд только вечером.

Но я должна увидеть Женю. Я бегу к нему в отдел на Разина, нет, вначале еду, конечно, в трамвае. Выхожу на Большакова, спускаюсь, сворачиваю влево.

Застаю.

Женя выслушивает меня молча. Это такой способ казни. Я смотрю в любимое лицо сквозь влажную солёную пелену, разъедающую мои бессонные глаза. Как же он вымотан! Пожар, больница, бодания в ОБНОНе. Каждый раз ему приходится объяснять, с чего это он впрягается, поднимать из своих глубин всю невнятицу наших отношений. Как и что можно объяснить чужим, если сам себе объяснить не можешь!

Я всё жду, что он скажет: – Я больше не сержусь, мы всё уладим.
Мы стоим на лестнице, Женя облокотился на перила, я ступенькой ниже, и наша разница в росте ещё увеличивается. Я маленькая испуганная израненная девочка, никакая не львица, не охотница, не амазонка, не сирена, не насмешливая Клеопатра, не надменная Тамара. Вокруг снуют люди в форме, его коллеги. Девушки в серых форменных юбках смеривают меня взглядом. Мне всё равно. Я превратилась в слух.

Женя наконец выцеживает: – Поезжай с мамой.

Я не верю своим ушам.

– Мне нужно идти.

“Мне нужно идти” – разве это говорят девушке при расставании? Но его действительно уже несколько раз позвали.

Он порывисто обнимает меня и отталкивает.

Я на заснеженной улице. В дом на Сакко и Ванцетти я бреду пешком, пытаясь сложить себя из ледяных осколков. Почему я не могу растаять, как этот снег, без следа?

Я дым над водой, я печная зола, я сигаретный пепел.

Я поднимаю глаза и смотрю, как в облачных кулисах смеётся надо мной безмозглый солнечный шар, тусклый, как надвигающаяся на меня долгая зима без Жени.

Я веду маму пить настоящий кофе в булочную поблизости, на проспекте.
Мы, как и обещано, гуляем с ней по городу. Я иду ватными ногами.

На любимой улице Челюскинцев мы отыскиваем зоомагазин и покупаем прекрасных скалярий; дома огромный аквариум, в полстены, отцу его варили по спецзаказу; нам упаковывают полосатых многокрылых рыбок в несколько полиэтиленовых пакетов, чтобы воздушная прослойка не дала промёрзнуть воде. Уже в сумерках мы садимся в поезд. Я не могу вспомнить, пришёл ли Женя на вокзал. Нужен кто-то опытный, чтобы взорвать этот отсек моей замурованной памяти, я не могу сама. И у мамы давно не спросишь.

Одна рыбка домой не доехала.

22 декабря я выхожу на работу в многотиражку.

На излёте следующего лета я снова в Свердловске, Женя как-то узнаёт об этом, разыскивает меня. Теперь уже я говорю ему: “Мне надо идти”.